 |
||||||||||||||||||
|
|
|
|
 
Из моих дедушек и бабушек я знал только одну бабушку – мамину маму Марию Осиповну, по метрикам – Иосифовну. По имени мы её никогда не называли, а говорили просто – Бабушка. Это было почти как имя собственное. Доживала свой век Бабушка у второй своей дочери – Татьяны, тёти Тани, на Водяной. Известно было, что «кормильцем» Бабушки в старости должен был стать её младший сын Фёдор, по крайней мере, так говорили, что у неё в мыслях старость была связана именно с ним, но сыновья Фёдор и Семён погибли на фронте, и ей пришлось жить у дочери – тёти Тани, тут же жила и тётя Надя, младшая из сестёр. Все они родились в селе Высочино, но в период коллективизации вместе с несколькими другими семьями односельчан перебрались на Водяную в надежде вести единоличное хозяйство. Однако и там прошла коллективизация, был создан колхоз, но, поскольку это были в основном зажиточные крестьяне и середняки, колхоз получился довольно крепкий… К тому же в Краснодарском крае жилось лучше, чем в Ростовской области. Бабушка родилась в 1876 году, в семье крестьянина Бойко Иосифа, замуж вышла в 19 лет – в 1895 году, за своего соседа Пастушенко Ивана Петровича (жили напротив друг друга), через год родила девочку, которая вскоре умерла. А Ивана между тем призвали в армию – в «рекруты», как говорили тогда (это слово Бабушка до конца жизни произносила по-своему – «нéкруты»). Это слово уже тогда было старомодным, и официально Бабушка несколько лет в церковных документах фигурировала как «солдатка» – когда выступала в роли крёстной при крещении чьего-нибудь ребёнка или свидетеля при регистрации браков. Дедушка Иван был человеком мастеровым – он портняжничал. У него имелись две швейные машины – одна стационарная ножная, вторая ручная, переносная (ножная досталась маме по наследству). Он принимал заказы на пошив одежды – шил как у себя дома, так и ходил по вызову в соседние селения. Косвенно это занятие и явилось причиной его преждевременной смерти. Поздней осенью, когда стояла ненастная погода, дул ветер, шёл дождь и слегка подмораживало, дедушка отправился в соседний хутор Зелёный Мыс за заказами. Идти надо было через ерики, по которым были проложены так называемые кладки – широкие толстые доски. Они к тому времени покрылись гололёдом. Пройдя некоторое расстояние по одной кладке, дедушка от порыва ветра не удержался, поскользнулся и упал в ледяную воду, пока выбрался, весь до нитки промок и решил вернуться домой. По пути домой, а идти пришлось против сильного, леденящего ветра и под дождём, дедушка сильно переохладился, простудился и слёг. От этой простуды и болезни дедушка Иван так и не оправился и вскоре умер… В каком году это случилось, я не знаю, вроде как в конце двадцатых…
Когда Бабушка пересекала шоссе и приближалась к нашему двору, мы выбегали ей навстречу. Завидя нас, Бабушка радостно улыбалась, останавливалась, рылась в кармане своего передника, доставала оттуда носовой платок с завязанным на нём в уголке узелком; развязывала его, вынимала две карамельки и, продолжая радостно и ласково улыбаться, угощала нас: – Вот вам гостинец! Мы были счастливы! Не успев отдохнуть с дороги, Бабушка сразу включалась в работу по дому. Она всегда находила, чем ей заняться: то заметит какой-то непорядок в хате и быстро всё поставит на свои места, то подметёт двор, то возьмётся готовить. В такие дни мама с папой имели возможность отлучиться на целый день, скажем, съездить в Ростов, а мы находились в это время на попечении Бабушки. Надо сказать, что Бабушка была довольно строгая, и мы её не то что боялись, но как-то не рисковали позволять себе обычные вольности. Бабушка была требовательна к нам, но никогда не ругала. Приготовив обед, она приглашала нас к столу, но требовала, чтобы руки были чистыми, и помогала нам хорошенько их вымыть. После еды надо было обязательно поблагодарить бога за хлеб-соль, т.