Правые решают проблему самоидентификации, обретают себя. Но обрести себя - значит, прежде всего, обрести свой язык, а язык - это не только консолидирующая сила, “общий язык”, помогающий договориться и позволяющий распознать своих, отделить овен от козлищ, но и катализатор идеологии, ибо за ним стоит определенное видение мира.

Отсутствие настоящего времени

Главная черта языка левых - ущербное представление о времени. Из парадигмы времени вынуто настоящее. Есть только проклятое прошлое и светлое будущее. Актуальная действительность, соответственно, распадается на pro и contra. Одна, и значительная, ее часть отходит к прошлому, когда явления, существующие сегодня, декларируются как вчерашние. Это наследие прошлого, пережитки прошлого, отрыжка прошлого, родимые пятна прошлого, “бывшие”, “отжившие”, “свалка истории”, “политические трупы”. Другая, и меньшая, часть отходит к будущему: сегодняшние явления провозглашаются завтрашними. Это ростки будущего, заря нового, юные пионеры, смена. Все эти “будетляне” не живут в настоящем, но лишь “собираются хотеть начать жить” в будущем. Любимое слово - план. Прошлое искореняем, превращая политические трупы в физические, на будущее строим планы. Красные зори все время настают, но никак не настанут. Самой же реальности как таковой не существует.

В мышлении правых акцентировано вечное, сквозь призму которого и рассматривается настоящее. Ключевая формула - ныне и присно. Наличие неизменного “присно”, “всегда” оправдывает существование текущего “ныне”, “сегодня”. Как миг “вечно изменяющейся материи” настоящее бессмысленно, фиктивно, жизнь оправдана лишь будущим. Но как проявление вечного настоящее имеет цену. В нем сталкиваются не прошлое с будущим, что отдает научной фантастикой, а добро со злом, грешное с праведным, что соответствует религиозной картине мира. Все отклонения в настоящем от вечного правые воспринимают как порчу, разрушение, утрату, потерю, забвение. Для правых имеет ценность не прошлое как таковое, а старина, т.е. нечто длящееся, протяженное, устойчивое, то, где вечное уже заявило себя и лишь постольку, поскольку оно себя заявило. Романтическое сознание, ищущее в прошлом незамутненный источник, исток, корень и тоскующее о золотом веке (фундамент всевозможного неоязычества), едва ли можно назвать ортодоксально правым. Для правого мышления прошлое, настоящее и будущее равны и равно ответственны перед вечным.

Отречение левых, именуемое знаменательным словом перестройка, целиком вписывалось в их ущербную парадигму времени: зажглась очередная заря - заря перемен, а годы стремительного разрушения общественной морали получили квалификацию застоя. Три поколения состарились на заре, после чего начался переходный период. Левые не живут настоящим: они только ходят из прошлого в будущее, для этого у них должен быть вождь (не тот, кто правит, а тот, кто водит) и не должно быть Бога, но последнее, кажется, от них не зависит.

Любовь к абстрактной семантике

У правых блинчики с икрой, у левых - продукты питания, у правых - дом с садом, у левых - место проживания. И дело не в том, что правые богаты, а левые бедны. Описывая любимые социальные контрасты, левые в лучшем случае говорят о дворцах и хижинах, а скорее всего о жилищных условиях. Условия могут улучшаться или ухудшаться, старый быт может превращаться в новый быт, но дом с мезонином в языке левых не появится, а дама с собачкой редуцируется в “пресыщенную героиню”, а то и превратится в “верхние десять тысяч”. И дело не в “канцелярите”, а в том, что язык левых тяготеет к словам с абстрактной семантикой, и тяготение это обнаруживается во всех формах речи вплоть до художественной.
На это у левых есть два резона: во-первых, трудно описать в деталях то, чего еще нет, а то и вовсе быть не может, во-вторых, если рвешь с традициями, освятившими старые формы жизни, надо все переназвать по-своему и лучше спрятаться за обобщением.

У истока левого языка в России стоит ригористическая поэтика конца XVIII - начала XIX веков, которой мы обязаны тиранами и сатрапами. В отличие от батюшки-царя “тиран” не просто не имеет положительной коннотации, но и вообще существует вне домашнего контекста. О нем нет пословиц, о нем не сочинялись сказки, и обретается он в некоей выдуманной античности, переложенной почему-то на церковнославянский лад. Впоследствии этот высокий церковнославянский язык, похищенный у церкви, обслуживал совершенно враждебные ему идеи, что давало безумные словосочетания вроде “попрания революционных святынь” или даже “научного подвижничества атеиста”. Что до античной компоненты, то она использовалась даже для самоидентификации, когда русскому мастеровому было предложено увидеть в себе некоего пролетария. Но если о хорошем мастеровом было известно, что он не пьет, а о плохом, что он пьет и ленится, то пролетарий происходит совсем из другой сказки, где действуют таинственные производительные силы, а впереди маячит мировая битва.

Замечательно, что аббревиатуры-неологизмы - эти ярчайшие приметы утопического новояза - служили тем же целям, что высокая словенщизна и античность а ля Козьма Прутков. Если ты не учитель словесности, а школьный работник, а то и шкраб, у тебя нет больше обязательств перед званием учителя, а есть листок с правами и обязанностями, отпечатанными через копирку наспех и с орфографическими ошибками. Каждый носитель языка прекрасно понимает, в чем разница между врачом и медработником, между музыкантом и музработником, между книгой и печатной продукцией. Сами же левые давно заметили, что за стенами их обобщений поселились безответственность и халтура, но отказаться от своих словесных технологий не могут. Поэтому борьба с бюрократизмом, головотяпством, очковтирательством и прочим - борьба с собственным организмом. В этом трагедия - или, если угодно, диалектическое противоречие - языка левых: демагогическая склонность к абстракциям подрывает его координирующие функции.

