 |
||||||||||||||||||
|
|
|
|
 
«Потому, что ты умеешь прыгать через лужи» Свирину не спалось, болела, ныла голова … Катерина спала крепким сном. Ее дыхание степенно охранял ритм ночи. Славка слышал, как она дышит, потом затихает, затем снова едва слышное дыхание. Свирин попытался дышать в такт с Катей. - Сто… тысяча…- сбился. Вновь считаю до ста… Помню, как вот также лежал рядом с другой женщиной, пытаясь уловить ритм ее дыхания. Это мама, это было давно,… это было недавно. Это одно из самых первых моих воспоминаний и ощущений детства, - уютное тепло женского тела, от которого исходит неповторимый аромат, которое, словно бальзам греет, загадочно убаюкивает, но в тоже время пробуждает ранее неизведанные эмоции. Я поворачиваюсь поудобнее. Прикладываю щеку к спине Катерины. Чувствую, как сонно бьется сердце. Интересно, что тебе снится? Тихонько дотрагиваюсь рукой до твоей груди… -Не надо… не надо, Славик. Я так устала сегодня. У Сони кашель. Спи… спи. Свирин размышлял: «Женитьба меня не отпугивала, отнюдь… Закоренелым холостяком я не был. Не шутил, нехотя: « Холостой мужчина беспечен, как воробышек в небе». Но и не спешил, я постепенно капитулировал. Созрела мысль, - пора. Ты на несколько лет моложе, это давало мне фору. Я опытней, рассудительней, крепко стою на ногах. Я женился на тебе потому, что наша дружба перешла в нежность, содержащую много приятных воспоминаний, ласк, поцелуев. У нас много общих интересов. Друзья говорили: «Вы так подходите друг другу». Ты искренна, терпима. В тебе есть бойкость, страсть. Ты смела и кротка. Внимательна и учтива. В меру вездесуща. Сдержанна. Нормальная девушка. Я сделал правильный выбор и был доволен… это правда. Чувствую, как бьется сердце… ритм… Набегает на берег волна, барашки рассыпаются в поклонах у гальки. Пахнет зноем смола, кудряшки резвятся в твоих волосах под заколкой. Крик чаек – молва, не мадонна… поворот шеи, глаза капли в слезах. Наступает рассвет у окна, в кроватке играет соской младенец, рисует по холсту картину рука. На щеках легкий багрянец. Не мадонна, Боже… - Богиня… Кудряшки резвятся в твоих волосах под заколкой. Будешь отныне иконой не для всех, для меня, в веках. Наша ночь …По ощущениям, она не сравнима ни с чем. Это и не первый прыжок с парашютом, и не восхождение на горную вершину. Эта ночь,… как первая обезвреженная мина. Осторожность,… максимум внимания,… пот по лицу, то холодный, то горячий. Сладостный стон, дрожь, откровение… да… да… Ты жена… я муж». Катерина встала с кровати. Нежная линия спины, бархатная кожа, изгиб бедер. Подняла руки, аккуратно укладывая волосы. Славка увидел в зеркале высокую грудь, темный пергамент сосков . - Катя! Жена обернулась, не охотно прикрывая наготу халатом. Пупочек на животе играет майским цветком, родинка, хрупкие ключицы… - Катя! Долгий путь через поле совместной жизни. Шаг влево… шаг вправо… на ощупь, по наитию, без инструкций. - Слава! Будильник звенел? Я что-то не слышала. Мне сегодня в первую смену. Такая темень за окнами… - Звенел. Шесть утра. Что тебе снилось, Катя? - Ты будешь смеяться… наша свадьба. К чему бы это? - Расскажи. - Ты что забыл? - Нет,… а ты? Прости… Катя убегает в ванную комнату. На скорую руку красится. Пьет кофе… - Катя, молоко не забудь поставить в холодильник. - Не забуду. Тебе помочь? - Я сам. - Дочку разбуди в школу. Соня пусть шарф теплый наденет и рукавицы. Я ушла. До вечера. Пока. - Пока. Темнота за окнами. Стук каблучков на лестнице. Трель трамвайного звонка. Утро. Свирин садится в коляску. Пара оборотов колес, и он у окна. - И зачем меня тогда окликнул сержант? Знал, что нельзя идти дальше? Эта кочка, будь она трижды неладна. Споткнулся… искры… боль… темнота… - Боги! Я понимаю, что вы не вернете мне ногу… Не вернете? Тогда заберите мою память. За – бе – ри – те память! Прошу вас Боги! - Или вас нет, Боги? Заснули? А может, оглохли? Темнота за окнами. Свирин включил настольную лампу, взял скрипку: Антонио Вивальди: «Осень. La caccia allegro». Стал, играя нашептывать: - Невыполнимая просьба, - сущий пустяк, нет мне покоя, - нервы-растяжки в натяг. Любимая рядом, - в памяти крики ребят, Осенняя мгла и лес, где танки горят. Не претендую на многое, - малость прошу. Не о чем не жалею, - бывает, грешу. Не безвольный, не слезами камень крушу. Мне подаянья не надо, сам я решу, Многоточье, иль точку поставить. Решу… В бессонную темень, что есть силы, кричу: «Невыполнимо?» Молчанье, осень, живу… Много, очень много, успеть я хочу… В детской комнате послышались шорохи. -Соня, вставай. -Папа, можно я еще немножко посплю? -Можно, можно, девочка моя,… только чуть – чуть. Спустя несколько секунд скомандовал: - Рота, подъем! – И бережно сжал теплое, зевающее существо в объятьях. - София, София… ты, настоящая соня… Соня, ты знаешь, а я тебе завидую немного, слегка… - Почему ты мне завидуешь, папочка? – держа его за плечи, спросила кокетливо дочь. - Завидую потому, что ты умеешь прыгать через лужи. * * * «Неотправленные письма» «Не ходи ты ко мне под окнаС. Есенин. В одном из густонаселенных районов современного мегаполиса жил некто Семен. Жил уединенно и скрытно всецело отдаваясь любимому занятию. Семен был художник – аниматор. В собственной квартире – мастерской, расположенной в чердачном помещении многоэтажного дома почти круглыми сутками лепил из пластилина фигурки - персонажи, снимал мультипликационные фильмы. На монтажном столе были построены крепости, города, сады и парки, текли реки, бушевали приливами моря, трещали морозы, и поземка носилась змеей по асфальту. На полу разбросаны куски изрезанной ножницами кинопленки. Тускло горел свет. Пахло реактивами, клеем, прошлым… Семен вылепил маленького человека в черном френче чуть ниже колен и, поставив его на поверхность стола, начал разглядывать со всех сторон. -Что так внимательно смотришь?