 |
||||||||||||||||||
|
|
|
|
 
1824 Кораблю Морей (красавец) окриленный! Тебя зову - плыви, плыви И сохрани залог бесценный Мольбам, надеждам и любви. Ты, ветер, утренним дыханьем Счаст (ливый) парус напрягай. Ты колыханьем Ее груди не утомляй. 1824 Ненастный день потух; ненастной ночи мгла По небу стелется одеждою свинцовой; Как привидение, за рощею сосновой Луна туманная взошла... Все мрачную тоску на душу мне наводит. Далеко, там, луна в сиянии восходит; Там воздух напоен вечерней теплотой; Там море движется роскошной пеленой Под голубыми небесами... Вот время: по горе теперь идет она К брегам, потопленным шумящими волнами; Там, под заветными скалами, Теперь она сидит печальна и одна... Одна... никто пред ней не плачет, не тоскует; Никто ее колен в забвенье не цалует; Одна... ничьим устам она не предает Ни плеч, ни влажных уст, ни персей белоснежных ................................................................. .............................................................. ............................................................. Никто ее любви небесной не достоин. Не правда ль: ты одна... ты плачешь... я спокоен ............................. Но если.... 1824 Пускай увенч(анный) любов (ью) красоты В завет(ном) зол(оте) хранит ее черты И письма тайные, награды долгой муки, Но в тихие часы томит (етельной) разл(уки) Ничто, ничто моих не радует очей, И ни единый дар возлюбл(енной) моей, Святой залог любви, утеха грусти нежной - Не лечит ран любви безум (ной), безнаде (жной) 1824 (отрывок) Таврида Приют любви, он вечно полн Прохлады сумрачной и влажной, Там никогда стесненных волн Не умолкает гул протяжный. 1825 Сожженное письмо Прощай, письмо любви! Прощай: она велела. Как долго медлил я! Как долго не хотела Рука предать огню все радости мои!... Но полно, час настал. Гори, письмо любви. Готов я; ничему душа моя не внемлет. Уж пламя жадное листы твои приемлет... Минуту! ... вспыхнули! Пылают - легкой дым Виясь теряется с молением моим. Уж перстня верного утратя впечатленье, Растопленный сургуч кипит... О провиденье! Свершилось! Темные свернулися листы; На легком пепле их заветные черты Белеют... Грудь моя стеснилась. Пепел милый, Отрада бедная в судьбе моей унылой, Останься век со мной на горестной груди... 1825 Лишь розы увядают, Амврозией дыша, (В Элизий) улетает Их (легкая) душа. И там, где волны сонны Забвение несут, Их тени благовонны Над Летою цветут.
1825 Когда, любовию и негой упоенный, Безмолвно пред тобой коленопреклоненный, Я на тебя глядел и думал: ты моя; Ты знаешь, милая, желал ли славы я; Ты знаешь: удален от ветреного света, Скучая суетным прозванием поэта, Устав от долгих бурь, я вовсе не внимал Жужжанью дальному упреков и похвал. Могли ль меня молвы тревожить приговоры, Когда, склонив ко мне томительные взоры И руку на главу мне тихо наложив, Шептала ты: скажи, ты любишь, ты счастлив? Другую, как меня, скажи, любить не будешь? Ты никогда, мой друг, меня не позабудешь? А я стесненное молчание хранил, Я наслаждением весь полон был, я мнил, Что нет грядущего, что грозный день разлуки Не придет никогда... И что же? Слезы, муки, Измена, клевета, все на главу мою Обрушилося вдруг... Что я, где я? Стою, Как путник, молнией постигнутый в пустыне, И все передо мной затмилося! И ныне Я новым для меня желанием томим: Желаю славы я, чтоб именем моим Твой слух был поражен всечасно, чтоб ты мною Окружена была, чтоб громкою молвою Все, все вокруг тебя звучало обо мне, Чтоб, гласу верному внимая в тишине, Ты помнила мои последние моленья В саду, во тьме ночной, в минуту разлученья. 1825 (отрывок) В пещере тайной, в день гоненья Читал я сладостный Коран, Внезапно ангел утешенья Влетев, принес мне талисман. Его таинственная сила ( ) Слова святые начертила На нем безвестная рука. 1825 Храни меня, мой талисман, Храни меня во дни гоненья, Во дни раскаянья, волненья: Ты в день печали был мне дан. Когда подымет океан Вокруг меня валы ревучи, Когда грозою грянут тучи - Храни меня, мой талисман. В уединеньи чуждых стран, На лоне скучного покоя, В тревоге пламенного боя Храни меня, мой талисман. Священный сладостный обман, Души волшебное светило... Оно сокрылось, изменило... Храни меня, (мой) талисман. Пуская же в век сердечных ран Не растравит воспоминанье. Прощай, надежда; спи, желанье; Храни меня, мой талисман. 1825 Все в жертву памяти твоей: И голос лиры вдохновенной, И слезы девы воспаленной, И трепет ревности моей, И славы блеск, и мрак изгнанья, И светлых мыслей красота, И мщенье, бурная мечта Ожесточенного страданья. 1830 В последний раз твой образ милый Дерзаю мысленно ласкать, Будить мечту сердечной силой И с негой робкой и унылой Твою любовь воспоминать. Бегут меняясь наши лета, Меняя все, меняя нас, Уж ты для своего поэта Могильным сумраком одета, И для тебя твой друг угас. Прими же, дальняя подруга, Прощанье сердца моего, Как овдовевшая супруга, Как друг, обнявший молча друга, Перед изгнанием его. 1833 Отрывок Не розу Пафосскую, Росой оживленную, Я ныне пою; Не розу Феосскую, Вином окропленную, Стихами хвалю; Но розу счастливую, На персях увядшую (Элизы) моей...
Т. Я. Цявловская, напротив, основываясь на тончайшем анализе пушкинских стихотворений и рисунков, а также на новых документах, прослеживает поистине романтическую историю, в которой есть и уединенный морской грот (место свиданий), и драма разлуки, и даже внебрачный ребенок [2]. Что бы реально ни скрывалось за влюбленностью Пушкина в Воронцову, во всей этой истории было, по меньшей мере, четыре персонажа, одному из которых и жизнью и молвой была отведена самая невыгодная роль - графу Михаилу Семеновичу Воронцову. И чтобы понять сложность завязавшейся интриги, нужно учитывать характеры всех действующих лиц. Когда Пушкин появился в Одессе, Воронцовы занимали в местном обществе блестящее положение, и не только благодаря должности М. С. Воронцова, но и благодаря баснословному богатству и поистине европейскому стилю жизни. Они были на виду, держали открытый дом, где к услугам Пушкина оказалась и великолепная библиотека. Поскольку дом графа был устроен на английский манер, обеды и приемы проходили достаточно чопорно, со строгим соблюдением светского этикета. Еженедельно бывали роскошные приемы, как при дворе владетельного феодального князька. Пушкин в такой обстановке чувствовал себя неуютно и часто не мог сдержать раздражения. Несколько таких эпизодов описал в своих мемуарах Липранди. Елизавета Ксаверьевна Воронцова была, по тем понятиям, дамой уже не первой молодости - ей был 31 год. Чуть позже, с легкой руки Бальзака, тридцатилетняя женщина войдет в моду и станет героиней любовных романов. Елизавета Ксаверьевна эту моду предвосхитила и, по отзывам современников, сохраняла имидж роковой обольстительницы вплоть до пятидесяти лет. Дарья Федоровна Фикельмон писала сестре, что Воронцова, приехав в Вену в 1842 году, сумела очаровать всех мужчин и вызвала ревнивое осуждение женщин [3].
