* * *
Прости, как прощаешь злой сон,
который тебя испугал
(как сотни красивых имен,
которыми не был ты назван).
Прости, как Икар в сантиметре от скал
прощает крыло (или солнце)
за избранность казни.
Прости, что троянка и грек
не выйдут на Стену Неплача,
чтоб молча смотреть на закат хромосом –
сквозь смешанность пальцев,
не думая, да и не знача
ни игреков и ни иксов –
легко, но неверно скрываясь
за плотностью век.
Наверное, думал Козельск,
что выживет тоже, что фарс
истории стерпит и слюбит
хотя бы историков.
В профиль, анфас,
в бинокль и в лупу
давно разглядеть невозможно
всех тех, кто бы верил в Апрельск.
(Прости: не Морфей и не морфий;
не перья, не терпкий пырей;
не город, которого нет,
не счастье (аморфное).
Лишь – молча, на взлете, в Апрель…
И может, ты глянешь на свет,
проверишь меня
на прочность, на порченность
или на кратность.
Не связка рулонов из карт,
как саван в цветную заплатку,
потянет на дно.
Но время закроет глаза,
забудет, как звали,
и выберет новый Икар
местечко себе для посадки…
А значит, не нужно сползать
лавиной «прости!» по кручинам развалин.
* * *
Где-то свадьба под Баден Баденом,
в Пскове – молится монастырь.
Мы же – падаем, просто – падаем
с нежным шелестом сквозь мосты.
Нам не надо глубин и скорости,
в нас не теплятся светлячки.
Просто – падаем, внутрь и порознь,
без весомости величин.
Дождь – на землю. Любовник – на спину.
Камикадзе – всей страстью ниц…
Беспредельно бессмертным названо
наше паданье без границ.
До исхода, до неба самого
не добраться, как до причин.
Никогда нам не пасть адамово.
Просто – падаем. И молчим.
* * *
Следы оставляю… Везде,
где нельзя – я следы оставляю.
На столь опрометчиво пухленьких листьях –
следы от укусов.
На крепком бордюре – щеки отпечаток.
Песчаные крошки
от правой подошвы – на свадебном платье
чужом.
На радиоволнах – улыбку свою
(и чтоб обязательно с ямочкой слева).
Одежду – наряд для того, кто в короне –
под памятник Марксу несу, не смущаясь.
Смущаюсь, когда оставляю «Люблю Вас…»
на облаке, мимо и тайно бредущем.
Беснуясь, Весну набегу отмечаю
в сто галочек – в знак неизменной победы.
Как времени мало…
Следы оставляю.
Уже – где попало. Не думая больше
о тонких подтекстах, символике жестов
и слов, и свидетельств;
не впрок, не для славы,
и даже без мысли, что где-то когда-то
ты, верный и чуткий,
как хищник, возьмешь верный след.
Я страстно забочусь
о том, чтобы в мире нигде
и ничто не исчезло бесследно.
* * *
Мимо глаз Эфира, мимо пабов,
снов, оваций, слезных мастурбаций
проскользнув, на пробковых, на сабо,
встала пред портретом, чтоб остаться.
Жаль, но треки кончились в Winamp(е),
Жаль ромашки от гаданий куцей …
В «хеппи-энде» бытового степа
мне пришлось божественно запнуться.
* * *
Любовалась твоим портфелем
в темно-желтом ночном вагончике.
Я тогда и сама не верила,
что сегодня все будет кончено.
Суп, горчичники, звон лампады,
поцелуев слепая доза…
Как ты весело навзничь падал!
Я же падала сверху до низу.
Руки, точно сады, повисли.
Одинока в шелках Елена…
Кто тебя так внезапно выслал
за пределы меня (вселенной)?
Может быть, это сила воли
(воля силы) небесно дикой?
…Я любуюсь твоим портфолио,
и портфель позабыто тикает…
Городской романс
Мне так до Вас... А Вам не до меня.
И все «не до…».
И на высоцкой ноте -
щербатый ряд мажорных доминант,
когда домена нет...
И нет в блокноте
ни строчки о <…>:
каракули и ком
размытой клетки.
Лестничная клетка,
забитая блатным молодняком,
уходит вниз:
ни адреса, ни метки.
Не столб, не столп –
лишь вынянченный стон
о том, чего до Вас никто по «трезвой»
еще не мыслил. И –
завял клаксон
на старом «лисапеде» у подъезда…
(Кто одинок: платан или Платон?
Наверное – солдатик оловянный.)
…Завял клаксон, уставший ждать ладонь.
Еще чуть-чуть – и я совсем завяну.
Куда - карету? Что - автомобиль?
Москва-Париж-Дакар-Аляска-Лета.
Прибит к стене, и вновь оборван билль
о тех правах, которых, право, нету.
А впрочем: звуки – волны – фонари…
И можно выйти дальше – аж за вечность.
Когда-нибудь Вы крикните: «Гори!»
И я зажгусь.
Но только зло и млечно.
Мне так до Вас…
Так долго, так смешно,
что кажется: я превращаюсь в Нечто.
Мне так до вас!...
