1.
Был февраль, и Вася шел в школу посветлу. Идти мешал сильный гололед: неделю назад не вовремя потеплело, и теперь весь город был в ледяных торосах, накатанных грузовиками по раскисшей грязи когда-то асфальтированных дорог. В воздухе звенело, – и от мороза, и от десятка заводских гудков.
Повезло Ваське жить в шахтерском городишке, который получил свой статус не за внешний вид и не за численность населения, а за свои многочисленные промышленные предприятия, которые и кормили, и отравляли своих рабочих. Васька привык к этому воздуху: немыслимая смесь газов тонизировала и дурманила его, казалась лучшим воздухом мира. А озон Ялты представлялся ему пресным и как бы не существующим – там он задыхался и хотел домой, в родной смог.
Недавно вся страна ознакомилась с новым литературным произведением совсем немощного Генерального секретаря, который, казалось, уже разучился говорить, не то, что писать. Пришлось и Ваське, пропуская, правда, страничку-другую, читать этот мемуар. Он начинался с главы «Жизнь по заводскому гудку». Генсек родился в таком же рабочем «шанхае», как и Васька, и не так уж далеко отсюда. Так же слушал шумы заводов, так же мерз по утрам по дороге в школу. И Васькину грудь распирали честолюбивые мечты, как он, уже взрослый и умный, тоже стал Генеральным секретарем, но не таким, как нынешний, а настоящим, который, наконец, докажет всем, что наша страна самая лучшая. И под Васькиным руководством начнется жизнь такая…
Какая точно, Васька не знал, но чувствовал, что очень хорошая, светлая; что все нас будут любить, как любят и сейчас, но, боясь Америки, скрывают это. От переполнявших его чувств Васька даже немного прослезился, что было некстати на морозе.
Но вот и школа. На смену грезам, которые, впрочем, скрасили дорогу, пришла суровая реальность. До звонка оставалось время, и он немного потолкался с пацанами в коридоре. Вроде шутка, но помогала выяснить, чьи пинки ощутимее, и к кому лучше всерьез не лезть.
По-взрослому, за руку Вася поздоровался со своим старинным, еще по детскому саду, приятелем Левой Жар-Птицей. Ничего сказочного во внешности последнего не было, а прозвищем он был обязан собственным брюкам, которые имели свою историю.
Когда Лева вырос из очередных штанишек, бабушка повела внучка к старику Лиховичу шить новые.. Григорий Йович был портным-надомником и жил по соседству. Он был одинок и занимал комнату в коммунальной квартире. Протянутая из угла в угол бельевая веревка делила его жилплощадь на две равные части: публичную и частную. На ней была развешана одежда самого хозяина – во избежание глажки – и пошитые им на заказ вещи. Таким образом, веревка заменяла и шкаф, и витрину.
Сначала бабушка и Григорий Йович немного поговорили об общих знакомых:
– Бася с Коксобензольной, знаете, приняла нового мужа. Не успела Ивана Хрисанфовича схоронить, как уже другого старичка взялась досматривать, – с осуждением повествовала пожилая дама: действительно, «сменные» мужья у бывшей контрабасистки долго не задерживались.
Затем с Левы сняли мерку. Следующие полчаса старик Лихович щупал, мял и, в конце концов, одобрил принесенную на брюки ткань, и лишь потом хватился: не принесена ткань на подкладку! Бабушка обещала занести.
На эту цель ею была пущена фланель яркого красно-оранжевого цвета, в лианах, цветах и попугаях, когда-то бывшая бабушкиным халатом. Когда Лева впервые посетил в новых брюках школьный туалет, подкладочная ткань произвела на окружающих столь сильное впечатление, что из помещения он вышел уже с новым прозвищем.

2.
Прозвенел звонок.
Первым был русский. Его преподавала романтическая, но неуравновешенная Валентина Георгиевна. Она могла начать урок с Пушкина, Тригорского и Гейченко, с которым была знакома (по ее словам) лично, а закончить выпроваживанием из класса, дракой или истерикой.
Валентина была большая маньеристка, и говорила «Еценин», вместо «Есенин». Ей казалось, что это очень «по-городскому». Когда она увлекалась, то забывалась и переходила на южнорусский говор, и получалось: «Кохда Еценин вернулся в Ленинхрад…».
