Матери. Матерям.

Часть 1. ГОДЫ ВЗРАСТАНИЯ

Быть может, есть люди, ничуть не зависящие от своего прошлого и своего окружения и одаренные внутренней силой почина, не обусловленного никакими предпосылками. Но это трудный вопрос, и лучше оставить его в стороне.
Сэмюэль Бетлер. "Путь всякой плоти".

За лето пленные немцы отстроили, отремонтировали половину школы. Провели электричество, застеклили окна, вместо сделанных из железных бочек печей поставили батареи центрального отопления.
Были и еще новости. С ровного поля за поселком взлетали «кукурузники» и, поднявшись высоко, сбрасывали парашютистов.
И все пацаны в поселке стали делать парашюты из материи, самолеты, вертушки, змеев из бумаги и дранки. В разрушенной половине школы из окон второго этажа прыгали с зонтиками, с парашютами из простыней. И наконец Волчок прыгнул из окна своего класса, с третьего этажа, без зонтика, без парашюта из простыни и сломал ногу.
Для Вадика увлечение полетами и парашютами прошло как бы стороной. У него, конечно, был и восьмистропный парашют с грузилом из гайки, и с крыши Жениного дома он не раз прыгнул, чтобы чувство полета испытать. Но не это было главное. В четвертом классе он вдруг стал отличником. Бог знает как это случилось. То ли улица надоела, то ли учительница Вера Ивановна стала к нему добрее.
Сентябрь стоял жаркий. В заново отстроенной школе одуряюще пахло краской, бумага, одежда, руки липли к партам, на третьем и четвертом уроках солнце через стекла пекло голову и плечи, но желания, чтобы уроки побыстрее кончались, не было. Это было совсем не трудно - внимательно слушать на уроках, а придя домой, не откладывая, делать домашнее задание.
Отличаться не плохо, а хорошо ему нравилось. Он в ту пору был полон благих намерений. Он решил, когда вырастет, поступить в летное училище – и в училище он будет хорошо учиться. А в ближайшем будущем вступит в пионеры, в кружок спортивный и кружок юных натуралистов. Других кружков в школе пока не существовало.
- Вот видишь, ты и сам можешь. Что значит, бросил улицу. Не нужны тебе эти Сережки, Вовки, Леньки, - говорила мать.
Он снова рьяно помогал по дому: таскал воду, мыл полы... Летом Вадик научился курить, а вместе с ним и пятилетний Юрка. Теперь Вадик курить бросил. И Юрку старался отучить. Тот втихомолку ходил на трамвайные и автобусные остановки, собирал окурки и курил. Но Вадик хорошо знал его уловки. Юрка скоро дурную привычку оставил. Надька пошла в первый класс. Вадик помогал ей справляться с азбукой и арифметикой.

Сухая и теплая погода в ту осень держалась долго. Вадик выменял в школе компас и часто уходил далеко-далеко за город. От одиночества, от запаха земли и трав сжималось сердце и слегка кружилась голова. А глазам открывалось новое. Живая изгородь, одинокое чучело, полуразрушенный шалаш с тряпьем внутри, курган с железной вышкой, а под курганом кирпичная кладка и дверь на замке. Он смотрел на облака и завидовал им. Может быть, облака плыли туда, где он уже побывал в сорок втором и сорок третьем.
По пахоте, по бездорожью ходить нелегко. Возвращался всегда усталый, но радостный. Он много думал о себе. Кто он такой? Почему его куда-то тянет? Ах, скорее бы сделаться большим и сильным!
В ноябре сорок седьмого произошло великое событие: отмена карточной системы. День отмены стал необычным тихим праздником.
Утром Вадик на какую-то мелочь смог купить в школьном буфете двести граммов хлеба и пятьдесят граммов сахара-песка. Сначала он просто макал хлеб в сахар и ел. Потом увидел, что хлеб кончается, а сахар еще есть, и стал смачивать хлеб, чтобы побольше сахара налипало.
После школы он пошел к матери. И здесь-то, в центре города, увидел тихий праздник. В магазинах было полно хлеба, вермишели, круп, подсолнечного масла. Очереди стояли небольшие, пять-семь человек, и никто не нахальничал - совсем-совсем новые люди!
Мать дала ему новеньких два рубля, и он еще купил хлеба и сахара. Вернувшись домой, он этот хлеб макал в блюдце с водой, чтобы сахара много-много налипало. Наконец, пришла мать. Она принесла еще хлеба, сахара и бутылку подсолнечного масла. И принялась на этом масле жарить хлеб. Вадику новая еда очень понравилась, и он еще много съел. Разговаривали с матерью о сегодняшнем изобилии. Нет-нет, они и не смели надеяться, что так будет всегда! Но уж, наверное, теперь будет лучше... И вдруг Вадику сделалось плохо. Он выскочил во двор. Сначала вообще не знал, что с ним случится. Ощущение было такое, что, может быть, он сейчас взорвется и разлетится на куски. Потом началась рвота. Выворачивало не только внутренности - выкручивало руки, ноги. Когда в нем уж ничего не осталось, тело начали сводить судороги, наконец, стало страшно холодно... И через тридцать лет после того он не мог выносить даже вида жаренного в масле хлеба.

После зимних каникул им объявили, что Вера Ивановна заболела (на самом деле пошла в декретный отпуск) и вместо нее будет Жужалка. Жужалку в школе ненавидели.
Это была крупная ехидная старуха с большой головой, с маленькими слезящимися глазками, способными смотреть не мигая. Вера Ивановна в конце последнего урока любила поговорить о разном. И Жужалка любила. О том, каким зверем когда-то был ее учитель, как вдалбливал в головы своих учеников науку железной линейкой. «И представьте себе, я до сих пор помню все, чему он учил! Теперь могу вас учить»,- говорила Жужалка гордо.
Когда стало известно, что вместо Веры Ивановны будет Жужалка, все храбрились, обещали друг другу Жужалку не слушаться. Но Жужалка на первом же уроке прокукарекавшему Володе Терехову больно надрала уши, за «глупые улыбки» хорошему ученику Толе Мережко поставила двойку. И на следующих уроках свирепствовала. Класс, при Вере Ивановне беззаботный, охватил страх.
Дошла очередь и до Вадика. Жужалка вызвала его к доске решать задачу. Все было ясно, и он стал молча писать. Жужалка спросила:
- А где рассуждения?
- Какие рассуждения?- удивился Вадик.
- Рассуждения... Почему ты в первом действии складываешь?
- Я об этом пишу.
- Так-так,- сказала Жужалка.- Надо еще и говорить. К пятому действию Вадик запутался и бросил мел.
- Это вы виноваты. При Вере Ивановне я бы давно решил.
- Да что ты говоришь?- сказала Жужалка.- Мы примем к сведению. А сейчас иди на место. Я тебе поставлю тройку, потому что ты ее все-таки заслужил.
На перемене Вадик выпросил у одного мальчишки карбиду и насыпал в Жужалкину чернильницу. Синяя пена поползла из чернильницы, класс наполнился вонью.
Жужалка вернулась, увидела, во что превратился ее стол, подошла к Вадику, схватила за ухо и отвела в угол. Успехи кончились.
- Она злая! Я не виноват,- объяснял он матери. Мать как будто верила. Но что она советовала!
- Ничего не поделаешь. А ты старайся, на уроках не балуйся, Может быть, она и полюбит тебя, как Вера Ивановна.
Женя говорила немного иначе:
- Ты не обращай на нее внимания. Учись как учился. Главное - знать. Ничего она с тобой не сделает, если будешь все знать.
Обеих он слушать не хотел. А Жужалка навела порядок, То есть как навела... Кто получал раньше двойки, тот и получал их по-прежнему, хорошие вновь вышли в хорошие. Во время уроков стало тихо. Случится какой-нибудь шум, все тотчас вскидывают на Жужалку глаза. А в глазах: «Это не я! Не думайте на меня», И будьте покойны, по глазам Жужалка найдет виновного. Из хороших не вышел в хорошие только Вадим. Покориться? Не-ет!
Он сделался классным шутом. Заниматься бросил, На первом или втором уроке Жужалка вызовет его. Ничего не зная, он врал, а класс потешался. На очередной перемене он натрет свечкой классную доску. Жужалка придет, попробует писать, бросит злобно мел и направится к нему. С криком: «Я сам!»- он срывался с парты и бежал в угол. Если Жужалка, чтобы надрать уши, шла за ним, он перебегал в другой. «Ну так и стой там до последнего звонка!»-говорила Жужалка. А это тяжкое наказание - стоять несколько часов в углу. Что за мечты вдруг одолели. При нести бы в класс кирпич и влепить этим кирпичом по старой Жужалкиной физиономии. Влепить изо всех сил, а там что будет то будет. Бежать из дома. Ночевать на чердаках, на вокзалах. В конце концов заболеть, попасть в больницу. В больнице накормят, вылечат. Его спасут, а Жужалку из школы выгонят.
Опять потянуло к прежним друзьям. Вот кого не требовалось убеждать, что Жужалка стерва.
Стояла зима, лежал снег. Вадик купил за десять рублей старенькие коньки «пионеры». Привязывая их веревками к ботинкам, стал учиться кататься на обледенелых пешеходных тропинках. К тому времени, когда ноги окрепли, случилась гололедица, какой еще не бывало. Поселок превратился в ледяную сказку. Всюду звенел, сверкал лед. Под его тяжестью ломались деревья, обрывались провода, снежные сугробы покрылись такой толстой ледяной коркой, что даже взрослые ходили не проваливаясь. Кататься на коньках можно было где угодно, даже со склонов в балке. Вадик носился, научившись выделывать такие штуки, что товарищи могли только завидовать.
Когда один кататься умеет, а другой нет, у одного ремешки и веревочки коньки держат, а у другого рвутся, быть вместе трудно. Все бугры, все горки хочется испробовать. Ребята отставали. И вдруг Вадик замечал, что давно мчится один, что уже сумерки и скоро наступит ночь. Неизвестно чего испугавшись, поворачивал обратно. Силы таяли, коньки начинали казаться орудиями пытки. Перед домом не выдерживал, сбрасывал их. Шел, цепляясь руками за заборы, через порог в дом уже переползал.
Как-то в районной библиотеке дали ему книгу «Жизнь и удивительные приключения Робинзона Крузо». Сначала он с любопытством рассматривал картинки. Потом начал читать, и скоро запылали щеки, лоб... Моря, острова, скалы, гроты! Робинзон все время плакался, что живет один на своем острове. Да зачем ему еще кто-то? Ведь он был страшно богат. Ружья, порох, лодка! А главное, остров, изобилующий плодами и дичью. И люди в конце концов появились.

Сначала Вадик играл. Над своей кроватью повесил физическую карту мира. На необитаемый остров можно бы добраться тем же способом, каким Робинзон хотел избавиться от своего -на лодке. На украденной рыбацкой лодке, все время держась левой стороны, плыть вдоль берега Азовского моря, потом Черного, через Босфор и Дарданеллы, по Средиземному морю до Гибралтара и там опять влево и вниз, где близ экватора каким-нибудь образом найдется необитаемый остров. И прощайте тогда Жу-жалка, улица... Мать только жалко. Друг без друга им будет очень плохо. Но ведь мать красивая. Погорюет, а потом выйдет замуж, родит еще одного мальчишку. Ей бы только нянчить кого-то. Вот и пусть нянчит!
Вадик прочел немало книжек, в которых мальчишки его возраста в войну и в революцию проделывали чудеса храбрости. Главное, быть стальным, несгибаемым. Главное, невзирая ни на какие бедствия, ни на минуту не забывать о цели. Так вот: пусть границы и пограничники, а если плыть вдоль берегов морей по ночам, днем затаиваясь в руслах рек, в камышах, то можно добраться куда угодно. Только бы найти двух-трех товарищей, которые бы тоже захотели на необитаемый остров - ведь в одиночку такое путешествие невозможно. Посовещаться, дать друг другу клятвы - и решиться.
Долго он выбирал, кого бы увлечь своим планом. Наконец, решил поговорить с одноклассником Миусским.
Внешность у Миуса была героическая. К тому же его по тем временам хорошо одевали. Миус умел собрать вокруг себя слушателей, небрежно выкладывая сведения о вратаре Боженко, о легендарном главаре ростовских бандитов Медике, об «опелях» и «эмках». Правда, Миус путался, решая у доски задачку в два действия, против которой в учебнике в скобках стояло «устно». И под диктовку он не умел писать, читал даже плохо. Вадик верил и не верил, когда Миус говорил, что просто не хочет учиться. Впрочем, все это не имело значения. Красивый Миус казался гордым, способным сдержать клятву.
Для начала Вадик показал Миусу книжку о Робинзоне. Вроде не почитать даже, а картинки посмотреть. Миус не удивился,
- У нас такая есть.
- Ты читал?- с жаром спросил Вадим.
- Да... читал...
После этого, покраснев, Вадик рассказал свой план. Миус внимательно и серьезно выслушал, вдруг согласился:
- Летом можно будет поехать.
- Да, конечно, летом!- обрадовался Вадик и заторопился.
Только надо уже сейчас готовиться. Сухари сушить, веревку, парусину покупать. Пойдем после уроков ко мне или к тебе и все обсудим...
Миус сказал, что лучше к нему.

В доме у Миуса, в полутемных заставленных комнатах, висели картины. Одна была знакомая: в страшный шторм люди спасались на мачте. Поглядывая на эту картину, Вадик говорил о том, что надо собирать деньги на веревку и парусину, сушить сухари и где-то складывать, что надо уже сейчас присматривать лодку на Дону, что прежде всего надо найти еще кого-то, кто согласится отправиться в путешествие. Миус слушал как-то без интереса, хотя и не возражал.
«Надо его уговорить! Чтобы он все понял так же, как я понимаю»,- думал Вадик, возвращаясь домой.
На следующий день Вадик вновь был у Миуса. На этот раз по комнатам бегала сестра Миуса, третьеклассница.
- Ага, ага! Мама все знает и никуда вас не пустит,- прокричала она, как только увидела Вадика.
Вообще-то девчонке дела не было до их планов. Она кидала в Вадика бумажные шарики, подкравшись сзади, толкала обеими руками, приглашая погоняться за собой.
- Зачем ты рассказал? Ты не хочешь со мной? - спросил Вадик.
- Это ничего,- как-то явно лживо ответил Миус.
Пришла мать Миуса, высокая полная дама, и стала недобрыми глазами посматривать на Вадика. Вадик быстренько собрался. Мать Миуса вышла следом во двор и сказала:
- Ты, мальчик, больше к нам не приходи. Вам с Эдиком дружить не надо.
«Дурак, истукан, двоечник! Самый настоящий двоечник»,- возвращаясь домой, ругался Вадик. В счет пошло все. Миус живет в хорошем доме среди хорошей обстановки. У него есть возможность сколько угодно сидеть на диване, где так удобно читать. Его отец и мать часто ходят в школу, беспокоятся о нем, дружить с такими, как Вадик, не разрешают. А Миус - дурак!
Нет, не найти ему товарищей. Все болтуны, трепачи, способные помнить о цели не больше пяти минут.
А ведь до чего интересно было бы хоть попробовать! Уже в Средиземном море мог отыскаться подходящий остров. И даже раньше, в Черном. И пусть не остров, а всеми забытый полу¬остров...
Чтобы прийти в себя, он пошел в поля, как делал это осенью. Однако теперь всюду работали люди и трактора. На слоняющегося без дела мальчишку смотрели удивленно. А что будет, если он окажется в другом государстве, среди чужих людей?..


* * *

...Одиннадцать лет, двенадцать, тринадцать... Все смешалось. В памяти отдельные, как будто не связанные между собой картинки.
Вот они учатся свистеть с помощью пальцев. Хор в десять-пятнадцать человек свистел с утра до ночи. Даже объясняться пытались свистом.
- Ты, слушай, что я говорю!
И высвистывали, засовывая в рот большой и указательный, большой и мизинец, указательный и безымянный...
- Понял?..

Вот они спускаются к Дону. На железнодорожной насыпи Пака нашел хороший, затяжек на десять, окурок. «Пака, оставишь курнуть!»- поспешно крикнули сразу несколько ребят. Завязался спор, кто первый попросил у Паки «оставить». Некурящий Ленька Татаркин сказал, что вдоль железной дороги окурков гораздо больше, чем на трамвайных и автобусных остановках. Пассажирам делать нечего, они курят да бросают... Ленькины слова проверили и убедились, что так оно и есть. День был пасмурный, купаться никому особенно не хотелось. «Пацаны! Пойдемте по шпалам охнарки собирать. Потом табак вытрусим, купим гильз и набьем папирос настоящих...» Это уже была идея. И двинулись, пропуская составы, придумывая окуркам разные названия: жирный... тощий, аж кости выперли... чинарик... Шли они так и очутились в настоящей деревне, посреди широченной улицы, на которой куры, гуси, теленок и коза. Повернули обратно. Ермак кинул камень в стекло проходящего пассажирского поезда, но оно не разбилось. Все стали кидать камни. Кидали изо всех сил, но стекла не разбивались. Вдруг один камень влетел в открытое окно.
- Вот это да!- заорал Мишка.- Вот бы там немцы были. Убить можно!- И еще бросил камень.
- Дурак! Сейчас-то там обыкновенные люди,- закричал Витька.- Пацаны, перестаньте!
Но еще, по инерции что ли, покидали камни вслед поезду...