- услышал Семен. Окинул взглядом комнату. Никого в ней не обнаружил, кроме своего сутулого силуэта отражающегося в висящих на стенах зеркалах. -Я к тебе обращаюсь, к тебе…- низким грудным голосом повторил вопрос маленький человек во френче. -О, привет, привет, дружище! А ты оказывается разговорчивый…- несколько опешив, вымолвил Семен. - Привет, - с довольным выражением лица, усмехнулся его оппонент. - Чем ты здесь занимаешься? Поставил меня среди комнаты, разглядываешь… Уютно здесь у тебя, тепло. Пахнет вкусно. -Я фильм снимаю. Ты будешь главный герой. - И о чем фильм, каков сюжет? Трагедия, комедия, сериал? -О чем фильм? Поживем, увидим…. Знаешь,… я тебе пока не буду об этом говорить. Творчество такая штука забавная. Думаешь об одном, снимаешь, и порой сам не догадываешься, что получится в итоге. Лев Толстой, когда дописал свою «Анну Каренину», поставив точку, вышел из комнаты и произнес, обращаясь к домочадцем, смахивая слезу: « Вы представляете? А Анна- то Каренина под поезд бросилась…». Так что слушайся меня, наберись терпения, будем, вместе мучаясь творить. -Хорошо мой повелитель? – с пафосом ответил человек во френче и прошагал мелкими шажками к краю стола. В дверь несколько раз позвонили. -Не люблю, когда отвлекают от работы,- прошептал Семен. Звонок не умолкал. Художник, вытирая руки полотенцем, открыл входную дверь. - Сантехника вызывали? – войдя в прихожую, произнес мужчина в синем комбинезоне. - Ах, да, да, я совсем забыл. Проходите в мастерскую, там кран уже несколько дней в мойке течет, - извинился Семен. – А я, если вы не возражаете, продолжу работу, не будем друг друга отвлекать, - улыбнулся Семен и вновь склонился над столом. - Хозяин, принимай работу,- нарушил молчание сантехник минут через двадцать, собирая слесарный инструмент. Семен, поблагодарил его, расплатившись за проделанную работу. - Да... ну ты даешь?- выходя на середину стола, иронично произнес человечек в черном, сверля художника в упор глубоко посаженными глазками. -Что такое? - Ты хотя бы кран проверил! Этот детина пока ты лепил мою кровать, допил весь коньяк из вон той симпатичной бутылки. Прокладку поставил старую, через пару дней вода опять подтекать начнет. - О! Так ты еще и зоркий,- вытирая лицо полотенцем, возвращаясь в настоящее, ответил Семен. - Не стоит обращать внимание на мелочи, они приходят и уходят. Это как луна на небе, ушла за облака,… но прошло время, и снова ее лик завораживает нас, появляясь на небосклоне. Пожалуй, на сегодня хватит. Иди отдыхать, спокойной ночи. Семен вытащил из папки несколько листов чистой бумаги и, закурив, начал писать: «7 июня. Здравствуй, дорогая… Давно тебе не писал. Прости. Как поживаешь? Все время вспоминаю те дни, когда познакомился с тобой. Хотя нет,… это ты познакомилась со мной. Мы сидели на пляже с друзьями, пили пиво. Две девушки, подошли к нам и спросили: «Мальчики можно с вами музыку послушать? Это Хариссон?». Потом мы целый день купались в море, загорали. Я видел, какими взглядами мужчины на пляже сопровождали тебя, выходящую из воды. У меня при этом возникали противоречивые чувства. Гордость, что ты со мной, а не с ними, но в тоже время и странное ощущение возможности в любой миг потерять тебя. Когда стемнело, мы забрались в горы, уселись на плоскую крышу дольмена. Пили сладкое вино «Фетяска». В свете костра, я видел, как дрожат твои пальцы, когда ты прикуривала сигарету. Сашка во всю целовался с Ленкой, а я… ты знаешь, я совсем тогда растерялся. Выпитое вино не придало смелости, а наоборот отрезвило. Так бывает. Это теперь я понимаю, что так бывает. А тогда… Десять дней промчались как один. Время отпусков заканчивалось. Мы долго стояли на перроне, ветер шевелил твои выгоревшие на солнце волосы. Двери электрички, шипя, захлопнулись перед моим лицом. До сих пор помню тот адрес, который ты мне написала, - " Москва. М-54. До востребования". Маленький камушек, отшлифованный морскими волнами, подаренный тобой на прощанье. И слова,- «Приезжай и пиши». Шесть месяцев разлуки, твои письма… аккуратный почерк: «Я поступила в Плехановку. Здесь классно, капустники, театры. Приходится подрабатывать, работаем с Ленкой в гардеробе «Современника», - стипендии не хватает,- Москва. Скоро каникулы, ты приедешь?». Я приехал. Падает снег и кружится. Ранее утро, оба зеваем, не выспались. Смеемся и строим планы. Планы на каникулы. Ты все время говоришь, говоришь,… тараторишь: «Сначала театр «Сатиры», там дают «Таблетку под язык»,- Миронов, Папанов. Потом «Коломенское», - Андрей Рублев, Даниил Черный…» Помнишь, как в соборе остановились перед огромной иконой, - «Апокалипсис». Ты спросила: « Сеня! Что такое Апокалипсис?». Я, немного подумав, ответил: "Откровение". Проходивший мимо священник, одобрительно закачав головой, и окинув нас взглядом, сказал: «Правильно молодой человек. А Вам девушка, должно быть стыдно. Советую читать больше». -Сенька, да ты у меня умный оказывается. Я возразил, - ты знаешь, вырвалось название иконы у меня произвольно, даже не знаю, как это получилось. Наверное, по наитию. - Умный, умный, не скромничай. Вечер в кафе « Метелица». Я немного растерян. Пьем коктейли из огромных бокалов. Ты вытаскиваешь из сумочки вяленую тарань: « Отец прислал посылку». Шелушим рыбу, запиваем красной жидкостью. Танцуем под саксофон. Твои глаза и губы напротив. Признаться стыдно, я тогда напился, напился, хлопнул дверью на выходе из кафе. Прости. Но и ты хороша: «Лучше бы купил себе югославские сапоги в ГУМе на эти пятьдесят рублей». Самое интересное… никак не могу вспомнить название спектакля в «Оперетте», «Пигмалион», или «Летучая мышь…», Татьяна Шмыга, Герард Васильев,… а название,… не помню, хоть убей. Еще места попались не ахти, какие - балкон, мое кресло за колонной, которая загораживает сцену. Я все время вытягиваю шею, галстук съезжает на бок, давит узлом шею. Ты хмыкаешь в программку, поправляешь мне галстук. У тебя нежные пальцы, чувствую их дрожь и тепло. После антракта, набираюсь смелости, пересаживаюсь на твое место, усаживая тебя на свои колени. Соседи шушукают, возмущенно поглядывая в нашу сторону. Плевать,… теперь все видно, и ты сидишь, не шелохнувшись у меня на коленях. Волосы пахнут морем. Брюки после спектакля в гармошку, но зато, масса впечатлений… - Семен! Семен! Семен, подняв голову, увидел стоящего напротив человечка во френче. - Семен! Ну, и что было дальше? - Не хорошо подглядывать,- ответил ему Семен, аккуратно складывая письмо. - Так интересно же, что дальше будет.... Ты проводишь ее на квартиру, которая она снимала на Малой Бронной. Напросишься в гости. Свечи, шампанское,… поцелуи и ласки до утра? - Разыгралось у тебя, мой друг воображение. - А что тянуть? Инициативу надо брать в свои руки. Ловить момент удачи. - Так ты еще и инициативный у меня получился, - не понимая, отчего вдруг смутился перед своим творением, Семен. - Все спать, спать,… завтра много работы. 