ПЕРЕКРЕСТОК
(баллада)

Девочка
с кривыми зубами,
двойным подбородком,
выродком-самородком
катилась по улицам.
Улицы-жмурицы, издевались,
заливаясь: «Осанна!»
А она их любила заново…
Девочке
грустно бывало
от теплых людей,
бессмертного Ленина-парка,
подошв, проходивших по позвонкам
динозавров, живущих в асфальте.
Девочке кто-то обмолвился,
что на поезде
здОрово
кататься по глобусу.
И девочке снились:
густой Берендей
с непричесанной бородой,
в шкуре, с дубиной;
микробы в экране;
стоп-кран в аэробусе
длинном;
ребусы-глобусы;
глыбы, составленные
из мороженой рыбы
в окнах закрытых;
куклы в корзинах,
дырявых корытах,
плывущих по стокам и рекам
святого Андрея
в капища Берендея!
Но Девочка вспомнила:
еще ведь не поздно
поездом
прокатиться по глобусу.
Ну, или хотя бы
до такой-то столицы.
……………………
Метались местные птицы.
А девочка
ехала-ехала,
стучала-стучала
вместе с колесами
кривыми зубами
да ножками толстыми
и улыбалась:
«Рельсами-косами, рельсами-косами…»
Девочка
с двойным подбородком
и красной глоткой
выкатилась на Площадь Красную,
по улицам-жулицам покатилась.
Девочка им улыбалась,
кривыми да желтыми…
Кто-то крикнул:
«Господи! Да пошел ты!..»
И красными красками залились
щечки да ямочки!
Мосты,
подворотни дырявые,
рынки, толчки, скотники,
тачки, передники, лямочки
остановились и –
залились!
Смеялся Кузнецкий,
а с ним и полный Арбат,
и пустой Павелецкий.
А казенный Казанский
сказал, насмеявшись:
«Да и ты пошла …» -
Девочка уезжала назад.
…………………………
Девочка      
с кривыми зубами,
двойным подбородком,
согласно ментовским сводкам,
снова катилась по проторённым
колеям Берендея.
И всё не верила: «Где я?»
Пухлым пузом –
уличным мусором или
несносным грузом –
упала.
Проклятье – не в городе,
а в широком вороте,
к коему голова приставлена,
приторочена, да и приталена.
Хошь – руби! Или – «пли!» – чище будет.
Или –
по Андреевской схеме…
Девочка с двойным подбородком
улыбалась криво
зубами кривыми.
Растянулась большим перекрестком,
придавлена пятками
к Цуму да «Золотому Колосу»;
запястьями –
к «Дому книги» да звукопильной Консе.
А волосы потекли
по чертовой «пикадилли»,
впутались в рельсы вокзальные.
(С тех пор поезда к нам в город
не попадали:
гудели-гудели, с ума и с рельсов сходили
и попусту ныли).
Ревели в тот день перекрестки: «Осанна!»
И она их любила.
Любила заново.


Эскиз к картине, подаренной красивой девушке

Он не придет. Он зол и проклят.
Молчит в лицо своей фиалке,
живой среди ожогов зала,
где раньше славили любовь
пред зевом сонного камина.

Он не придет: в золе по пояс,
в дырявой шелковой рубахе,
он не боится плахи зова,
платочков шелковых и роз,
протянутых к лицу на камне, -
и знает, что не сотворил
ни комнаты с семью жильцами,
ни пламени, ни жажды плоти,
ни даже пепла под ногами.

Он шел, за пазухой припрятав,
бездомный придорожный камень;
в нем – семя древнее фиалки,
ни кем не спрошенной, не слышной.
Он не придет: люби невечных.

«А ты расти меня, мой камень!..»


Магдалина-XXI

После Вас мне хотелось «отвертки» и меди
на груди у Венеры распить и разбиться.
Жаль, что кончились:
пицца,
цыгане,
медведи…

Я щипала за щеки пионы понуро,
я пила марганцовку, и чистила уши.
И оттуда летели слова и беруши.
А еще я стреляла глазами Амура.

После Вас серебро - хоть два тазика медных –
не покроет расходы на кляпы и клятвы…
Я сниму с моих бедер железные латы.
По пришедшему с неба не судят о смертных.