До замужества, довольно позднего, судьбой Елизаветы Ксаверьевны неукоснительно распоряжалась мать, графиня Александра Васильевна Браницкая (1754-1838). Это была женщина в своем роде выдающаяся. Ее считали подругой и наперсницей самой Екатерины II, она владела крупнейшим в Российской империи состоянием. А все началось с не совсем отеческих забот князя Таврического...
Сестра князя Григория Александровича Потемкина-Таврического, всемогущего екатерининского фаворита, была замужем за помещиком В. А. Энгельгардтом. У супругов родились пять дочерей и один сын. Дочери Энгельгардтов отличались дивной красотой, хотя друг на друга были не похожи. Только одна из них, Надежда, "безнадежная Надежа", как прозвал ее дядюшка, ему не приглянулась. История совращения Потемкиным своих четырех племянниц скандальна даже для галантного века. Самой старшей из них была Сашенька, впоследствии мать Елизаветы Ксаверьены Воронцовой. Она полюбила своего распутному дядюшку искренне и верно и неизменно служила его интересам до самой его смерти. Потемкин щедро вознаградил своих возлюбленных, каждую выдал замуж, и Сашеньке достался в мужья Ксаверий Браницкий, бывший много старше ее и мало вникавший в ее жизнь. После смерти горячо любимого ею Потемкина в жизни Александры Васильевны наступает перелом: страсти молодости утихают, берет перевес ее рассудок, холодная, строгая расчетливость. Она сумела через императрицу добиться права на огромное дядюшкино наследство: одних драгоценных камней на сумму более миллиона рублей, а движимого и недвижимого имущества - на 7 миллионов. Кроме того, Браницкая получила в приданое огромные земли в Малороссии, центром которых было местечко Белая Церковь, которое в конце концов стало ее резиденцией. В браке с графом Браницким Александра Васильевна родила двух сыновей: Владислава (с ним через Карамзиных мог быть знаком Пушкин - Н. З..) и Александра (умер в детстве- Н. З.) - и трех дочерей: Екатерину, Софью и Елизавету. Младшая дочь была названа в честь супруги любимого внука Екатерины, Елизаветы Алексеевны. Со смертью Екатерины для двора Браницкая умерла навсегда. Она уже не появлялась в Петербурге, а полностью погрузилась в управление своими огромными поместьями, с истинной мужской рассудительностью и волей входила во все хозяйственные детали, лично вела счета и богатела, богатела... По отзывам современников, никто не мог бы теперь признать в ней екатерининскую статс-даму. Она жила так, как положено рачительной провинциальной помещице, не любящей бросать на ветер трудом заработанные деньги. Дом ее был прост, с белеными стенами и потолками, скромным убранством. Лишь антикварные ценности, сохраненные на память о могущественных покровителях, украшали парадную комнату. Путешественники, посещавшие Браницкую, отмечали, что единственной роскошью в ее доме был изысканный французский повар, но на стол подавалось только то, что было выращено в ее имениях. "За десертом я не заметил ничего решительно чужеземного: графиня изгнала все покупное, - писал один заезжий англичанин. - Она принадлежала к людям, полагающим, что каждая страна может и должна себя довольствовать" [6]. Зато "для души" она устроила себе великолепный, почти диковинный парк, который был назван ею Александрией в честь Александра I. Однажды гуляя с Александрой Васильевной по этому парку, Ф. Ф. Вигель, близко с ней знакомый, решился задать ей вопрос о ее несметных капиталах. Ему, как и всем, неудержимо хотелось услышать наконец цифру . "Не знаю, право, батюшка, наверное не могу сказать; а кажется, у меня двадцать восемь миллионов, - отвечала она. Потом прибавила: - Меня все бранят, что я не строю дворца. Я люблю садить, а не строиться; одно потрудней другого и требует гораздо больше времени. После меня, если сыну моему вздумается взгромоздить хоть мраморные палаты, будет ему из чего" [7]. Впрочем, на деньги Браницкой дети построили немало, в том числе и знаменитый дворец Воронцова в Алупке. Воспитание Елизаветы Ксаверьевны совершалось столь же строго и обдуманно, как все прочие работы в имении Браницкой. Нанимались учителя, осваивались языки, множилась библиотека но при этом режим жизни был весьма аскетичным. Александра Васильевна слишком хорошо знала придворную среду, чтобы начать вывозить свою дочь в столицы раньше времени. А как угадать это самое нужное время? Так и просидела Елизавета Ксаверьевна в Белой Церкви, в сущности в далеком захолустье, до 27 лет. Тогда мать, может быть, опомнилась и решила для начала свозить ее в Париж, где и произошло ее знакомство с Воронцовым, после чего быстро сладилась свадьба. Обо всем этом помнить необходимо, чтобы представить себе Елизавету Ксаверьевну в новой роли светской дамы и хозяйки дома. Видимо, она давалась ей с некоторым трудом, потому что все знавшие ее отмечали в ней какую-то непосредственность, чуть ли не простодушие, придававшее ей особое очарование. Во всяком случае чопорный английский стиль Воронцова она усвоила не сразу. Вера Федоровна Вяземская вспоминала, как они, две матери семейства, наперегонки бегали за волнами на одесском берегу. Резвились, как девчонки. Александр Раевский, проживший в доме Воронцовых не один год и влюбленный в Елизавету Ксаверьевну, был пленен именно ее характером. В 1822 году он гостил в имении Браницкой, где в это время находилась и Воронцова, и писал в одном из писем: " Я изрядно скучаю, и, может быть, впал бы в уныние, если бы не пример графини Воронцовой; мужество, с которым она переносит бессмысленность своего здешнего существования, служит мне укором. Ровность ее светлого настроения поистине удивительная: будучи так долго лишена удовольствий в лучшие годы своей жизни, она тем более, казалось бы, должна жаждать всех тех благ, которыми наслаждалась в Париже: между тем возобновление старого, необыкновенно скучного образа жизни нимало не отразилось на расположении ее духа, и даже отсутствие своего мужа (который недавно покинул ее на пять-шесть дней для объезда своих имений) она переносит с той же ровностью нрава. Правда, она имеет некоторые внутренние ресурсы, которых у меня нет, например, удовлетворенную гордость, чувство своей личной значительности. Если она сейчас не пользуется никакими утехами света, она может утешать себя мыслью, что они доступны ей в каждую минуту, когда она того пожелает, - а это уже большое облегчение" [8]. Может быть, именно это превращение "смиренной девочки" "из глуши степных селений" в светскую даму, жену прославленного генерала 1812 года, "законодательницу зал", и дало повод Пушкину и Раевскому сравнивать Елизавету Ксаверьевну с Татьяной. Во всяком случае так именует ее Раевский в известном письме Пушкину. Впрочем, в остальном Елизавета Ксаверьевна на Татьяну похожа не была.