е. надо было встать из-за стола и перед иконой Николая Угодника – а это была почерневшая от времени доска размером чуть больше тетрадного листка с едва заметными чёрными контурами облика святого, висевшая тут же в углу над столом, – стать перед этой иконой и, перекрестившись, с поклоном произнести: «Спасибо, боже, за хлеб, за соль, аминь» – или что-то в этом роде. Эта процедура нам была как-то не в привычку – мама таких строгостей к нам старалась не предъявлять, хотя папу иногда укоряла, если он молча вставал из-за стола и норовил поскорее улизнуть по своим делам, говоря ему: – Батько! Ну, хай то молоди ны молются, ты ж уже старый! Хоть бы пырыхрыстывся! Тогда папа, смущенно хмыкнув, покорно останавливался на мгновение перед образом и, сделав правой рукой у своего лица некое круговое движение, лишь отдалённо напоминавшее жест крестящегося, удалялся восвояси, а вслед ему нёсся укоризненный вздох мамы: – Ох, господи-и… Правда, одно время мама настоятельно требовала и от нас с Таней, чтобы перед сном обязательно молились – читали «Отче наш». Она заставляла выучить текст молитвы, путём повторения вслед за ней слов. Но слова эти были мне непонятны, и я запомнил только первые из них: «Отче наш, ты же еси на небеси…». Дальше шла череда непонятных старославянских слов, – а то, что было непонятно, мне не запоминалось. Тем не менее некоторое время мы с Таней явно коверкали текст – не из-за нашей вредности, а по причине его непонимания. Путаницу вносило солово «еси» – оно очень походило на глагол «есть», т.е. употреблять пищу, в нашем наречии «ты же еси» воспринималось как «ты же йисы», т.е. ешь. Колька Павленко так и говорил: «Отче наш, ты сам йисы и нам дасы», т.е. «ты же сам ешь, поэтому и нам дашь». Таким образом, и мы с Таней, с грехом пополам на ночь молились некоторое время, а потом, заметив, что мама потеряла бдительность, перестали. Но однажды мама вдруг спрашивает нас с Таней: – А что это вы, друзья, перестали молиться, а? Таня покорно стала перед иконой и прочитала шёпотом «Отче наш». Я же попытался отказаться, заявив: – А я стесняюсь при всех! – Стесняешься? Чего ж тут стесняться? Ну, раз стесняешься, иди в ту хату, закройся и молись, там тебе никто мешать не будет. Я так и сделал. В зале никто мне не мешал, поэтому я стал тренироваться – стоять на полу на голове и пробовал ходить на руках. Но было темно, и я не мог добиться устойчивости, я то и дело валился на пол, задевая пятками побелённую грубу. Иногда, пытаясь стать на руки, я и головой тёрся о побелку. Так усердно помолившись, я появился перед мамой весь испачканный мелом – и голова, и руки, и штаны. Посмотрев на меня, мама явно догадалась, чем я занимался в «той хате», но, усмехнувшись, сказала: – Заставь дурака богу молиться, так он и лоб расшибёт! И больше мама от нас с Таней не требовала молиться на ночь… Но Бабушка соблюдение этого ритуала от нас требовала неукоснительно. Однажды я, покончив с первым блюдом и спеша по своим каким-то неотложным делам, встал из-за стола и быстро перекрестился, а Бабушка вдруг громко, с хрипотцой, рассмеялась: – Куда это так спешишь? Ещё ж на второе каша молочная есть. – И одобрительно добавила: – Ну, ничего, молиться не грех! В замечаниях Бабушки всегда был здравый смысл. Однажды, когда во время еды я взял большой кусок хлеба и откусил от него, Бабушка сказала: – Нельзя такой большой кусок сразу в рот засовывать! Ты же его не съешь, а после тебя кто его есть станет? Надо сперва отломить кусочек, такой, какой ты точно съешь, а съел – можешь ещё отломить. Её слова я воспринял как добрый совет, мгновенно усвоил это правило и стараюсь до сих пор его соблюдать. (Надо заметить, мама в таких случаях надкушенный кусок заставляла доесть, приговаривая: «Не съешь – он целый день будет за тобой гоняться!») Запомнился один случай. Бабушка гостила у нас в какое-то холодное время – не то поздняя осень, не то ранняя весна. День был ясный, солнечный, но нас с Таней на улицу не выпускали, и мы сидели в хате. Кошка Мурка, бывшая тоже дома, вдруг начала проявлять непонятное беспокойство: она как-то жалобно помуркивала и бегала суетливо по хате – то в зал, то обратно. Бабушка посмотрела на неё как-то по-особому внимательно, нашла старое тряпьё, кинула его в угол под плитой у духовки, и, обращаясь к кошке, сказала ей строго: – Вот сюда иди! Кошка послушно пошла в угол и легла на это тряпьё, а нас с Таней Бабушка вытолкала в зал и, прикрывая двери, сказала: – Побудьте пока тут! Через короткое мгновенье мы услышали пронзительный писк котёнка… До нас дошло – так вон оно что! Кошка опоросилась! У нас это у кошек почему-то называли так – опоросилась. Мурка осчастливила нас тремя котятами. Когда