К НАТАШЕ
1814

Вянет, вянет лето красно;
Улетают ясны дни;
Стелется туман ненастный
Ночи в дремлющей тени;
Опустели злачны нивы,
Хладен ручеек игривый;
Лес кудрявый поседел;
Свод небесный побледнел.

Свет-Наташа! Где ты ныне?
Что никто тебя не зрит?
Иль не хочешь час единый
С другом сердца разделить?
Ни над озером волнистым,
Ни под кровом лип душистым
Ранней - позднею порой
Не встречаюсь я с тобой.

Скоро, скоро холод зимный
Рощу, поле посетит;
Огонек в лачужке дымной
Скоро ярко заблестит;
Не увижу я прелестной
И, как чижик в клетке тесной,
Дома буду горевать
И Наташу вспоминать


Имя Наташа вновь вторгается в любовную лирику юного Пушкина, и это стихотворение составляет разительный контраст условно-литературным любовным признаниям, адресованным анакреонтическим Хлоям, Доридам и Лаисам. От неожиданного обращения "Свет-Наташа!" веет милой русской стариной и "девичьей", как об этом позже скажет поэт в "Евгении Онегине", дерзко назвав свою героиню столь же простым русским именем - Татьяна. И все стихотворение пронизано поэзией русской песни, с ее привычным психологическим параллелизмом весны/любви-зимы/разлуки. Есть здесь и "лачужка дымная", в которой влюбленному поэту суждено коротать зимние ночи. Отмечалось, что в этом стихотворении присутствуют некоторые заимствования из баллады П. Катенина "Наташа", где есть такие строки:

Свет Наташа, красота.
Что тТы исчезла, как мечта?
ак рано, радость наша

Но к литературному подражанию это лирическое признание Пушкина свести никак нельзя. За посланием, несомненно, скрыт конкретный адресат. Этой Наташей, быть может, избравшей "другом сердца" поэта, а быть может, бывшей предметом общих воздыханий царскосельских лицеистов, никак не могла оказаться бесталанная крепостная актриса Наталья (кстати, Пушкин не называл ее так ласково и фамильярно - Наташей), пленившая его своими женскими прелестями. Любовь здесь таится не в тени кулис, а под кровом лип душистых, в роще, над "озером волнистым", скрытая от соглядатаев, обладающая всем очарованием тайны и природной простоты. Пейзаж надвигающейся осени, сулящей разлуку, уже отличается чисто пушкинской точностью и смысловой емкостью.

Хладен ручеек игривый,
Лес кудрявый поседел;
Свод небесный побледнел.

Это уже поистине пушкинские строки...

М. Цявловский указывал, что стихотворение посвящено горничной фрейлины императрицы Варвары Михайловны Волконской и связано, вероятно, с отъездом княжны (естественно, в сопровождении горничной) из Царского Села в Петербург в конце августа. К тому же оно могло быть приурочено и к Натальиному дню (26 августа) [1].

И. И. Пущин, лицейский друг Пушкина, вспоминал об эпизоде, который произошел уже в 1816 году, т. е. два года спустя после написания этого стихотворения, и оказался так же связанным со старой фрейлиной В. М. Волконской и ее горничной. Вот как он представил в своих воспоминаниях эту забавную сценку, где поэт предстает в роли шаловливого Керубино: "У дворцовой гаупвахты, перед вечерней зарей, обыкновенно играла полковая музыка. Это привлекало гуляющих в саду, и нас, l'inevitable Lycee (фр. - неизбежный Лицей), как называли иные нашу шумную, движущуюся толпу. Иногда мы проходили к музыке дворцовым коридором, в который между другими помещениями был выход и из комнат, занимаемых фрейлинами императрицы Елизаветы Алексеевны. Этих фрейлин было тогда три: Плюскова, Валуева и кн[яжна] Волконская. У Волконской была премиленькая горничная Наташа. Случалось, встретясь с нею в темных переходах коридора, и полюбезничать - она многих из нас знала, да и кто не знал Лицея, который мозолил глаза всем в саду? Однажды идем мы, растянувшись по коридору маленькими группами. Пушкин, на беду, был один, слышит в темноте шорох платья, воображает, что это непременно Наташа, бросается поцеловать ее самым невинным образом. Как нарочно, в эту минуту отворяется дверь из комнаты и освещает сцену: перед ним сама кн[яжна] Волконская. Что делать ему? - Бежать без оглядки; но этого мало, надобно поправить дело, а дело неладно! Оно тотчас рассказал мне про это, присоединяясь к нам, стоявшим у оркестра. Я ему советовал открыться Энгельгардту и просить его защиты. Пушкин никак не соглашался довериться директору и хотел написать княжне извинительное письмо. Между тем она успела пожаловаться брату своему П. М. Волконскому, а Волконский государю.