Гораздо раньше Пушкина на "сцене" появился загадочный и несколько зловещий персонаж - Александр Раевский. В доме он был, что называется, свой человек, потому что Раевские находились в родстве с Браницкой. Достаточно близок он был и Воронцову. Во время войны 1812 года Раевский был его адъютантом, а затем вместе с ним состоял в оккупационном корпусе во Франции. В 1824 году Раевский вышел в отставку и жил в Одессе у графа Воронцова на несколько странном положении друга дома и родственника, получив тем самым возможности для постоянного общения с Елизаветой Ксаверьевной. После высылки Пушкина ничего не изменилось. Будучи оправданным в ходе расследования по делу декабристов, Александр Раевский провел весну и лето 1826 года в имении Браницкой, где в это время гостила и Елизавета Ксаверьевна с детьми. Однако в это лето между Раевским и графиней Браницкой произошла какая-то размолвка, причина которой осталась неизвестна. Об этом писал генерал Н. Н. Раевский, отец Александра, заметив, что во время посещения Белой Церкви его сын был принят "как собака" и Браницкая объявила ему о том, что отныне они чужие. Означает ли это, что до Александры Васильевны донеслись какие-то порочащие ее дочь слухи? С тех пор отношения между семьями постоянно ухудшались. А летом 1828 года разразился скандал, получивший всеобщую огласку и повлекший за собой высылку из Одессы Раевского. Рассказывали, будто Александр Раевский, с хлыстом в руках, остановил на людной одесской улице карету графини Воронцовой и разговаривал с ней крайне дерзко, стараясь привлечь к себе всеобщее внимание. Говорили даже, что он крикнул ей: "Позаботьтесь о наших детях", по другой версии - "о нашей дочери". Момент был выбран особенно неудачно, потому что в Одессе находилась императрица и Воронцова как раз ехала на встречу с ней. Воронцов поступил не слишком разумно, обратившись в полицию, после этого Раевский вынужден был писать письменное объяснение полицмейстеру, и в нем звучит неприкрытая его ненависть к Воронцову. В отместку Воронцов направил на него политический донос, за которым последовал приказ о высылке виновника. Раевский-отец начал хлопоты, составил письмо царю и т. д. и т. д. Об этой истории заговорили все. Знал о ней и Пушкин. Более того, он вспомнил о ней, когда составлял письмо Геккерну перед роковой дуэлью. Но о поступке Раевского в 1828 году он никак не отозвался, может быть, не желая в этой связи упоминать об Елизавете Ксаверьевне. Все это не позволяет усомниться в том, что роман с Раевским, вероятно долгий и психологически мучительный, у Воронцовой был. Продолжался он и в момент пребывания Пушкина в Одессе. Вигель считал, что Раевский стоял в центре всей коварной интриги, выступая в роли провокатора и превращая Пушкина в главную мишень ревности Воронцова.: "Влюбчивого Пушкина нетрудно было привлечь миловидной Воронцовой, которой Раевский представил, как славно иметь у ног своих знаменитого поэта... Вздохи, сладкие мучения, восторженность Пушкина, коих один он был свидетелем, служили ему беспрестанной забавой. Вкравшись в его дружбу, он заставил его видеть в себе поверенного и усерднейшего помощника, одним словом, самым искусным образом дурачил его! Еще зимой чутьем слышал я опасность для Пушкина и раз шутя сказал ему, что по африканскому происхождению его все мне хочется сравнить его с Отелло, а Раевского с неверным другом Яго. Он только что засмеялся" [9]. Нет оснований не доверять Вигелю, на глазах которого происходили все эти события. Он был человеком весьма наблюдательным. Его версии событий соответствует и стихотворение Пушкина "Коварность" (1824), в котором воссоздана в сущности аналогичная психологическая ситуация. Кстати, в известной мере подтверждает версию Вигеля о неблаговидном поведении Раевского в этом конфликте письмо М. Воронцова П. Д. Киселеву от 6 марта 1824 года, в котором есть такие строки: "Я хотел бы, чтобы взглянули, кто находится при мне и с кем говорю я о делах. Если имеют в виду Пушкина и Александра Раевского, - то скажу вам о последнем, что не могу помешать ему жить в Одессе, когда ему того хочется, но с тех пор, что мы говорили с вами о нем, я едва соблюдаю с ним формы вежливости, которые требуются по отношению к старому товарищу и родственнику, и уж конечно мы никогда не обмениваемся ни словом о делах или о назначениях по службе" [10]. Какую же роль играла в этой интриге сама графиня Воронцова? Как она существовала в этом столь ложном положении? В какой мере она была увлечена поэтом? А. О. Смирнова-Россет, отличавшаяся как известно тонкой проницательностью, увидев Воронцову в 1845 году, отметила ее безусловное женское очарование, но при этом ей показалось, что графиня на глуокие чувства неспособна: "У Софьи Сергеевны Бибиковой был большой вечер и картины. Довольно странно, что гр. Воронцова взялась за роль Virginie (речь идет о популярном сентиментальном романе Бернардена де Сен-Пьера "Поль и Виржиния", где рассказывалось о трагической судьбе двух юных и чистых влюбленных. - Н. З.). Paul был столько хорош чистотою своего спокойного лица, сколь она неуместна. Это замечание нисколько не исключает ее живой и безусловной прелести. Она очень мила, когда танцует, и весела, дуться она тоже умеет, но едва ли когда-нибудь горевала и страдала душевно..." [11].