Бабушка выпустила нас из зала, Мурка умиротворённо лежала там же в углу, заботливо вылизывая своих слепых чад, которые изредка тихо попискивая, пошатываясь, тыкались мордочками туда-сюда. Однако с годами с Бабушкой начались некоторые проблемы. Выяснилось, что Бабушка, скажем так, – тоскует по дому. Живя у дочери, она в глубине души таила эту тоску по дому. Здесь, как я полагаю, сказывалось два фактора: первый, – что она когда-то покинула родное село, то место, где был её родной дом, и второе – она испытывала явный дискомфорт оттого, что живёт у дочери, а не у любимого сына Фёдора, как это предполагалось, и как было заведено по традиции в крестьянских семьях. И мысли её постоянно были связаны с Фёдором. Однажды, когда я учился на Водяной и жил у тёти Тани, Бабушка сидела во дворе под яблоней. В небе пролетел пассажирский самолет Ил-12. Эти самолёты регулярно летали из Ростова на юг и с юга обратно. И путь их пролегал как раз и над Высочино, и над Водяной, так как эти селения лежат на одной линии от Ростова на юг. Эти самолёты летали сравнительно невысоко и, казалось, довольно небыстро: вначале слышался монотонный гул моторов, потом появлялся и сам самолёт, который как-то тяжело и медленно проплывал над нами и скрывался за горой – за горизонтом, а гул моторов ещё некоторое время висел в воздухе, постепенно затихая. Так вот, когда вот так же пролетал самолёт, Бабушка, грустно улыбнувшись, призналась: – Вот каждый раз, как летит этот самолёт, я всё думаю: вот сейчас сбросит мне письмо от Феди, а он – не бросает!.. – и тяжело вздохнула. Однажды тётя Таня приезжает к нам вместе с Бабушкой и говорит маме: – Совсем меня мама замучила – душа долой, хочу домой, в Середнее! Пусть поживёт у вас с недельку, может, успокоится. День-два Бабушка вела себя, как обычно, т.е. занималась по хозяйству, выходила в огород и там что-нибудь делала, непринуждённо общалась мамой. А потом начались отклонения. После обеда вдруг молча уходила в хату и втихомолку, собрав свои вещи в узелок, взяв палочку, выходила во двор и (если не успели её остановить) – со двора на улицу. Догнав её, мы спрашивали: – Куда вы, Бабушка? Она недоумённо отвечала: – Как куда? Домой! – Но вы же и так дома! – Здоровы были! Что ж я, по-вашему, своего дома не знаю? Поработала тут у вас немного, теперь и домой пора, там дел непочатый край! Её буквально насильно вели обратно. Она, всхлипнув, причитала: – Доки ж я тут буду сидеть? Поработала тут у вас и хватит. Домой пора! Солнце на за́ходи, дома дети не кормлены, скотина не по́рана, а я тут, у чужих людей, сижу… И это повторялось неоднократно, пока, наконец, не приезжала тётя Таня и не забирала Бабушку к себе на Водяную. На Водяной Бабушка отличалась тем, что по ночам, особенно в зимнее время, буквально не давала спать тёте Тане. Это я хорошо помню, так как, учась десятилетке, жил в то время на Водяной у тёти Тани. Бабушка спала отдельно на кухне, а кухня была пристроена к дому и сообщалась с комнатами через коридор. Тётя Таня и Бабушка в общем-то спали у одной стены, но по разные стороны – тётина кровать стояли в хате, а бабушкина за стеной в кухне. Едва время переваливало за полночь, Бабушка поднималась с постели и, кряхтя и вздыхая, шла в дом. Открыв дверь в хату, она с порога скрипучим голосом кричала: – Танька-а! Не пора ли тебе вставать? Тётя спокойно отвечала: – Мамо! Ещё только час ночи! Лежите, спите, не волнуйтесь, не просплю. Бабушка, обиженно: – Ну-ну. Моё дело предупредить, – и уходила. Но минут через пятнадцать опять кряхтенье, пыхтенье и скрипучий голос: – Танька-а! Доки ж ты будешь спать?! – Господи! Ну что вам не спится? На улице полночь, а вы всё колотитесь! Идите и ложитесь! – Ну-ну. Потом не обижайся, что не разбудила... А минут через двадцать Бабушка, как заведённая, снова возникала на пороге, и снова звучал тот же скрипучий голос: – Танька-а! Ну ты думаешь вставать? Или будешь лежать, пока солнце в ж… припечёт? Чаша терпения у тёти переполнялась, вздохнув с раздражением, она вставала, говорила «встаю, встаю», провожала удовлетворённую Бабушку на кухню и возвращалась к себе в постель. После этого остаток ночи проходил спокойно. Самое любопытное, что тёте Тане никакой надобности вставать рано не было – ехать она никуда не собиралась, коровы не имелось, да и никаких