Вот Куня принес на поляну пузырек туши, три связанные ниткой иголки и всем желающим делает наколки.
Очень смеялись над Жоркой Пупком. В первый день Жорка вытерпел букву «Ж». Вечером мать его поколотила. На другой день к «ж» пристроилось «о». И за «о» Жорка был бит. И тогда решился сразу на три буквы «рик». Мать и в третий раз его поколотила, но «Жорик» уже навсегда украсил руку.
Вадиму Куня выколол на кисти В. Буква получилась кривая, потому что Куня, когда колол, держал его руку в своей, натягивая кожу. Еще Куня умел выкалывать двух целующихся голубков. Это была зараза какая-то. Во всем поселке ребята, спрятавшись в кустах или траве, уродовали себя. Волчок, кроме имени и голубков, выколол себе на одной ляжке бога, а на другой черта - к Сашке Жуку ходил колоться, там всем желающим делали черта с богом. Вадиму собственная буква В показалась отвратительной, от голубков и прочего он отказался.

...Вот они в садике. Правильно называется: «Площадка отдыха трудящихся Железнодорожного района имени Ленина», но все говорили просто садик. Тир, фонтан, громкоговорители, лавочки в аллеях, музыка с танцплощадки, концерты художественной самодеятельности, а главное, летний кинотеатр. В садик люди ходят себя показать и других посмотреть. Взрослым после своих заводов и фабрик в садике, по-видимому, вольготно. Вот тебе кино, танцплощадка, кафе-мороженое, пивная, читальня, комната смеха - все! Мальчишкам тесно. За хорошее место на дереве, возвышающемся над стеной кинотеатра, у ограды танцплощадки, у питьевого фонтанчика, в очереди за мороженым...- драки! Внушать страх, быть способным на страшное - в садике требуется больше, чем где бы то ни было. И берут верх самые тупые и бессовестные. «Не имей сто рублей, не имей сто друзей, а имей наглую морду»,- ходила в садике поговорка.

Больше всего им нужны деньги.
В Дону шла на нерест рыба. Из толстой проволоки и прелой сетки соорудили черпак. Заранее ликовали.
- Пацаны! Наловим рыбы, продадим и купим лодку,- кричал Мишка Татаркин.
- И будем на ней кататься!- подхватил Пака.
- А чего? И купим. На рыбе сейчас только и наживаются...
Привязали черпак к концу длинной палки и отправились на Дон.
Берег реки был весь белый от дохлой рыбы - так сильно она шла в Дону, что какая-то часть выбрасывалась на песок. Но в их сеть хоть бы тощая чехонька попалась. После многих попыток черпак поломали, утопили и отправились к настоящим рыбакам, на тоню.
На тоне царил дух наживы. В подтянутой к берегу сети рыба кишмя кишела. Двое рыбаков, давя сапогами эту рыбу, крались за огромной белугой. Слышались крики:
- Осторожней! Уйдет, уйдет...
Белугу пригвоздили ко дну баграми. Толпа спекулянток хлынула к воде, свора пацанов начала просовываться меж окружавших сети рыбаков и выхватывать что попадется. На пацанов некоторое время никто не обращал внимания, пока старый дед из приемочного баркаса не закричал:
- Куда смотришь? Эй, а ну гони малых...
Один пацан, ухватив за жабры краснобокого чебака, пятясь с ним, сел в воду.
Вадиму было противно. Куня и Ермак держали по чебаку. Сережка - две больших чехони, у других тоже что-то было. А Вадим даже не попытался украсть или попросить.
Подавленный, увязая в иле, поплелся Вадим вслед за друзьями на сухой пригорок. На пригорке пацан лет четырнадцати завязывал тесемкой мешок. Куня попросил посмотреть, что у него там. И все посмотрели. В мешке у пацана лежала дохлая рыба.
- Зачем тебе дохлятина?
- Дураки! Помою, посолю - потом не поймешь, какая она была. И на базар.
От железной дороги осторожно, по камешкам, спускались двое в лаковых штиблетах.
- Пацаны, пойдите кто-нибудь на тоню, позовите Сердюка,- сказал один.
- Охота была по грязюке лазить,- за всех ответил Сережка.
- Трояк дадим.
- Я не пойду,- сказал Сережка.- Иди, Вадя, ты. У тебя ничего нет.
Вадим полез назад.
- Дядя! - позвал он. Рыбак обернулся. Лицо красное, глаза шальные, пахнуло водкой. Вадим невольно отпрыгнул. Рыбаку это понравилось. Он засмеялся, топнул ногой.
- Иди, пацан. Шю-ють... шю-ють!
- Дурак! - крикнул Вадим и пошел назад.
Двое в штиблетах ждали на пригорке.
- Позвал?
- Да,- сказал Вадим, собираясь отказаться от денег. Но те отвернулись.
«Значит, они и не думали давать трояк!»- удивился Вадим. Ребята были уже за железнодорожной насыпью, подымались по тропинке над оврагом, когда Вадим догнал их.
- Ну, дали трояк?- спросил Сережка.
- Дали.
Тот, который собирал дохлую рыбу, тоже был со всеми. Вдруг он сказал Вадиму:
- Ты! Давай сюда трояк. Дам хорошего чебака. Не дохлый, еще недавно хвостом шевелил.
Все засмеялись. Вадима зло взяло.
- Я тебя сейчас с твоей дохлятиной в овраг столкну!
- Чего-чего!?- спросил пацан, глядя на Вадима сверху вниз. Длиннорукий, длинноногий, он был, по-видимому, очень сильный.
- Не хочу я твоего чебака,- сказал Вадим.
Так и говори. Не хочешь, не надо. Я сам его с удовольствием пошамаю.
Перед глазами Вадима покачивался вонючий мешок с дохлой рыбой. Вдруг парень оступился и, если б Вадим не уперся обеими руками в мешок, упал в овраг. Теперь еще руки воняли. Унижение показалось нестерпимым. Как всегда в таких случаях, все получилось мгновенно, как бы помимо воли. Он крепко вцепился в мешок, толкнул сначала от себя, потом резко на себя и в сторону. Как смешно, пытаясь уцепиться за кусты и прошлогоднюю траву, парень покатился вниз. Мешок лопнул, рыба рассыпалась. Друзья хохотали.
- Соли там! Торгуй!

* * *

Было и путешествие, напомнившее Вадиму о мечте сбежать на необитаемый остров.
Куне один старик доверил покататься на своей лодчонке. Куня взял с собой Ермака, Волчка и Вадима. Задумано было переплыть на другую сторону Дона, а обратно один Волчок будет грести в лодке, остальные вслед за лодкой попробуют переплыть Дон. Однако едва оттолкнулись от берега, как те, кого не взяли, с воплями поплыли следом и чуть не утопили лодчонку в самом начале путешествия. Только от них избавились, сломалось весло и обнаружилась течь. С одним веслом плыть на другую сторону реки не посмели. Их несло течение, а по берегу бежали оставленные и выкрикивали разные слова - одни отчаялись и оскорбляли, другие всё еще надеялись попасть в лодку и что-то обещали, в чем-то клялись. Убогим ковшиком и Куниной фуражкой непрерывно вычерпывали воду. На берегу скоро поняли, что за удовольствие плыть в дырявой лодке, и перешли к злорадству. И было похоже, что они будут орать и не отстанут до тех пор, пока лодка не пойдет ко дну. Куня тогда встал в лодке и страшно крикнул, что еще одно слово и он плывет к берегу, и кого догонит, тому на одну ногу наступит, а другую выдернет. После этого преследователи отстали. И хоть по-прежнему надо было вычерпывать воду, плыть в лодке им нравилось. Впервые снизу вверх, не заслоненную прибрежными деревьями, могли они видеть бывшую станицу Гниловскую. Дома, крытые камышом, ошелеванные досками, крашенными в синее, казались безлюдными.
- Знаете, почему станица называется Гниловской? Помните, сколько весной было на берегу рыбы? Рыба гниет, потому и на¬звание - Гниловская, - сказал Волчок.
Течение принесло их к первому рукаву донской дельты. Свернули, причалили и провели счастливейший день. Купались в тихой отстоявшейся воде, лазили на высокий глиняный правый берег смотреть гнезда стрижей, ловили в густых водорослях раков и жарили их на костре.
Однако за свое удовольствие, как всегда, пришлось расплачиваться. Назад лодку тащили волоком. Упираясь босыми ногами в дно, скоро изрезали себе о ракушки ноги. К тому же время от времени лодка начинала тонуть и надо было ее, страшно тяжелую, выволакивать на берег и переворачивать.
- Утюг проклятый, чтоб ты издох! - ругали они лодку. Уже в темноте притащили ее на место. Несмотря на усталость,
постояли у ночной реки. Там и здесь горели бакены, вода была черная, бесшумная, живая. Все вокруг жило. В бывшей станице, звякая ведрами, кто-то поливал огород, пахло кизячным дымом, где-то ворочалась корова. Проходили мимо одного двора. Женщина сняла с летней печки чугунок, и вырвавшееся на свободу пламя осветило бородатого старика, голого до пояса, с мокрыми плечами.
- Маруська, шо я тебе сказал? Сей же час дай рушник!- закричал старик.
Кто-то застучал на высоком крыльце, но в это время женщина закрыла дырку в плите и стало темно.
Вадима удивил и этот старик, и кизячный дым, и работа на огородах. Это была жизнь, мало похожая на жизнь в их поселке или на жизнь города, которую он наблюдал из окна материного трамвая. Он почувствовал себя счастливым. Хоть небольшое путешествие да свершилось! И как хорошо умеют вести себя товарищи, когда не лезут под ноги слабые...

* * *

Он дичал. К родственникам и дорогу забыл. Даже когда умер дед Степа, а вскоре бабушка Настя, на похороны не ходил.
- Как же так? Они тебя любили. Нехорошо... Дядя Миша с тетей Клавой хоть посмотрят на тебя,- говорила мать.
- А...- отмахивался он.- Не пойду!
Как раз больше всего он боялся, что кто-то будет рассматривать его, расспрашивать. Ведь обязательно спросят, как его дела? А какие дела... Он хорошо бегает, прыгает, плавает, играет в футбол. В то же время он безвольнейший человек. Той бесцельной жизни, которую он ведет, надо стыдиться. Нет-нет! Он знал, что -от него хотели бы услышать, и похвалиться ему было нечем. А раз так, то зачем ему судьи, советчики?
Когда никто тебе не судья, а окружающие делятся на соучастников («своих», тоже ни в коей мере - упаси боже!- не судей) и несоучастников («чужих»)- это и есть самое настоящее одичание. Глаза в землю и резкое «не хочу», «не буду», «не надо»- его ответ.
Конечно, если бы нашелся кто-то, кто захотел в нем разо¬браться и помочь, тому нетрудно было бы приручить Вадима. Но ведь по-настоящему никто им не интересуется. Зачем ему праздное любопытство родственников? Ну посоветуют хорошо учиться. Обязательно посоветуют бросить плохих товарищей и завести хороших. Напомнят о матери - любить, жалеть ее надо... Да знает он про это!
Подравшись на улице или в школе, он надолго замыкался в себе. Победа чаще всего была на его стороне. Но все равно, никогда он этим победам не радовался. Наоборот, вспоминая побитого, размазанные по лицу сопли, слезы и кровь, испытывал отчаяние. Ведь он никогда не начинал первым, пытался предупреждать: «Перестань! Тебе же плохо будет...» Ссоры получались из-за ничего: друзья да друзья, а стоит не захотеть быть на все согласным - ссора, драка. «Брошу все! Брошу пустую жизнь»,- говорил он себе.

Наполнить пустую жизнь можно было учебой, настоящей дружбой, чтением. Прежде всего надо хорошо учиться. Он писал правила поведения, расписание, обертывал чистой бумагой тет¬радки и учебники. Брал учебники, листал... И новый приступ отчаяния. До чего же он все запустил! Помучившись день-другой, он решал, что с первого сентября надо браться за учебу, тогда же и друзей хороших завести, и спортом заняться... И шел в библиотеку. И начиналось запойное чтение.
Жили они в тесных, с низкими потолками, часто без электричества времянках. Читал он лежа. И вот дней через семь начинал он худеть, чернеть лицом, когда вставал с постели, кружилась голова. «От этих книжек с ума сойдешь»,- говорила мать. Наконец он делался сам себе противен, выходил на улицу, выспрашивал новости, его мирили с «врагом», и скоро он плелся куда-нибудь в хвосте шайки. Да, в хвосте. Когда-нибудь он заживет совсем другой жизнью. Л в этой - пустой - впереди пусть шагают кто поглупее.
Между тем Вовка Волчок, Сережка Спекулянт, Мишка Татаркин, Жорка Пупок делались все более какими-то злыми. Откры¬то в чужом доме окно - обязательно стащат что-нибудь с подоконника. Лежит на берегу Дона одежда без присмотра - обыщут карманы, заберут папиросы, мелочь.
Как-то сидели Вадим и Сережка на школьном заборе (пленные немцы уже всю школу восстановили, хитроумно построили вокруг нее из кирпича насквозь просвечивающий забор и уехали в свою Германию) и Сережка сказал:
- Ты хочешь быть вором?
Вадим очень удивился, вором он быть никогда не хотел.
- А я хочу. Вор фрайеру может по морде дать, а фрайер ему оборотку пулять не имеет права.
- Как это, оборотку? Что за дурацкое слово?
- Защищаться. В оборот идти...
- А...- Вадим засмеялся.
- Точно тебе говорю! Ты фрайер, и я пока фрайер. Любой вор может хоть сейчас подойти и набить нам морды.
- А если я сильней? Что же, поддаваться ему?..
- На вора не имеешь права руку подымать. Не имеешь права - и все. Я стану вором - буду тебя бить.
- Меня?
- Если за дело, конечно. Хорошего фрайера вор не бьет. Вадим хотел рассмеяться, но слезы обиды выступили на глазах.
- Что ты за дурак! Ну скажи, почему ты такой дурак?
- Да говорю тебе, вор что хочешь может сделать,- повторял Сережка.
- Да как? Почему? Я не дамся.
- А тебя из-за вора зарежут. У них закон.
- Вон как...- наконец рассмеялся Вадим.
- Я слышал! Мы еще посмотрим...
- Да-да-да...- развеселился Вадим.- Ученье - свет, а неученье - тьма.
Скоро люди расселятся по разным мирам. Скоро они благодаря лекарствам станут бессмертными. А Сережка мечтает сделаться вором. Вот это и есть тьма! Плохое ему кажется хорошим.