Знакомство Елизаветы Ксаверьевны с Пушкиным произошло в сентябре 1823 года, но вскоре после этого графиня перестала показываться в обществе в связи с предстоящими родами. 23 октября у ней родился сын. Т. Цявловская считала, что осенью-зимой 1823-1824 года все внимание Пушкина было поглощено Амалией Ризнич, но рождение новой любви прослеживается на его рисунках, где профиль Воронцовой с навязчивой настойчивостью повторяется. Этот графический дневник читается исследовательницей как история романа Пушкина и Елизаветы Ксаверьевны, но при этом она вынуждена признать: "Как развивались отношения Пушкина с Воронцовой - неизвестно". В общем-то речь идет всего о нескольких месяцах, в продолжение которых Елизавета Ксаверьевна не раз уезжала - то в Крым, то в Александрию к своей матери. А приказ о высылке Пушкин в Псковскую губернию последовал 24 июля 1824 года. В продолжение этого периода отношения Пушкина и Елизаветы Ксаверьевны не могли превратиться в явный и всем заметный роман. Она была слишком на виду, рядом с ней находился постоянный соглядатай - Раевский. Все, что происходило, могло свершаться только тайком и украдкой. Если принять лирические признания Пушкина за откровение, то был уединенный грот на морском берегу, где она его порой поджидала. Их мог сблизить и приезд Веры Федоровны Вяземской, с которой Пушкин был абсолютно доверителен, а Воронцова - дружна. По некоторым предположениям, обе дамы задумали помочь Пушкину, когда он планировал побег за границу. Со слов самого Воронцова (в передаче московского почтмейстера А. Булгакова), Вера Федоровна даже "искала для него денег и способы отправить его морем". Дружбу своей жены со столь предприимчивой дамой Воронцов намерен был решительно пресечь. Вера Федоровна Вяземская писала мужу о происходящих событиях, естественно, весьма осторожно, но на следующий день после отъезда Пушкина она намекнула мужу на некое серьезное чувство, удерживавшее его на одесских берегах. Могучей страстью очарован, У берегов остался я. При этом Вера Федоровна добавила: "... хотя это очень целомудренно и серьезно лишь с его стороны" [12]. Может быть, это и есть ответ на вопрос, который согласуется и с суждением А. Смирновой-Россет о характере Елизаветы Ксаверьевны? Вспомним и сказанное Вигелем, который к Воронцовой был объективен: "С врожденным польским легкомыслием и кокетством желала она нравиться, и никто лучше ее в том не успевал". В Михайловское она поэту, видимо, несколько раз писала. Всякий раз, получая письмо из Одессы, Пушкин запирался в комнате и читал его один. Потом он смотрел, как листки свертываются в пламени камина и исчезают, оставляя дрожащий прозрачный пепел. О чем она ему писала? Мы не знаем. Вполне очевидно, что любая переписка между женой наместника Кавказа и политическим ссыльным была бы верхом неосторожности, но Елизавета Ксаверьевна, видимо, действительно была несколько легкомысленна и следовала своим капризам. Наверняка она пользовалась подставным именем, как и в том письме, которое она отправила Пушкину уже в 1830-е годы по совершенному невинному поводу. Впрочем, переписка шла недолго, и воспоминания понемногу утрачивали свою остроту. Версия о ребенке, рожденном Воронцовой от Пушкина, которую подробно изложила Т. Цявловская, весьма убедительна, но для Елизаветы Ксаверьевны эта ситуация не стала драматической. Рожденный ребенок, дочь Софья, воспитывался в семье Воронцовых, не возбуждая каких-либо толков и подозрений. После отъезда Пушкина роман Елизаветы Ксаверьевны с Раевским скорее всего возобновился, иначе не было бы той скандальной сцены 1828 года. А поводом для оскорбительной выходки Раевского могла быть ревность. Естественно, не к Пушкину. Не располагая фактами, мы вынуждены довольствоваться лишь предположениями. Личная жизнь Елизаветы Ксаверьевны оказалась скрытой от посторонних взоров. Она провела жизнь в основном вдали от Петербурга, будучи женой почти единоличного правителя южного края. Женой цезаря, неприкосновенной для молвы. Но в этой до сих пор туманной истории было еще одно действующее лицо. Позволим себе начать со строк, открывающих известную работу Т. Я. Цявловской “Храни меня, мой талисман...”: “Воронцова - жена начальника Пушкина по Одессе, имя которого не забудется благодаря эпиграмме: Полу-милорд, полу-купец, Полу-мудрец, полу-невежда, Полу-подлец, но есть надежда, Что будет полным наконец [13]. История нередко вытворяет подобные злые шутки. Мог ли предполагать Воронцов, что нерадивый чиновник и поэт-бездельник, который досаждал ему в Одессе, вот так, четырьмя строчками, уничтожит славную память рода Воронцовых? А что мы ныне помним о Воронцове, муже своей жены, очаровавшей великого поэта? Каждый старательный школьник затараторит не задумываясь: ”Полу-милорд, полу-купец... и т. д.” Так что волею судеб Воронцов стал для потомков человеком “пушкинского окружения”, где для него раз и навсегда определилось место среди врагов и недоброжелателей поэта. Временная точка пересечения судеб - Пушкина и Воронцова - для одного из них отсекла прошлое и будущее. Справедливо ли это? Так уж сложилось, что для нас Пушкин всегда прав, хотя сам поэт никогда не претендовал на некую библейскую непогрешимость. Обманутый муж - в классической литературе фигура чаще всего комическая и жалкая, обладающая неизменными атрибутами: стар, глуп, жаден, ревнив и т.п. Читательские симпатии неизменно на стороне удачливого любовника. Муж же будет осужден неизменно: если терпит - глупец или ничтожество, если бунтует и мстит - подлец, деспот и собственник. Пережитая Михаилом Семеновичем Воронцовым семейная драма сложилась, к сожалению, как сюжет чисто литературный.
Мы сделаем попытку откорректировать этот сюжет некоторыми жизненными фактами, которые помогут, на наш взгляд, в какой-то мере реабилитировать героя знаменитой пушкинской эпиграммы в глазах потомков. А для этого нам понадобится всем известный одесский эпизод вписать в большое время прожитой человеческой жизни - жизни графа, а впоследствии светлейшего князя, Михаила Семеновича Воронцова, который все-таки не оправдал предсказания поэта и не остался в памяти современников “полным подлецом”. Раз уже Михаил Семенович вошел в пушкинское окружение, он имеет право на биографию. Род Воронцовых оставил значительный след в русской истории и культуре XVIII века. Со вступлением на престол императрицы Елизаветы ее канцлером и особо приближенным лицом стал Михаил Илларионович Воронцов. Его родной брат, Роман Илларионович, был также на службе у новой императрицы. В 1745 году Роман Илларионович потерял жену, которая умерла совсем молодой, оставив малолетних сирот - пятерых детей, из которых старшей дочери было шесть лет. Младшим сыном Романа Илларионовича был Семен Романович, отец графа Воронцова. Михаил Илларионович не оставил брата в беде и помог воспитывать племянников. Дети получили отличное образование. Позже старший брат Семена Романовича, Александр Романович, государственный канцлер в эпоху Александра I, написал свою весьма поучительную автобиографию, адресованную специально своему племяннику - Михаилу Семеновичу Воронцову, которого он любил как сына. “Мой отец привез для нас из Голландии прекрасно подобранную библиотеку, - вспоминал Александр Романович Воронцов, - в которой были лучшие французские писатели и поэты, а также исторические сочинения, так что к 12 годам я был прекрасно знаком с Вольтером, Расином, Корнелем, Буало и другими образцами французской литературы” - Здесь и далее перевод с франц. Н. З. [14]. Одну из дочерей овдовевшего Воронцова, Екатерину Романовну, полностью взял на воспитание дядя, поскольку у него была дочь такого же возраста, и он желал, чтобы они росли вместе. Переход в придворный круг сыграл решающую роль в судьбе