Государь на другой день приходит к Энгельгардту. "Что же это будет? - говорит царь. - Твои воспитанники не только снимают через забор мои наливные яблоки, ... но теперь уже не дают проходу фрейлинам жены моей".

Энгельгардт, своим путем, знал о неловкой выходке Пушкина, может быть, и от самого Петра Михайловича, который мог сообщить ему это в тот же вечер. Он нашелся и отвечал имп[ератору] Александру: "Вы меня предупредили, государь, - я искал случая принести в[ашему] в[еличеству] повинную за Пушкина; он, бедный, в отчаянии; приходил за моим позволением письменно просить княжну, чтоб она великодушно простила ему это неумышленное оскорбление". Тут Энгельгардт рассказал подробности дела, стараясь всячески смягчить вину Пушкина, и присовокупил, что сделал уже ему строгий выговор и просит разрешения насчет письма. На это ходатайство Энгельгардта государь сказал: "Пусть пишет - уж так и быть, я беру на себя адвокатство за Пушкина; но скажи ему, чтоб это было в последний раз. Между нами, старушка, быть может, в восторге от ошибки молодого человека", - шепнул император, улыбаясь, Энгельгардту" [2]. Неизвестно, послал ли Пушкин письмо с извинениями, но от эпиграммы удержаться не смог, отомстив разгневанной княжне Волконской французскими виршами, которые в русском переводе гласят:

Мадемуазель, вас отлично можно
Принять за сводню
Либо за старую обезьяну,
Но за грацию, - о боже, нет.

Однако если счесть рассказанное И. Пущиным за истину, то поэт сам себе противоречит, поскольку за "грацию" он ее все-таки принял и поцелуем, явно не предназначавшимся "старой обезьяне", княжна так или иначе была награждена. Эпизод этот позволяет предположить, что роман с горничной Наташей, "сезонно" являвшейся в Царское Село, продолжался вплоть до 1816 года, хотя о печали разлуки с ней поэт поведал лишь в стихотворении 1814 года, быть может, в пору первого пылкого чувства.

По тону своему послание "К Наташе" отличается от ранних анакреонтических стихов Пушкина особой пасторальной прозрачностью: здесь нет ни вакхической страстности, ни томления "унылых" элегий. Картина любви предстает идиллической. Лирический герой является как "друг сердца", разлученный с "прелестной" не капризами чувства, а лишь внешними обстоятельствами. Пасторальный хронотоп лета как времени любви восходит еще к античной литературе, и воссозданный юным поэтом лирический сюжет, "расчисленный" по календарю, предвещает поэзию "деревенских" сцен его романа "Евгений Онегин". Значит ли это, что идиллический роман с неведомой нам горничной Наташей целиком заполнял мысли и чувства поэта и в 1814, и в 1816 году? Естественно, нет. Но, увековечив мгновение, Пушкин внес новые краски в ту гамму любовных чувств, которые переполняли его в пору пылкого отрочества.

__________________________________________

[1] Цявловский М. А. Летопись жизни и творчества А.С. Пушкина. 1799-1826. - Л. 1991. - С. 77, 642.
[2] Пущин И. И. Записки о Пушкине. Письма. - М. 1988. - С. 50-51.