До Вас мне не грешно
бывало быть,
как станция, конечной.
* * *
Теряю тебя: на столе у хирурга,
за покатым карнизом,
в корзине с шампанским,
меж ликов святых Третьяковки и Лувра,
за печатью на визе,
за «охом» по-бабски.
Теряю тебя за глухими словами,
за символикой власти,
бытийной стеною.
Теряю, как хищник – мечту о саванне
за клеткой из свастик,
в ковчеге у Ноя.
Теряю под пленкой из ряски, под рясой,
под сердцем и в яслях,
за тщетностью плача.
Теряю, как голову! - схожая с Крассом.
Пусть Богу не ясно:
почему не иначе?..
* * *
Скажи мне, о чем ты думаешь.
Вот сейчас – ни секундой раньше.
Что там, в потрепанном ранце
за плечами опыта сердца? -
зеркало или зерцало?
Если очень обычные мысли,
совсем рядовые –
разложи их на лавке
солдатским пайком.
Это может быть даже низменно.
Оголенные нервы под языком
Истины,
той, которая – мне и тебе…
В общем – общая,
как при коммунизме.
Не молчи же моими мыслями,
не стреляйся моим отчаянием:
у виска удивленно кисло
рот открыло
дуло молчания.
Скажи мне, о чем ты думаешь.
А иначе – настрою рацию,
и перехвачу, расшифрую
всё то, что немыслимо,
то, что не рацио-
нально.
* * *
Не спеши, мой ангел, не спеши.
Я еще гуляю. Просто – вечер.
Выпьем, ангел, за покой души,
от которого всегда не легче.
Выпьем, ангел! Кружка не горит.
Кружка – первой шлюшкой на попойке:
стерпит валерьянку, мирру, спирт –
все, что ни налей! – лишь звякнет бойко.
Слышишь, ангел? Сердце да луна.
Мне еще лететь. А ты останься
и молись, чтоб не достигла дна
героиня эры ренессанса.
Облачусь в мешок из облаков,
буду падать, сколько хватит воли.
Где же твой живительный флакон
с надписью: «Для полых и бесполых».
Отчего бармен не пьет воды?
Почему как плаха стол дубовый?..
И луна похожа на волдырь –
как от топорища – на ладони?
Ни карать, ни плакать - лишь смотреть
иссиня-святым, без поволоки,
взглядом: на немую полусмерть
от крестов из ниток да иголок...
Не спеши, мой ангел, не спеши.
Жаль, что ты красив и нем, как вечер.
За покой и свет моей души
мне бороться не с кем. Не с чем. Нечем.
* * *
Покрытие, пепел.
Совок и забрало.
И ветер сквозь петли
так бренно и бранно...
Пустая пижама.
По телу – не ласки.
Привычные шрамы
по телу ли? Лазер
из горла графина.
По горлу фиалки –
ножом. И кефирно
бледнеет весталка:
опять – отрешенность
портретов тщедушных.
Гнилая «тушенка».
Душа под подушкой.
И мамины бусы
повисли так длинно:
коттедж под Тулузой,
Муслим и маслины...
Но прочь в темный угол
под занавес старый,
подальше от юга…
Хотелось – напару
ложиться под «порно»,
мечтать о машине,
а после - синхронно
горбеть и морщинеть
под шелест подшивок…
Но пальцы в сгущенке.
С беспечностью Шивы
мне ими не щелкнуть,
не выдраить пол, на-
швырявшись посудой –
всей сучностью. Полно,
я тоже подсудна.
Графиню – под поезд.
Стучит набалдашник.
Скажи, эта повесть
написана дважды?
Сосед под балконом
и крик трехэтажный...
Дышу экономно.
И сущность все та же.
***
А я все мечтаю (глупо, конечно,
но – страстно мечтаю),
когда
мир в разрезе
похож на прогнивший арбуз
(и бесчисленные косточки людей
выпадают на стол и сохнут),
когда
прикасаться не хочется
даже к беспомощно-грязной посуде
(не то что – к душам),
когда
каждый звук (и даже бетховенский)
кажется лишним и ложным,
и глаза близорукие
вдруг начинают видеть
намного дальше, чем смутное «завтра», -
задернуть шторы на внешнем,
защелкнуть замочек внутри,
на двери снаружи оставив
табличку:
«Не входить! Переоценка ценностей».
На неполный год знакомства
(моим самым…)
Этот день, опрокинутый в хвойный октябрь,
этот мир, еще теплый (мой, Август-кащей!),
я расстрою, шагнув из оконной октавы
прямо в дециму самого сердца вещей.
Сто сонетов. Постой, не читай! Не утешит…
Мне доступны (и с нот или с ног не собьюсь),
все модальности тонкой и терпкой надежды:
чтоб сыграть роковой, беззастенчивый блюз.
И откуда б? - невзрачно-банальная кода…
Клавесин и газета. И боли порог.
Этот день, погребенный под тяжестью года,
(обереги долой!) от себя не сберег.
* * *
Мне кажется, ты меня стоишь;
и я тебя стою.
А значит,
возможен товарообмен…
* * *
Жизнь дорожает.