Суждения о судьбах русской литературы зачастую отличались большой оригинальностью. Как-то, рассказывая о последних днях Чехова в Ялте, обмолвилась, чтобы прояснить классу суть вопроса: «Ну, тогда модно было болеть туберкулезом».
Более всего ее выводило из себя то, что класс не всегда слушал ее с необходимым вниманием. Однажды не вовремя хихикнувший Эдик был выкликнут свирепеющей Валентиной. На просьбу дать дневник соврал, что забыл его дома; педагог ответила коротким хуком в солнечное сплетение; Эдик, согнувшись и изображая муки от удара, правой рукой прикрывал живот, а левой передавал назад дневник, который как по эстафете был укрыт где-то на последних рядах. Педагог, догадавшись, что имеет дело со сговором, зажала голову мальчишки между локтем и грудью и стала яростно рисовать мелом по его макушке. Эдик отбивался, как мог. Разнять их удалось не сразу.
Короче, с грамматикой у класса было худо. Озабоченные будущим детей родители уже начинали понемногу водить их по частным учителям. Зато дети усваивали другой нужный урок: как важно не быть посмешищем. Вася тоже, наблюдая за очередным побоищем, кусал губу, чтобы лучше запомнилось, и клялся сам себе: «клоуном не буду».
Физика и биология прошли, как всегда, тихо. А на перемене завучка, лавируя со стопкой журналов между галдящими потоками, крикнула ему:
– Твоя мама просит отпустить тебя, иди!
«Здорово, – подумал Василий, – вот только в чем дело? Ну, дома узнаю».
Дорога назад оказалась легче, потому что было уже не так скользко, и к тому же на сегодня Вася был уже свободен и мог посвятить себя чему-то более приятному. Дома на столе его ждал новый номер «Эврики». Хотелось поскорее вырасти и заниматься серьезными вещами, чтобы и про его, Васькину, работу напечатали в очередном альманахе лет через десять, это значит в 1991 году.

3.
Семья жила в желтой «сталинке» на втором этаже. Квартиру дали отцу, горному инженеру, вскоре после рождения сына. Он был трудоголик и умница, работяги его уважали, потому что отцовские знания и интуиция помогали шахтерам под землей выжить. «Михалыча забой любит», говорили они, объясняя сверхъестественное чутье своего инженера.
Несмотря на холод, дверь оказалась приоткрытой. «Вот балда», подумал о бабе Варе Василий: только она могла бросить дверь открытой.
Ему выпало счастье жить с двумя бабушками: бабой Варей – матерью мамы – и бабой Пашей – матерью отца. Естественно, одна была любимая бабушка, другая – нелюбимая. Нелюбимой была баба Варя. До переселения старушки к ним Васька видел ее редко, и особых отношений между ними не возникло. Когда он узнал, что с ними будет жить вторая бабушка, он даже обрадовался: бабе Паше будет веселее, и ему будет вдвое больше ласки и внимания.
Баба Варя была старше свахи лет на семь. Она была грузной и малоподвижной. Но главное, она оказалась в семье своей младшей дочери не по своей воле: ее – уже ненужную – выставил старший любимый сын, которого она боготворила, считала самым умным и талантливым. Детей его она вынянчила «смалочку». И этих двоих избалованных деток начальника средней руки она тоже любила безмерно; скучала по ним, писала письма синими каракулями, но ответа не получала; и свою злость вымещала на внуке Васе, который был и «двоечник», и «фулюган», и «отродье» (уже потише). Поначалу Васька хотел дружить с новой бабкой, но, встретив непонимание, мазохизмом заниматься не стал, а начал игнорировать бабку, иногда, когда не видела мать, показывая ей дули и язык.
Зато баба Паша была бабушкой его души; рассказчица и рукодельница, весьма уважаемая всеми окрестными жителями на разум и отзывчивость. Имея за душой оконченные «экстерном» – за один год, потом отдали «в люди» – два класса церковно-приходской воскресной школы, она слыла «культурной женщиной». Она действительно выписывала и читала большое количество журналов и газет, помнила наизусть «Мцыри» и вела дом образцовым порядком, так, как она видела в детстве в богатом доме, когда нянчила младенца помещицы Поповой..