20 января. « Привет, дорогая! Ты спрашиваешь как я? Я, пожалуй, в норме. Хотя, честно признаюсь, этот фильм трудновато мне дается. Может все бросить? Взять отпуск за свой счет. Отпуск за свой счет от самого себя. Неплохо звучит, да? Помнишь в «Лоо», ты мне сказала, увидев, как я запыхался после заплыва на километр на спор с твоими друзьями: « Качайся, Семен, качайся». А ведь я тогда от них, родившихся у моря, не отстал ни на метр. Но купил гирю и стал качаться до одури, до хруста в суставах, до судороги в мышцах. Это ведь ТЫ мне сказала! Через год на Байкале, куда мне все-таки удалось тебя уговорить приехать в отпуск, помнишь, как ты ахнула, увидев мое накаченное тело? Мне было неловко, был рад и смущен одновременно. Тащил тебя на спине через болото, комары жалили нещадно, мошка лезла в уши и в рот. Ты растирала мою спину и грудь спиртом. Я млел… Хозяева - староверы растопили баню. Я легонько похлестывал тебя веником по загорелым, стройным ногам, по плечам и груди, которую ты смущенно пыталась укрывать от меня руками. Я поливал на раскаленные камни из ковша студеную воду, клубился пар, было жарко, пахло тайгой и тобой. Потом мы забрались по шаткой лестнице на чердак, плюхнулись в колючее сено. Я целовал тебя всю от кончиков пальцев на ногах до глаз. Губы шептали: « Да, да, да…». Всю ночь, до утра о крышу дома на ветру терся высоченный кедр, мне казалось, что, это кто–то, подсматривая за нами, укоризненно, а может ревностно ворчит… - Да, - сопя и шмыгая носом, проронил человечек, опуская ноги с кровати. -Это ты опять? – недовольно дернув головой, возмутился Семен. -Я, я … Сам развлекаешься, а мне, думаешь легко все это слышать? Ворочаюсь, ворочаюсь… Я ведь тоже мужчина. - Завидуешь что – ли? Или ревнуешь? Ревнивый… - Может и ревную. - Хорошо, я сейчас тебе подружку вылеплю? Семен, аккуратно выверяя каждое движение, взял в руки кусок пластилина. Размял его пальцами и спустя несколько минут, поставил на стол женскую, точеную фигурку, одетую в легкое шифоновое платье розового цвета. - Назовем ее, Дорой! Ты не возражаешь? - Дорой, так, Дорой, - туши свет Семен. Мы будем знакомиться. - Когда любви мы лампу зажигаем, наш дом внутри пылает, и свет его настолько ярок, что пламя до небес взлетает,- процитировал Семен восточного мудреца. - Хорошо, знакомьтесь. Только будь ласков с ней, будь внимательней, она еще совсем юная. Утром Семен вошел в мастерскую, думая о том, что фильм почти готов. Это его обнадеживающе радовало. Осталось отснять несколько эпизодических сцен, закончить монтаж. Подойдя к столу, увидел, что маленький человек храпит на кровати, укрывшись пуховым одеялом. - Вставай, вставай соня… Пора мыть руки и к столу. - Ну, что ты все командуешь и командуешь, - раздался недовольный, сиплый голос. – Сам в начале съемок, говорил, что я главный герой. А раз я главный, значит, молчи,… ты молчи, а я буду сам решать, когда мне просыпаться, куда ходить, что делать. Надоело,… поставь ногу сюда,… замри,… поверни голову,… не дыши. Все мною командуют, распоряжаются. И ты, и эта Дора… -Кстати, как провели время? Где Дора? – спросил Семен, оглядывая декорации. - Где, где…. Вчера, когда ты ушел, она так завелась, как,… как – будто лет пять мужчины не видела. Я уже и так и эдак…. Еле – еле в живых остался. А сегодня, не свет не заря, она опять за свое. А потом, давай порядок наводить, мести двор. Раскричалась: « Что ты везде окурки, газеты разбросал…». В общем надоело мне это, на – до- е- ло… - Где Дора? – не на шутку растревожившись, возмущенно вскрикнул Семен. - Вот твоя Дора,- показывая рукой на новенькое кресло – качалку, усмехнулся тот в ответ. – Смотри,… высший класс. Мягко, удобно…. Хочу сюда его поставлю, захочу, передвину к окну,… покачаюсь. Я же не ты… Все мямлишь и мямлишь… Здравствуй, дорогая… - передразнил он Семена. - Взял и вылепил из нее кресло… - Как ты посмел? Как у тебя рука поднялась? - Очень просто. И не смей кричать на меня. Выдумываешь все, то фильмы разные и странные, не кому, знай, кроме тебя, не нужные. То письма. Ответь мне! Зачем ты эти письма пишешь? Пишешь, пишешь, что в них толку? Пишешь, мечтаешь,… складываешь аккуратно в стопочку, а потом в стол. Так и лежат они у тебя в столе пылятся, желтеют,… молчаливые, не отправленные письма. А она,… твоя дорогая в последнем письме что написала? Ты помнишь? Конечно, помнишь, ты все помнишь. Написала: « Я вышла замуж. Я счастлива! Семен, будь мужчиной, уверенным в своих силах, делай сам всегда первый шаг навстречу к… Женщины любят успешных мужчин. А ты,… ты,… хороший, но… Прости, если сможешь. Прощай». А ты в ответ три слова: « Я тебе люблю!» Пустил слезу,… ой, ой… Семен нахмурил брови. - Заткнись, недомерок,- сказал он взглядом. – Фильм окончен. С меня довольно. Философствуй теперь с экрана. Что есть силы, прихлопнул ладонью, по открывшему было рот человечку, превратив его в лепешку, и смешал с остатками разноцветного пластилина. – Ревнивый, инициативный, зоркий, - произнес вслух Семен, взял чистый лист бумаги, написал на нем фломастером, - "Ревизор", и приклеил лист сверху на коробку с кинопленкой. Затем, открыв стол, вынул пачку писем, подержал в дрожащей руке и засунул в карман пиджака. Вышел на улицу, подняв воротник пальто. Дул сильный ветер. Вдоль квартала в небе неслись тучи. Накрапывал дождь. Семен, оглянувшись на темные прямоугольники окон мастерской, остановил такси, и сев на заднее сиденье сказал водителю: «В аэропорт, и если можно быстрее…». * * * «Для немногих» Венечка Ивановский, зажав между одутловатых коленок