Зачем-то им понадобилось в Ботанический сад - в Ботанику. На опушке Ботаники первым делом принялись выламывать себе палки и дубинки. Неподалеку копошились в траве две курицы.
- Смотрите!- азартно крикнул Куня и бросил свою только что выломанную кленовую дубинку в куриц. И случилось чудо. Дубинка сначала ударила одну курицу по голове, потом другим концом другую, и опять по голове. Обе курицы беспомощно легли на растопыренные крылья. Все остолбенели. А Куня, будто ничего другого не ожидал, подбежал к курицам и свернул им головы.
У Сережки во дворе куриц ощипали, сварили, потом стали жарить на сковородке. Вадим никак не мог решить, уйти ему или остаться. По двору разносились запахи куриного мяса, которого он ведь почти и не пробовал. В конце концов Куня хотел не убить, а похвалиться. Если б убить, то наверняка не попал бы.
Все облизывались от нетерпения, когда пришел Волчок, в Ботанику не ходивший.
- О! Волчочек пришел... Сейчас царские блюда жрать будем.
Волчок торжественно вытащил из кармана две пачки «Норда» и рассказал, как шел он в городе по незнакомой улице, на одном углу стояли двое, дали трояк, чтобы сбегал за папиросами. Па¬пирос Волчок купил, да не фрайер, рванул с папиросами.
Поступок Волчка нашли великолепным: не за то, что обманул взрослых - об этом ни слова сказано не было, а ведь он мог не делиться папиросами, куриного мяса ему все равно дали бы.
Наелись курятины, накурились. Чего ж еще? Страшный зверь лев, насытившись, по-видимому, уже не способен думать о будущем и дремлет себе спокойно. Насытившейся шайке хотелось еще чего-то.
Сережка вдруг закричал:
- Я знаю, где кроликов держат. Запросто можно взять. А чего? Они не хуже курятины. И продать можно. За взрослого кролика на базаре полсотни дают.
- Это ж ночью надо. Они царапаться начнут, шум подымут,- усомнился Ермак.
Но Волчок сказал:
- Кролики самим богом в еду нам предназначены. Это не собаки. Бери его за уши - он и не пикнет. Как рыба.
- Пацаны!.. Сереженька! Куня! Волчочек! Я пойду. Возьмете, а?..- услышав о кроличьей безответности, завопил Мишка Татаркин.
- Никуда ты не пойдешь! Я не пойду, Ленька не пойдет и ты не пойдешь,- неожиданно твердо сказал старший Татаркин, Витька.
- Я тоже не пойду,- сказал Вадим.
- Боишься, да?
- Вадя сдрейфил... Вадя сдрейфил...- запел Сережка. Вот на чем он ловился: боишься... Настоящий пацан ничего не должен бояться. А громче других кричал Сережка, далеко не самый храбрый. Вадим обозлился.
- А ты не боишься? Уж если вы и пойдете за этими кроликами, то полезут за ними Волчок, Ермак да еще, может быть, Куня. А ты будешь за сторожа, чтобы первым убежать в случае чего. Не пойду.
Вечером собрались на поляне. Ермак, Волчок, Сережка и Жорка Пупок в полночь решили идти «на дело». Все четверо старались быть серьезными, поглядывали друг на друга, тут же отводили глаза. Время от времени кто-нибудь вскрикивал:
- Ты!.. А на базар лучше с ними не соваться. Зацапают.
- Ты!.. А если просто пошамать их, так ведь убивать надо. Кто убьет? Опять Куню, суку, заставим?
- Ты!.. Так у них же не перья, а шкура. Как шкуру сдирать? Вдруг из тьмы возник Куня. Остановился, мрачно засопел.
- Вы!.. Серого, Рябчика и Петюню арестовали. Ермак, Жорка, Сережка, у вас обыск был. Они ларек на Ясной ограбили. Теперь им лет по десять дадут.
У Вадима внутри помертвело. Он понял, что Куня не шутит. И все поняли. Ермак, Жорка и Сережка, не сводя с Куни глаз, поднялись и побежали по домам. Жорка жалобно заплакал. Ермак и Сережка исчезли бесшумно.
- Значит, не пойдете сегодня за кроликами?- спросил Мишка Татаркин.
- Ты! Дур-ррак...
Вечер стоял холодный, ветреный. Над сухой растрескавшейся землей крутило пыль и мусор. Они сидели под не распустившейся в ту весну вишней, сухие ветки которой стучали над их головами громко, как зимой.
- Мать говорит, дураки они - и больше ничего. Ограбили там, где сами живут,- сказал Куня.
Весть, по-видимому, быстро распространилась по поселку. И - дело необычное - вдруг сбежались матери.
- А ну по домам! Все по домам... Одни уж доигрались... Старшие - брат Ермака, Серый, брат Сережки, Петюня, брат Жорки, Рябчик, с которым с другого края ходили еще Мазила с Мазепой,- и младшие мало знали друг друга. Старшие смот¬рели на младших равнодушно-снисходительно, младшие почитали старших издали, впрочем, твердо зная, что в каком-то крайнем случае можно попросить у старших заступничества.
В ночь после ареста Серого, Петюни и Рябчика Вадим с матерью долго не спали. Мать сначала сокрушалась:
- Такие молодые! И сами себя погубили...
Потом стала вспоминать, как в сорок втором увезли их с тетей Сашей немцы в Ставрополь и там держали в тюрьме. В камере, в страшной духоте, человек к человеку сидел вплотную. И разные блатные издевались. А когда водили мать на допросы, то следователь очень ругался, ставил лицом к стенке, тыкал в затылок пистолетом.

Вадим слушал мать и в то же время думал о своем.
Значит, Сережка ничего не выдумал о ворах. Да и разве Сережка способен хоть что-то выдумать? Подсмотрел, подслушал...
- Вадим! Все тюрьмы одинаковы. Ты ведь тоже был в тюрьме. Помнишь немецкий детприемник? Помнишь, каким ты голосом закричал: «Мама!» Никогда не делай ничего такого, за что сажают в тюрьму. Товарищи будут говорить: да пойдем, Вадим, украдем, деньги будут, погуляем... А ты не слушай. Признайся, крадет из вас кто-нибудь? Только честно!
- А зачем тебе?
- Я должна знать.
- Ну Сережка, Жорка, Мишка...
- А ты?
- Я по садам специалист.
- А они по чем?
- Да так, всякую мелочь, которая им не нужна. Удочку могут стащить или книжку. Потом порвут, поломают.
- И все?
- Все!
Мать смотрела пристально, недоверчиво. Слишком пристально, - слишком недоверчиво. Ему всегда хотелось говорить только правду. Но разве можно его матери говорить правду. Она потеряет голову, если рассказать про куриц, про кроликов.
- И по садам ты больше не лазь. Знаешь, какие попадаются люди. За одно яблоко убить готовы... Вадим! Ведь там какое обращение. Никто никого не жалеет. Молодые в руки к блатнякам попадают. Те и испортить могут, и убить. А без воли как жить молодому? Тоска ужасная.
На другой день стало известно, что арестовали и Мазилу с Мазепой. Родственники посаженных ходили друг к другу, совещались. Ермакова мать опухла от слез, а у Жоркиной на лице, шее, руках появилась сыпь.
К Вадимовой матери пришла Женя.
- Нина, а ведь они ребята неплохие. Петюню я, правда, не люблю. Ехидный, тонкогубый. И вся порода ихняя такая. А Серый и Рябчик неплохие ребята. Что ты хочешь. Ведь они в десять лет начали. Помню, пришла я осенью сорок первого к Ермаковым. Голодали уже вовсю. Серый только что проснулся, сидит на постели и плачет. «Чего ты?»- говорю. А ему, оказывается, приснилось, будто мать положила под подушку печенье, проснулся, а под подушкой пусто. Вот и начали пацаны по городу рыскать. При немцах свободную торговлю объявили. Так они с утра до вечера на базаре крутятся. Там поднесут, там стащат. У Лензавода куча соли лежала, немец охранял. Он отвернется, они в карманы наберут, потом на кукурузу обменяют - еда. А когда наши пришли, уголь с железной дороги таскали. За городом вскочат на товарняк, сбросят угля под колеса, попрыгают и собирают в мешки. Опять еда. Знаю я все про них... Потом подросли, вроде бросили те дела за ненадобностью. А сами еще дурные-предурные...

На поляне старались быть мрачными. Едва кто-нибудь начинал кувыркаться, осаживали:
- Да перестань! Ермак, Сережка и Жорка не показывались.
- Ушлют наших за колючую проволоку, в бараки, кормить будут плохо. На воле жизнь совсем хорошая наступит, а там плохая да плохая,- сказал Ленька Татаркин.
- А как они летом без Дона будут? Это же чокнуться можно!- воскликнул Пака.
- Это нам голос с неба,- сказал Волчок.
- То-то, голос,- проворчал Куня, глядя на Волчка.- Что бы вы сегодня делали, если б вчера с кроликами попались?
- И ты, между прочим,- ответил Волчок.- Хохлаток ты укокошил прямо как ворошиловский стрелок.
- Да мы ж их съели!- заорал Куня.
- А кроликов никто еще и не украл. Как?.. Перестаньте,- сказал старший Татаркин.- Кончать с глупостями надо. Мишка, если попробуешь куда-нибудь влезть, сразу к матери поведу.
Вадим подумал, что старшим придется плохо, зато им теперь ничего не остается, как все понять и раз навсегда сделаться честными, хорошими, умными.
Все жалели арестованных, о том, виноваты они или не виноваты, как будто и речи не было. Но в доме Маруси Спекулянтки шел тайный совет. Оттуда поползло: наши ни в чем не виноваты! Виноват сторож ларька на Ясной да еще один дурак, помогавший сторожу задержать ребят.
Вечером на поляну пришли Ермак, Сережка, Жорка. Сережка яростно доказывал:
- Вот увидите, правда всплывет. Их выпустят. Нашим надо говорить на сторожа: «Это ты сам, гад, ограбил, а на нас валишь». Ведь наши герои! У них перед Родиной заслуги. Мой брат с Серым и Рябчиком в сорок третьем немецкий штаб в плен взяли. Да чемодан с секретными документами утащили с телеги, когда немцы драпали, и красным командирам передали. Что ж, героям срок давать?
На это даже Ермак и Жорка ничего не ответили, опустили глаза. Вадим страшно огорчился. Что-то он говорил Сережке, Волчку, Ермаку. Но плохо говорил. Не то и не так. Кажется, всем в поселке хотелось верить, что как-нибудь выяснится, что никто не виноват.
Оставалась мать.
- Мама, они теперь хотят свою вину на сторожа свалить. У Сережки с его мамочкой совсем нет ума. Ведь во много раз это для всех хуже. Ведь если сторожа вместо преступников посадят, то преступники уж навсегда останутся преступниками. Разве не так?
- Не думай ты об этом. Будет суд, он разберется. Там не дураки. А ты пока не ходи на улицу. Лучше книжки свои читай.

В то лето Витьку Татаркина определили на курсы телеграфистов, Куня и Ермак пошли работать. По вечерам Куня трепался теперь о «дипах», «строгальных» и «фрезерных». Ермак работал с малярами, он о работе ничего интересного не рассказывал. Зато как-то явился на поляну пьяный. Вел он себя дурак дураком. Все катались по траве от смеха. Кончилось тем, что пришла мать Ермакова и погнала пьяного сыночка домой.
А потом Куня и Ермак вообще стали редко показываться на поляне. Ермак по вечерам спал, у Куни завелась «баба». И Витя Татаркин влюбился. В Людку с Плехановской. В Людку эту всегда был кто-нибудь влюблен, но так, как Витя, никто. Он по-прежнему должен был пасти корову. И вот после своих курсов появлялся перед Людкиным домом с коровой и книжечкой. Корова щипала траву, а Витя, сдвинув брови, делал вид, что читает.
Пусто, скучно стало. После очередной ссоры Сережка ходил на другой край.
- Там еще не знают, что он за дурак,- заявил Волчок.
На поляне мечтали о том, как пойдут работать, придумывали себе специальности, заработки.
В то лето Вадим как-то особенно сдружился с Волчком. Смелый пацан был Волчок. Если сам на что-то не решился бы, с Волчком решался: «Давай?»- «Давай!»- и прыгали вниз головой с барж, пока лбы у них от ударов о воду не опухали, лазили среди бела дня по садам. И читал Волчок много. Но искал он в книгах только смешное. Это от него пошло: «Дай в зубы, чтобы дым пошел», закурить то есть, разные словечки вроде «идея», «морально дефек¬тивный»... Про деда Щукаря он все помнил наизусть. Когда кого-нибудь хвалили и добавить, казалось, уже было нечего, Волчок говорил: «Да, молодец... И головка, вишь, тыквой у него. И голосок басовитай... Не иначе как енералом будет!» И щедрый Волчок был. Есть папиросы или деньги - бери. Правда, и то и другое бывало у него редко. Да разве в этом дело? Главное, чтобы не считаться.
В то же время Вадим не верил Волчку. Когда они бывали вдвоем, все шло хорошо. Однако стоило появиться третьему, как Волчок начинал из кожи лезть, чтобы смешить, отличиться, чтобы именно его приняли за первого. Волчок как будто не видел разницы между плохим и хорошим. Подарив, он у этого же пацана мог отнять или украсть. И всегда умел оправдаться.
- Вот тот случай с папиросами. Я бы или отказался, или при¬нес и отдал,- вспомнил Вадим.
- Так и я отказывался! Я, говорю, чужой, ничего здесь не знаю. Иди, говорят. Выхожу из магазина - трамвай подъезжает. Чего, думаю, раб я им? Из-за этих папирос еще целый час потом ждать?.. Сел и уехал.
В любом случае получалось, что он прав. У Волчка был жив отец. Однако в семействе командовала мать. Маленькая, сухая, она постоянно находилась в состоянии крайнего раздражения, по любому поводу распекая мужа, двух дочерей, сына: «Да кто ж так делает?.. Да когда ж вы поумнеете?..» Вырвавшись на улицу, Волчок облегченно вздыхал:
- Фу!.. Каждый день с утра до ночи стонет, плачет, в обморок хлопнуться может. Как в сумасшедшем доме. Воды велела принести. Пожалуй, борща сегодня не оставит. А! Пошла она... Я теперь знаю, где ключи от погреба. Залезу и нажрусь, аж роги Твердыми станут. Ха, вперед!
- А завтра как будешь?
- Завтра она и не вспомнит. Мы не злопамятные.
В самом деле, тетя Катя, мать Волчка, вдруг могла рас¬смеяться самым добродушным смехом. Дружбу Волчка с Вадимом она одобряла.
- Она тебя любит. Один, говорит, из всех умный. Остальные идиоты,- сказал Волчок Вадиму.
Вадима это мнение тети Кати очень удивило.
- Так уж все и идиоты?
- Разве нет? Куня, Спикуль... Ты ему говоришь, он вытара¬щится, и что думает, никому не узнать.
- А Ермак, а Ленька Татаркин? Они разве идиоты?
- Нет. Только другой раз такое придумают, что хоть стой, хоть падай.
- Это мы все такие. Ты, например, большой хвастун.
- А ты?
- А я лентяй. Меня лень погубит, если я ее не брошу, а тебя - хвастовство.
Да, так Вадим тогда и сказал. Ему это казалось очевидным. Но Волчку не понравилось.
- Я буду летчиком-истребителем,- ответил он.- Память у меня, сам знаешь, страницу с одного раза запоминаю. Вступительные экзамены для меня сдать - как из пушки выстрелить.
- Опять хвастаешь. Летчик должен знать математику и физику. Здесь нужна не память, здесь нужно думать...
Но одному уже надоела собственная рассудительность, другому - несомненное хвастовство.
- Чего спорим? Скажи, ты пошел бы со мной в атаку?
- Пошел бы.
- Я видел, как один пацан нырнул с одного борта баржи, а вынырнул с другого. Попробуем завтра?
- Попробуем.

В конце лета был суд.
День выдался жаркий. На булыжной мостовой перед старым двухэтажным кирпичным зданием собралось множество народа.
Во внутреннем дворике у большой, выбеленной известкой уборной стояла очередь. От скуки пацаны тоже сходили. Внутри от хлорки слезились глаза, а разносчики заразы - мухи - бодро гудели в ярких солнечных лучах, проникавших сквозь дырочки в крыше и стенах.
«Пускают или не пускают пацанов на суд?»- гадали они.
- Меня уже везде пускают,- сказал Куня.
- Я с матерью пройду,- сказал Жорка.
Часов в одиннадцать подъехала черная машина с зарешеченным окошком. Откуда-то появившиеся милиционеры оттеснили толпу от машины. Из машины выпрыгнули сначала еще милиционеры, а вслед за ними Серый, Рябчик, Петюня, Мазила и Мазепа. Заключенные даже при ярком свете выглядели какими-то темными. В толпе раздались крики. Вадим увидел, как мать Ермака стала медленно валиться на тротуар.
На суд пустили всех. В полутемном зале скоро стало душно, время тянулось еще томительнее, чем прежде. Вопросы, ответы...
На возвышении сидела за длинным столом женщина-судья, рядом с ней, слева и справа, два молчаливых старика в железнодорожной форме. Еще на возвышении за отдельным столиком быстро писала женщина. Внизу, на одном уровне с публикой, сидели друг против друга за столами прокурор и защитник. Лицом к суду, ближе к защитнику, на отдельной скамье - пятеро подсудимых. Вопросы, ответы... Подсудимые, несмотря на полную готовность отвечать незамедлительно, путались, заикались. Старый прокурор был въедлив, цеплялся к каждой мелочи. В зале слышался смех, реплики. Женщина-судья, по виду добрая, поправляла всех - и прокурора, и защитника, и подсудимых, и публику. Вадим хоть и в первый раз был на суде, скоро решил, что суд над Серым и его товарищем должен быть не таким.

Серый и его товарищи отсидели целое лето. Это было много, очень много. Они уже во всем раскаялись, готовы были слушаться кого угодно, признаваться в чем угодно, даже их темные, стриженные наголо затылки выражали готовность исправиться. А между тем речь шла не о том, чтобы их простить и отпустить, а о том, чтобы по-настоящему наказать. Уточнялось время пре¬ступления, и всякие расстояния, и кто как шел или стоял, и кто что говорил. Словом, выяснялись подробности, хотя общая картина была давным-давно ясна, суть ясна, и никто против сути не возражал... Да разве о подробностях должна идти речь? И разве одни судьи имеют право судить? Это касается всех в зале! И не только в зале, но и на улице, в районе, во всем городе. Все наконец должны задуматься и поговорить о том, как жить, как вести себя. Поговорить так, чтобы ни во¬ровства, ни хулиганства больше не было. Поговорить, дать клят¬ву и вместе с измученными и раскаявшимися преступниками разойтись по домам. Речь на суде должна идти о том, чтобы этого больше не было. Между тем речь шла только о том, как это было.
В перерыве Вадим услышал, как говорили, что подсудимым «горит от трех до восьми». Кто-то заикнулся, что, может быть, простят по молодости. Его высмеяли.
- У них уже все решено. Если простить, так и суда не было б.
Вадим потихоньку выбрался на улицу и по булыжной мостовой пошел в гору домой.
Солнце палило нещадно, и он шел, стараясь попасть в тень деревьев. Было такое ощущение, будто оставшееся позади он уже видел не раз. Почему-то припомнилось, как в сорок втором в такой же зной ехали они на арбе. Ехали они тогда, ехали и приехали на станцию, под тень тополей, и Вадиму там уж вроде неплохо стало, как налетели немецкие самолеты, на земле начался ад и он, опрокинутый взрывной волной, увидел спокойное равнодушное солнце. Много раз именно под ярким солнцем ему было плохо. Теперь Серому с друзьями предстояла какая-то унылая бесконечность. От трех до восьми... Тысячи дней стрижка наголо, руки за спину, многоместные уборные и солнце, равнодушное солнце... «Ни за что!- поклялся себе Вадим.- Если меня подведет к этому, убегу из зала суда. Если из суда не получится, из тюрьмы убегу. В крайнем случае разобью об стенку голову».