И ты с каждым днем
для меня все дороже, дороже…
Потому и щепотка
дешевых, несладких чаинок,
разлитых не глядя (но поровну)
в пару граненых стаканов –
бесценна.
Де-Сент-Экзюперическое
Этот южный и солнечно-радужный мячик…
Эта в солнышках радужка (или рубашка)…
И душа по-собачьи так скачет, а значит
всё пропало! – как призрак с рассветом из башни.
Страшно хочется смеха и слов мешанины;
шустрым носом доверчиво ткнуться в ключицу;
и зубами хватать (и держать!) за штанину,
чтоб еще поиграть, а потом – приручиться.
Навсегда. (На износ.) Наизнанку рубашкой –
разом вывернуть всё – про свеченье без свечек.
И не важно, что после уйдешь, мне не важно,
что положено плакать.
Не буду.
(Не вечна).
Ковчег
«Земля намечается, люди!»
Внутри деревянной посудины
плывем к Арарату.
(«А лучше б – к Арбату!..» -
несется из тесных бараков.)
Мельчает… Ни мужа, ни брата,
а только победное стадо
австрало- и прочих – питеков,
несущих - кто тело, кто деньги
на Вечный алтарь, на эстраду,
в нутро и наружу…
Кто плачет над тающей лужей
Божественной мощи,
кто чистит карманы и сумки
во время Всенощной,
кто – клеится к суке,
и тот, кто обвенчан, но – в блуде –
«обычные люди» –
выходят из чрев деревянных.
Затем, чтоб отнюдь не на равных
скрестить свои шпаги и души
(рога, кибермысли), натужно
ваять (кто – скрижали, кто - порно),
про истину, ту, что бесспорна,
как личность у Борна.
Там – варят не кашу топорно
и жрут; там – бунтуют экранно
и кровь отмывают под краном,
(траву или «зелень»)
и лгут «во спасенье».
А тут - распинают, линчуют,
жгут книги, сердца и лачуги,
миры заключают в Потсдаме,
и молят Прекрасную даму
отдаться Пенатам,
и вновь – распинают:
все те же фанаты,
сенаты…
«Сюда бы шпината,
плебейка!»
«Шпион ты нелепый,
налей-ка!»
А где-то в оливковой роще,
минуя и морды, и рожи,
замрет просто homo какой-то,
молящий левкой о покое.
И сверху – какая-то homo
протянет ладони
из кроны, как с тучи пуховой
(почти что – Мадонной):
- Затравят. Давай – на вершину…
Прошу. Вашу руку, мужчина…
межзвездно, внутрипланетарно,
не порно, но все-таки – парно…
Внимая Тартару,
они отхлебнут нектара.
И тихо попросят: «Боже!
Дай дождик!..»
***
На мысли, точно бык на красное,
летят икубы и сукубы.
Я думаю о Вас, как чищу зубы,
два раза в день: за чаем
и за «разным».
***
Ушел. (Исход. Побег. Души грабеж.)
Ужель ушами жил?
…Уже – в пижаме,
а пеньюар с гвоздя мне угрожает,
что не придешь уже. Не ты придешь.
(Песок шуршал, ты протянул мне: «Shell…
Sherry, be sure! …I’m going kiss you, Kiska!»
Ушел, как шпрехал, строго по-английски.
А чайник на меня шипел, шипел…)
И шлепает, ладонями хлеща,
каштан, ломясь в мои пустые окна,
но не войдет (я не пущу). Прихлопну
осенне-депрессивного клеща.
И вновь – клише... Куда б ты не ушел –
на ланч, в эфир, из жизни ли, по бабам –
я стану вечным, неотвязным скарбом!
Пер Гюнт,
Улисс,
Кусто,
Анри Мишо…
* * *
Останься! –
и в горле застряли дифтонги,
и падаю (валенком) в ноги
(а кажется – в танце).
«Скучаю», - что проку?
Замри, обернись на пороге!..
Останься!
В сети или просто «на связи»...
А впрочем, ведь ты не обязан,
но можешь – авансом
за эру бесплодья.
Гляди: отпускаю поводья.
Останься!
Хотя бы на кончике мифа!
И вновь, точно камнем Сизифа,
на точку баланса
мольбой возвращаюсь:
- Хотя б на причастие чаем
останься…
* * *
А рыба умеет плакать?
Наверное, нет: бездонье
съедает любые слезы.
И было бы даже глупо:
в соленой воде заплакать
назло Марианской впади…
(Но что это? – Взгляд мутнеет,
и красные сети-жилки
ползут по белкам холодным;
по-женски дрожат чешуйки, -
а что ей Большая Буря,
коль плоского носа всхлипы
похлеще оваций шторма?!
И море на миг теряет
солено-мокрую сущность,
и капли – как черный жемчуг –
стремятся упасть на сердце
большого чужого мира.)
Нет больше ни сил, ни впадин,
нет чувств и морских чудовищ –
все стало песчинок меньше
и тише молчанья штиля.
Да, рыба умеет плакать
и всё: потому что – галька…
аквариум… две улитки…
и… больше-никто-не-нужен.