банку со свиной тушенкой, ужинал. Цеплял серебряной вилкой куски мяса с салом, понюхав, с аппетитом проглатывал. Запивал томатным соком. И хотя, суть поглощаемой пищи, противоречила его ментальности, Ивановский, следуя принципу: « Если очень хочется, то можно…», испытывал от процесса явное удовлетворение, - сопел, кряхтел, почесывал пальцем одной ноги, пятку другой. Малость перекусив, включил телевизор,… пощелкал пультом переключения каналов. Его, чуть разомлевшее внимание сосредоточилось на канале, где миловидная блондинка о чем-то бойко дискутировала с мужчиной средних лет в сером костюме, оранжевом шарфике, повязанном вокруг тонкой шеи. Ивановский, плавно увеличил громкость приемника: «Если хотите испортить аппетит современному писателю, спросите о тиражах его книг», - донесся до уха Венечки комариный писк,- неожиданно высокий голос джентльмена. - Лабуда, - буркнул Веня, за всю жизнь прочитавший немало разнообразной по жанрам литературы, имеющий массу друзей в издательствах, заглядывая в вырез кофточки ведущей. «В начале девятнадцатого века Жуковский издавал серию книг под девизом « Fur wenige».Сегодня мы оказались отброшенными к этой удручающей черте…», продолжал шарфик, нервно теребя лацкан пиджака. Веня потянулся за стаканом, прислушиваясь… «Итоги вызверения,… растительный уровень,… доза душевности…», - констатировала блондинка. - И ты туда же, - пробормотал Ивановский разочарованно, увидев, что камера оператора, съехав влево от кофточки, взяла крупным планом небритое лицо мужчины. Переключил канал. «… сперматозоиды с удивительной подвижностью двигаются во влажной благотворной среде…», - Венечка поперхнулся, но словно загипнотизированный, продолжал наблюдать за броуновским движением маленьких, шустрых козявок с хвостиками. - Да, видно, как втекает, так и вытекает, - усмехнулся в ответ на фразу ведущей, что лишь немногим из тысяч и тысяч козявок, удается достичь поставленной цели. - Проблема, однако, - загрустил Ивановский и, поднявшись, отдернул штору, намереваясь выкинуть, пустую банку в окно. Ведущая телевизионной программы анонсировала следующий выпуск программы, в котором речь должна была пойти о том, как стать женщиной за деньги. Но Венечка уже не слышал ее, не видел, как подрагивает ее высокая грудь, как увлажнились краешки глаз у обладателя серого пиджака, пожирающего взглядом юношу – зрителя, сидящего в первом ряду студии. К помойке подкатил джип, из которого торопливо вышел высокий брюнет, кутаясь, несмотря на теплый вечер в черное, длинное до пят пальто. Оглянувшись по сторонам, распахнул полы одежды и, подержав некоторое время тяжелый предмет, завернутый в целлофановый пакет в руках, бросил его в один из ящиков. Сплюнул тугую слюну, хлопнул дверкой и,… только его видели. - Интересно девки пляшут… - прошептал Венечка и как был в домашних тапочках на босую ногу, открыл входную дверь трясущимися руками, юркнул в лифт. Затыкая нос от помойного амбре, разгреб кучу мусора и выудил на поверхность искомый улов. Отряхнув его от нечистот, держа за спиной, вернулся в квартиру. Включив настольную лампу, развязал пакет. - Свят, свят…. икона! Старинная,… икона! Библейский сюжет,- сошествие Христа в Ад… Адам, Ева… Повезло… повезло, - потирая лоснящиеся от пота ладони, шептал, оглядываясь, Ивановский, прикидывая на перспективу, сколько можно выручить за раритет деньжат. - Надо будет завтра у Гольдмана проконсультироваться. Эдик знает в антиквариате толк. На том и порешив, Венечка еще несколько раз взглянул на икону, поставил ее на стол в угол комнаты, и, взобравшись на высокую кровать с панцирной, скрипучей сеткой, удивительно быстро уснул. « Печатать книги – все равно, что печатать деньги. Если осла каждый день показывать на экране, то и он станет звездой. - Линия красоты… Алан Холлинг Херст,… - крутился рой фраз и мыслей в мозгу спящего Венечки. Неожиданно в его подсознании возник образ длинноволосого седого старца с орлиным взором, посохом в руке, вороном с острыми когтями. Старец шел по болоту, вился голубой дым, сплетаясь воедино с розовым туманом. Он шел к Венечке, который спал голый, поджав ноги на одной из кочек, укрывшись лавровой веткой, положив под голову икону. Подойдя к Венечке, толкнул посохом. Венечка открыл глаза, увидел, что старец протягивает ему мешочек с золотыми монетами, в обмен, требуя икону. Ивановский, вскочив, выхватил мешочек и как был, в чем мать родила, пустился бегом вдаль болота. Прижимая к груди икону, зажав в зубах увесистый мешочек с побрякивающими монетами, скрылся в тумане, опережая летящего за ним ворона у которого из клюва текла бурая кровь. - Ну и сон, мать твою, - в холодном поту проснулся Венечка. Опустил ноги на крашенный красной краской пол, нащупал выключатель бра. Скрипнули половицы… Веня крутил в руках икону. Нащупал указательным пальцем выемку в древесине. Нажал на нее пальцем. На пол посыпались туго связанные резинками пачки со стодолларовыми купюрами. - Ни хрена себе! Десять… двадцать… сорок… 150 штук баксов. Вот это удача! А это что такое? Вау! Бриллианты. Я в отпаде. Тома… Тома! – позвал жену, забыв, что та уехала к тетушке в Малаховку. – Как - же я днем не заметил? Хорошо, что к Гольдману не подался. Тот жук ушлый, сразу бы скумекал, что к чему. - Так-так - так,- нервно щелкая пальцами, бормотал Ивановский. На ум пришли стихи: «Все состояние – два коня. -Дудки, посмотрим, чья взяла, - успокоившись, твердым голосом произнес Ивановский, сев в глубокое кресло. Налил коньяку,… залпом осушил стакан. – Посмотрим,… посмотрим. Минуло пару лет… Ивановский выгодно разместив часть капитала в акции промышленных компаний, в банки, открыл сеть аптек, попутно занялся ресторанным бизнесом. Сорвал куш от распространения биологических пищевых добавок. Разбогател,… заматерел. На вопросы знакомых, откуда деньжата, отвечал уклончиво, одним, что получил наследство, другим, что выиграл в лотерею. Съехал со старой квартиры. Обзавелся шикарным особняком в престижном районе города. Дела шли, как по маслу. От прежнего неуклюжего и несуразного Венечки мало, что осталось. Как-то на встрече