* * *

К десяти годам они научились курить. К четырнадцати пить. От тоски, от бесконечного томления было найдено прекрасное лекарство. Однако если на папиросы выпрашивали у матерей, то на выпивку приходилось «доставать».
- Вадим, на стройке вагонного депо около самого забора рамы оконные лежат. Утащить - раз плюнуть. И будка сторожа далеко, и свет прожектора не достает. Волчок пойдет, Ленька пойдет. Ты пойдешь?
- А кому они нужны? Рамы?
- Чудак! Наш поселок весь строится заново. Кому-нибудь притулим. На базаре такие по пятьдесят рублей идут.
- У сторожа ружье. Шмальнет...
- Что ж ты хочешь, без риска?
Вадиму стыдно: в самом деле, как без риска?
- Вообще можно...
Рамы украли и продали. Вырученные деньги пропили. Или так.
- Айда билетами на «Тарзана» барышничать. По тридцать рублей за один дают.
- Вы что? Стыдно.
- Чего стыдно?
- Кто-нибудь знакомый увидит.
- Подумаешь... Пожалеешь, если не пойдешь.
Некоторое время Вадим держался. Но Волчок, Сережка и Ленька хвастались деньгами и особенно посещениями некоего подвальчика.
И опять сделка с собой. Конечно, спекулировать билетами стыдно. Однако друзья занимаются. Надо хотя бы один раз тоже попробовать. Любопытно. А главное, скучно одному. Друзья уже сторонятся. Да и редко их теперь увидишь. Они вроде бы к делу пристроились, а он со своей гордостью один. И пошел.
Было стыдно. Если б не товарищи, ни за что бы этим не занимался. Зато потом ходили в подвальчик, затерявшийся в самом центре города. Днем в подвальчике было тихо и чисто. По вечерам шум, дым, чад. На эстраде с нелепой декорацией - луна, крытая камышом хата, деревянный забор и цветущие подсолнухи - играл оркестр: скрипка, аккордеон и барабан. Хотя бы для того, чтоб обслужила официантка, надо было казаться взрослее. Они хмурились, морщились, нагло смотрели в глаза. Едва на столе появлялся графинчик, становилось легче. После третьей рюмки уж и совсем как дома себя чувствовали - лихо пили, курили, заказывали музыку...
Желудки их потом выворачивало наизнанку - и это они стара¬лись переносить лихо, обязательно собирались на другой день обсудить вчерашние приключения.. Каждый помнил что-то такое, чего не помнил другой.
- Вот ты вытворял!..
Изумляясь собственной безрассудности, хохотали до упаду.
- В кино бы нас показать...
- Дали копоти. Вот это жизнь!
Для такой жизни нужна была полная бесконтрольность. И они стремились к ней изо всех сил, яростно. Родителям в лучшем случае говорили полуправду. В школе... Но в дневной школе никто уже не учился. Ходили в вечернюю. Принимали туда так. «У нас ведь школа рабочей молодежи, а вы не работаете»,- говорил завуч с некоторым сомнением. На это взволнованной скороговоркой надо было отвечать: «Понимаете, дома дел много. Мать работает, а мне надо за младшей сестренкой смотреть.. Уроки делать не успеваю. У вас можно заниматься по вечерам, как раз когда мать приходит. А подрасту, пойду работать». После этого принимали. В вечерней школе какой спрос. Прогулял - ничего, предмета не знаешь - тоже ничего, баловаться... Баловаться очень нельзя, не маленькие.
Мелкое воровство, спекуляция билетами, переход в вечернюю школу - все это были падения, падения, только падения. Горе и недоумение Вадима подчас были велики. Почему он занимается делами, которые всегда осуждал и презирал? Безволие! Все безволие...
В газете он прочитал о самоубийце, к восемнадцати годам полностью разочаровавшемся в жизни. «Я тоже, если не сумею переродиться и жить своей головой, больше восемнадцати не проживу»,- сказал себе Вадим.

В пятнадцать лет он попытался работать.
Когда начались летние каникулы, Сережка и Ленька поступили на лесной склад подсобными рабочими, а Волчок еще весной пошел с отцом мостить мостовые - у него отец мостовщиком был. Ленька и Сережка звали Вадима на лесной склад. Волчок - на строительство новой дороги за городом. Волчок говорил:
- Меня, сам понимаешь, отец взял. Тебя так нельзя. Пока будешь подсобным. Но я научу. Ничего особенного. Сам за неделю выучился. И ты научишься, на разряд сдашь, рядом на коленях по камням ползать будем.
Так как Волчок соблазнял и хорошим заработком, а главное он был Вадиму все-таки ближе, чем Ленька и Сережка, то Вадим поступил на строительство дороги.
Однако Вадиму сильно не повезло. На стройке несколько дней не было бутового камня. А в утро, когда Вадим явился на работу - высокий, тоненький, абсолютно не приспособленный для тяжелого физического труда,- камень пошел. Самосвалов тогда еще не было. Не разгибая спины, в паре со здоровенным мужиком Вадим без передышки разгружал и разгружал машины. Около пятидесяти машин разгрузили они за день. И на второй день было то же самое. И на третий... Все в нем возмутилось. Он ослеп, как слепнет впервые взнузданный и оседланный жеребец. Физический труд - насилие из насилий! Нет, не надо ни мостовых, ни трамваев, вообще цивилизации, когда все достается насилием. Прошлое стало казаться замечательным. Хотелось бросить все и убежать. Удерживал стыд, в своих мечтах он ведь частенько и героем труда собирался сделаться. Как же это получится, что с первого трудового поста он сбежит? Удерживало соображение и о том, что ведь хотел на заработанные деньги купить велосипед. Друзья собирались купить велосипеды, они работают и купят, а он останется без ничего. Мать не хотела, чтобы он шел работать: «Не выдержишь!» Это было, пожалуй, самое обидное. Ее надо перевоспитывать! А какое перевоспитание, если он не выдержит?..
Но машинам не было конца. Он уже не мог разогнуться и чувствовал себя постаревшим лет на пятьдесят. Вдруг понял, что от усталости можно умереть. Работать, конечно, надо, но пусть работает мать, пусть работает Волчок, Сережка, Ленька, все-все, а он смириться с насилием, покориться насилию не может. Не захочет мать кормить его, и не надо. Лучше пусть совсем не будет жизни, чем такая жизнь! И на четвертый день не пошел на работу.
Потом целое лето всюду чудились ему ехидные улыбки.

Впрочем, в это лето как раз бездельничал он мало. Матери от трамвайного парка дали участок земли площадью в четыреста тридцать пять квадратных метров, и они начали строиться. Участок был на самой окраине, километрах в двух от того места, где жили. Почти каждый день Вадим копал траншею под фундамент, засыпал ее кирпичным щебнем, делал раствор цемента с песком и заливал. Вокруг многие строились, и Вадиму охотно подсказывали, что и как надо делать. В конце концов фундамент он сделал сам.
Потом он вырыл в дальнем углу двора яму под уборную, из выкопанной глины и древесных опилок принялся делать саманный кирпич. Работа эта очень тяжелая. Пожалуй, тяжелее, чем разгружать машины с бутовым камнем. Надо было наносить бочку воды, а колонка - неблизко. Потом сделать замес из гли¬ны и опилок. Наконец, выкладывать с помощью примитивной деревянной формы саманы.
Но у Вадима появилась надежда самостоятельно построить матери дом, он приободрился.
И вдруг появился дядя Федя. Матери был он совсем не пара. Маленький, квадратный. Словно желая доказать, что все-таки необходим матери, дядя Федя, едва попал на стройку, разделся до пояса и все переиначил. Подсохшие саманы перетащил в другое место, многие разбил как некачественные. Потом раскидал уже готовый замес Вадима и сделал новый, раз в пять больше.
Через несколько дней дядя Федя привез старых досок, построил из них шалаш и стал в нем жить.
- Он бездомный?- спросил Вадим у матери.
- Он из другого города к нам приехал. Жене и детям все оставил, а сам вот бесприютный. Я его не звала. Да видишь он какой? Я тебе, говорит, пригожусь, я дом построю. Пусть живет, что же делать...
После этого Вадиму стали смешны и переживания, и недавние планы самостоятельно построить дом. Другим, оказывается, это еще больше надо. Пусть и строят.
В конце лета Ленька и Сережка уволились с лесосклада. Волчка от отца перевели в другую бригаду, и Волчок сейчас же стал прогуливать. Целыми днями ребята пропадали на Дону. Волчок про свою работу говорил: «Пытка! Восемь часов по острым камням на коленях ползать, все раскаленные под солнцем!» И Ленька с Сережкой про свою работу на складе ничего хорошего не вспоминали. «Самое лучшее - ничего не делать»,- говорили они.
У большого ключа восстанавливали разбитую в войну водную станцию и возвели на понтонах десятиметровую вышку для ныряния. На этой вышке и торчали целыми днями.
В середине августа, играя в ловитки на железной, сваренной из угольников и труб вышке, Ленька Татаркин поскользнулся, упал с трехметровой высоты на понтон и сломал руку. У Волчка сейчас же возникла «гениальная идея».
- Ленька, я ведь на постоянной работе. Так вот, говори в больнице, что ты Волчков. Мне в моем мостоотряде сказали, что больше ни одного прогула не простят и судить будут. Требуй на мое имя бюллетень, погуляю на законном осно¬вании.
Ленька согласился, в больнице, где ему наложили гипс, назвался Волчковым. Однако через неделю Леньку увидела в больнице. «Это не Волчков!»- сказала она. Леньке пришлось удирать.
А Волчок неделю-то прогулял.
- Теперь мне будут вилы,- сказал он, и было видно, что ему не до шуток.
И опять он всех удивил.
- Саданите кто-нибудь в бок ножом, чтобы мне в больницу попасть.
На такое охотников не нашлось. Волчок ходил к Куне, Ермаку, Сашке Жуку.
- Тебе больница не поможет. Неделю ты все равно прогулял. Попробуй сходи на работу. Что будет, то и будет. Зарезаться всегда успеешь.
Волчок как будто согласился. Но скоро стало известно, что он в больнице, в опасном состоянии.
- Жорку Пупка уговорил. Я, когда все отказались, сам себя хотел поранить. Да сам себе настоящую рану, оказывается, не сделаешь. Рука в последний момент ослабевает. У Жорки тоже руки-ноги тряслись. Два раза он меня только так, еле-еле ковырнул. Я озверел: «Бей,- говорю,- или я тебя ударю!» Я бы его, честно, убил. Ну он и ударил... Полтора сантиметра до сердца не достал. Я даже ничего не понял. Смотрю, все передо мной темнеет, темнеет... Помереть легко,- рассказывал потом Волчок.
Врачи спасли Волчка. И все-таки, когда он вышел на рабо¬ту, с него потребовали бюллетень за пропущенные дни, передали дело в суд. Скоро Волчка осудили на шесть месяцев принудработ, без лишения свободы, с вычетом из зарплаты в пользу государства тридцати процентов.
Отбывать наказание Волчка направили в какое-то СМУ. Делать он там должен был все, что ни заставят. Волчок быстро смекнул, что уж, пока не кончится его «срок», второй раз за прогулы не осудят, и с первых же дней начал прогуливать.

* * *

Наступило самое безнадежное время их юности.
Ловить улетающих на юг птиц они уже давно пробовали. Но лишь в эту осень завели надежные клетки, сетки, для подманки «игралую» - то есть умеющую петь в клетке птицу.
Самыми пугливыми были щеглы. Одиночки садились далеко от сетки и долго-долго приближались к приманке, достаточно шевельнуться в засаде, и -дзинь - дзинь!- он улетел. Щеглы в большой стае налетали неожиданно, беспорядочно снижались над сеткой, в воздухе стоял звон их голосов, радужное сверкание крыльев, одни птички вились, другие садились, и лучше было всех не ждать и накрывать сетью, сколько ни сядет. Дубоносы были самые простые. Сделав круг, красиво распластав крылья, они садились точно, куда надо. И самые доверчивые-чижи. Их, осторожно приближаясь, можно загонять под сетку.
Рано утром, еще при лунном свете, тепло одетые в стеганки, бушлаты, уходили ребята далеко за город, на склонах балок ставили сетки, устраивали перед старыми окопами засады из перекати-поля, ложились в окопы и ждали рассвета.
Хорошо и горько было, Вадим в глубине души желал птицам не попадать под сетку. Некоторые из них, такие чистенькие, красивые, в отчаянии побившись дня два о прутья клетки, затихали, клали головы под крыло, им усиленно подсыпали коноплю, толченые семечки, а птички все-таки умирали...

Вадиму нравилась тишина, поднимающееся солнце, цвет неба и облаков. Всегда было бы так, чтобы только небо, солнце. Сделаться бы зверем. Все равно каким. Щеглом, волком или даже сусликом: он убежал бы подальше от человеческого жилья и постепенно забыл, что когда-то был человеком, поступал на работу, имел товарищей, что он и его товарищи, каждый из них, жили не своим умом, а каким-то средним умом и только в шестнадцать лет научились ловить птиц, хотя, например, Вадим, если бы жил своим умом, то мог бы научиться этому лет в десять.
До седьмого ноября ловили по балкам птиц. Улов продавали на базаре или у старой своей школы. Деньги собирали и откладывали, решив как следует отметить праздник Седьмое ноября.
- Баб! Баб надо привести,- горячо твердили друг другу. Одно вино их уже не радовало. К вину требовалось еще что-то. Вообще то обстоятельство, что они не взрослые, раздражало их больше и больше.

В те времена все помешались на музыке. Завести радиоприемник было таким же престижным делом, как позже - автомобиль. По вечерам отовсюду раздавалось: «О, голубка моя...» Особенно популярна была музыка начала века. На толкучке вовсю шла торговля самодельными пластинками. И вот решили пойти на толкучку и попросту отнять у спекулянтов пачку пластинок, радиоприемник же с проигрывателем был у Сережки.
Отнимать пластинки у спекулянтов собрались целой толпой. И план был: Волчок отзывает какого-нибудь спекулянта в сторону, отбирает лучшие пластинки, передает Сережке, который сейчас же скрывается в толпе, а Волчок и остальные, когда спекулянт поднимет шум, должны драться, чтобы не допустить погони.
Начали по плану. Волчок отозвал парнишку, торгующего пластинками. Отобрал штук пятнадцать, передал Сережке будто бы для того, чтобы освободить руки и полезть в карман за деньгами. Сережка сразу исчез в толпе.
- Ничего, ничего,- успокаивал парнишку Волчок, роясь в карманах. Но парнишка закричал:
- Пика! Рубен!- и захлебнулся. Кулак Волчка попал в горло. Парнишка посинел, уронил оставшиеся пластинки, схватился руками за горло и опрокинулся на спину. Появились какие-то татарской наружности коренастые яростные парни и бросились на Волчка. Один Вадим махал кулаками рядом с Волчком. И плохо бы им пришлось, если бы не раздались свистки милиционеров. Вокруг страшно гомонил народ, спекулянты побежали в одну сторону, Волчок и Вадим - в другую.
Потом у себя, убедившись, что Сережка с пластинками добрался до дома, избитые Вадим и Волчок почувствовали себя героями.
- Что ж вы разбежались?- сказали герои негероям и, сознавая, что обязаны быть щедрыми, даже не стали слушать объяснений. Пластинки оказались самые модные.
- Душещипательные! Теперь, пацаны, только баб не хватает...
Однако с «бабами» пока что было гораздо сложнее. Тех, с которыми росли и учились, с детства вроде бы презирали. Пожалуй, было любопытно познакомиться с ними получше... Но нет! Нужны были какие-то незнакомые. Чтобы перед этими незнакомыми казаться особенными. Разве с детства знакомая найдет тебя особенным? Что хочешь городи, не найдет.
Праздник отмечали одни. Было скучно.
Начались дожди - и опять стали крутиться вокруг кино¬театров.
- Мальчик, билетиков случайно нет?
- Найдем.
- Сколько стоит?
- Три пятерки пара... Берете? Деньги на кон! Однажды Волчок прямо с работы пришел к кинотеатру.
- Знаете, что они делают?.. Те дни, которые я прогуливаю, не засчитывают. Не полгода, а год или больше отбывать мне в этой шараге. Да ведь меня судить не имели права. На постоянную работу не имели права принимать, а судить тем более... Теперь все подряд буду с их стройки тянуть. А что утянуть не смогу - ломать. Отныне, пацаны, я вредитель!- и дико захохотал.- Только вы, братцы, мне поможете.
Волчок работал на стройке завода. Он кидал им через забор то моток шнурового провода для комнатной электропроводки, то несколько связок паркета или кафельной плитки. В поселке всюду строились, стройматериалы, если по дешевке, продать было легко. Когда появлялись деньги, покупали несколько бутылок, шли к Сережке, половину бутылок прятали до Нового года! Пили, потом выли блатные песни.
- А давайте сотворим что-нибудь настоящее?.. Магазин промтоварный возьмем...
Но даже пьяные, они не решались на такое.
- Сила нужна физическая. И опыт...
- Это надо на трезвую голову обсудить.
Слишком хорошо знали, что их ожидает, если попадутся.
Из осужденных старших вернулся один Серый. Без ноги, мужиковатый какой-то, в самом деле «серый». Ну и потом приводы в милицию имели все и на учете как потенциальные уголовники стояли там.
Примерно раз в месяц участковый дядя Вася находил их где-нибудь на улице. Рябой, остроносый, долго буравил взглядом. Наконец разжимал тонкие сморщенные губы.
- Ну, когда на дело собираетесь?
- На какое дело?
- Не прикидывайтесь дурачками,- дядя Вася вертел пальцем возле виска. Этот свойский жест означал, что ничего он не знает, просто обычный осмотр. Дух мгновенно подымался.
- Это вы на воровство намекаете? Или то дело, которое в шляпе?
Дядя Вася грозил кулаком, в котором был зажат ремешок планшетки (в планшетке лежала свинчатка, все об этом знали).
- Ух, огольцы, смотрите мне...
... Выли они песни, думали об ограблении, и вдруг начинался самый пустопорожний разговор.
- Эх, найти бы миллион! Вот пожили бы...- скажет Ленька.
- Батистовые портянки носили бы, крем «марго» лопали,- насмешливо продолжит Волчок.
- Я серьезно! Ну пусть не миллион, а сто тысяч. И даже хотя бы десять...
- По облигации можно выиграть...
И вот на несколько часов затевался у них разговор о том, что, если бы да кабы... Здесь и смех, здесь и чуть ли не до драки. А потом - пустота.
- Мы самые настоящие идиоты,- вырвалось как-то у Вадима.
Даже Сережка покраснел. Волчок потом сказал Вадиму:
- А хочешь, Вадька, настоящее дело?.. Слушай сюда. Меня недавно заставили бухгалтерию перевозить на новое место. Всякое барахло конторское. И кассу, между прочим,- сейф! Сейф этот только что тяжелый. Стоит на обыкновенном столе, сигнализации никакой - не работает. Так вот, за один день кассирша всю зарплату никогда не выдает, и два раза в месяц в этом сейфе остается ночевать хороший куш. Мы можем выбросить сейф в окно, потом на носилки, сам понимаешь... за угол, а там на тачечку... и так далее и тому подобное. Ну а в укромном месте уж как-нибудь мы его раскурочим.
- Нет!- сказал Вадим.
- Почему? Я всерьез. Боишься?
- И боюсь. Только не в этом дело. Это уже мы с тобой будем самые настоящие воры... И ведь ничего не получится. Ты на следующий же день разболтаешь о своем новом подвиге. И представь, как обидятся Сережка и Ленька, как завопят Мишка и Жорка: «Волчочек, в следующий раз возьмешь?»
- Боишься...
- Гораздо меньше, чем ты думаешь. Жалко себя. Ведь хочу все плохое бросить. Силы воли не хватает. Случая какого-то жду. Когда станет ясно, что не способен себя побороть, тогда, конечно, пусть пропаду, и чем быстрее, тем лучше.