Баба Паша всегда делала Ваське подарки со своей небольшой пенсии, которую получала за убитого на войне среднего сына, приговаривая: «Я ведь без отца росла». Она была прогрессисткой и считала, что следующее поколение должно жить лучше, и работала на это ежедневно, не забывая ни о внуках от младшего сына, живущего на Урале; ни о соседских детях, которые тоже получали от нее то пирожки, то пять копеек на семечки.
Несмотря на непохожесть натур, старушки не враждовали. Каждая уважала в другой прожитые годы и право на покой. Они существовали несколько параллельно – слава Богу, квартира была большая, и у каждой была своя комната.

4.
Поэтому, увидев не затворенную дверь, Васька сразу обвинил в этом бабу Варю. Пройдя темный коридор, и не слыша голосов, он оказался в гостиной, где кроме матери находилось еще несколько людей. Они сидели одетые, только сняли свои шапки. Все молчали и были бледны. Он увидел и удивился, что лицо матери мокрое, а глаза широко открыты. Не сразу заметив Василия, она сдавленным голосом сказала:
– Вася, папы уже нет..
Смысл слов доходил до него постепенно, скорее всего, ему это стало ясно из атмосферы безысходности и необратимости, которая воцарилась в комнате.
Гололед, так мешавший Васе идти в школу, оказался роковым для его отца. Машина, в которой он ехал на работу, пошла юзом и оказалась на пути огромного грузовика, который смял весь бок легковушки, именно там, где сидел Васин отец. За рулем «КамАЗа» оказался его давний товарищ, с которым тот еще в молодости играл в волейбол. Увидев, что произошло, он с воплем упал на серый лед и бился там, пока его не подняли и не увезли куда-то.



Что было потом, в течение недели-двух, Вася помнил плохо и тогда, и через годы. Смутно он помнил бабу Пашу, которая, переживая смерть уже второго сына, стала другой, безнадежной, потухшей.
Мать, женщина сильной воли, держалась и делала все как нужно. Васька везде присутствовал, но ничего не делал. Его главной работой было запоминать навсегда, накрепко все, что он помнил об отце: сильном, красивом и веселом. Как они ходили по воскресеньям менять марки; как летом отдыхали на море, и он учил Ваську нырять; как смотрели «Семнадцать мгновений весны», и когда появлялась дата «17 февраля 1945 года», отец говорил: «Коля погиб в этот день» и грустнел. Как он приходил с работы, и, не отдыхая, начинал что-то чертить; очередное рационализаторское предложение, понимал развитый Вася. Он знал, что в его жизни будет все, кроме отца, и поэтому запоминал и запоминал.
Он даже не сразу понял, почему из их квартиры исчезла баба Паша. Она уехала к сыну на Урал – не хотела быть нахлебницей у невестки, которой и так было тяжело содержать на медсестерскую зарплату и сына, и мать.

5.
Из дома как-то сразу пропали порядок и тепло. Воцарилась тишина, даже когда дома были все. Мать сильно уставала, работая больше. Баба Варя, оказавшаяся лишенной всякого общения, ушла в богоугодное чтение и стала потихоньку готовиться к смерти, запасая платочки, полотенчики, гробовые чулки и тапочки. «Чтоб не быть в тягость», как она приговаривала про себя.
Мать Василия устроилась работать по ночам на станцию скорой помощи, в бригаду кардиологов. Ее экипаж состоял из шофера Прохорова и врача Клавдии Карповны. Врачица была древней старушкой, которую только острый кадровый голод, вечно царящий на «неотложке», мешал отправить на пенсию. Ей было «за восемьдесят легко», как утверждал Прохоров, который ездил с Клавдией Карповной с конца пятидесятых. Когда-то она слыла большим специалистом, а теперь уже почти потеряла слух, зрение и даже подвижность. Верный Прохоров тащил на «пятый этаж без лифта» не только кардиограф, сумку, но и саму Клавдию Карповну. Но стоило той вдеть в уши трубочки фонендоскопа, как она тут же легко и точно распутывала шумы и щелчки, издаваемые поношенными сердцами пациентов, ставила диагноз, назначала лечение, а потом вновь впадала в старческую немощь.
Прохоров, уставший от вереницы медсестер, сбегавших от них с Карповной уже через неделю, был рад укоренившейся сотруднице и говорил:
– С тобою, Светка, мы еще поработаем!