однокашников, куда Ивановский прикатил на шикарном авто в сопровождении дюжины охранников, Вовка Штиль, закадычный друг, хлопая его по плечу, воскликнул: « Венька, сукин сын, привет!». «Не Венька, а Вениамин Захарович», - резко одернул его Ивановский и сбросил руку бывшего друга с плеча. «Хрен поймешь, этих миллионеров. Такие нервные», - удивился Штиль, поеживаясь. С изменением статуса изменился и круг знакомств Вениамина Захаровича, изменился его досуг. Презентации, теле - звезды, ночные клубы и бега. На лацкане пиджака блестел депутатский значок. Олимп у ног. Тамарочка души не чаяла в супруге. Только откроет рот,… будьте любезны Тамара Абрамовна. Только подумает,… плииз. Но со временем Венечка стал замечать странные вещи, происходящие в его организме. Периодами накатывали приступы тошноты, его рвало,… перестал реагировать на блеск женских глаз, на выпуклости и выемки прекрасных тел. Его стала бить непредсказуемая дрожь при рукопожатиях с мужчинами, стал меняться тембр голоса. Коллеги все чаще и чаще замечали его в обществе менеджера одного из отделов Леонида Збарского,- высокого брюнета с внешностью Адама. И еще запах,… тлетворный запах, постоянно, исходящий от шефа. Венечка и сам чуткими ноздрями то и дело, ловя этот назойливый запах, выливал на себя гектолитры одеколона, распылял дезодоранты, тщательно намыливая руки, чистил зубы… Тамарочка рыдала, страдала: « Веня, сходи к врачу. Веня, что с тобой мой котик? Ах, я умру, наверное, мое сердце обливается кровью… Веня…» Тот орал на нее в ответ: - Это все твои утиные паштеты, мидии,… суши. В один из ранних майских дней лимузин Ивановского, покачиваясь, подкатил к престижной частной клинике. Заведующий отделением, услужливо предложив сесть знатному гостю в свое кресло, внимательно выслушал жалобы посетителя. -Рвота, тошнота, влажность тела, выпадение волос, - интересно, интересно, поправляя очки на переносице, произнес доктор. Поднял трубку телефона: - Надюша, зайдите ко мне… В кабинет впорхнула, держа в руках блокнот огненно – рыжая дама в медицинском синем халате. - Вот, Вениамин Захарович, познакомьтесь, - Надежда Александровна Забейворота. Она займется Вашим обследованием. Надюша, случай нетривиальный,… гастроскопия, колоноскопия, анализы… Венечка валяясь на больничной койке, страдая, пытался анализировать ситуацию, в которой оказался. - Манна небес, как манка крупа… Может у меня проказа или СПИД?- спросил вошедшую в палату Надежду. - Да, что Вы, Вениамин Захарович, какая там проказа. Сейчас процедурку одну занятную сделаем, завтра томографию. Вам делали клизму вчера? А сегодня? - Делали, делали, - ответил Ивановский, поглаживая под одеялом часть тела ниже спины… Медсестра провела его в кабинет на первом этаже, уложила на кушетку и, укрыв простыней, предложила повернуться на правый бок. Густо намазала указательный палец руки в резиновой перчатке вазелином, раздвинула Венечкины розовые ягодицы… - Ой, - вырвалось у Ивановского. - Вам больно? - Нет- нет, щекотно. Забейворота поднялась с кресла и ввела в напрягшееся тело пациента длинный, черный фибровый шнур, припав к окуляру прибора. Венечка почувствовал, что в него, словно вползла, извиваясь змея. Оргазмы один за другим, потрясали его. Лились слезы…, слезы восторга, слезы ужаса. Воздух с шипением вырывался из черного баллона, стоящего на полу, и сквозь отверстие в шнуре раздувал его живот. - Лягушка,… жаба,… - шептал, сглатывая слюну, Венечка, вспомнив, как он в детстве надувал на пруду жаб через соломинку, вставленную в задний проход, воздухом. Затем бросал бедных существ в воду. Те барахтались, выпуская пузыри,… не могли нырнуть. А он, Венечка бросал в них камни, потирая ладони. - Ну, вот и все, - обрадовала его Забейворота, вытаскивая шнур и бросая его в ванну с водой. Дикая боль пронзила Ивановского. Вырывавшиеся газы, хлопками оглушали,… эхом, отражались от кафельных стен. - Сделайте, что нибудь… - взмолился Венечка. - Выпейте баралгин, - заткнув нос, протянула ему горсть таблеток и стакан воды медсестра и выбежала из кабинета. Целый месяц врачи обследовали знатного пациента. Исследовали анализ рвотных масс, проводили гемосорбцию крови… Затем, проведя консилиум и не найдя явных нарушений в деятельности организма Ивановского, выписали его из клиники, вернули к Тамарочке. - Шеф,… шеф… вернулся, - зашептали коридоры. Исхудавший и побледневший Венечка, пройдя в кабинет, увидел в нем Збарского, который курил сигару у окна. - О! Мой друг, воскликнул Леня и кинулся к шефу на грудь. - Я здоров. Я абсолютно здоров, - воскликнул Венечка, поглаживая талию менеджера. Вдруг его вновь передернуло,… рвотная масса хлынула, густо перемазав светлый костюм бой - френда. - О, мой Бог, - отшатнулся тот. – Опять? Вениамин сел в кресло, вытирая лицо платком. - Ни хрена, не пойму. - Шеф,… ты будешь праздновать свой юбилей?- скорбно, глянув на Венечку, спросил Збарский. - Юбилей? Какой юбилей? А сколько мне? Ах, да… юбилей. Буду Ленчик, буду. Всем чертям, вопреки. Празднование прошло на высшем уровне. Вице – премьер,… зарубежная кино - дива, теплоход, фейерверк. - С юбилея, самое главное, вовремя смыться, - подхватив Збарского спускаясь по лестнице, прошептал, прикладывая палец к губам Ивановский. - Венечка, Венечка, - окликнула его жена. – Мало того, что ты совсем забыл о выполнении супружеских обязанностей, так ты еще и спишь с юношей. Совсем не заботишься о своем шатком здоровье, не думаешь обо мне. Вспомни,… вспомни, как мы любили друг друга. - Тамара, прекрати истерику. Кому сказал! - топнул ногой Ивановский. - Пойдем котик,- настойчиво звал его Збарский. - Я покончу с собой. Так и знай,- всхлипывала супруга. - Тамарочка, я не Пикассо,… ты не Ольга. - Да,… да …, бедная Ольга, бедные женщины, - воскликнула Тамара и, покачнувшись, села в кресло. Спустя неделю после юбилея в кабинете Ивановского раздался телефонный звонок. - Веня…- плакала жена. Веня… нашу Софочку, нашу кровиночку единственную изнасиловали. Венечка вошел в реанимацию и сел возле дочери, в рот которой был вставлен шланг аппарата искусственного дыхания. Перебинтованное