В новогоднюю ночь он влюбился.
Ночь была на редкость красивая. Шел крупный снег. Вадим и Сережка в одних костюмчиках, прыгая через сугробы, бегали приглашать дочку подруги Сережкиной матери Любочку. Любочка, однако, идти не хотела и согласилась лишь тогда, когда ее собственная мать сказала, что бояться нечего, там есть кому присмотреть, и притом Любочка будет не одна, а с подругой Машей. Маша ничуть не стеснялась. Это была рослая медли¬тельная круглолицая девушка с большими карими глазами. Она смотрела на «женишков» с любопытством и по поводу Любочкиной застенчивости сказала: «Что естественно, то не безобразно». «Дура!»- решил Вадим.
Таким образом, «бабы», хоть и две всего, а были. По радио пробило двенадцать, встали, чокнулись и, побледнев, выпили. В половине первого пришли еще девчата, девятнадцатилетняя Лидка и ее закадычная подруга - «старухи». Кто-то их подвел, куда-то они не попали.
Вадим и Маша сидели рядом, и все решили, что они подходят друг другу. Маша охотно смеялась любой шутке, охотно пела. Вадим чувствовал свое превосходство. Хотя бы в музыке: не Лещ, не Вертинский нравились ей, а «Перевоз Дуня держала». Но Маша была хороша, особенно глаза и руки. Ему никогда в голову не приходило, что руки могут быть красивыми. Очень хотелось вывести Машу в коридор и там поцеловать.
Часа в три ночи их ослепило несколько вспышек магния. Откуда взялся фотограф, кто его привел, неизвестно. Однако снимки они потом получили. Дикие они были, ребята. Стрижка «бокс», косые чубы до глаз, рубашки со скрученными ворот¬ничками, все, как один, с папиросами, а лица детские, Сережка - просто херувим.
Все же под утро удалось поцеловать Машу. В шестнадцать лет, чтобы быть влюбленным, достаточно одного воображения. И Вадим воображал вещи самые невероятные. То они с Машей катались в лодке по какой-то райской красоты зеркальному озеру. То он вдруг откуда-то приезжал, а Маша встречала его на перроне с букетом цветов.
Раза два они ходили в кино или Вадим вызывал Машу на улицу - они стояли под окнами ее дома. Целыми днями он только и думал, как вызовет ее и поразит необыкновенными речами. И вдруг оказывалось, что говорить им не о чем. Однако, едва расставшись, он вновь начинал мечтать о ней.

В конце зимы она ему «изменила» - «спуталась» с одним, уже отслужившим в армии. Тот, как передавала Любочка, был «вежливый». Вадим его раз видел. Здоровый лоб, дядька. «Соберу ребят, изобьем как собаку,- думал Вадим,- или возьму палку, когда они будут стоять у ее дома, подойду и врежу ему». Потом решил: «Ну их, нужны они мне...»
В ту весну каким-то обостренным сделалось его зрение, слух, обоняние. Он много думал о любви. К Маше, а скорее всего не к Маше. Говорят, любовь подсказывает человеку, каким он должен быть. Зрелому человеку - да, такому, как Вадим, - нет. Очень он был еще далек от того, чтобы кем-то быть. Но каким не быть - это понял.
Глухие, какие-то вишневые ночи были в ту весну. Зажмуришься, потом откроешь глаза - и все вокруг, и земля и небо - вишневого цвета. И шепот Маши и ее ухажера всюду чудился. Но что это? Вдохнет он всей грудью запах снега, воды, коры и почек - и радостно станет. Наваждение, чепуха все эти его нынешние беды, все это ненастоящее - настоящее будет потом.
Каждый день по нескольку часов он пел. Получалось, как ему казалось, здорово.

Как раз в то время ему попалась «История французской литературы XIX века», обыкновенный учебник для вузов. Он раскрыл наугад и прочел: «Талант есть у того, кто думает, думает тот, у кого есть ум». Вадим изумился и обрадовался: «Я умею думать!» Учебник, где бегло описывалась французская литература прошлого века, оказался для него откровением. Он узнал, что всякая художественная книга - сплав вымысла и действительности, но и в основе вымысла должна лежать настоящая жизнь. Вдруг он догадался, что многое из прочитанного им, конечно же, бездарно. Последнее время к книгам он относился как к жизни. Почему? Отчего? Плохие книги удручали. С жаром принялся он читать французских классиков - Гюго, Бальзака, Флобера, Стендаля. Особенно Стендаля. Безмерное честолюбие Жюльена Сореля, правда, отталкивало Вадима, и в то же время Вадим многое точно так чувствовал, многие мысли были как будто его собственные мысли. А потом он нашел книжечку Льва Толстого «Казаки», которую, прельстившись названием, купил лет пять назад. Повесть тогда ему не понравилась. Теперь он замер после первых же строк. Коло¬кольный звон, снег, ночная тишина и взволнованность наделавшего долгов и ошибок, уезжающего на Кавказ Оленина: «Любовь к самому себе, горячая, полная надежд, молодая любовь ко всему, что было только в его душе хорошего (а ему казалось теперь, что только одно хорошее было в нем), заставляла его плакать и бормотать несвязные слова...» Так вот, значит, каким может быть герой! Ну разве это похоже на француза, как бы заранее придумавшего себе роль и потом ее разыгравшего? Оленин ничего не выдумывал. Он жил в станице, влюблялся в Марьяну, дарил коня Лукашке, и каждый его поступок был понятен Вадиму. У Оленина из-за его застенчивости, неуклюжести, неумелости все получалось шиворот-навыворот. И несмотря на это, он хотел быть полезным, вновь и вновь пытался делать хорошее... Значит, это ничего, что сначала получается наоборот? Значит, так бывает?
Открытие было велико. Он не мог не рассказать о нем кому-то. И кому же, как не Волчку?..
И вот Вадим взял учебник французской литературы, чтобы ввести Волчка в курс дела основательно, фундаментально. И вместо этого... подрался с Волчком.
Пока Вадим занимался чтением, Волчок у пивной отличился в драке с сорокалетним мужиком. А в автобусе, когда один толстяк приподнял шляпу, плюнул ему на лысину... Ходил он теперь с ножом, воткнув его в полу стеганки.
Была скверная погода. Шел снег с дождем, стемнело рано. Вадим нашел дружков на перекрестке Первой Круговой и Плехановской. Волчок, Сережка и Ленька Татаркин стояли под фонарем со снежками в руках. Когда Вадим подходил, Волчок бросил в него снежок со словами:
- Вадя - Манькин любовник.
Вадим успел защититься книгой, которую держал в правой руке. Вытирая с обложки мокрый снег, он сказал:
- Умная книга...
- А ну дай посмотреть,- сказал Ленька.
- О том, как Маня бросила Вадю и ушла к Фаде,- сказал Сережка.
- Про коварство и любовь,- сказал Волчок.
Ленька загоготал и сел под столб. Вадим еще не знал о существовании Шиллера и тоже от души рассмеялся. Но Волчок слепил новый снежок и с двух шагов кинул в Вадима. Вадим обиделся.
- Ты чего? А если я тебя так?..
- Рискни,- вызывающе сказал Волчок.
- Ааа...- несколько секунд Вадим не мог решиться, потом толкнул Волчка в лужу со снегом. Волчок упал. Поднявшись, он бросился на Вадима. Вадим отразил несколько яростных ударов и сам заработал кулаками. Волчок убежал.
- Так ему и надо, в последнее время совсем обнаглел,- сказал Ленька Татаркин.
Вадим повернулся и пошел прочь. Побитого Волчка сразу же стало жаль. Неспроста начал дразниться, что-то почувствовал. «Уеду! Получу скоро паспорт и уеду. Никогда мы не были настоящими друзьями. Только хулиганство, зубоскальство. Уеду!»- твердил он.


В начале апреля Вадим с матерью переселились в собственный дом. Он был невелик, три его комнатки еще не оштукатурены, без деревянных полов, без электричества. Но до чего легко в нем дышалось! Вот только не было дяди Феди, главного строителя.
Все прошлое лето и осень он трудился. Когда похолодало, перебрался на квартиру, где жили Вадим с матерью. Мать всем объявила, что вышла замуж. Однако дядя Федя затосковал по своим детям, уволился с паровозоремонтного завода и уехал к своему семейству. Посреди зимы он вновь появился, поступил назад на паровозоремонтный. Только теперь это был измученный и равнодушный человек. После зарплаты на несколько дней исчезал, являлся заросший, грязный, без копейки в карманах. Накануне переселения дядя Федя пропал, мать сказала, навсегда.
В новом доме было хорошо. И все-таки, кое-как сдав экзамены за девятый класс, в июне получив паспорт, Вадим привязался к матери:
- Дай денег на дорогу, хочу уехать.
- Что еще за выдумки!
- Не выдумки! Я давно это задумал. Надоело здесь.
- А помнишь, как в прошлом году на каменке не выдержал?.. Несколько дней они только кричали. Мать привела свою вагоновожатую, Анну Ивановну, дородную, обстоятельную.
- Какое ты имеешь право мать бросать? Она же дни и ночи будет о тебе думать. Как ты: сыт, одет?.. А ты, конечно, голоден. А ты не обстиран. Представляешь, каково матери знать, что дите ее грязное, голодное, холодное?..
Потом явился огромный сгорбленный дед, Владимир Николаевич, когда-то с отцом работал.
- Зачем тебе Дальний Восток? Зачем Сибирь? Я до тридцати лет ничего не знал. Война началась - все узнал. В немцев стрелял. В плену умирал. Шахту на Урале строил, там горбатым сделался. Поехал в Среднюю Азию саксаул сеять, кастрюли, примуса починять... Сколько я повидал... Плохо это было! В тайге гнус. На Севере - тундра. В Азии - пески. Лучше дома родного ничего быть не может. Иди работать на завод, я тебя устрою.
Они разговаривали с ним как с маленьким, ни в чем не убедили. Он просто покорился: мать жалко... себя тоже...
Когда Вадим поступал на завод, заместитель начальника цеха, старик с трясущейся головой, подписывая ему заявление, сказал:
- А ты баловаться не будешь? Смотри, не баловаться.
Вадим удивился. Из конторки, которая находилась под самой крышей цеха, сквозь сизый перегретый воздух были видны ряды выкрашенных в зеленую краску станков, цех грохотал, около станков двигались люди с внимательными, сосредоточенными лицами. Какое здесь может быть баловство?
Вадиму показали мастера заготовительного отделения. Это был краснощекий человек с веселыми глазами.
- А... Ну пойдем, пойдем...- И пошел по проходу, разделяющему цех надвое. - Вон, видишь, человек работает?- Мастер показал на высокого парня во всем солдатском, крутившего рукоятки токарного станка.- Это будет твой учитель - Виктор Склянников, поговори с ним.
- Здравствуйте,- сказал Вадим.
Виктор кивнул.
- Я буду с вами работать. Учиться.
Виктор опять кивнул вежливо и сдержанно. Вадим смотрел, как крутится и падает медная стружка, чувствовал, что стоит не там, где надо, и мешает, но не двигался с места. К счастью, скоро вернулся мастер.
- Ну теперь тебе все ясно?.. Завтра приходи сюда без пятнадцати семь. Захвати мыло, полотенце и во что переодеться. Обедать можно в столовой, а можно из дома брать. - Мастер вдруг улыбнулся и некоторое время смотрел на Вадима.- Все! Дуй до хаты. Завтра ждем.

Первые дни работа напоминала школьное наказание, когда приходилось стоять в углу несколько уроков подряд. Стой и смотри, как работает Виктор Склянников, как работают вокруг. Все что-то умеют и делают, один ты не умеешь и не делаешь...
Потом пошло занятней. То мастер попросит что-нибудь отвезти на тележке, то учитель Виктор Склянников доверит «сломать» сверло или резец. Так и говорил: «Ну-ка, сломай!» И в самом деле, стоило Вадиму дотронуться до рукоятки станка, тут же ломались сверла и резцы.
- Каждую вещь чувствовать надо,- говорил Виктор. На завод он поступил на каких-нибудь две недели раньше Вадима. Правда, Виктор и перед армией работал на этом заводе, в другом только цехе. Виктор был хороший токарь и очень хороший человек. Он нисколько не заносился оттого, что старше на шесть лет, что отслужил в армии. Даже завидовал Вадимовой девятилетке и начитанности. Учить Виктор не забывал.
- Стружка синяя пошла. Это говорит о том, что резец сел.- Он снимал резец, затачивал, устанавливал и опять был недоволен.- Теперь стружка хоть и белая, да форма не та. Резец надо переточить: направляющую канавку поглубже и пошире сделать.
После вторичной заточки стружка вилась красивой спиралью
- Вот хорошо! Запоминай.
Тем, что Виктор вырос не в Красном городе-саде, а на Камчатке, Вадим и объяснял его открытый, веселый характер.
- Тебе часто приходилось драться?- спросил как-то Вадим.
- Совсем не Приходилось.
- Я имею в виду не армию, а детство.
- В детстве раза два было.
- Как? Всего два раза?- поразился Вадим. А коллектив¬но тебя не били? А те, которые старше года на три?
Нет. О том, как бьют семеро одного, как обижают старшие, он слышал, но самому испытать не пришлось.
В знакомстве с таким «небитым» человеком, как Виктор Склянников, было для Вадима что-то обнадеживающее.
А сам завод, техника... Станки, сложные и в то же время невероятно точные, придуманы, конечно, замечательно умными людьми.