срочных дел не предполагалось… Проблемы с памятью у Бабушки не исчезли до конца жизни. Как-то съехались на Водяной все её дочери – мама, тетя Надя, тётя Маруся и, естественно, тут же была и тётя Таня. Все вместе с Бабушкой весело разговаривали, шутили, редко когда так сёстры все вместе встречались с нею. Сели обедать за стол. И Бабушка, как бы между прочим, глядя на мою маму, улыбаясь, сказала: – Смотрю на эту женщину – вроде знакомая молодица, а не припомню, кто. – Мама! Да это же Паша, ваша дочь – старшая! – удивившись, как-то напористо воскликнули сёстры. Бабушку это обидело: – Здоровы были! Что ж я, по-вашему, Паши не знаю? – и, обескураженная, как-то вдруг сникла и замолчала. Но общий разговор за столом продолжался, сёстры много шутили, смеялись, Бабушка, поджав губы, нахмурившись, молча сидела, слушала, потом обиженно сказала: – Смейтесь, смейтесь – и вам то же самое будет! – она, плохо слыша, решила, что шутят над нею по поводу того, что не узнала свою собственную дочь. Для сестёр эта реплика была совсем неожиданной. Они наперебой стали уверять Бабушку, что говорят совсем о посторонних вещах, но Бабушка была непреклонна: – Ну да, а то я не знаю. Раз старуха, за дурочку можно считать!.. – и обиженно отворачивалась и глядела куда-то в сторону.
– Тяпаем бахчу, вдруг из-за горы как вылетит страшное чудовище, огромное – как гарба с дрогами! И – прямо на нас! И гремит, как гром! Мы так и попадали ниц и слышим, как земля под нами дрожит и трескается: лусь… лусь… лусь… Ну, думаем, – всё, кончилась жизнь! Конечно, для простых деревенских женщин, в то время не имевших никакого понятия о самолётах, встреча с этим простеньким, но страшно грохочущим двукрылым творением была потрясающим событием. Живя в эпоху грандиозных революционных событий, Бабушка, похоже, осталась безучастна к ним. Мне кажется, что Бабушка до конца жизни так и не понимала сути общественных перемен, происшедших в стране с установлением советской власти. Так, однажды я видел, как Бабушка выругала соседку за то, что та прогоняла от своего двора её гусей. Бабушка возмущалась: – А что это ты наших гусей гоняешь? Выгон-то обческий! Соседка ответила, что гуси целый день сидят в тени у неё перед двором, галдят и пакостят, и ей это надоело. А Бабушка опять повторила своё: – Ну и что? Выгон-то обческий! Эти слова – «выгон обческий» (т.е. общий, принадлежащий всем) – отголосок правил общинного землепользования, когда земля, находившаяся в распоряжении сельского общества, делилась на две категории – пахотную, распределявшуюся индивидуально по числу душ на двор, и землю общего пользования: улицы, дороги, участки для выпаса скота, места водопоев и проч. Слова «общественный, общий» в советское время в быту практически не употреблялись, поскольку было «всё вокруг колхозное, всё вокруг моё», и Бабушкины слова «выгон обческий» воспринимались как анахронизм. Под конец жизни Бабушка и передвигаться стала с большим трудом, делала она это с помощью табуретки: опиралась на неё руками, делала полшага вперёд, переставляла табуретку и снова делала полшага. Так она выходила во двор, садилась на эту табуретку под яблоней и с угрюмо-печальным видом отдыхала на воздухе. Посидев немного, она отправлялась в обратный путь – на кухню, в свою кровать… Не стало Бабушки в середине 60-х годов – в 1965-м летом, в возрасте 89 лет. Я тогда был студентом, находился дома на каникулах. С Водяной за мамой прислали грузовую машину. Я в тот момент находился у приятеля, жившего на центральной улице. Мама, проезжая мимо в кузове, попросила остановить машину и крикнула мне, что едет на Водяну, на похороны – Бабушка умерла. Долг чести или совесть подсказывали мне, что надо бы и мне поехать (а я мог это сделать на мотоцикле), но почему-то не поехал. Правда, я съездил туда на другой день за мамой, но это было уже после похорон. А ведь дорога́ ложка к обеду… Бабушке было уже всё равно, а я долго потом испытывал чувство неловкости. Как сказал А.С.Пушкин: «…В уме, подавленном тоской, Роится тяжких дум избыток. Воспоминание безмолвно предо мной Свой длинный развивает свиток, И с отвращением читая жизнь мою, Я трепещу и проклинаю, И горько жалуюсь, и горько слёзы лью, Но строк печальных не смываю». ________________________ © Литвиненко Виктор Исидорович |
       
|