лицо дочери, запекшиеся губы,… худые прозрачные пальцы. Ивановский нагнулся, чтобы поцеловать дочь, в этот момент на подоконник с внешней стороны окна с шумом села большая птица. - Ворон, - вырвалось у Венечки. Сорвался с места. Охранники устремились вдогонку. - Я сам… я сам, - остановил их криком и завел двигатель машины. Сигналя… обгоняя… нарушая правила, несся Венечка по шоссе, судорожно сжимая руль. Включил радиоприемник, мужской голос с хрипотцой, читал: «На Арбате по- прежнему тесно. Скрипнули тормоза. Ивановский забежал в арку подъезда своего старого дома на Арбате. Вытащил связку ключей и по лестнице, пыхтя, метнулся на пятый этаж. Отворил обитую коричневым дерматином дверь, вошел… Паутина,… газеты на полу,… старая мебель, укрытая чехлами, магнитофон «Маяк». Распахнул створки кладовой и начал разгребать вещи. - Хламье,… бедлам. Вот,… есть! Держа на вытянутых руках тяжелую икону, смотрел на нее широко открытыми глазами… Затем, обвернув ее в первую попавшуюся тряпку, вышел на лестничную клетку. Постоял…, пробежал глазами по надписям на табличках с фамилиями жильцов. - Магницкий… Ушлый, Фрайберг… Немов… Немов. Поставил икону возле двери Немова и нажал три раза на звонок. Услышав шевеление в соседской квартире, юркнул в свою. Спустя пару часов, осторожно приоткрыл дверь. Выглянул в коридор,… на цыпочках прошел к лифту. Стойкий тлетворный запах, просачивался сквозь щель из соседской двери. - Свят- свят. Быстро, однако, - перекрестился, надел, отряхнув, шляпу и шагнул в проем лифта. «А вот вам конец всему: страх Божий имейте превыше всего. Если начнете забывать это, то часто перечитывайте: и мне будет не стыдно, и вам будет добро». Из «Поучения» Владимира Мономаха. * * * На меже «Наверное, за облаками, есть другая жизнь. Наверное, есть… Нам не понятная, не простая…. Быть может, не такая логичная, для нас смешная. Живут себе, поживают существа с походкой вразвалочку, ходят, а быть может, прыгают, повернув вовнутрь носки. Не ведают, как пахнет молодая картошка, обильно политая подсолнечным густым маслом, усыпанная зеленым лучком. Пьют ртуть вместо пива, не читают стихов и газет. Но, как мне кажется, только мы – люди, способны беспощадно стирать с поверхности планеты память об умерших – погосты, да склепы». Так, склонив голову, изредка поглядывая на монолитные высотки, думал Арефьев, приехав на святое в прошлом место, где он, когда – то проводил в последний путь своего друга. -Да, да, это только мы, так по- скотски, так безжалостно,- развернулся и побрел к трамвайной остановке. В этот город он приехал по служебным делам. Хотя уже давно был сам себе начальник, но так принято было говорить,- по служебным делам. Арефьев так и говорил, в гостинице заполняя карточку гостя. Говорил, потому, что свято верил – дела личные, это дела служебные. Вся жизнь, есть служба верно? Служба идеалам, служение долгу, подругам, друзьям, себе, тебе, нам. Служба, но не услужение. Услуги с перспективой, эскорт - услуги, это не по Арефьеву, это вразрез его умозаключению или ментальности, как сейчас стало модным говорить. Если вспомнить… Читатель скажет: «Ну вот, опять назад в прошлое, рыться, ковырять обломки рухнувших зданий, пытаться под пеплом отыскать весенние листья берез, вместо того, чтобы рассказать сразу, зачем наш герой приехал в тот самый город, в ту – обычную, не пяти, и даже не трех звездочную гостиницу…». Скажет и возможно будет прав. Но прав будет и автор, пытаясь рассказать о Славке Арефьеве, вначале пути отчаянном рубахе – парне, на меже – седом великодушном, возможно наивным, но добром, по сути, человеке. - Добреньким хочешь быть, Арефьев, справедливым, - стукнул по столу во время утренней планерки начальник цеха Зверьков, хмуря мохнатые брови. – Не получится, понял? Так жили, и жить будем. Есть государственный заказ, план, в конце концов, вот и выполняй его будь любезен. А какими путями, чего это тебе стоит, НИКОГО не волнует. Понял? НИКОГО! - Нет, не понял! Не хватает запасных частей, не хватает комплектующих, требуйте от Директора завода, стучите у него в кабинете кулаками, ногами, пусть рассылает толкачей по стране, а я не буду снимать с изделий стоящих на подъездных путях запасные части и команды такие бригадирам отдавать более не намерен. Зверьков Леонид Иннокентьевич внешне, удивительно похожий на Прошку Громова из «Угрюм – реки», поднялся из кресла, навис над столом, и под молчаливые взгляды мастеров цеха, указал на дверь: « Вон отсюда. Пошел вон…» Арефьев взял стул, подержал на весу,… бросил на пол. - Пошел ты сам… Чего добился? А ничего, хорошего. Перевели в ночную смену на пол – года. Стал лунатиком. Привык. Обеды под луной - романтика. Одно плохо, отвык от солнечного света. И Дюймовочки все разбежались, пока гнал план, по плану по ночам. Гнал, гнал и споткнулся, об аккумуляторный ящик. Сонные работяги с похмелья забыли прикрутить на шестидесяти четырех крепежных болтах тридцать три гайки, а возможно, тридцать…, впрочем, какое это имеет значение, когда ящик с тяжеленными свинцовыми батареями на полном ходу поезда рухнул на рельсы… Авария, крах мечтам о светлом будущем человечества… Два года в колонии общего режима, - школа жизни, будь она неладна. Сломан нос, выбиты зубы, бензопилой отсечен мизинец правой руки, но, все хорошо, что хорошо, и вовремя кончается. В музыкальной самодеятельности исправительного трудового учреждения с ограниченной свободой передвижения, Арефьев участия не принимал. Еще в детстве всякую охоту стучать по клавишам фортепиано отбила линейкой училка музыкальной школы Таисия Гавриловна – царство ей небесное. А вот тяга к живописи проявилась нежданно – негаданно, и, проявившись, удивила многих своим результатом – самобытными картинами, пейзажами, портретами в стиле а – ля Крамской. Удивила и Арефьева, но не смутила. Хмыкал от удовольствия в усы, нанося кистью мазки на холст: «Надо же, получается! И хорошо, получается». - Хорошо? Не то слово. Цены тебе нет, - довольно кивал начальник колонии. – На воле не пропадешь, Вячеслав Игнатьевич. Это я тебе говорю! Воля встретила сырой промозглой погодой. В