Размытое наклонение

“Вся власть советам!” “Все на трудовой субботник!” Когда в призыве опущено сказуемое, возникает эффект синкретизма времен и наклонений. То ли все уже вышли на трудовой субботник, то ли выйдут, то ли должны выйти. На первом месте, конечно, долженствование, но так как глагол опущен, всплывают значения других наклонений. В целом фигура речи достигает своего эффекта, который можно суммировать так: на субботник выйти надо, и вот мы уже словно бы идем, а кто-то уже вышел; власть советам надо передать, и вот-вот ее передают, а там, глядишь, и передали.
Однако употребляемая слишком часто, эта риторическая фигура (эллипсис со значением призыва) сигнализирует об определенном складе мышления. Это мышление, во-первых, торопливое, словно перешагивающее из действительного в желаемое, во-вторых, перманентно-побудительное. Причем ставшее второй натурой побуждение выступает в достаточно обезличенной и размытой форме.

Никогда в русской политической риторике не было такого обилия эллиптических конструкций, как при большевиках, хотя сам эллипсис под нелицеприятным именем “нестаток” был известен русским книжникам с одиннадцатого века. Но съесть сказуемое и продемонстрировать абстрактность мышления и синкретизм модальности можно и в других конструкциях. Они появились у нас только в двадцатом веке, ученые утверждают, что под воздействием английских инговых форм. Это знакомое нам не по учебникам английского Опережая время, Сверяя жизнь по Ленину. Новейшее свойство этих деепричастных оборотов выражается в том, что они получили способность озаглавливать тексты и даже служить лозунгами, несмотря на то что само сказуемое в них отсутствует. Что, собственно, нужно делать (можно делать? делается? делалось? будет делаться?), опережая время? Кто, что делал, сделал, мог бы сделать, мог бы и не делать, сверяя жизнь по Ленину?

Правые тоже любят высказываться лапидарно, но лозунгу предпочитают пословицу, в лучшем случае девиз. Вышедшие в советское время сборники вроде “Народная мудрость против религии”, показывают как трудно приспособить пословицу для пропаганды левых идей: приходится изобретать народную мудрость самим, и изобретенное выглядит довольно неуклюже. Лозунг левых - аргумент к пафосу, к воодушевлению, девиз правых - к этосу, к обычаю, к традициям. Правые любят нравственные прописи, за это их ругают, обвиняя в бескрылости, скучности и почему-то наивности. Из лапидарных форм самый “правый” жанр - заповеди, и уж в них-то сказуемые не пропущены и наклонение весьма ощутительно.

Открытые списки

У революции, как известно, нет конца. Вселенная Энгельса бесконечна во времени, и хотя Солнце погаснет, в другом ее уголке Вселенной вспыхнет новая звезда, возникнет новая жизнь с новой борьбой и новой повивальной бабкой истории. Поэтому всякую попытку исчислить смысловое пространство, дать закрытую схему левые воспринимают как покушение на жизнь, как мертвечину. Все попытки исчерпать список, исходят ли они от схоластов, структуралистов или программистов, всегда вызывают глухое подозрение. Правильный список левых должен завершаться словами “и т.д., и т.п., и др”.

Правые всегда заняты разметкой пространства. Если у них есть Запад, значит есть и Восток, а затем обнаруживаются и Север с Югом. Мышление правых парадигмально, как таблица склонения, и левыми воспринимается как наивное. Ипостасей - три. Евангелистов - четыре. Пальцев - пять. Падежей - шесть. Заповедей - десять. История имеет начало и конец. Во всем постулируется порядок. Левые заняты не пространством, а временем, которое они “опережают”. Поэтому вместо Двенадцати таблиц у них судебная реформа, а вместо склонений и спряжений - реформа орфографии. Ипостасей у них нет. Евангелистов - неопределенное количество плюс позднейшие вставки. Пальцев тоже неопределенное количество, если судить по левому искусству, а с падежами совсем плохо, потому что падежная система изменяется, а исчисление всего пространства падежей - математическая крамола.

Лучший тест на открытость или закрытость списка - канонические тексты. Канон правых и в науке, и в религии - описание универсума. Канон левых всегда носит окказиональный характер, что для канона, вообще говоря, довольно странно. Если вспомнить список “первоисточников”, входивших в студенческий или аспирантский минимум, это станет совершенно очевидно. Ни одного фундаментального сочинения, одни заметки по случаю. “Как нам реорганизовать рабкрин?” Да как угодно, ради Бога! Но при чем здесь основы мироздания?

Язык левых потребен там, где нужно убедить общество в необходимости серьезных перемен, связанных с большим риском и не поверенных традиционной моралью. Этим языком уговаривают шагнуть в будущее с риском попасть в никуда. Но там, где этот язык пытается взять на себя несвойственные ему охранительные функции, он становится смешным. Язык правых особенно потребен в двух случаях: когда человека уговаривают сохранить человеческий облик (нацию - национальный, общество - общественный, государство - государственный) или когда нужно вернуть этот облик. В последнем случае язык правых поневоле становится революционным. Но и в последнем случае правые должны держать границу. Недавно в интернетской дискуссии один автор призывал к возвращению вещам их естественного имени, называя это “лингвистической контрреволюцией”. Этот призыв, с которым солидарен и автор настоящей заметки, в переводе на язык правых звучит как “лингвистическая Реставрация”.
___________________________
© Хазагеров Георгий Георгиевич