Клавдия Карповна все дряхлела, она уже при каждом торможении машины съезжала с переднего сиденья и тюкалась носом в ветровое стекло.
Прохоров, наконец, сказал:
– Свет, ты бы вперед садилась, а то побьется старушка.
Клавдия Карповна покорно стала садиться в задний отсек машины «скорой помощи». Но пару раз случилось, когда автомобиль останавливался на красный свет, она, думая, что уже приехали, выходила из него и оставалась ждать на обочине, когда же Прохоров потащит ее наверх. После этих «потерь», дверь стали примыкать до прибытия по вызову..
«Кадровые» сердечные больные хорошо знали все «побочные эффекты» своего врача и не строчили жалобы даже после совершенно возмутительных случаев: ее въевшийся в глубины натуры профессионализм ценили гораздо больше.
Как-то раз Клавдия Карповна забыла в машине очки и, плохо различая предметы, села на постель больного лицом к его ногам и ласково их спросила:
– Ну-с, голубчик, на что жалуемся?
Услышав ответ сзади, не оборачиваясь, нагрубила:
– А вас не спрашивают!
Прохоров усадил ее как надо:
– Клавдюшка Карповна, так вот больной, – далее визит по вызову протекал как обычно.

6.
Вася, отпущенный на вынужденную свободу, учился, готовясь к поступлению. Истеричная Валентина Георгиевна не отбила у него охоту стать литературоведом, скорее наоборот, ему хотелось изучать литературу, увидеть, как это все выглядит без школьной расчески. Он старательно готовился, занимал хорошие места на олимпиадах, и надеялся на успех.
Дополнительные надежды давало новое неожиданное знакомство матери. К ней на уколы ходил один весьма крепкий пожилой мужчина, который оказался деканом филологического факультета, куда готовился ее сын. Профессор схоронил уже не одну спутницу жизни и пребывал в очередном поиске. Эффектная тридцатисемилетняя медсестра казалась ему подходящим вариантом. «Хороша, да к тому же медработник», – рассуждал стареющий жених. Это ухаживание не особенно радовало Светлану. «Неужели я уже ни на что другое не могу рассчитывать!», – думала она и тянула. Эраст Теодорович уже познакомился с потенциальным пасынком, утверждал, что «парень весьма даровит», и начинал скулить от проволочек. Баба Варя тоже выступала на стороне соискателя, так как с высоты ее восьмидесяти лет пятидесятивосьмилетний жених казался юношей.
Когда пришло время вступительных экзаменов, Василий бодро сдал первый экзамен на «пять», второй – на «четыре», другие – на «тройки» и не прошел по конкурсу. Результат его обескуражил не потому, что он надеялся на поддержку, а потому что логика экзаменаторов ему была не ясна: ответы на последних экзаменах казались ему более удачными, чем даже на первом, и почему «три» - он понять не мог. Придя с объяснениями, декан разводил руками и кричал, что он-то, дескать, не сомневался в успехах Василия, «таких абитуриентов нужно еще поискать». Мать не стала разбираться, переоценил он ее сына или отомстил за несговорчивость, и старый ухажер был отвергнут окончательно. Новые варианты нужно было искать и Василию, и ей.
Одна только баба Варя дождалась того единственного исхода, к которому готовилась последнее время, и в разгар событий она тихо покинула этот мир. Любимый сын не стал себя огорчать печальными хлопотами, и ограничился высылкой пятидесяти рублей на похороны.

7.
У матери была давняя, еще по медучилищу, подруга Вера, которая сказала ей, когда они сидели во время ночного дежурства в больнице и пили чай:
– Свет, ты не горюй. Может это и лучше, что Васек не поступил. Вот пойдет на завод, будет хоть что-то в дом приносить. А так, тебе еще пять лет без выходных жить: кормить студента. А ты ведь не железная. Засохнешь, никто и не посмотрит.
Вера отвела подружкиного «иждивенца» на завод, где работал ее «мой», как она называла своего гражданского мужа.