кармане стеганой фуфайки волчий билет о запрете занимать руководящие должности в течение пяти лет, в груди – натужный кашель, на ногах яловые сапоги, в душе – неопределенность. Как быть? Куда податься? Подался, сначала в море отсекать тесаком хвосты да головы треске, потом, поняв, что самая плохая суша, лучше зыбкой палубы с чешуей, мыл золотишко в тайге у старателей и везде, рисовал, что созерцал, то и рисовал, в блокноте, на оборотных сторонах геодезических карт. Рисовал карандашом, а зачастую и мелом на досках, бочках от селедки, щитах сборных бараков. Рисовал мужчин, животных, природу. Рисовал женщин… Женские портреты удавались ему на славу. Нет, Арефьев не обожествлял, не ставил на одну плоскость, женщин и ангелов, по двум причинам. Первая – не рисковал сопоставлять. Потому, что при нынешней запредельной жизни ангелом быть невозможно. Неоткуда взяться ангельской сущности. Женщины, которые производят впечатления херувимов, на поверку, как правило, оказываются стопроцентными стервами. Вторая – повидал, пострадал за, матку, за правду. И вообще, надо признаться, в Бога Арефьев не верил. Не верил не потому, что вырос в семье атеистов, не потому, что не чувствовал тяги к духовности. Сомнения его одолевали по поводу теории воскрешения людей после смерти. Не мог себе представить, Славка, привыкший оценивать все с позиции инженерного расчета, основываясь на знаниях, как это, воскреснут миллионы, миллиарды, триллионы людей, и где они будут жить? Шарик - то маленький, места не хватит для всех, начнется толчея, давка, шабаш людских пороков, одним словом. Не продуман вопрос, не продуман… Вера, - дело интимное. А тут- массовость, схожая с помешательством. Не верил и точка. На прииске в бригаде старателей поварихами работали две особи. Одну звали – Лукрецией. Другую – Настасьей. Числились поварихами. Обслуживали бригадира Ваньку Завгороднего, Ивана Лукича - мужичка с виду невзрачного, кривоногого, рябого. Женками он их величал. Как крикнет: « Лу… На…», бегут на перегонки, подоткнув подолы холщевых юбок,- опоздать к раздаче нельзя. Пару тумаков обеспечена, будь уверен. Не заржавеет за Лукичом. По тайге, каждый божий день эхо так и гуляло»: « Лу,.. На…. Лу,… На, Лу – На, Луна». Повадилась однако, сначала Лу, а затем, и На к Арефьеву в гости. - Нарисуй, да нарисуй, портрет Славка. Тот отнекивался, отшучивался: « Нет времени, муза не посещает». Но вы же знаете этих женщин, уломали. Медку принесли, грибочков, борщеца сварили, бутылку водки на стол водрузили, несмотря на сухой закон. Арефьев как раз кормил паука в углу барака, бросая в паутину кусочки пищи. Взял в руки бутылку: «Водка – «Батальная». Состав: вода исправленная, спирт этиловый ректификованный «Люкс», сахар, настой отрубей ржаных.- Млин, «Батальная», болтальная…. Уболтали подруги, уселись на скамье рядышком; в руках ароматные кедровые ветки с шишками, загадочные улыбки, взгляды. Лу, приспустила с правого плеча платье, На, с левого. Распушили волосы: «Рисуй». Арефьев, прищурившись, делал наброски. Чем дальше текло время сеанса, тем больше оголялись прелести таежных красавиц; сначала литые плечи, затем показались две удивительно симметричные, высокие груди, пергаментные вулканчики сосков. Заметно вспотев, то и дело, отмахиваясь от назойливой мошки, Арефьев, думая, какие на ощупь груди у Лу, и На, - атласные или бархатные, хотел было завершить работу, как в барак влетел Завгородний. - Приплыли, - подумал Славка.- Баталии, не избежать. Замелькали, зашуршали страницами неполных сорок томов его жизни… - Оглохли? Зову, зову… Кьёкенмёддинги*, мать вашу на кочан… - так и застыл на полуслове с разинутым ртом Лукич, смотря на картину, боковым зрением улавливая, как женки судорожными движениями упаковывают свои прелести вовнутрь одежд. Не зря остерегался Арефьев. Упек его,- бедолагу бригадир на неделю в яму на хлеб да на воду. Лу и На, обвинив мимоходом маляра во всех тяжких, отработали свою провинность по штатной программе. Отработал и Арефьев, получив полный расчет в конторе управления за нарушение трудовой дисциплины. Кустики, кочки, овраги; и опять кустики; сквозь всю эту путаницу ветвей, полутеней и закатов вьется извилистая тропинка; Арефьев быстро уходит в глубь, опять в неизведанное, щемящее. Уходит размышляя: «Помнишь ли ты дружище, как бывает тих осенний вечер? Как все в душе скорбное, безропотно примиряется с кручиной в тихий, осенний, погожий вечер. Когда леса из сиреневой мглы видятся поднебесными и покой разливается по твоему уставшему телу, когда деревеньки смотрят на тебя, моргая огнями, будто полными рос глазищами, негромко ведут с тобой беседу задушевными песнями, когда страх отступает вдруг, улыбаясь безобидно шепча эхом: «Нет, и не было, … нет и не…». - Было, было и прошло, - усмехнулся Арефьев и осел в маленьком поселке городского типа у окраины леса. Почему леса? Не любил он степей. Степь располагает к разгульности. Лес к постоянству. Вокруг белые избы, масляной краскою выбеленные окошки со ставнями, изукрашенными резьбой. Рядом озерцо поплескивает синим студенцом, сладостные ароматы,… белочки из орешника… Лепота! Познакомился с соседкой, которая, смекнув, что куковать одной бабий век не гоже, прикорнула легонько Славке под бочек. Тот не оттолкнул – приглянулась. Хозяйка… хороша собой, скромна, тиха, пока, во всяком случае… Рисовал картины, чинил технику в местном автохозяйстве, благо руки росли не из жопы, как у некоторых интеллигентов, любила приговаривать Варвара,- жена, ни жена, подруга жизни, одним словом. Однажды гуляя вдоль леса, услышал жалобный писк. Раздвинул кусты и увидел серого волчонка возрастом от роду пару – тройку недель. Загреб его за пазуху. Принес домой, налил молока. Умилялся, смотря, как тот жадно лакает красным язычком с черным пятном из блюдца, как торчком торчат его уши, как забавно подрагивает еще тонкий хвостик. - Бар… ай… - раздался то ли хрип, то ли вскрик насытившегося животного. - Как, как ты сказал? Барклай? Будешь Барклаем? Волчонок вытянул уши, вслушиваясь в голос хозяина, повизгивал. – Будешь, будешь… Барклай, Барклаюшка…. Волчонок