Екатерины Романовны, будущей княгини Дашковой - президента Российской Академии Наук. Александр Романович был послан на обучение в Париж в школу легкой кавалерии, которая располагалась в Версале, рядом с королевским дворцом. В далекое путешествие семнадцатилетний юноша отправился без сопровождения наставников, потому что, как он подчеркивал, семейство питало к нему полное доверие, будучи убеждено в его полном здравомыслии и твердости характера. Это был повод и впервые ознакомиться с Европой. Юноша на несколько дней задержался в Мангейме. В это время здесь жил Вольтер, и Воронцову захотелось встретиться с писателем, которым он зачитывался еще пять лет назад. Он удостоился трех аудиенций “некоронованного короля” европейского Просвещения, который беседовал с ним о перспективах русской политики. Это дало начало будущей переписке Александра Романовича с фернейским старцем, которая продолжалась в течение долгих лет, вплоть до смерти Вольтера. Школа легкой кавалерии, в которую был направлен волей Елизаветы юный Воронцов, была заведением привилегированным, где обучались отпрыски самых знатных французских фамилий. Александр Романович, не довольствуясь науками военными, сразу заприметил преподавателя, который, по его мнению, мог быть ему особенно полезным. В ту пору в этой школе преподавал словесность г-н Арну, прежде состоявший секретарем Вольтера. “Я пригласил упомянутого выше Арну, - вспоминал Александр Романович, - посещать меня в промежутках между классами и давать мне уроки словесности и литературы, за что, конечно, я платил ему особо. Он мне рассказывал много анекдотов о литераторах, и в особенности о Вольтере, при котором он состоял, когда этот писатель жил в Лотарингии у г-жи дю Шатле, и очень смешил меня, описывая различные сцены, происходившие между Вольтером и названной маркизой” [15]. Скажем прямо, для семнадцатилетнего россиянина, впервые выехавшего в Европу, подобная инициатива действительно похвалы и удивления достойна. Александр Романович долгое время провел в Европе, выполняя различные дипломатические поручения, а потом, при Екатерине, управлял Иностранною Коллегией. Следует сказать, что оба брата Воронцовы хранили семейную преданность великому Петру и его дочери Елизавете. Занявшей российский престол Екатерине удобнее было этого не замечать, но некоторая внутренняя оппозиция режиму в них неизбежно сохранялась. Достаточно напомнить, что Александр Романович всячески обласкал и принял к себе на службу вольнодумца Радищева, а когда тот был сослан в Сибирь, поддерживал с ним многолетнюю переписку, оказывал всяческое покровительство опальному писателю и его семье, что было уже прямым вызовом государыне. Радищев числил его своим благодетелем, о чем неизменно твердил в своих письмах. Нрава Александр Романович был независимого и гордого, служил не лицам, а отечеству, а потому ушел в отставку на закате царствования Екатерины. "Всегда знала, а теперь наипаче ведаю, - писала Екатерина графу П.В.Завадовскому, прося заготовить указ об отставке А.Р.Воронцова, - что его таланты не суть для службы моей и что он мне не слуга" [16]. При Павле I ему был предложен пост вице-канцлера, но он уклончиво отказался. Рассматривая свою автобиографию как своего рода напутствие племяннику Михаилу, Александр Романович писал:" Впрочем, я не лишним считаю заметить, в особенности для пользы моего племянника Михаила, что если я мог служить бескорыстно, беспристрастно и сохраняя мою самостоятельность в той мере, в какой это возможно при абсолютном и довольно безнравственном правительстве и в такой стране, где почти вовсе нет общественного мнения, то этому много способствовал заведенный мною образ жизни. Так как я не любил ни роскоши, ни легкомысленных издержек, то я никогда не находил надобности прибегать к тем просьбам и заискиваниям, к которым должны были прибегать многие высокопоставленные лица вследствие своей чрезмерной роскоши" [17]. Семен Романович, отец графа Воронцова-младшего, был очень дружен со старшим братом, неизменно прибегал к его советам и охлаждающему голосу его разума, потому что сам был горяч, вспыльчив и скор на решения (С сестрой своей, княгиней Дашковой, он не ладил, не прощая ей склонности к интриганству, тщеславия и некоторой вздорности характера). Он начал свою придворную карьеру камер-пажом Елизаветы, в 18 лет попал в тюремное заключение в Петербурге за то, что не изменил внуку Петра Великого (отсюда, видимо, начинаются его разногласия с княгиней Дашковой, сыгравшей известную роль в государственном перевороте). Затем С. Р. Воронцов находился на военной службе, участвовал в первой турецкой войне, в 1783 году был произведен в генерал-лейтенанты. В течение некоторого времени он жил за границей, а потом, не без помощи своего могущественного брата, получил новое назначение - русского посла в Лондоне. В 1784 году после пятилетнего счастливого супружества умерла горячо любимая жена Сергея Романовича, Екатерина Алексеевна (в девичестве Сенявина), оставив ему двоих маленьких детей - сына Мишу и дочь Катю. Горе его было безмерным, и он всерьез готовился к смерти, наказывая своему брату позаботиться о детях. Екатерина Алексеевна умерла в Италии, и Сергей Романович, приняв на себя заботы о семье, никак не решался уехать, боясь, что долгое путешествие окажется слишком опасным для маленьких детей. Только спустя год он принимает новое назначение и переезжает в Лондон. Здесь ему суждено было провести почти всю жизнь. Карьера его была отмечена зигзагами, и причина тому - общая для братьев Воронцовых независимость суждений и поступков. С приходом императора Павла Воронцов получил должность генерала от инфантерии, затем должность посланника в Лондоне и - наконец лестное предложение занять пост государственного канцлера. Когда Воронцов от последнего назначения отказался, Павел, разгневавшись, приказал отозвать его из Англии и конфисковать все его имущество. Сергей Романович, естественно, на расправу не явился. Неизвестно, чем бы все это кончилось, но с приходом к власти Александра I все вернулось на круги своя. Император отменил указы Павла и вновь назначил Сергея Романовича посланником в Лондон. В 1806 году С. Р. Воронцов вышел в отставку, но в Россию уже не вернулся. Вскоре его дочь Екатерина вышла замуж за лорда Пемброка, появились внуки, дом, сложился мир, с которым Сергей Романович уже не хотел разлучаться. Он до конца дней сохранил верность своей любимой покойной жене, больше в брак не вступал и посвятил себя воспитанию детей. Любил он их какой-то особой любовью, совместив в себе и мать и отца. В письмах его к брату, Александру Романовичу, разворачивается эта удивительная история отцовского подвижничества. "Все мои бумаги пребывают в полном беспорядке в ящиках, - пишет он брату 10 марта 1785. - Сейчас я принялся было их разбирать, но мне помешал злосчастный случай, который уже несколько дней не дает мне за них приняться: кормилица Миши вот уже три дня как заболела лихорадкой с бредом, и хотя врач уверяет, что никакой опасности нет, я беспокоюсь из-за Миши, который так привык и привязался к этой женщине, что почти не может без нее обходиться. Я вместе со всем домом занимаюсь только тем, что пытаюсь отвлечь его" [18]. В Лондоне Семен Романович посвящал детям очень много времени. Он с гордостью сообщает брату, что Миша бывает с ним чаще, чем с кем-либо другим. В 1786 году Александр Романович оказал брату важную услугу: зачислил, как тогда было принято в дворянском сословии, четырехлетнего Мишу на военную службу. Семен Романович ответил благодарственным письмом, обещая подготовить сына к достойной службе, не развивая в нем пустого тщеславия и амбиций, а приучив его "быть скромным и предупредительным по отношению к равным и подчиненным" [19].