Вадиму повезло. Цех только начал выпускать новую продукцию, устанавливали новое оборудование. В отделение заготовителей привезли небольшой токарный станок. Кто-то должен был на нем работать. Вадиму через два месяца присвоили четвертый разряд, и он начал работать самостоятельно.
Однообразно и хорошо тянулось время. Самое неприятное, пожалуй, было просыпаться по утрам. Особенно когда мать работала в первой смене и приходила будить старуха соседка. Старуха громко стучала в окно: «Эй, чуешь, вставай! Вставай, парень...» Стук и крик казались очень грубыми. А постель такая мягкая. Поспать еще бы хоть пять минут. Нет! Хорошо известно, чем это кончается... Он вскакивал. Согретый чайник, закутанный в старую материну кофту, стоял на столе, рядом - колбаса и хлеб. Однако ни есть, ни пить не хотелось. Быстро одевшись и закурив, он выходил во двор. Стояла бесснежная зима. Вчерашняя грязь замерзла острыми комьями, деревья слегка обледенели, ветер гнал вдоль улицы туман.
До завода километра три, и все пешком, на трамвае можно проехать лишь метров триста... Вадим выбирался на мостовую, на которую из всех переулков выходили люди. Впереди Вадим обычно видел Виктора и догонял его.
- Как дела?- спрашивал Виктор.
- Нормально.
Еще кто-то свой попадался им. И еще... У завода люди шли уже во всю ширину мостовой. Наконец проходная, цех.
В цехе холодно, тихо и так гулко, что слышно, как дышат люди. Позвякивали инструменты. Мастер Александр Александрович уже распоряжался. Вадим поскорее переодевался, брал ящичек с небогатым своим инструментом и подходил к станку. Смазка застыла, холодный металл обжигал руки.
На противоположной стороне цеха включили пресс. Со странным воплем, будто что-то в бездну провалилось, маховик набирал обороты. Наконец раздавался первый удар, холостой пока. Через минуту прессовое отделение гремело.
Вадим выставлял резцы, затягивал в патроне трехмиллиметровое сверло. Его задание - точить ролики. Расценка за эту работу хорошая, только бы не подвело сверло... Но сверло трещало, «водило». Снимал и затачивал по-другому. То же самое. Мимо пробегал Виктор.
- Витя, сверло не берет!
- Снимай!
Пока Вадим снимал, Виктор у себя что-то сделал и вернулся. Однако и после его заточки сверло трещало и «водило». А ведь в инструментальной кладовой таких сверл больше нет. Вадима прошибал пот.
- А ну, сбавь обороты!- вдруг командовал Виктор. Вадим сбавлял и, чуть не сломав сверло, безнадежно опускал руки.
- А теперь прибавь побольше!..
Шпиндель срывался со свистом. Отшатнувшись и сейчас же устыдившись своего испуга, Вадим направлял сверло - оно легко и плавно впивалось в металл.
- Вот так штука! Витя, почему? Я прошлый раз таким же сверлом работал на средних оборотах.
- Марка сверла другая.
- Одна и та же! У меня огрызок с клеймом остался.
- Тогда плавка разная. Сварили некачественную сталь, пустили в дело, а мы головы ломаем.
- Скажи ты...

После этого все шло как по маслу. Зажимал пруток, протачивал, шлифовал напильником, потом наждачной бумагой, сверлил на полную длину сверла и, делая фаски, отрезал пять роликов...
До половины одиннадцатого ничего не замечал вокруг. И вдруг - зверский голод. Оглядевшись, шел к Викторову станку покурить.
- Ну, вчера влюблялся?..
- Ходили с Алкой в кино. Возвращаемся, а она, знаешь, не любит через собачьи ворота ходить. Ну между столбов, которые уличные собаки поливают. Удачи, говорит, не будет. А я нарочно взял ее и потащил. Она как закричит: «Витенька, что хочешь, только не через собачьи ворота!» Нет, ты понял?..
- А дальше что?
- Ничего.
Вадиму немного обидно.
- Так и все?
- Целовались потом. Она девчонка вообще неплохая. Глаза мне ее нравятся.
- А остальное?
- Фигурка ничего. Ножки ровненькие.
- У Тайки тоже были ровненькие - как палки...
- Нет!.. Эта лучше Тайки.
- Тогда женись.
- Рано. Я решил так. Поступлю в восьмой класс и пока десятилетку не закончу, никаких свадьб. И вдруг Виктор предлагал:
- А хочешь, я тебя с Алкиной подругой познакомлю?
- Не надо.
- Да брось ты! Здоровый парень. Пора уже. Сегодня договорюсь...
- Нет! Не надо.- И Вадим спешил к своему станку. Однако работать теперь уже совсем не хотелось. Делал еще десяток роликов и шел к Пашиному верстаку.
Слесарь Паша был самый могучий, самый простой и добродушный человек в цехе. Здесь другая любовная история.
- Была у нас в деревне одна ведьма настоящая. Муж из дверей, она - к другому. Он терпел-терпел, да и стал жить на ферме. Она через некоторое время к нему: да вертайся ты ко мне, да будем жить! Он вернулся. И опять он за порог, она - к другому. Он терпел-терпел, да и сбежал на этот раз в город. На работу поступил, на квартиру стал. Проходит время, она к нему является: да возвращайся ты домой, да будем жить. Он послушался. И снова только он за порог, она - к другому. И вот раз он собрался крышу смолить, а она легла спать, приболела что-то. Он растопил ведро смолы, вошел в дом и облил ее...
- И ее не спасли?
- Да как же ее спасешь?
- На ней что-то было. Может, быстро скинула...
- Какой там. Смола...
- Паша, а если тебе жена изменит?
- Мне?.. А бог его знает. Может быть, не стерплю, ударю да и убью.
От Паши Вадим шел к Гере. Теперь уже не слушать, а смотреть. Гера был необыкновенный работник. Слесарям-заготовителям иногда приходилось делать очень тяжелую операцию - гнуть дюймовые трубы. Раньше трубы гнули раскаленными. Потом придумали приспособление и стали гнуть холодными. Так получалось в несколько раз быстрее. Но и тяжелее. Казалось бы, кому делать это, как не могучему Паше. Паша ее и делал. Но и не очень сильный Гера делал. Да как еще здорово! Быстрее Паши. Все решала поразительная точность движений да особенная готовность именно в решающее мгновение собрать силы.
Постояв минут пять возле Геры, Вадим возвращался к своему станку и, вдруг воодушевившись, делал еще сколько-то роликов. Без пятнадцати двенадцать, кое-как вытерев руки, брал у Виктора деньги и, озираясь, не видит ли мастер - перерыв начинался в двенадцать,- бежал в столовую.

На дворе свежий воздух, грязь на асфальте, капающая с крыши вода. Однако как хочется есть! Сделав глубокий вдох, Вадим огромными скачками пускался через лужи к столовой.
Сразу после перерыва ломалось сверло. Оставшимся огрызком можно сверлить на длину двух роликов. Это оказывалось не так уж и плохо. Остаток сломать почти невозможно, и Вадим давил без страха. Опять он долго работал, ничего не замечая вокруг. Наконец, устав, смотрел на часы. До конца рабочего дня времени оставалось порядочно. Однако оно бежало теперь весело. Считал ролики, зенковал их на сверлильном станке, ссыпал в бумажную коробку, относил в кладовую.
С влажным после умывания лицом и мокрыми волосами выходил Вадим из цеха и видел, что погода снова изменилась. Светило предзакатное солнце, дул сильный, свежий ветер. Вадим вспоминал, что мать уже пришла с работы и, конечно, успела растопить печь и сварить обед.
Он продолжал ходить в вечернюю школу в десятый класс. Но сегодня можно и прогулять, потому что предыдущая неделя была без прогула. Сейчас он еще раз умоется, поест и... завалится читать.
В ту зиму очень многое разом осталось позади.
Пришла весна. На заводе люди охотнее, чем обычно, собирались группами. Девчата-прессовщицы стали как будто красивее, пожилые рабочие снисходительнее. Виктор пристал:
- Ну так познакомить? Долго будешь думать?..
- Нет! Ни за что. Я лучше сам, потом...
Весной вновь потянуло к старым друзьям. У друзей мало что изменилось. Все хотели найти интересную, денежную работу. Только не получалось у них с работой. Волчок больше двух месяцев нигде не держался. Сережка шесть месяцев работал учеником электрика, никак ему разряд не хотели присваивать, а когда присвоили, то самый низкий. Ленька, год тому назад больше всех мечтавший о миллионе, теперь хотел стать шофером, однако у него с детства текли уши, и медицинская комиссия его забраковала. Собравшись вместе, они кричали, что в газетах пишут одно, а на деле молодежь зажимают.
У Волчка было какое-то особенно бесшабашное настроение:

Работай, работай, работай!
И будешь горбатый урод...

- Совсем новое,- сказал Вадим.
- Учитель, что такое жизнь?.. Учитель молча отвернул рукав грязного рубища и показал отвратительную язву. А соловьи в это время гремели по всей Сицилии... Эх, Вадя, увольняюсь я опять. Ну что такое грузчик на машине? Это несчастных шестьсот рублей и полное бесправие. Возишь тысячный товар, а украсть - не моги. Работы другой раз совсем нет, а уйти хотя бы в кино - не моги.
- Потому что порядка нет. Поступай на завод. Будет и заработок, и в голову не придет в рабочее время в кино ходить,- сказал Вадим.
- Ха! На завод... Силы в себе чувствую. Мне бы только случай, я бы развернулся. Слушай, в нашей шараге начальником участка сопляк один. Тупой-претупой! Его никто всерьез не принимает. И все-таки держится. И знаешь почему... Потому что папаша в тресте сидит. Вот бы мне такого папашу.
- Я тоже такой. С незапамятных времен. Жонглера увижу, кажется, и сам так смогу. Кто-то поет хорошо - и мне так хочется. И если б с детства меня учили, я бы это в самом деле умел. Подожди, а как это ты хочешь развернуться?
- Воровать!- выдохнул Волчок. Вадим до того не поверил, что рассмеялся.
- За старое мстить? Да это же все в прошлом. Забыть пора.
- Воровать,- повторил Волчок.
- Одни воровали - до сих пор сидят.
- То не воры. Воровать надо у государства. Тысячами.
- Иди-ка, Вова, на завод поработай. Хотя бы ради наших матерей мы должны быть порядочными.
Волчок расхохотался.
- Ради матерей? До лампочки моей матери порядочность. Эх ты! Ничего не знаешь... Батя в сорок втором году слег с больными ногами и до сорок седьмого пролежал. И ведь она нас прокормила! Сначала поварихой в детдоме работала. Тащила все подряд. Если и другие так же тащили, то и не знаю, чего дети ели. Потом устроилась кладовщицей на склад. Опять тащила не дай бог. Дом в сорок пятом построили. В сорок пятом! Представляешь, трое гавриков, муж инвалид, а она всех кормит и еще дом в сорок-то пятом году строит... Потом, правда, погорела. Но не села - выкрутилась. Вот как надо.
- Да, но твоя мать для вас это делала. А тебе зачем?
- Жить красиво хочу. Только тогда чувствую себя человеком, когда деньги в карманах шелестят.
- Выдумываешь ты все! То начальником ему быть хочется, то воровать... Хвастун! В книгах ты стараешься найти смешное, нелепое. И мечты твои - нелепые. Поступай-ка ты на завод. Я поговорю со своим мастером. Может быть, тебя примут к нам в отделение учеником. И правда, что такое грузчик на машине или мостовщик на мостовой. Примитивно, семилетнему ребенку все понятно. А на заводе любопытно. Сначала кажется, что никогда в этой технике не разберешься. Потом ничего, успокаиваешься, думать начинаешь. Ты прирожденный организатор. Вот и попробуешь на заводе развернуться в хорошую сторону. У нас там комсомол есть. Мой отец, между прочим, с комсомола начинал. Я не в него, а ты сможешь.
- Ха... Ты чего, забыл наши игры?
- Не забыл. Что было, пусть останется в прошлом. Ворами, бандитами, хулиганами становятся по нужде да по глупости. Погубить себя - сознательно такой цели никто себе не ставил. Поэтому не хвастайся и соглашайся со мной.
И Волчок согласился.
Не повезло им. Мастер Александр Александрович, едва Вадим заговорил о своем друге, перебил:
- Бесполезно. На заводе говорят о сокращении и никого пока не принимают.
Волчок такому обороту дела обрадовался.
- Видишь... А то меня уж и в комсомол.
Уже несколько последних лет весной, когда начинала подсыхать земля, они по вечерам ходили «топтать дорожки». Собравшись человек двадцать, стуча палками в ставни и заборы, с гиком и свистом, шаг в шаг следуя друг за другом, ходили по улицам и в самом деле протаптывали среди грязи мягкие дорожки - веселились...
И в этот раз собрались «топтать дорожки». Первыми пошли Волчок и Сережка. Вадим, неохотно и посмеиваясь, поплелся в хвосте. Некоторое время он шел последним, а потом и вовсе отстал. И вдруг впереди что-то случилось, послышалась ругань. Вадим подумал, что это обычная стычка с каким-нибудь упрямцем, не желающим уступать дорогу. И вдруг раздался выстрел, пуля пролетела близко над головой. Это было до того неожиданно и страшно... Вадим прижался боком к молодой акации. Но второго выстрела не последовало, и Вадим быстро пришел в себя. Там, где до выстрела чернела толпа, никого не осталось. Посреди улицы кто-то бежал. Это был Волчок.
- Бросай, гад, штуку!- кричал он.
Впереди под одиноким фонарем мелькнула фигура человека.
- Стой, гад!- кричал Волчок. Вадим бросился за Волчком.
- Бросай, гад, штуку!- ревел Волчок.
- Вовка, придурок, остановись!- кричал Вадим.
Прижимаясь к заборам, параллельно Волчку бежал Сережка. Они бежали не очень быстро. Вадим догнал Волчка, повалил, придавил к земле.
- Вовка, опомнись!
Сережка оторвался от заборов, выскочил к ним на середину улицы. Даже в таких обстоятельствах он мог только врать.
- Пацаны! У него патроны кончились. Он ее сейчас бросит.- И пытался оторвать Вадима от Волчка.
Вадим отпустил Волчка. Тот пытался что-то сказать и не мог.
- Дурак! На кого ты похож? Хватит с меня!- сказал Вадим, плюнул и ушел.

Как раз подоспела пора экзаменов. Он взял ученический отпуск, кое-как сдавал. Аттестат ему вручили с одними почти тройками. «Такой аттестат и показывать стыдно»,- сказал сам себе Вадим.
Еще зимой, чтобы усовершенствоваться в токарном деле, он задумал выточить несколько сложных и точных деталей. Оставался после работы и точил, но надолго его не хватило. Он мог отличаться лишь там, где требовались быстрота и ловкость. Там же, где необходимо терпение, где надо семь раз отмерить и один раз отрезать, он плох.
И вот он вышел после экзаменов на работу, получил задание, согнувшись над станком, точил деталь. Проходивший мимо рабочий из соседнего цеха сказал ему:
- Друг! С твоим ростом за этим станком к старости горба¬тым сделаешься.
Вадим ответил не раздумывая:
- Всю жизнь за этим станком стоять не собираюсь! Ответил не раздумывая и понял: это правда. Ссутулиться к старости - невелика беда. Но завод и завод, каждый день только завод - этого ему мало. Вспомнилось, как мечтал когда-то о необитаемом острове. Надо расти, развиваться. Завод, расположенный в получасе ходьбы от дома, невероятно расширил его представление о мире. Работая на заводе, на какое-то время он успокоился, почувствовав себя защищенным от улицы. Но... завода ему мало.
- Меня подведите под сокращение,- сказал Вадим мастеру.
- Сиди,- ответил тот.
Виктор Склянников не хотел верить:
- Ты тронулся? Только что был рад, и уже надоело?.. Однако Вадим написал заявление и скоро получил расчет,
распростился с заводскими, поехал на вокзал, купил билет до Мурманска. Сомнений не было, какой-то марш звучал в голове.
Показал билет матери. Она было разохалась.
- Прекрати!- сурово сказал Вадим. И сейчас же обнял ее.- Нет причин здесь оставаться. В институт мне не поступить. Так чего зря время терять? Это пойдет на пользу.
Мать примирилась и в дорогу собрала тщательно.
Очень обиделись друзья. Все как один. Они бы тоже поехали. Особенно Волчок.
- Почему мне не сказал?
- Мы росли так, что или не считались друг с другом, или, наоборот, слишком считались. Если я поеду с тобой, то буду вести себя плохо. Хочу проверить себя среди незнакомых.
- Короче, тебе больше других надо,- сказал Волчок.
- Я понятия не имею, чего мне надо,- отвечал Вадим.- В том наша с тобой разница. Ты недавно мне сказал, чего тебе надо. И разница наша в том, что мне этого не надо. Не вчера я это все выдумал.
- А раз давно выдумал, так, значит, и знаешь.
- Что я знаю?
- Чего-то необыкновенного хочешь...
- Правильно. И пошел ты, если все понимаешь, а придираешься, и на самом деле понимать не хочешь. Все, я поехал. Провожать не надо, напишу.
Но когда Вадим с матерью пришли за час до отправления поезда на вокзал, их встретила орава человек в пятнадцать.
- Батюшки! Все здесь. И уже пьяные,- всплеснула руками мать.
- Теть Нина! Дело было вечером, делать было нечего, а Вадик-то наш друг. Бог знает, придется ли еще свидеться, не в пионерлагерь он едет. Да и он вернется, а наши косточки, могёт быть, сгниют... Я ведь и сам, теть Нин, хочу вскорости отправиться на поиски краев, где существует неслыханный разврат. Мне только разврат. Хоть ночным сторожем...
С юга пришел «Адлер - Мурманск». Люди заторопились. Провожающие Вадима тоже заторопились - с высокого перрона столкнули мужичка с мешком, принялись целовать смеющуюся полную даму. Оттолкнув проводника, вслед за Вадимом полезли в вагон. У них было вино. Вадима заставили выпить один стакан и налили второй. Мать подняла крик:
- Вадим, тебе нельзя! Вовка, не смей ему наливать, сами пейте...
Пассажиры плацкартного вагона, уже уставшие от дороги, с недоумением смотрели на странных провожатых. А провожающие собрались провожать до следующей станции.
- Не надо,- говорил Вадим.
И здесь мать не выдержала.
- Никуда ты не поедешь! Ну скажи: куда, зачем?..
И Вадим не выдержал:
- Разве так провожают настоящие товарищи?.. Волчок! Уходи, уходите все. Сейчас же!