Так Вася оказался на производстве. Армия парнишке не грозила по причине сильной близорукости. По этой же причине он не стал учеником токаря, слесаря и прочая, и прочая, а стал помощником старшей кладовщицы тети Симы, крупной, костистой и очень организованной участницы войны. Она, по документам военкомата гвардии старшина в отставке, ввела во всех огромных помещениях склада воинский порядок и дисциплину. Детали и инструменты стояли на стеллажах точно также как танки в полях под Прохоровкой. А рядовые кладовщики трепетали перед ней, как перед военным трибуналом.
Но Васю она встретила тепло. Как знать, может быть, он напомнил ей молоденького политрука, умершего от гангрены в прифронтовом госпитале весной 1943 года.
В октябре Василий поступил на заочное в политехнический институт.
К концу первого года трудовой жизни Васе даже стало казаться, что все складывается неплохо. Жить стало легче. Мать перестала считать каждую копейку и купила Васе синий польский костюм и рыжие румынские туфли с ковбойскими каблуками. Конечно, столичный житель охнул бы от такого коктейля: классический блейзер в сочетании с остроносой обувью жителей Техаса, но в шахтерском городе это шло за первый сорт. И даже Васины «минус пять» не мешали ему на танцах производить определенный эффект. Скакал он резво и высоко, как мустанг; пластичность и чувство ритма он унаследовал от спортивного папы.
Тетя Сима уже видела в нем своего преемника на тот случай, если она надумает (когда, она еще не решила) идти на заслуженный отдых. Вася был пунктуален, точен и исполнителен, не чета всяким Таням и Ленам, у которых или парни на уме, или семейные бури не дают сосредоточиться на работе. Они то разводной ключ отнесут в отделение деталей № 46, то наоборот, деталь № 46 положат в ящик с разводными ключами: просто кошмар!
Можно утверждать, что некоторые промахи в работе некоторых весьма конкретных работниц, например, Гали Чубчик и Любы Дробилки (фамилии по паспорту) были вызваны конкретно Васиной персоной. Но Вася романы на фоне запаха промасленной ветоши всерьез не принимал, его жизненные планы выходили за массивные складские стены. Он уже успел переговорить о переводе его как студента 3 курса заочного отделения на работу по специальности – в заводскую бухгалтерию.
Там царствовал матриарх – Зинаида Петровна Солонина – женщина, наизусть помнившая большую часть тарифов, расценок, плановые и реальные показатели завода в целом и всех подразделений в отдельности. Обремененная многочисленной семьей и хозяйством, официально именуемым приусадебным, она жила в пригороде с непонятным названием Хундушка. Ее супруг, тоже бухгалтер, был чадолюбив – у них было пятеро детей; ленив – все эти «гуси, ути, свыни» кормились из рук Зинаиды Петровны, а как без них: на одну зарплату всю эту ораву не прокормишь; и инертен – выше должности бухгалтера по заработной плате в соседнем рыбколхозе он не поднялся.
За формы, характер и по созвучию с фамилией Зинаиду Петровну за глаза звали Слонихой. Главбухша охотно приняла Васю в свое стадо на правах младшего слоненка и отправила проводить инвентаризацию сантехнического оборудования в помещениях завода. Он считал унитазы, и был счастлив – его интуиция подсказывала: начинается новый день.

8.
Теперь Василий мог носить синий польский костюм каждый день и выглядеть интеллигентным молодым человеком. У матери отлегло на сердце: жизнь наконец-то выравнивается.
Пришло письмо от бабы Паши, младший сын ее, долго болевший, недавно умер. Она продолжала жить в его семье, воспитывая внуков и не ладя со снохой. Та, прекрасно понимая, что без помощи свекрови ей будет труднее, тем не менее, не могла совладать со своими расшатанными за годы жизни с больным мужем нервами.
Мать Васи, зная привязанность сына к бабке, заговорила с ним о том, не предложить бы старушке вернуться к ним. Но, он, убегая на вечеринку к друзьям в общежитие, мимоходом покривился:
– А зачем?..
Светлана не настаивала, у нее намечались некие отношения с новым врачом, недавно появившимся в больнице и, по слухам, разведенным. Он был мужчина хоть куда, высокий, стройный, но лысый как арбуз, зато носил роскошные как у маршала Буденного усы.. В отличие от старослужащих врачей, он не стал стрелять глазками в сторону молоденьких медсестер, а сразу сосредоточился на Светлане. Она решила, что это особое внимание, так как только с ней он вел длинные разговоры на профессиональные темы. Это утомляло ее, но вселяло надежду. В ночные дежурства Владислав Игоревич не намекал, не приставал, а поил хорошим чаем, угощал зефиром и говорил об особенностях дозировки транквилизаторов у больных диабетом.