Детство и юность Михаила Семеновича прошли в Лондоне, так что в полумилорда он превратился не по собственной воле. Когда мальчику исполнилось десять лет, Сергей Романович счел необходимым завершать женский этап его воспитания и принял нелегкое для семьи решение отослать в Россию, в имение Воронцовых Мурино, любимую няню сына, русскую крестьянку, которая еще в 1782 году покинула Россию, оставив в деревне собственных детей, и посвятила себя осиротевшему дому Воронцова. В общем это сюжет для той эпохи нередкий, слуги и няньки путешествовали со своими господами по миру, годами не видя собственные семьи. Но далеко не всегда он становился столь важным общесемейным делом. 13 августа 1792 года Сергей Романович написал брату по этому поводу письмо, которое есть смысл представить подробнее, потому что оно по-своему иллюстрирует нравственный климат в семье этого отца-одиночки: "Через 12-14 дней отсюда уедет кормилица Мишеньки. Ни он, ни я никогда не сможем забыть, что она для него сделала... Вот уже два года она просит меня отправить ее в Россию, но сейчас, когда вопрос решен, она беспрерывно плачет и не может перенести мысли о разлуке со своим дорогим Мишенькой, которого она обожает... Мишенька со своей стороны к ней необычайно привязан... Я заклинаю тебя, друг мой, проявить к ней всяческую доброту, и поскольку она вот уже десять лет пребывает в моем доме, отрешившись от первоначальных крестьянских привычек, и вынуждена была поневоле привыкнуть к определенным удобствам жизни, а главным образом к пище, которая, не будучи изысканной, отличается однако от той, какую она имела вначале (например, когда она стала кормить, то по распоряжению врача Хэледи должна была есть мясо и не употреблять ничего, кроме слабого пива), она непременно заболеет, если вернется к воде и к крестьянской пище, в которой редко появляется мясо. Я прошу тебя, мой друг, выдавать ей из моих денег по 25 рублей каждые четыре месяца, что составит 75 рублей в год, чтобы она могла хорошо питаться... Я тебя также заклинаю сделать для меня одолжение и выделить кормилице Мишеньки крестьянский домик, как можно более чистый и с местом для садика. Дети мои позаботятся о том, чтобы прислать ей семена различных овощей из Англии, они также дадут ей денег на покупку двух хороших коров, и она получит машину для изготовления масла, чтобы она не только имела все необходимое, но могла бы также угостить и какого-нибудь англичанина, если он забредет в Мурино. Мой сын также будет посылать ей каждый год деньги, чтобы она имела возможность платить работнице, которая могла бы ей помогать и ухаживать за ее коровами. В общем, и сын и я сейчас полностью заняты мыслью сделать ее настолько счастливой, насколько это возможно, и это единственное утешение для Мишеньки, который к ней очень привязан и не хочет с ней разлучаться" [21]. Ко всему этому Сергей Романович прибавляет еще одно поручение: отдать сына кормилицы, ровесника Мишеньки, в школу, чтобы он научился читать, писать и познал азы арифметики, а после, когда ему исполнится 12 лет, отослать его в Англию. Сергей Романович намерен был отдать его на 4-5 лет в хорошую школу, чтобы потом он стал камердинером Михаила Семеновича. Неизвестно, стала ли эта прекрасная сказка былью, но нет сомнений, что отец и сын были вполне искренни. Впрочем, зная нравственные принципы Александра Романовича, можно предположить, что поручения эти были исполнены. С 12 лет Сергей Романович стал приобщать сына к серьезным делам. Он с гордостью сообщает брату, что Миша стал его "личным секретарем" и переписывает с черновика его официальные письма графу Зубову, графу Безбородко, вице-канцлеру Маркову и проч. Он просит прислать для Миши русско-латинский и латинско-русский словарь. В это время он в первый раз взял его с собой на заседание английской Палаты общин. Он замечает у сына явные склонности к наукам точным . "Мой сын три раза в неделю ходит в город на уроки геометрии и алгебры. Вовсе не считая алгебру наукой сухой и скучной, он ею просто очарован и изучает ее с поразительным удовольствием. Его учитель, один из наиболее знающих математиков, в восторге от него и говорит, что у него нет лучшего ученика. Если сейчас у моего сына есть вкус к тому, что он изучает, то разве он не возрастет, когда он убедится в полезности того, чему его учили, и научится применять геометрию и алгебру к механике, гидростатике, гидравлике, а также к гражданской и военной архитектуре - наукам, которые ему необходимо познать? У него вообще выраженная склонность к точным наукам" [22] Впрочем, гуманитарным образованием в семье С. Р. Воронцова тоже не пренебрегали. В 1795 году Сергей Романович пишет брату, что Миша представил ему множество тетрадей своих переводов трактатов Цицерона с французского на русский, составивших вместе целый том. Это сочинения " о религии, человеке, сознании, мудрости, страстях, дружбе, старости, красноречии, сон Сципиона и различные мысли. Через эти переводы он познает самую совершенную мораль и в то же время упражняется в русском синтаксисе" [23]. Но истинное призвание Михаила Семеновича определилось довольно рано и совпало с отцовскими чаяниями. " Ты меня спрашиваешь, к какому роду деятельности предназначаю я своего сына, - писал Семен Романович брату 2 сентября 1796 года. - Скажу тебе по этому поводу, что, не желая ни в чем сдерживать влечения этого ребенка, будучи убежден, что преуспеваем мы лишь в том, к чему влекут нас наш гений и склонности, я внимательно изучил склад его характера и убедился, что природное влечение направляет его к службе военной более, чем к какой-либо другой. Он говорит только о генералах, которые чем-то прославились, о войсках разных народов; истории великих военачальников древней и современной истории составляют его любимое чтение. В общем он любит это ремесло как ни одно другое. Итак, несмотря на то, что это наш, твой и мой, единственный сын, я отпущу его служить в армию, несмотря на опасности, которые за этим последуют. Что касается своего отечества, он его любит и желает его видеть, и когда он подрастет, я объясню ему, что английское правление, совершенное для этого острова, не подошло бы для бесконечно огромной страны, расположенной на континенте, окруженной соседями, способными ей навредить, и что она может управляться только монархией, чрезвычайно крепкой в своем административном правлении" [24]. Это отцовское напутствие во многом определило судьбу и мировоззрение сына, который, еще не видев России, готовился ей служить. Российские дворцовые смуты и постигшая его опала обрекли Семена Романовича на вынужденное ожидание. Первое свидание Михаила Семеновича с родиной состоялось только после смерти Павла I. Царь умер в марте, и вслед за этим Семен Романович отослал в Россию своего сына, готового, наконец, служить в полку, к которому он был приписан с детства. На друзей и родственников графа Михаил, которому в ту пору исполнилось 19 лет, произвел самое благоприятное впечатление. "Всякий день, что вижу твоего сына, - пишет Сергею Романовичу граф П. В. Завадовский 1 августа 1801 года, - умножается во мне радость от удостоверения в том, колико ты в нем отец преблагополучный. В Отечестве своем, из коего вывезен в пеленах, он не иностранец: привязанность к оному и обращение в обществе таково, как бы взрос на