1822

Гречанке

Ты рождена воспламенять
Воображение поэтов,
Его тревожить и пленять
Любезной живостью приветов,
Восточной странностью речей,
Блистаньем зеркальных очей
И этой ножкою нескромной...
Ты рождена для неги томной,
Для упоения страстей.
Скажи - когда певец Леилы
В мечтах небесных рисовал
Свой неизменный идеал,
Уж не тебя ль изображал
Поэт мучительный и милый?
Быть может, в дальной стороне,
Под небом Греции священной,
Тебя страдалец вдохновенный
Узнал, иль видел, как во сне,
И скрылся образ незабвенный
В его сердечной глубине?
Быть может, лирою счастливой
Тебя волшебник искушал;
Невольный трепет возникал
В твоей груди самолюбивой,
И ты, склонясь к его плечу...
Нет, нет, мой друг, мечты ревнивой
Питать я пламя не хочу;
Мне долго счастье чуждо было,
Мне ново наслажденье им,
И, тайной грустию томим,
Боюсь: неверно все, что мило.      

1822

Иностранке

На языке тебе невнятном
Стихи прощальные пишу,
Но в заблуждении приятном
Вниманья твоего прошу:
Мой друг, доколе не увяну,
В разлуке чувство погубя,
Боготворить не перестану
Тебя, мой друг, одну тебя.
На чуждые черты взирая,
Верь только сердцу моему,
Как прежде верила ему,
Его страстей не понимая.
     
С Калипсо Полихрони Пушкин встретился в Кишиневе в июне 1821 года. В это лето он набросал несколько ее портретов. В 1822 году появились и обращенные к ней стихи: послание "Гречанке", а также стихотворение "Иностранке" (в черновике оно тоже было озаглавлено "Гречанке"), которое скорее всего можно отнести к Калипсо Полихрони. Общение Пушкина с юной гречанкой продолжалось до 1824 года. В марте 1824 года поэт ненадолго приезжал в Кишинев и познакомил с Калипсо и ее матерью Ф. Ф. Вигеля, который так вспоминал об этой встрече:
"Он заставил меня сделать довольно странное знакомство. В Кишиневе проживала не весьма в безывестности гречанка-вдова, называемая Полихрония, бежавшая, говорят, из Константинополя. При ней находилась молодая, но не молоденькая дочь, при крещении получившая мифологическое имя Калипсо и, что довольно странно, которая несколько времени находилась в известной связи с молодым князем Телемахом Ханджери. Она была не высока ростом, худощава, и черты у нее были правильные; но природа с бедняжкой захотела сыграть дурную шутку, посреди приятного лица ее прилепив ей огромный ястребиный нос. Несмотря на то, она многим нравилась, только не мне, ибо длинные носы всегда мне казались противны. У нее был голос нежный, увлекательный, не только когда она говорила, но даже когда с гитарой пела ужасные, мрачные турецкие песни; одну из них, с ее слов, Пушкин переложил на русский язык, под именем "Черной шали" (здесь Вигель ошибся. - Н. З.). Исключая турецкого и природного греческого, хорошо знала она еще языки арабский, молдавский, итальянский и французский. Ни в обращении ее, ни в поведении не видно было ни малейшей строгости; если бы она жила в век Перикла, история, верно, сохранила бы нам ее вместе с именами Фрины и Лаисы.

Любопытство мое было крайне возбуждено, когда Пушкин представил меня сей деве и ее родительнице. В нем же самом не заметил я и остатков любовного жара, коим прежде горел он к ней. Воображение пуще разгорячено было в нем мыслию, что лет пятнадцати будто бы впервые познала она страсть в объятьях лорда Байрона, путешествовавшего тогда по Греции" [1].
Наблюдательный Вигель подметил несколько важных деталей: то, что для Пушкина Калипсо была особенно притягательна из-за волновавшей его легенды о ее любовной связи с Байроном; и то, что к 1824 году чувства его к ней угасли (в его жизнь уже вошла Одесса со всеми ее соблазнами). В 1823 году Пушкин приглашал в Кишинев П. Вяземского, обещая познакомить его с гречанкой, которая "цаловалась" с Байроном. Видимо, в этот период, когда Пушкин переживал бурное увлечение байронизмом, такая деталь оказывалась решающей.
И. Липранди в своих воспоминаниях добавил новые штрихи к портрету Калипсо Полихрони:
"Она была чрезвычайно маленького роста, с едва заметной грудью; длинное сухое лицо всегда, по обычаю некоторых мест Турции, нарумяненное; огромный нос как бы сверху донизу разделял ее лицо; густые и длинные волосы, с огромными огненными глазами, которым она еще больше придавала сладострастия употреблением "сурьме". ... Пела она на восточный тон, в нос; это очень забавляло Пушкина, в особенности турецкие сладострастные заунывные песни, с аккомпанементом глаз, а иногда жестов" [2].