***
Всюду стены, стволы, колонны;
стоны, комы, шприцы и трубочки…
Научи меня плакать в ладони,
уложи меня спать до полуночи.
Обступают, звеня, мензурки,
руки тянутся к соку в ампуле.
Ты найди мою голову в сумерках,
покажи мои руки Ангелу.
Я забуду, как матом ругаться
и курить сигарету правильно.
Отведи к перекрестку – покаяться,
расскажи про собаку Павлова.
А когда полетишь над лоном
и рассыплются крылья дедаловы,
я подставлю свои ладони;
я поймаю тебя в одеяло.


«WEEK-END»
(посвящается образам Уильяма Фолкнера)

1.
За солнцем не видно неба,
за небом – космичности,
за космосом – пары богов.
Комично,
но боги даже не смотрят
в нашу сторону:
им хватает себя.
- Эй, погляди-ка: я лежу на траве…

2.
Трагизм первобытности...
Трагизм - первобытен.
- Ты снова не улыбаешься?

3.
Если бы ты
заключил меня
в зАмок объятий
после того, как перестала
принцессой быть,
я не сбежала б с драконом.

4.
Машина смотрела в спину
недолго, синими фарами;
колеса по трассе
трассирующие…
Дело не в том, что если бы
кто-то когда-то
не изобрел машину,
то я была бы…
Но соль в вопросе:
почему я сидела,
обхватив колени,
на мокром асфальте
за городом
с мокрым лицом?


***     
Услышать голос
резных панелей,
тугой и мрачный,
прибитый к стенам;
услышать гомон
обиды в тверди,
возникшей между
«хочу – не надо»;
Услышать ладан
внутри стакана;
И слышать скрипы
промежду файлов,
потертых сменой
толчков и клавиш;
Услышать шелест
полотен тюли
имен и маний,
их неснимание;
стекло стакана
я тоже слышу;
звонки, трезвоны
пришедших свыше,
я слышу стопки
подшивок истин:
«Сквозняк и воздух».
«Тепло, а листья?»
«Листки без смысла!..»
«Ковры да мыши…»
Ну, ты… ну тише! –
ты снова – тоже…
И снова - слышу.
В ушах и ниже
яремной ямки
так страшно шумно:
стучит и льется,
стучит и льется,
как плазма в солнце.
Я слышу, слышу…
Не надо больше!
Мне нужно больше.


Далеко

Прозреть – и ослепнуть –
Прозреть – и напиться.
И, может, приятностей
маленькой Ниццы,
без Ницше, конечно,
мы вновь не увидим.
Но все-таки: мидии,
бульбы в бокале,
и стебли на стойке,
и стойка гарсона,
кальсоны портье
и бордели бомонда
мне тоже приснятся.
И вечности в латах:
«Lancome»,«Monparnasse»...
Вы ко мне?.. Да куда там!
Не снятся лишь
буквы из масляных красок:
коллаж искривлений,
с пробелами между,
гвоздями к забору
прибитые нежно
христосики смысла.
И кончиков губ,
обвисающих кисло,
мне жаль, будто шали,
свисающей с плеч
полоумной старухи.
Нельзя произнесть!
Только буквы, что руки,
что тянутся к горлу,
что бьют в подбородок…
- Скажи, это сон? И должна ли бояться?
(«Проснись, я тебя никогда не увижу»).
Они мне не снятся, не снятся, не снятся!
Я вижу их горлом
чужого Парижа.


***
Мой лунный…
Движение пальцев
по клавишам – слово,
которое вновь не увижу:
экран слишком темен,
я слишком в тени;
и вдавлена в кресло
всей тяжестью тела,
которому нечем ни впиться,
ни впить
полуночный глянцевый шар.
Мой лунный…
Как мало осталось прелюдий
на долю – на дольку –
обычных и смертных,
как мы. Как обычно:
и только – при людях,
и только – не в стельку!
И – страшно, и – скучно.
И все-таки – пишешь
на черном экране:
картина картин!..
Встаешь и заходишь
(я – в кресле, я - масло);
заходишь. Светает.
Внутри.