Руси. Сердце доброе и нежное, скромность не по летам и рассудок здравый имеет, и о сих качествах предваряет всякого и наружный вид его. Господствует в нем склонность, а лучше сказать, сильная страсть к военной службе" [25]. Михаил Семенович незамедлительно присоединяется к действующей армии и начинает с Кавказа, словно предчувствуя судьбу, которая в будущем навсегда свяжет его с этим краем. "Пока твой сын рыцарствовал на Кавказе, - писал Семену Романовичу П. В. Завадовский в 1805 году, - не отпадал от меня страх в отношении к климату и к образу горской войны, где дикий народ, прячась в кустах, невидимо садит пули. Поэтому я чувствительнейше был обрадован, увидя его возвратившимся здоровым; и когда подвиг его благополучно прошел, то я, беседуя с ним, имел удовольствие познать, что он на сем поприще приобрел довольно сведений и для своего звания и на весь тамошний край" [26]. В 1807 году вышла замуж за лорда Пемброка дочь Сергея Романовича Екатерина. По-видимому, для него, уже ушедшего в отставку, встал вопрос о соединении семьи. Может быть, ему тяжело было обречь себя на разлуку с любимым сыном. Во всяком случае, как явствует из одного письма его доверенного друга П. В. Завадовского, обсуждались какие-то проекты возвращения Михаила Семеновича в Англию, в отцовский дом. "На сих днях, - пишет П. В. Завадовский, - был я у твоего сына и с ним беседовал. В юноше находя неюношеский рассудок, не впервые радуюсь о твоем счастии. Он простер ко мне доверенность открыть последние твои ему советы, и я, по праву моей к тебе дружбы, преломил его волю торопиться к исполнению оных. Ибо ничто иное я вижу тут как необдуманные следствия пылкого нрава и живых твоих чувств. Я уверен, если сии в тебе успокоятся, то, озаренный обыкновенным своим благоразумием, сам ты отвергнешь меры ему непричастные. Зачем твоему сыну покидать службу, которую он любит, в коей отличен и лично для себя не познал досады?... Не скрываю пред тобою заключений, что уже имеют о тебе, яко поборнике по Англии. Против этого еще бы можно ставить оправдания; но против толков, что не любишь России и которые возбудишь в недоброжелательных себе помянутым преселением, не легко выводить опровержение" [27]. Очевидно, что воля отца не совпадала и с желаниями Михаила Семеновича. Он уже принадлежал России и из "полумилорда" (каким его могли считать благодаря неискоренимым, с детства приобретенным привычкам) в законченного милорда английского превращаться не хотел, тем более что отечество вскоре потребовало от своих воинов поистине ратных подвигов. Близился 1812 год... 29 ноября 1824 года в письме В. Жуковскому из Михайловского Пушкин вновь вспомнил о Воронцове (память о недавнем конфликте была еще свежа). "Но полу-милорд Воронцов, даже не полу-герой, - писал он. - Мне жаль, что он бессмертен твоими стихами, а делать нечего." (XIII, 124). Речь идет о патриотическом гимне В. Жуковского" Певец во стане русских воинов", написанном им в декабре 1812. Как известно, Жуковский принимал участие в Бородинском сражении в составе народного ополчения и воспел подвиги русских воинов не понаслышке. Михаил Воронцов удостоился чести оказаться в одном ряду с воспетыми Жуковским русскими героями, перечень которых открывают князь Святослав и Дмитрий Донской: здесь и Кутузов, и Ермолов, и Платов, и Денис Давыдов, и Багратион. Воронцову поэт посвятил следующие строки: Наш твердый Воронцов, хвала! О други, сколь смутилась Вся рать славян, когда стрела В бесстрашного вонзилась, Когда полмертв, окровавлен, С потухшими очами Он на щите был изнесен За ратный строй друзьями. Смотрите... язвой роковой К постеле пригвожденный, Он страждет, братскою толпой Увечных окруженный. Ему возглавье бранный щит; Незыблемый в мученье, Он с ясным взором говорит: " Друзья, бедам презренье!" И в их сердцах героя речь Веселье пробуждает, И, оживясь, до полы меч Рука их обнажает. Спеши ж, о витязь наш! воспрянь; Уж ангел истребленья Горе поднял ужасну длань, И близок час отмщенья. Поэт-декабрист Федор Николаевич Глинка, оставивший воспоминания о войне 1812 года, подробно описал Бородинское сражение и обстоятельства ранения М. С. Воронцова. Во время сражения Воронцов со своими солдатами стоял на левом фланге у деревни Семеновское. "За ручьем, перед деревней Семеновскою, - писал Ф. Н. Глинка, обозначая позиции русской армии за три дня до сражения, - уже выросли из земли укрепления, наскоро сработанные: это три реданта (или флеши). Защита их поручена графу Воронцову с его сводными гренадерами и 27-й дивизией. Знатоки находят недостатки в этих скороспелых окопах; находят, что они открывают тыл свой французским атакам от ручья и слишком подвержены сосредоточенному огню неприятельской артиллерии с окольных высот. Но стойкая русская храбрость все дополнит, все исправит!" [28]. Л. Н. Толстой в "Войне и мире" придавал особое значение маневру Наполеона, "который передвинул все будущее сражение справа налево (со стороны русских) и перенес его в поле между Утицей, Семеновским и Бородиным" [29]. У села Семеновского разыгрался первый и самый кровавый этап битвы. Предоставим вновь слово Л. Н. Толстому: "Он (Наполеон) сел верхом и поехал к Семеновскому. В медленно расходившемся пороховом дыме по всему тому пространству, по которому ехал Наполеон, в лужах крови лежали лошади и люди, поодиночке и кучами. Подобного ужаса, такого количества убитых на таком малом пространстве не видали еще и Наполеон и никто из его генералов... Русские плотными рядами стояли позади Семеновского и кургана, и их орудия не переставая гудели и дымили по их линии. Сражения уже не было. Было продолжавшееся убийство, которое ни к чему не могло повести ни русских, ни французов" [30].
Утром 26 августа, в день Бородинской битвы, гренадеры М. С. Воронцова отбили первую атаку французов. В этом бою М. С. Воронцов был ранен, в тот момент, когда от его дивизии осталось в живых только 300 человек. В "Войне и мире" Л. Толстого князь Андрей Болконский тоже стоял со своим полком в резерве позади Семеновского и, вступив в бой во втором часу пополудни, когда на этом поле были убиты уже тысячи людей, получил смертельное ранение. Получается, что герой Л. Толстого и М. С. Воронцов сражались, как говорится, бок о бок. Жуковский, воспев личную доблесть графа Воронцова, не случайно упомянул о его ранении. Строки "братскою толпой увечных окруженный" связаны с фактом, поразившим не только поэта. Когда после ранения М. С. Воронцов отправился на излечение в свое имение Андреевское, он пригласил туда раненых воинов своей сводно-гренадерской дивизии (50 офицеров и более 300 солдат), которым обеспечил все условия для лечения и отдыха. После выздоровления Воронцов догнал русскую армию в Вильне и принял участие в военных кампаниях 1813 и 1814 годов. По их окончании он был назначен начальником 12-й пехотной дивизии, с которой простоял в течение зимы 1814-1815 г.