Дамы Полихрони внесли элемент экзотики в кишиневскую жизнь. Мать Калипсо убедила жителей в своих магических способностях. "Она была упованием, утешением всех отчаянных любовников и любовниц. Ее чары и по заочности умягчали сердца жестоких и гордых красавиц и холодных как мрамор мужчин, и их притягивали друг к другу", - вспоминал Вигель [3]. Сама Калипсо отличалась умом и дерзостью. Так, она написала слезное послание великому князю Константину Павловичу и сумела его разжалобить. Он прислал ей не только денежное пособие, но и рекомендательное письмо к графу Воронцову. Не зная обстоятельств дела, но желая выслужиться перед Цесаревичем, Воронцов решил нанести ей визит с соблюдением всего необходимого церемониала. Он, разумеется, был принят, но потом с ужасом узнал, что за дом он посетил. Зато Калипсо этот визит возвысил во мнении горожан и соотечественников. Если Пушкину эта ее выходка была известна, то она наверняка пришлась ему по сердцу. Вигель вспоминал, как Калипсо ловко воспользовалась антипатией, которую питали к нему молдаване, и выдала себя за его жертву, брошенную и поруганную, получив таким образом доступ в их дома: "Из мщения, желая досадить мне, и бояре стали приглашать ее к своим женам. Куда как мне это было больно и как лестно даром прослыть Тезеем носастой Ариадны!" [4]. Наверняка все это прибавляло еще больше очарования дерзкой плутовке в глазах поэта, не меньшее ее любившего подобные шутки и розыгрыши.
В пушкинском послании "Гречанке" уже в первых строках Калипсо предстает прежде всего возлюбленной "певца Леилы". Воображение поэта занято той, былой, любовью, воспоминание о которой, быть может, и питает его собственное чувство. Эта романтическая история, превратившая гречанку в байроновскую музу, нарочито неопределенна, соткана из фантазий и предположений. Это некое "быть может", интригующее воображение поэта. Пушкинское "скажи", обращенное к красавице, ответа не подразумевает. А завершающие слова о ревности не более чем привычный реверанс. Неизвестно, рассказывала ли сама Калипсо Пушкину что-либо о своем романе с Байроном. Быть может, эта легенда просто ее сопровождала? Во всяком случае чувство Пушкина ею, несомненно, поддерживалось. Кроме того, впервые очутившись на юге, впервые увидев Кавказ и море, он с неподдельным живым интересом впитывал в себя восточную экзотику, восточный тип красоты, так полно воплощенный в юной гречанке, и пленявшую его "восточную странность речей". Может быть, он и любил в ней не столько реальную женщину, сколько воплощение восточной неги, искушавшей и "певца Леилы"?
По отзывам современников, Пушкин в кишиневскую пору не был, что называется, влюблен в Калипсо Полихрони; зато о его романе с ней знали, по-видимому, все, поскольку отсутствие "строгости" поведения юной куртизанки никого не обязывало к сохранению тайны. Вероятно, имя поэта привычно с ней связывалось, о чем, в частности свидетельствует любопытная деталь из воспоминаний В. Ф. Раевского. В феврале 1822 года к нему явился Пушкин, чтобы предупредить его о грозящем ему аресте. Поэт, вероятно, чувствовал, что видятся они в последний раз:
"Пушкин смотрел на меня во все глаза.
Ах, Раевский! Позволь мне обнять тебя!
Ты не гречанка, - сказал я" [5].