Поминальное

Нет свечей. Все закончилось просто и зло.
Сорок дней безупречных мучений.
И от мокрого снега рябое стекло
прячет комнату в зыбь полутени.
Нет свечей – ничего. Тишина. Тишина.
Даже сны опустели, как люди.
Отдыхай же душа, - отдана, прощена.
Всё отпущено. Бунта не будет.


***

И – тишина! –
такое «тихо»,
что рвутся уши на кусочки,
и разлетаются горшочки
на черепочки.
Земля в цветах, и пахнет - светом.
А лампа пахнет зло – пластмассой.
Танцуют на лице все сразу –
мои гримасы.
И жаль, что тихо стынет ужин.
А вдруг ты умер,
вдруг – простужен;
А может, лифт был перегружен –
и все!
А прежде…
…Как солнце пахло апельсином!
Цветы – корзиной.
Соль – грузином,
что так шашлык солил чудесно –
весь мир был в соли!
И – тишина!..
А щелкнет – струшу.
И все опять летит наружу.
И рушу пирамиду кружек.
И – мир.
И – соло!…


***
На подушке – блеск осколков.
На полу – комок носков.
От поселка до поселка
(по гравюрам) и – на Псков!

От тебя – пляшите, плюшки,
ангелочки-трубачи! –
как от елочной игрушки
разбегаются лучи.

За спиной – опять судачат.
За стеной – сосед хандрит.
Заказать на утро клячу
и махнуть бы – на Мадрид!

Елки-палки, палки-елки
искололи все глаза.
Собираю блеск осколков.
Доплясалась.
Д
О
П
Л
Я
С
А
…


ЕСЛИ ВЫЖИВЕШЬ ПОСЛЕ МЕНЯ

***
Не стой под каплями косыми:
они чуть меньше, чем улыбка
того седого ювелира,
который…
Это тоже меньше,
чем золотой кусочек тоста
под расплывающимся маслом,
присыпанным густой корицей.
И завтрак – меньше, чем пижама,
завернутая в хруст обертки
на «через-месяц-День-рожденья».
Подарок – тоже, тоже меньше
коленки под столом, упрямо
напоминающей, что – рядом…
(Не обещать!)
Но обещаю:
я поделюсь лишь тем, что больше,
чем дождь на скользкой остановке
без фонаря и без навеса.
(И дождь - темно; автобус; мимо.)


***
И никто мне не скажет, что сплошь ошибалась;
и – никто, потому что ошибок не будет.
Посмотрю свысока на упавшие груди,
те, что были – как вся я – в беспечных ладонях.
Ты, наверное, в снах не достигнешь бездонья,
и не ляжешь со мной параллельно на шпалы.

Потому – не придешь попрощаться к вокзалу,
даже если не лягу, а просто уеду,
пригласив просто так – и не просто – к обеду;
если снова на трубке повисну, как тряпка,
за полдня до отбытия, срезавши прядку,
намотав на вилюшку шнура...
Я сказала,

что гостиничной сметы и смуты общаги,
традесканций по полкам, по праздникам – елок,
разговора, который немыслимо долог
под одной простыней или даже – подушкой,
если ночью играть на кровати в кукушку,
мне достаточно было - и будет - для шага.


***
Мы будем клясться на крови,
смотреть в разрезы белой кожи…
Лови меня! И не лови
за взглядами на тех, прохожих.
Что улыбаешься, чудак?
Опять все так, все очень верно?
А брак закончился, и – бряк! –
ножи на пол гнилой таверны.
(Мы там венчались нынче)
Скверно?!
………………………………………
мерно осыпается, касается, оседает пеплом
на сапогах… А Паганини ходит по рукам,
звучит совсем не там, где скрипка…
Киркой задела, напугала сердце
такого медленного, молчаливого
слоненка!
«Вот – Ника. Вот, Ника… тот, кому дары,
что дыры в смысле обещания «люблю»!
Ну, в смысле, не желаешь знаться?
Я – да. Я смею быть хорошей,
но рожей целовать лицо не стану.
ПошлО все это!.. ПОшло. ПОшло…
Но Боже мой, и завтра -
венчаны!!!


***
Это я завладела колечком;
это я уронила туфельку;
я поставила водку в печку,
привязала цветочки к гульфику.
Я дала капитану грога
и повесила надпись «Занято».
Это я разбудила Бога,
чтоб влюбиться в тебя без памяти.