подрос, превратившись в грозу кур и уток. Арефьев уводил его на прогулку подальше от дома, чтобы не злить соседей. Барклай носился по лесу, играл, жил… Вячеслав рисовал, с умилением, засматриваясь на веселье пушистого друга, спутника жизни. - Молодец, умница, - поглаживал его по упругим бокам. Барклай держал в зубах упавшую на траву кисть, искренне смотрел Арефьеву в глаза. - Умный, умный, - только не загордись. Тот, кто сам себя считает умным, на поверку оказывается визенхаймером**, мелким, склочным. Остерегайся таких существ, Барклай. Казалось, что ничего не предвещало грозы. Но она грянула, как всегда неожиданно. Барклай исчез. Напрасно Арефьев всматривался вдаль, прислушивался, не хрустнет ли веточка под лапой друга… Не хрустнула ни сегодня ни завтра ни через месяц. Тяжесть легла на душу, придавила. Странно: после тоски и безумий наступает покой и блаженство, легкость. Отмирают клетки? Гибель души, и ужас опасностей вдруг кажется не более как шуткой. Сон жизни обнимает, отнимается память, и будете вы легко парить по волнам жизни, срывая плоды удовольствий – дары бытия. Но грезы в миг исчезнут повторной вспышкой молнии и хорошо, если не будет поздно, слишком поздно. В ту пору была мода на шапки, шапки из собак. Одни душегубы ловили и ударами молотков и ломов, чтобы не портить мех убивали бродячих, а порой и домашних животных. Вторые – охотно укрывали свою шевелюру от морозов под «Бобиками, Рексами, Диками». Третьи – срывали в подворотнях со вторых шапки ушанки, под возмущенные крики пострадавших, делая длинные ноги, подальше в темноту ночи, в поземку зла. Арефьев догадывался, что такая же гнусная судьбина подстерегла и Барклая. Встретил мужика в серо- рыжей шапке на одной из улиц города. Ухватил за грудки. Тот, возмущенно отнекивался: «Купил на базаре. Какой волк? Какой Барклай? Де Голь, еще скажи… Сам ты волчара остервенел напрочь, на людей бросаешься». Увековечив память Барклая рисунком, где волк, улыбаясь, держит во рту огромную кость, Арефьев повесил картину на стену, стараясь реже поглядывать в ту сторону комнаты. На немые вопросы Варвары, отмалчивался. Лишь однажды вымолвил, попыхивая папиросой: «Чем больше узнаю я людей, тем больше люблю животных». Жизнь шла своим чередом… Арефьев выстроил во дворе баньку, ветряную мельницу. Не сидеть же без дел, не выть на Луну. А рисовать перестал, ссылаясь на черную, не благодарную, по его мнению, полосу в биографии. Его внутренний голос сопротивляясь, твердил – да, сознание, возражая, бурчало – нет. Арефьев выжидал и неизвестно, сколько бы тянулся его творческий застой, если бы не губернаторские выборы, победу на которых с большим отрывом от конкурентов одержал бывший секретарь райкома Иван Савельевич Хохлов, сосед Арефьева по улице. Наведя мало - мальский порядок в области, перетрусив кадры, занялся новоявленный хозяин образованием, здравоохранением, спортом. Дошли руки и до искусства. И вот тогда, вспомнив об Арефьеве по доброте душевной, а может и корысти ради, предложил ему провести выставку в местном музее. Вячеслав отнекивался: « Какая там, мол, выставка. Мазню мою и трех человек не соберешь смотреть. А ты, Савельевич - выставка. Народу нашему сегодня что нужно? Правильно, хлеб насущный. А у меня закаты, рассветы, туманы…». Но, поколебавшись, после ночных уговоров Варвары, все же загрузил свое богатство в кузов автомобиля и отвез в музей. И надо же было, такому случиться, что аккурат в это время губернатор принимал делегацию промышленников из Японии. Посетив выставку и обозрев картины Арефьева, они пришли в восторг. Один из магнатов предложил Вячеславу купить часть картин, другую отвезти на родину и организовать выставку с последующим аукционом. Почесав затылок, Арефьев махнул рукой: « Будь что будет, согласен!». Спустя год, полтора разбогатев, Арефьев и отправился в тот город, с которого началось повествование сюжета. Поселился в заштатной гостинице, не по тому, что стал скрягой. Причина – проста. Не умел жить показухой. И не хотел, что более важно. Путь на кладбище был не долог. Помогли и бессознательная животная память местности и свет скорби о друге - Вовке Жигалове, которого в далеком 69 году прошлого века сбила машина, когда тот на спортивном велосипеде «Спутник» возвращался домой после тренировки в баскетбольном клубе. Как Вовка играл!!! Это надо было видеть! Арефьев видел и помнил, как они с Вовкой курили, кашляя отцовские папиросы « Казбек», как подглядывали за девчонками, купающимися нагишом в пруду, как пели по ночам под качающимися звездами: « Мы в весеннем саду из горла пьем «Хирсу»… Видел перед собой монолитные многоэтажки, грустил, сглатывая скупую слезу. Видел карие глаза друга детства, его задорную, открытую улыбку. Кто виноват? «Времена, нравы, мать их за ногу», - проронил Арефьев. Спустя год на маленькой площадке между домов появилась новая, пригожая церковь, в которой жители ближайших кварталов крестили детей, отпевали умерших. Местная элита венчала своих отпрысков, щурясь конкретными взглядами, прохаживаясь возле свадебных кортежей, дымя трубками и сигарами. Из двигателей машин сочилось масло, орошая кладбищенский покой запахом непредсказуемой цивилизации. Арефьев, вернувшись, домой, не проронил ни слова. В пруду, в траве и в кустах, точно силясь перегнать, заглушить друг друга, кричали арии лягушки. Важно прохаживалась цапля…. Полукруглый месяц стоял среди неба – ясный, одинокий, печальный. Вячеслав глянул с надеждой вверх… Старые кедры зловеще темнели резным узором, молчаливой скорбью подымали с иссохшие руки - ветви… Всему есть предел, лес истошно гудел… Арефьев услышал, как скрипнула калитка. На тропинке показалась Варвара. Села рядом. - Тоскуешь? - Варя! Варварушка… Давай родим ребеночка? Глаза Варвары заблестели. - Славка, горе ты мое… Я только хотела тебе сказать, что я беременна! Арефьев, притянув Варвару к себе, поцеловал: - Пусть это будет мальчик! ________________ *Кьёкенмёддинги – (датск.) – кухонные отбросы. **Визенхаймер (Wisenheimer) – (идиш) – глупец. ________________________ © Дигурко Сергей Леонидович |
       
|