г. в Калише, а летом 1815 года прибыл во Францию. Здесь он был назначен командующим отдельного корпуса, оставленного во Франции в составе оккупационной армии герцога Веллингтона. В состав этого корпуса вошли 9-я и 12-я пехотные и 3-я драгунская дивизии, два артиллерийских парка и одна пионерская рота - всего около 30 000 человек. М. С. Воронцов в эту пору числился одним из прогрессивных и просвещенных русских генералов. Прежде всего, он попытался положить конец телесным наказаниям в армии. В 1815 году он писал генералу Сабаньеву: "Я всегда в себе думал, что ежели по опыту найду, что военная служба без пустого и без резонного бесчеловечья существовать не может, то я в оной не слуга и пойду в отставку; но чем больше я видел, тем больше уверился, что строгость нужна только за настоящие вины, а не по педантству или капризам, что в сем случае она только унижает солдат и совершенно истребляет всякую амбицию и усердие" [31]. Следуя этим убеждениям, 1 апреля 1815 года М. С. Воронцов издал приказ "Некоторые правила для обхождения с нижними чинами в 12-й пехотной дивизии", по существу запрещавший бесконтрольные телесные наказания, процветавшие в русской армии. В этом приказе Воронцов особо подчеркивал, что "солдат, который никогда еще палками наказан не был, гораздо способнее к чувствам амбиции, достойным настоящего воина и сына Отечества, и скорее можно ожидать от него хорошую службу и пример другим" [32]. На учении и за учение " никогда ни одного удара дать не должно", - гласил этот приказ. "Ошибки или нескорое понятие учения" исправляют только "терпением, толкованием и ласковым обращением, ободряющим солдата, и особливо рекрута" [33]. Корпус Воронцова находился в Европе до 1818 года, когда его сменил на посту главнокомандующего великий князь Михаил Павлович. Поскольку в военных действиях солдаты не участвовали, Воронцов не изнурял их столь любимой в русской армии того времени шагистикой. В октябре 1818 года Александр I лично произвел смотр его корпуса и высказал одно замечание: "Люди при маршировке "не довольно вытягивают носки" [34]. Зато командующий решил использовать время с большей пользой и предписал завести в полках школы грамотности, где солдат обучали чтению и письму офицеры и священники. Затем по его распоряжению была введена модная в ту пору методика "ланкастерского" (взаимного) обучения. Из Парижа был выписан преподаватель Гарни, который обучил этому методу, и зимой 1816-1817 г.г. в корпусе Воронцова были открыты четыре училища и издано специальное пособие "Краткая метода взаимного обучения для первоначальной школы российских солдат, приспособленная равно и для детей". Эта инициатива преследовала определенную цель - поддержать дух русских воинов, на годы оторванных от своих семей, открыв им возможность переписки с близкими. Воронцов придавал таким письмам исключительное значение как способу "действовать на расположение солдат к отечественным связям." За три года из Франции солдатами его корпуса было отправлено в Россию более 20 000 писем. Воронцов надеялся, что такие школы будут заведены во всей армии, и они действительно были устроены в Петербурге, но после волнений в Семеновском полку в 1820 году закрыты. По слухам, великий князь Константин Павлович оказался не вполне довольным состоянием корпуса Воронцова. По этому поводу Сергей Романович Воронцов 29 января 1819 года писал в Москву графу Ф. В. Растопчину, своему давнему другу: "Если Великий Князь Константин Павлович не был доволен, как мне кажется, то меня это не удивляет, потому что он придерживается совершенно противоположной с Михаилом системы: у последнего палки не употребляются, а у первого нет иной мысли как палки и все палки. Они думают, что только с их помощью можно иметь дело с людьми, всему их выучить и что без этого всемогущего и чудного средства никакой успех невозможен" [35]. Когда корпус Воронцова покидал Францию, жители французских городов, в которых он располагался, выбили медаль с изображением графа Воронцова и поднесли ему благодарственный адрес. Генерал сам довел одну колонну своего корпуса до русской границы, а затем уехал в отпуск в Париж. Почти двадцать лет Михаил Семенович Воронцов отдал делу ратному. Ему было 37 лет, и он впервые к радости своего отца, задумался об устройстве личной жизни. В начале 1819 года он посватался к Елизавете Ксаверьевне Браницкой. Ей было в ту пору 27 лет, что, по понятиям того времени, являлось для невесты возрастом критическим. В письме от 26 февраля 1819 года Семен Романович Воронцов сообщал Ф.В. Растопчину: " Вы уже вероятно узнали от князя Кастель-чикала причину, по которой Михаил не мог поверить ни ему, ни вам задуманное им намерение обратиться письменно к матери той личности, которая казалась ему способною составить его счастье, чтобы узнать, отдала ли уже ее дочь свое сердце кому-либо другому или, если оно еще свободно, согласна ли она будет выйти за него замуж и пожелает ли ее мать назвать его своим зятем?" [36]. Не проще ли было сначала спросить обо всем этом у самой невесты? Семен Романович в этом же письме прямо говорит о том, что его сын не был уверен в благоприятном ответе и потому ни о чем заблаговременно не сообщал даже отцу. Из самих обстоятельств этого сватовства очевидно, что искренних объяснений между графом Воронцовым и его невестой, по-видимому, не было. Не означало ли это, что она вступила в брак не по воле сердца, а повинуясь родительскому совету? И не сыграли ли здесь свою роль несметные богатства А. С. Браницкой? Свадьба состоялась 2 мая 1819 года в Париже, после чего молодые отправились в Англию, чтобы познакомиться с родственниками. Елизавета Ксаверьевна очаровала старика Воронцова :" Только что совершившийся брак моего милого Михаила довершил мое счастье, благодаря нраву его жены, столь открытому и сходному с характером Катеньки и лорда Пемброка, которые очень ее полюбили. Это согласие между моими четырьмя детьми доставляет мне высокое наслаждение" [37]. Продолжение следует... Литература: 1. Гершензон М. Мудрость Пушкина. М. 1919. С.185-205. 2. Цявловская Т. Я. "Храни меня, мой талисман..." /Прометей. Т.10. М. 1974. 3. Comte F. de Sonis. Lettres du comte et de la comtesse de Ficquelmont а la comtesse Tiesenhausen. P. 1911. P. 45-49. 4. Вигель Ф. Ф. Записки. Ч. VI. М. 1892. С. 84-85. 5. Соллогуб В. А. Воспоминания. М.-Л. 1931. С. 438. 6. Исторический вестник. 1900. №1. Т. 79. С. 201. 7. Вигель Ф. Ф. Указ. соч. С. 86. 8. Цит. по кн.: Гершензон М. Указ. соч. С. 197-198. 9. Вигель Ф. Ф. Указ. соч. С. 171. См. также: Лакшин В. Биография книги. М. 1979 (глава "Спутник странный"). 10. Цит. по: Модзалевский Б. Л. Пушкин. Л., 1929. С. 82. 11. Смирнова-Россет А. О. Дневник. Воспоминания. М. 1989. С. 11. 12. Цявловская Т. Указ соч. С. 30. 13. Там же. С. 12. 14. Архив князя Воронцова. Кн. 5. Ч. 1. М. 1872. С. 12-13. 15. Там же. С. 86. 16. Русский архив. 1883. №1. С. 225. 17. Архив князя Воронцова. Кн. 5. Ч.1. С. 7-8. 18. Там же. Кн. 9. Ч. 2. С. 25. 19. Там же. С. 90. 20. Там же. С. 108-109. 21. Там же. С. 255-256. 22. Там же. С. 339-340. 23. Там же. С. 341. 24. Там же. С. 357. 25. Там же. Кн.12. М. 1877 С. 266. 26. Там же. С. 289. 27. Там же. С. 308-310. 28. 1812 год в русской поэзии и воспоминаниях современников. М. 1987. С. 310. 29. Толстой Л. Н. Собр. соч. в 14-ти т.т. М. 1951. Т.6. С. 192. 30. Там же. С. 251. 31. Отечественная война и русское общество 1812-1912. Т.1-7. М. 1912. Т. 6, С. 114-115. 32. Русский архив. 1877. №6. С. 168. 33. Там же. С. 170. 34. Отечественная война и русское общество 1812-1912. Т. 6. С. 153. 35. Русский Архив. 1872. С. 2225. 36. Там же. С. 2227. 37. Там же. С. 2233-2234. ______________________________ © Забабурова Нина Владимировна |
       
|