Вот два письма, которые Вадим написал Волчку.

Привет, Володя!
Ехал четыре дня. Какие я увидел леса под Петрозаводском! Каждая сосна метров двадцать-тридцать. Едешь, едешь, карусель какая-то: дальние сосны уплывают медленно, как по кругу движутся, а перед глазами мелькает. Очень хотелось, чтобы случилась авария и поезд остановился посреди леса.
Мурманск - город, пропахший рыбой. Причем какой-то паленой рыбой. Это, наверное, от консервных заводов. Трамваев и троллейбусов здесь нет, улицы без деревьев, дома большие, пятиэтажные, и вдруг между ними стоит несколько черных, из бревен, бараков. При виде этих бараков что-то во мне отозвалось: будто по стеклу острым провели.
Еще в дороге мне сказали, что здоровые, решительные парни обычно поступают в Мурманске на промысловый флот. (Между прочим, здесь никто не удивляется, что кто-то сорвался с насиженного места и чего-то ищет.) Так вот, я собирался поступить на траловый флот. Может быть, не сразу плавать, потому что восемнадцати мне нет, но все равно быть поближе к кораблям. Однако, подъезжая к Мурманску, разговорился в тамбуре с одним человеком и тот уговорил меня ехать еще за сто километров от Мурманска, в село.
Путешествие мое продолжалось в кузове грузовика. Окрестности здесь живописные, если бы в эти края тепло, то всяким Сочам да Мацестам далеко было бы до них. Сопки невысоки, на плоских вершинах и склонах рассеяны валуны, некоторые огромнейшие и стоят так, что, кажется, тронь, и покатятся. В низинах, в расселинах прячутся лески, за каждой сопкой обязательно новое озеро. На склоне чуть ли не каждой горы легко себе представить белый дом с колоннами, каменные лестницы, скамейки в кустах. Но природа всюду совершенно нетронутая. Едешь-едешь, и хоть бы где развалившийся шалаш показался. После наших обжитых краев это удивительно.
Приехали в большой поселок, который горой и болотом делится на две части - Выселки и Петушки. Поселок расположен на берегу морского залива, глубоко врезающегося в сушу. От нас до моря, говорят, восемнадцать километров. В первый день я залива не видел. Был вечер, мы пошли в сельсовет, напились густого теплого молока. Потом посидели на крыльце. Дома в поселке деревянные, с двускатными крышами, крытыми почерневшими дощечками. В окнах домов занавесочки, цветочки в горшках. Заборы - только со стороны улицы, внутри кварталов участки не загорожены. И хорошо видно, где дома кончаются и начинается дикая природа - сопки, валуны, кустарники. Вокруг была тишина, и во мне началась тишина. Как бы это объяснить? Я долго ехал, много увидел такого, до чего хотелось дотронуться, и вот наконец я доехал, и все вокруг теперь мое, уже завтра я влезу на ближайшую сопку, потрогаю камни, деревья. Мимо прошло несколько девчонок-подростков, они говорили мне: «Здравствуйте!» Я так удивился, что не сразу ответил.
На другой день меня оформили в стройбригаду и поселили у тихих таких стариков. Я сначала думал, от скудости умственной. Нет, просто редкостное какое-то равновесие. Потом они меня обо всем расспросили и о себе рассказали. А в первый день посадили в лучшую комнату, сами же чем-то занимались на кухне. Раз старуха вошла и спросила: «Сыночек, хочешь кушать?» Я, конечно, отказался, она постояла немного и ушла.
Работа у меня очень тяжелая. Делаем фундаменты под рыбный цех. Копать приходится вручную. Здесь не наш грунт - чернозем да глина. Здесь сверху торф, а потом смесь камня, песка и глины, наконец, валуны, которых и в земле полно, обточенных, округлых - ледники в свое время поработали на славу. Так вот, небольшие валуны мы обкапываем и вытаскиваем, а крупные приходится взрывать. Бурим в них дырки под заряды, потом делаем шалаш из бревен. Если предстоит взрыв большой силы, то шалаш делается в несколько накатов для того, чтобы в поселке окна и крыши остались целыми и жертв не было. После взрыва что можно из траншеи выбрасываем и снова бурим, снова шалаш городим... Короче, дело долгое. Народ в бригаде простой, дружелюбный, заправляют два тридцатилетних парня, оба горластые, мгновенно, если что не так, приходящие в ярость. Их зовут Иванами, хотя Иван один, другой Коля. Работают они наравне со всеми...
В воскресенье я отправился по окрестностям. Сначала шел по берегу залива. Вода прозрачнейшая, в глубину видно так далеко, что страшно становится. Я все-таки разделся и плюхнулся в ледяную воду. Выскочил на берег как ошпаренный. Потом лазил по сопкам, ел какие-то черные и красные ягоды. Всюду тихо, дико. Жизнь казалась прекрасной и бесконечной, во мне утихли все старые обиды, впереди был простор...
Возвращался я в поселок опять по берегу залива. Приливы и отливы здесь колоссальные, вода отступает и наступает волнами. Был отлив. На песке среди валунов - всюду валуны!- я рассматривал морские ракушки, морские звезды. Я живу в Выселках, а идти мне было через Петушки. В Петушках на бревенчатом причале стояло несколько ребят нашего возраста. Один, рыжий, горбоносый, показалось, обратил на меня особенное внимание. Я решил, что в скором времени столкнусь с ним, и подумал: «Это здешний петушок».
Вечером к хозяевам пришел их взрослый сын. Он и похож и не похож на своих родителей. Он испорченный. Они жили под Псковом, сильно бедствовали. Потом переехали сюда. Ну а здесь заработки, оказалось, жить можно легко. Старики от этого не изменились, зато сын их раз и навсегда потерял покой. Разговаривать он может лишь о всяких возможностях, о расценках на разные работы, причем помнит, какими эти расценки были пять лет назад, и все приговаривает: «Эх, дурак я был, чего-то стеснялся, а можно было...» Вдруг он привязался ко мне: «Ты чего дома сидишь? Иди в клуб. Молодой, гулять надо». Пришлось мне идти в клуб на танцы. А там сразу же увидел рыжего петушка. В клубе было двое из нашей бригады, я прибился к ним. Но у них была своя программа, они ушли раньше времени. Тогда-то и стал я следить за каждым шагом рыжего, пересчитал его друзей. Драки ждал. Ну, думаю, подходите, соглашусь я с вами выйти, первым, как приговоренный, двинусь. А как только появится передо мной свободное пространство, развернусь, рыжего не меньше двух раз стукну, и еще кого-нибудь, и... ноги мои, ноги!- пусть догоняют. Такое настроение, значит. А рыжий, сначала как будто меня заметивший, ничего не предпринимает. Я поближе к ним подошел. Ничего! Танцы кончились, повалили к выходу. Рыжий оказался рядом и по-свойски так спрашивает: «А Денис с Петром где?»- «Какие, говорю, Денис с Петром?»-«Да ты ж с ними стоял».- «А, говорю, да они ушли». Такие дела. Догадываешься, Вова, к чему это я? Далеко забрался, аж за Полярный круг. А все равно к Красному городу как веревочкой привязан, дергаюсь и не в силах оторваться. Получилось, что сам я ничего хорошего не могу и от других жду только вреда.
Так-то, Володя. Пиши. Настроение у меня все-таки очень хорошее. Можешь смеяться, но оп-ти-мис-ти-чес-кое...

Волчок на это письмо не ответил. Вадим написал еще одно.

...Я здесь познакомился с одной парой, учителя Стаховы, Валентина Николаевна и Валентин Петрович, она преподает немецкий, он математику. Молодые. Здесь они второй год после окончания педагогического института, оба москвичи. Живут на квартире неподалеку, сначала я познакомился с их собачкой. Это комнатная собачка, хоть она все время мерзнет, в доме ей тесно и скучно, при первой возможности она выскакивает на улицу и гоняется за прохожими. Пугать всех подряд - так она понимает свой долг. А на меня она глянула раз-другой с любопытством, а потом подошла и дала себя погладить. Ее хозяйка, увидев это, очень удивилась.
- Нора! Ты дала себя погладить?- И сказала мне:- И уж конечно, ты не злой.
Потом познакомился с ним. Его заинтересовало, как это я решился приехать сюда. Почему?
- Давно хотелось. Сбежал. Нравы у нас там очень дикие.
- И из одной дикости в еще большую дикость?
- Нет. Здесь природа дикая, а люди простые. И ведь дикая природа как. раз и есть самая настоящая природа.
- Все-таки нравы здесь не намного лучше тех, от которых ты сбежал. Но тебе интересно?
- Да!- сказал я гордо.
- Это известно,- сказал он.- Стремление малокультурного, но цельного человека спрятаться от цивилизации в диких краях. Да-да, это явление хорошо известно.
Он задумался. Потом (слушай меня внимательно!) сказал:
- А тебе не приходило в голову каким-нибудь другим способом избавиться от дикости? ... Я в войну попал в немецкие рабочие лагеря в Германии. Немцы, чтобы легче было нами управлять, из лагерников больше всего поощряли разную сволочь, уголовников главным образом. Обстановка в лагере была страшная. Так вот я три года там был и все три года говорил себе, что если только выживу, выкарабкаюсь, то буду после этого стремиться лишь в культурную среду, первым делом учиться начну. Тебе разве не хочется попасть в культурную среду? Расширить свое представление о мире с помощью книг, общаясь с умными, знающими людьми?
Вова, я не нашелся что ответить, пробормотал, что призвания не чувствую.
- А токарем ты был. Это посложнее и поинтереснее, чем землю копать. Почему ты бросил?- спросил Валентин.
Я отвечал, что сначала токарным делом очень увлекся, а потом понял, что к точной работе не способен. Опять Валентин задумался и засмеялся.
- Мальчики, выросшие без отцов, плохо делают точную работу. Знаешь, дам-ка я тебе книгу одного психолога. Прочти, может быть, найдешь для себя полезное.
Так я стал брать книги. Они любят историю и мемуары. Я прочел Тарле - о французской революции и Наполеоне, потом Тацита - о Древнем Риме. И самое интересное, дорогой Вова, когда я говорил о своем впечатлении от этих книг, меня слушали не перебивая. И вот недавно мои учителя посадили меня перед собой и очень строго стали говорить, что вне всякого сомнения я стремлюсь к знанию. Но чего-то упрямлюсь, хочу остаться самоучкой. А самоучка, даже гениальный, лишь открывает открытое.
- Как ты читаешь? Попадется хорошая книга - прочтешь, не попадется - от скуки идешь к кому попало... Так не годится. Нужна система, надо работать над собой, надо трудиться, трудиться и трудиться...
Сейчас здесь лето в разгаре. Двадцатого июня в последний раз шел снег. И сразу после этого началось лето. Красотища, должен тебе признаться, несказанная. Небо почти как на юге, голубое и высокое, тишина и очень много воды - залив, озера, ручьи и речки, и в этой воде отражаются скалы, зелень, небо. Солнце светит круглые сутки. Около двенадцати спрячется за сопки и скоро опять светит. В поселке никто не спит, все бродят по улицам как заколдованные, и молодежь, и немолодые люди играют в футбол, волейбол. Расходятся по домам не раньше трех.
Меня перевели на строительство автомобильной дороги - взрываем скалу на берегу залива, иначе ее не обойдешь. Ну и одновременно взорванный бутовый камень грузим на машины для строительства в поселке. Работа мне нравится. Казалось бы, какая разница, грузить после взрыва камень или копаться в траншее. Разница, однако, великая. Там долбишь, долбишь, а работы твоей не видно. Здесь размах, темп. Сколько бы машин не пришло, мы все нагрузим. Сверху камни катаем - «бойся!»- крупные глыбы колем, неподатливые сбрасываем в залив. В особо горячие минуты чувствую себя тореадором. В самом деле, нужны железные руки и ноги, верный глаз, чтобы увернуться от летящей на тебя глыбы весом в полтонны.
Каждое воскресенье лазаю по сопкам. Учителя своими разговорами сильно задели меня. Я и сам думал, что как только кончится наше невозможное детство, так и скажу «прощай» той антикультурной среде, в которой вырос. Но почему-то ужасно обидно. И в поезде, и здесь почти непрерывно думаю о вас... Спорю, разговариваю. Увижу новое, удивлюсь, обрадуюсь и опять с вами. Да, мир велик, в нем уже чего только не происходило и, по-видимому, возможно все, что возможно вообразить. А мы - ты, я, наши товарищи, матери,- мы частички мира, и с нами не должно случиться что угодно, а лишь определенное - с частичкой частичка лишь возможного. И я все думаю: что же должно быть со мной, с тобой и так далее?..
Дорогой Вовчик, честное слово, голова пухнет, опять потихоньку делаюсь несчастным. Напиши, не приходит тебе в голову подобное? Мы росли одинаково и, мне кажется, терзаться должны одним и тем же.

Волчок и на второе письмо Вадиму не ответил. Зато писал Ленька Татаркин. Благодаря Леньке Вадим был в курсе красногородских дел. Брата Витьку, Куню и Ермака проводили в армию. Ленька звал Вадима домой. Доказал характер, и ладно. В Красном городе теперь весело. На улице перед Сережкиным домом каждый вечер танцы. Нет, без шуток, такого никогда еще не было. Человек по двести собирается. А главное, на танцах полный порядок, никто никого не обижает.
Ленька звал домой, мать звала домой. Написанные невообразимыми каракулями, причем в каждом слове не хватало нескольких букв, порой всех гласных, письма матери были очень трогательны и жалостливы. И старики, у которых он жил, глядя на него, часто вздыхали.
- Возвращался бы ты к матери...
Учителя Стаховы уехали в конце июля в Москву.
Вадим пошел к председателю рыбколхоза с просьбой перевести его в промысловую бригаду - в рыбаки. Председатель отказал:
- Если будешь хорошо работать в стройбригаде, в следующую весну переведу на промысел.
В середине августа в дождливый день на работе Вадим поскользнулся, упал и сломал руку. В общем, ничего страшного. Трещина лучевой кости левого предплечья. Недели через три, сказал хирург в больнице, должно срастись. Но до чего же жалостливо смотрели на него все. «Вадичка! Вадичка!» И в бригаде. И дома старики хозяева. В зеркало он на себя, с рукой в гипсе, глянул и понял. До сих пор ему удавалось выглядеть не моложе своих лет. И вот ни до чего додуматься не способный, получивший травму... больше не в силах он делать вид, будто чем-то озабочен, будто ему здесь, в поселке, надо довести до конца какое-то дело, и сделался он «Вадичка», юный, почти ребенок, которого всем жалко.
Походил Вадим дней с десять по поселку. Никому он здесь не нужен. Сын стариков хозяев пришел и стал учить:
- Ты теперь можешь полгода ничего не делать, а денежки получать. Легкой работой обязаны обеспечить. А легкой у нас нет... А тебе это до лампочки. Травма на производстве. Сто процентов! Гуляй, парень.
Вадим понял - пора домой. Все правильно! Он приедет домой, увидит мать, друзей, недельки две побездельничает, а потом пойдет на завод, к станку, по которому тоже соскучился, поступит на подготовительные курсы при университете.