Свидетелем романа Пушкина с Калипсо Полихрони оказался молдавский писатель Костаке Негруци (1808-1868), который находился в Кишиневе в 1822-1823 г. г. и запомнил, что Пушкин часто прогуливался с гречанкой по городскому бульвару. Перу Негруци принадлежит новелла "Калипсо", где он поведал явно вымышленную историю о том, как Калипсо Полихрони, переодевшись в мужской костюм, тайно постриглась в монахи, где об ее истинном поле и имени узнали только после ее смерти (6). На самом деле Калипсо умерла от чахотки в Одессе в 1827 году.
Неизвестно, когда дошла до Пушкина весть о ее смерти. Поэт поддерживал переписку с жившим в Кишиневе Н. С. Алексеевым, который 30 октября 1826 года сообщил ему, что "Калипсо в чахотке". О том, что Пушкин о смерти своей былой возлюбленной знал, свидетельствует один любопытный факт. На него впервые обратила внимание Р. В. Иезуитова в своей статье "Утаенная любовь" [7]. В 1830 году, во время болдинской осени, Пушкин одно за другим написал два стихотворения - "Заклинание" и "Для берегов отчизны дальней", которые, по сложившейся традиции, относят к Амалии Ризнич. В отношении второго сомнений, видимо, быть не должно, слишком много там узнаваемых реалий. Что же касается первого, то в нем неожиданно имя Леила, которым поэт называет умершую возлюбленную:

ЗАКЛИНАНИЕ
О, если правда, что в ночи,
Когда покоятся живые,
И с неба лунные лучи
Скользят на камни гробовые,
О, если правда, что тогда
Пустеют тихие могилы -
Я тень зову, я жду Леилы:
Ко мне, мой друг, сюда, сюда!

Если мы вспомним послание "Гречанке", то там тоже упоминается Леила, "неизменный идеал", и традиционно восточный и романтический, которым вдохновлялся Байрон в своих южных поэмах и который он обрел в красавице-гречанке:
Уж не тебя ль изображал
Поэт мучительный и милый?
Следовательно, "Заклинание" вполне может быть связано с воспоминанием об умершей Калипсо, и тогда оба стихотворения соединяются одной темой - любовь и смерть. И Калипсо Полихрони, и Амалия Ризнич, уже умершие, слились для поэта в одно томительное и щемящее воспоминание и удостоились проникновенных прощальных строк.
И, вероятно, память об этих уже ушедших из жизни возлюбленных, дочерях стран полуденных, соединилась в прекрасных строках поэта, скорее всего обращенном к ним обеим. Речь идет о набросках к прекрасному стихотворению Пушкина "Воспоминание" (1828 г.). Отрывок этот остался в рукописи, и может быть, именно поэтому сохранил некую исповедальность:

И нет отрады мне - и тихо предо мной
Встают два призрака младые,
Две тени милые - два данные судьбой
Мне ангела во дни былые -
Но оба с крыльями, и с пламенным мячом -
И стерегут - и мстят мне оба -
И оба говорят мне мертвым языком
О тайнах счастия и гроба. (Т. 3. С.651)
И далее есть еще загадочные строки:
Но оба с крыльями, и с пламенным мечом -
И стерегут - и мстят мне оба -
И мертвую любовь питает их огнем
Неумирающая злоба.

"Мстят"? Неумирающая злоба? Пусть эти слова останутся тайной поэта. Эти строки написаны в 1828 году, вероятно, в момент, когда он был всеми отвергнут и чувствовал себя как никогда одиноким. Со стихотворения "Воспоминание" начинается история покаяния поэта, которое он, накануне своей зрелости, охваченный стремлением выйти на проторенные дороги жизни, переживал очень мучительно и искренне.
И гречанка с мифологическим именем Калипсо стала одним из таких одновременно сладостных и щемящих воспоминаний.

Литература:

[1]     Вигель Ф. Ф. Записки. М. 1892. Ч. VI. С. 152-152.     
[2]     А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 1-2. М. 1985. Т. 1 С. 308-309.     
[3]     Вигель Ф. Ф. Указ. соч. С. 153.     
[4]     Там же. С. 154.     
[5]     А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 1. С. 384.     
[6]     Исторический вестник. 1884. №2.     
[7]     Легенды и мифы о Пушкине. С.-Петербург. 1995. С. 233.     
_______________________________
© Забабурова Нина Владимировна