Подъезжая к дому, сделал стакан крепкого соляного раствора, намочил гипс, разрезал и выбросил в окно. Рука похудела и плохо действовала. Но ведь это была левая рука, притом он ехал на юг, где раны заживают быстрее, чем на севере...
И вот наконец тихо встретившая мать.
- А я знала, что ты приедешь. И ночью и утром твой голос слышала. Ну, думаю, сегодня будет.
Он расцеловал мать, мигом скинул с себя одежду и, оставшись в трусах, разглядывал дом.
- Коридор сделала, полы, электричество... Белила, красила. Думала, никогда эта работа не кончится. Теперь, видишь, чистенько. Трюмо купила, диван - тебе на нем книжки читать, дорожки бордовые...
Трюмо кустарной работы стояло в лучшей комнате в простенке между окнами, здесь же стоял диван, на выкрашенных коричневой краской полах лежали дорожки. Не по себе ему стало. Все это время мать только о нем думала. Он только и сказал:
- Не белеешь?
- Пока нет.
- Трудяга...
Пока он мылся, ел, одевался, наступила ночь. Настоящая темная ночь! Он вышел на улицу. В отглаженных брюках, шелковой рубашке, кожаных штиблетах он сам себе казался легким, почти невесомым. Дул теплый, пахнущий цветами ветер. Темная ночь и запах роз - это было удивительно.
Он шел, полный любопытства: кого он сегодня увидит, что у них там за танцы? Издалека донеслась хриплая музыка. Потом пластинка кончилась и чей-то голос объявил:
- Белое танго!
Наконец посреди широкой Первой Круговой увидел освещенную тусклым светом толпу. Вадима сейчас же окружили. Перебивая друг друга, рассказывали, как придумали крутить музыку, и на эту музыку начала собираться молодежь, и всякая шпана появилась. Шпане дали бой, образумили, теперь всем хорошо и танцы такие, каких никогда и никто еще не видел.
- Я в техникум автомобильный поступил,- сказал Ленька.- Возможно, скоро женюсь. В армию из-за ушей все равно не возьмут, женюсь да буду жить потихоньку.
Ни Волчка, ни Сережку Вадим в тот вечер не увидел. Они работали грузчиками на обувной фабрике и были во второй смене.
- Грабят они эту фабрику. Заготовку - подметки, каблуки, верха... И кустарям сбывают. Пьяные каждый божий день,- сказал Ленька.
В одиннадцать часов танцы кончились.
- Больше нельзя. С соседями и милицией уговор - греметь до одиннадцати.
Ленька пошел его провожать и вдруг сильно опечалился.
- Я тебе, Вадим, этого не писал, а ведь дела мои плохи! Уже повестка на руках, через неделю суд будет. Из-за Волчка да Сережки мне срок намотают.
Когда провожали в армию Ермака, все очень перепились. Леньку с Мишкой понесло на чужой край, и там их побили. А Волчок с Сережкой затеяли драку со взрослой компанией на Первой Круговой, изуродовали одного мужичка. Ну те подали заявление в милицию, чтобы нашли хулиганов. Всех, кто гулял на проводах, вызвали в милицию на очную ставку. И вот жена того избитого мужичка показала на Леньку с Мишкой. Ленька с Мишкой кинулись к тем, которые их побили,- помогите, признайтесь, что мы с вами в это время дрались. Те ни в какую! Еще чего, мол...
- Я Волчку и Сережке говорю: «Что же, из-за вас мне сидеть?» Они смеются: «Ты не виноват, вот и говори, что не виноват». Я, конечно, так и говорю. Но та тетка уперлась и твердит: «Этот и этот избили моего мужа. Ни с кем их не спутаю». В техникум и не мечтал поступить, а поступил. Жениться хочу. Я же полюбил, понимаешь?!
Ленька заплакал. Внутри у Вадима все съежилось.
- Ленька, они должны признаться! Ленька будто не слышал.
- На меня еще дед Чивис с Плехановской показывает. Тоже скотина старая! Я ему говорю, ты же почти слепой и глухой, как ты мог поздно вечером видеть? И видел, говорит, и слышал! И экспертиза показывает, что морда моя побита как pas в это время. Не везет в жизни...
Они долго ходили по улицам. То Ленька провожал Вадима, то Вадим Леньку. Ночь после северного круглосуточного света, несмотря на тяжелый разговор, по-прежнему казалась удивительной. На небе высыпало множество звезд. И главное, запахи. Раньше он их как будто не замечал, но какой, оказывается, юг благоуханный. В углу большой, заросшей бурьяном площади, которую они пересекли несколько раз, висел репродуктор. Передавали что-то классическое. Оркестр... фортепьяно... оркестр... Сначала была буря. Потом - усталость, покой. Вернее, желание покоя. Сквозь мерные, приглушенные звуки пробивалось лишь воспоминание о прошедшей буре. Вот! Кто-то страдал и написал музыку. Ленька тоже страдает. Ведь страдает!
- Ленька, знаю одно: все это должно кончиться.
- Что должно кончиться?
- Вот это наше безмозглое... Почему?
- Потому что никуда не ведет.
- А...- сказал Ленька.- Ничего не кончится. Как оно кончится?

Они наконец расстались. Ночь посветлела, все замерло: ветер, деревья, электрические столбы, дома и люди в домах. Кончились и радиопередачи. Вадим чувствовал себя разбитым. Он страдает и думает, что то, что есть, должно кончиться, вернее, измениться. И только что звучавшая прекрасная музыка об этом же. А Ленька страдает и хочет лишь, чтобы все было не хуже, чем есть. И люди, которые сейчас спят, проснутся и будут озабочены только тем, как бы пристроечку к дому сделать, трюмо купить.
Утром его разбудил Волчок.
- Я здесь со скуки подыхаю. Видал, какие танцы придумали? А мне скучно. Даже поговорить не с кем. Поехали в Театральный парк. Там тень, сядем под грибочками, зарядимся.
От Волчка пахло вином. Ты уже как будто?
- Опохмелиться - первое дело.
- Я вчера видел Леньку.
- Ленька мне про тебя и сказал.
- Тебе с Сережкой надо пойти в суд.
Волчок засмеялся.
- Поехали, Вадим, в парк. Хочешь - верь, хочешь - нет, а видеть тебя рад. Там я тебе отвечу.
Ехали сначала на трамвае, потом на троллейбусе - Театральный парк был не близко. Волчок говорил беспрерывно.
- А мне твои письма понравились. На что-то похоже. Я давал читать. Все говорят, складно. Хотелось собраться и ответить, да некогда.
Тут же начал жаловаться, особенно на Сережку, с которым связался наглухо. Жадность у Сережки огромная, а мозгов на три копейки. Ходы и выходы придумывает он, Волчок. Сережка, если что придумает, так лучше сразу идти в милицию с повинной. Дураку разве докажешь, что он дурак?..
- Ты воруешь?
- Ну да! Так, мелочи. За воровство это считать нельзя. Я думаю, что прежде всего человек должен быть материально обеспечен. Доказано, что материально обеспеченный человек отличается устойчивой психикой, а необеспеченный, наоборот, шаток. Так вот слушай. Я знаю, как в один прием можно обеспечить себя на всю жизнь.
- Предлагаешь ограбить банк?
- Знаю одного миллионера!
- Советского?
- Советского.
- Александра Ивановича Корейко?
- Нет. Заведующий оптовой овощной базы. Плюгавенький такой мужичишка. Живет бедняком, жену и детей чуть ли не голодом морит.
- Ну и сволочь! Только откуда ты знаешь? Секрет. Хочешь, займемся?
- Нет.
- Не веришь?
- Ну и не верю...
- А напрасно отказываешься. Деньги действительно есть. Вопрос в том, где он их хранит. Не в сберкассе, нет. Значит, у себя в доме или в саду. Я так думаю. Повесить около его дома громко¬говоритель, и пусть себе болтает. А потом, когда миллионер привыкнет, взять да и объявить, что начинается атомная война... Человеку во время всяких бедствий свойственно первым делом спасать свое добро. Вот он и бросится туда, где у него закопано. А я тут как тут с тарелочкой: «Дай, гад, миллион!» Но, может быть, у него всё в доме. Тогда можно проникнуть на чердак, не пить, не жрать хоть неделю, дождаться, когда все уйдут, вырезать потолок, простучать стены, сорвать полы. А что? Сорвать квадратный метр полов по государственным расценкам стоит один рубль пятьдесят копеек. Представляешь, как я буду работать за миллион?..
- Значит, громкоговоритель?..- Вадим долго смеялся. Все-таки с Волчком нельзя было соскучиться.
- Не самому же гавкнуть: «Война!»
- А когда будет миллион, что ты сделаешь? Купишь бриллиантов и попытаешься перейти румынскую границу?..
- Хо! Карты, вино, женщины...
- Несерьезно.
- Да нет, Вадим. А комфорт? А путешествия? Приехали в Театральный парк, сели в тени за столик. На улицах пекло, а здесь еще сохранились утренняя чистота и запахи, пели птицы.
- Райское местечко. С утра до вечера сидел бы. Правда, неплохо?
- Пока неплохо,- согласился Вадим.- Ленька не должен из-за вас садиться. Ты знаешь, что раз будет суд, то и накажут.
- Да ты пойми, когда всю компанию вызывали в милицию, мы заранее договорились, кому как говорить. Мне и в голову не приходило, что главные пострадавшие, баба с мужиком, покажут не на меня. Баба ведь мне кричала: «Негодяй, твою рожу на всю жизнь запомню!» И вдруг на очной ставке та самая баба, я-то ее узнал с первого взгляда, а за ней и ее несчастный дурак показали на Леньку с Мишкой: «Эти бандиты!» Наверное, потому, что у Леньки с Мишкой синяки не успели сойти, а у меня-то ничего не было, когда дрался, был в чужой крови, а умылся - чистенький. И Сережка также. Мы глядели, как с иконы спустились. Ну а Ленька повел себя дурак дураком. Крик поднял.
- Главный виновник все равно ты! - сказал Вадим.- Зачем ты избил людей?
- За непочтение к молодежи! Да и не я начал... Слушай, а ведь Ленька тоже хотел избить. Что, если б все получилось оборот? Он бы там избил, а меня здесь отмутузили? И те подали бы в милицию и показали на меня. Словом, все наоборот. Я бы, знаешь, не плакал.
- И все-таки ты должен сделать так, чтобы Ленька и Мишка не пострадали.
И тогда Волчок заорал:
- А ты думаешь, не делал? Я свою мамашу в дело пустил! Бегала по старым знакомым. Ничего нельзя. Следователь, паскуда, неберущий попался. К бабе ходили, в ноги кланялись, возьми, говорим, сколько хочешь, только забери из милиции заявление. Баба ни в какую! Вы, говорит, еще и врете, будто не они. Это про Мишку с Ленькой. Если б, говорит, вы не врали, я, может, и простила. Муж, говорит, у меня тихий, сроду никого не обидел, а теперь у него головные боли. Я, знаешь, Вадя, совсем не того побил, кого надо было. Кого надо было - я всего раз треснул. А здесь этот подвернулся, вякает: «Разве так можно?» - «Можно!» - кричу. И дал. Все, Вадя, перепробовали.
- И все-таки ты обязан восстановить правду,- сказал Вадим.
Волчок рассмеялся ему в лицо.
- А кто мне говорил когда-то, что лучше лбом о стенку, чем тюрьма? Пусть Ленька показывает, доказывает. Я не против. Могу хоть сейчас дать письменное подтверждение. Но в таком случае - убегаю. Ищите ветра в поле!.. А бежать должен Ленька. Мишка пусть остается, он малолетка, а Ленька - бежит. Так уж получилось. Выпьем!
Из Театрального парка они перешли в Первомайский сад. Из Первомайского сада в парк Горького. Вадиму стало совсем плохо.
- И такой жизнью ты хотел бы жить каждый день? - спросил он Волчка, но ответа не помнил, вообще перестал себя помнить.
А ночью Волчок, Сережка и помогавшие им Мишка с Ленькой попытались унести с обувной фабрики мешок ценной кожи и попались. Волчок, по всей видимости, решил обеспечить Леньку деньгами для побега. Облегчить таким образом свою совесть.


Эпилог

Через два месяца состоялся суд.
Этот суд был очень похож на первый. В том же двухэтажном здании с железной приставной лестницей. И октябрьский день выдался на редкость жарким. И суд задерживался. И много из знакомых и незнакомых томились в ожидании. Во дворе суда все та же многоместная уборная... Однако в этот раз, едва суд начался, Вадим почувствовал, что он на стороне судей. Опрос свидетелей, опрос подсудимых не казался бессмысленным. Ленька и Мишка ужасно путались, Сережка твердо врал, стараясь внушить судьям, что преступление случилось по наваждению. Волчок отвечал прямо, всю вину брал на себя, ему несколько раз аплодировали. «Я много думал. Я все теперь понимаю»,- сказал Волчок.- «Почему раньше не думал? Почему раньше не мог понять?»- спросил судья. Этот вопрос СУДЬЯ задавал подсудимым не раз, и Вадим был на стороне судьи. Но когда наконец вынесли приговор - Волчку пять лет, Сережке - четыре, Леньке - два и Мишке - полгода,- плохо стало Вадиму. Несмотря ни на что, их надо было простить, только простить!
Люди выходили из зала. «Вот и все»,- протяжно, скучно вздохнула сморщенная старушка с круглыми невинными глазами. Чужие!.. Зачем на суды, на похороны ходят чужие? «Все!» Не может, никто не может сказать: «Все!» Это неправда!.. За¬хотелось поскорее вон из зала, ходить по улицам и думать, думать. Теперь-то, казалось ему, он до чего-то додумается.
Однако удержала Волчкова мать.
- Сейчас все выйдут, и нам разрешат поговорить с ними.
И действительно, минут пять им, осужденным и родственникам, было позволено стоять друг против друга, и смотреть, улыбаться, говорить какие-то слова...
А потом тетя Катя, Волчкова мать, сказала:
- Пойдем к нам. Поговорить надо.
Она привела его к себе, посадила за стол под вишнями, накормила, напоила чаем с медом и сказала:
- Через полтора года я Вовку оттуда вырву. И хватит с вас детства! Скажи, Вадим, зачем ты ездил в Мурманск? Денег заработать? А может быть, невесту найти?.. Так знай: нигде ты не заработаешь столько, сколько можешь заработать здесь. Ну а деньги будут - все остальное придет само собой. Дело было в Вовкиной молодости. Никуда нельзя приткнуть. То есть можно, да ведь он все сам хотел. Все по той же молодости. Ладно, думаю, барахтайся пока сам. Между прочим, знаешь, как он за тобой рвался? Чуть ли не с ножом к горлу: дай да дай на дорогу, к Вадиму хочу.
- Правда?!
- Правда. И ничего в этом хорошего... Пришлось устроить на фабрику. Место, я тебе скажу, если с умом распоряжаться, золотое. Да разве у Вовки есть ум? Сережку за собой потянул. Сережка хитрый, увидел, что у Вовки деньги завелись, устрой, говорит, и меня. Я Вовке: «Дурак, зачем он тебе нужен?..» -Тетя Катя рассердилась, расплакалась:- Гад безалаберный, бесчувственный. Теперь его мать вытаскивай... Успокоившись, продолжала:
- У меня был план. В грузчики на обувную я его временно пристроила. Кое-что посолиднее готовила. Есть у меня один знакомый. Гениальный человек! Сейчас у него глухо, места заняты, Но через год одно освободится. Я хотела Вовку туда. Теперь, чтобы оно не пропало, пойдешь ты. Понял меня?
- Не понял. Специальность там какая?
- Да какая там специальность. Научат!
- Тетя Катя, я обязательно должен знать.
- Хорошо. Весовщиком...
Вадим вдруг догадался:
- А гениальный ваш человек - не заведующий оптовой овощной базой?
- Нет,- решительно сказала тетя Катя и как-то высокомерно прищурилась. Впрочем, сейчас же смягчилась.
- Я ведь для чего с тобой разговариваю. Я хочу, чтобы вы с Вовкой всегда дружили. Он дурной. То есть он-то совсем не дурной, а очень даже способный. Только вечно с кем-нибудь не с тем свяжется. Ты его должен сдерживать. И это я не просто так говорю. Я помогу вам обоим. Вы будете настоящими людьми. Высокие, красивые, денежные, от баб отбою нет. О, баб этих у вас будет сколько захочется!.. Только надо по-умному. Главное, надо дружить не со всеми подряд, а с умными. Вот где корень! Я уверена, что ты-то как раз сможешь. Тебе никогда не нравились все эти Куни, Ермаки, Татары. Кто они такие? Никто. И ты уже сейчас должен объяснить это Вовке. Пиши ему письма. Такие, как ты с Севера ему писал. С твоей помощью хочу вырвать его у шпаны проклятой. Ты скоро станешь богатым. Он думает, что умнее всех. А мы ему докажем, что он дурак. Чтобы вышел и увидел, как жить надо... Ступай, Вадим. И хорошенько подумай. Время придет, дам знать. Вовку не забывай. Ты умница. Ты не забудешь, я знаю.
Он шел от тети Кати изумленный до крайней степени. Вон оно как? Очень скоро все-все решится. Баб появится - сколько захочешь... Хотелось кричать, хохотать. Схватил с дороги несколько камней. Одним запустил по уличному фонарю, другим грохнул в деревянный забор... Докатился! Но ведь он как будто рад. И вдруг понял - он увидел лицо Зла. С четырех годочков началось: «Разве так можно?.. Нет, так не должно быть!» Однако Зло всегда оставалось безликим. Всему виной война. От войны жизнь стала плохая, и люди от плохой жизни сделались ненадежными, плохими. И вот давным-давно знакомое лицо - лицо Зла. Сейчас же рядом с этим хорошо знакомым лицом появились другие, и собственное лицо, каким оно иногда бывает.
Что же делать? Ему по-прежнему было жаль Волчка, Леньку, Мишку, а теперь еще и Сережку, тетю Катю, когда-то обворовавшую их тетку Тамару, и Гуню, и всех-всех... Что делать?
Впервые в жизни заболела голова. Застучало в висках, во лбу. Мозг, как перегревшийся мотор, отказывался работать... И снова радость, спасительная радость. А детство-то кончилось! И первое, что он сделает в этой новой недетской жизни,- поможет своим товарищам. Тетя Катя права, им надо подать пример. Не такой, как она придумала, хороший. Он напишет им в тюрьму какие-то замечательные письма, прочитав которые, они всё-всё поймут...
______________________
© Афанасьев Олег Львович