В это время у Светланы испортились отношения с давней подругой Верой, так и не вышедшей замуж за своего заводчанина. Злая Верка утверждала, что Виг – так прозвали практикантки из медучилища Владислава Игоревича – охотится за Светкиной четырехкомнатной квартирой. Сам-то он живет в рабочей общаге, и жилье от больницы получит аккурат к пенсии. Светлана думать об этом не хотела и от доброхотки отмахивалась; Вига не поощряла, но и не отпугивала.
Коллеги же строгостью нравов не отличались и в часы ночных дежурств занимались не только оказанием срочной медицинской помощи. Среди медперсонала выделалась бедовая молодуха Наташка. У нее были рыжие волосы, муж-милиционер, годовалая дочка и наглые желтые глаза. Однажды, в глухие послеполуночные часы, когда Наталья предавалась конкретному флирту с ординатором из соседнего отделения, ее решил навестить также находившийся на дежурстве соскучившийся муж. Застав жену за неуставным занятием, страж правопорядка достал табельное оружие и стал из него палить к счастью в воздух, а не в перепуганных любовников. Сбитая с потолка дореволюционная лепнина вывела тех из оцепенения, и они бросились наутек, сшибая на бегу тумбочки, марлевые ширмы и каталки. Ревнивый милиционер, перезарядив «Макарова», бросился по коридору за ними. И тут ему дорогу преградил бледный Виг, прошипевший сиплым голосом:
– Прошу покинуть операционное отделение. – Сержант остановился, некоторое время тупо смотрел на Вига, потом спрятал пистолет в кобуру и, четко повернувшись, покинул здание.
Свидетелями этой сцены стали коридорные больные, проснувшиеся от стрельбы и теперь испуганно смотревшие поверх жидких больничных одеял.
После этого ЧП Виг приобрел репутацию настоящего мужчины. Светлана сдалась, и «полуночный герой» стал третьим жильцом их квартиры. Вася не возражал, считая, что мать и так «в девках засиделась».

9.
Сам Василий дома бывал редко: появилась постоянная подруга – директорская секретарша Надежда. Василий часто пропадал у нее в общежитии. Там было весело и людно. Надя была девушка культурная, имела за душой техникум, быстро и грамотно печатала на «Роботроне» и даже, по слухам, правила директору речи, отчего тот неожиданно стал златоустом. На советы руководства поступить в институт не откликалась, похоже, что составила на этот счет свое мнение.
Надежда имела мужа, который почему-то жил в деревне, вместе с ее родителями и работал в совхозе. Появлялся в городе раз в два месяца, спрашивал Надежду Семеновну, сгружал огромные чувалы с провиантом и через час убывал на рейсовом автобусе. Сложная семейная жизнь подруги Василия не смущала: он был молод и щедр.
Рабочая общага была населена разносортной публикой, жившей открыто, небогато, но шумно. Это были не только люди с завода, но и вселившиеся непонятным образом студенты, служащие разных контор и просто люди вольных профессий. Причиной их появления были то ли бескорыстный либерализм пьющего председателя профкома, то ли интерес комендантши, которой нужно было своими силами решать массу хозяйственных вопросов, а «как тут без людей обойтись», многозначительно вздыхала она.
Холодная угловая комната на четвертом этаже была заселена носатым греком Харлушей Зайцевым (откуда у чистокровного грека такая фамилия даже сам носитель не знал) и немолодым (под тридцать лет) вечно заросшим студентом по прозвищу Голова. Он получил его за интеллект, хотя при росте метр пятьдесят пять голову он имел действительно непропорционально большую. Молодость Головы прошла в разъездах по необъятной Родине в составе цирковой труппы – по первой профессии он был воздушный акробат. Потом победила тяга к знаниям, и он поступил на истфак. Окружающих поражали в нем низкий хриплый голос и необычайная влюбчивость. Примерно раз в год он находил новую избранницу и буквально пылинки с нее сдувал; в ожидании приезда любимой (как правило, дамы проживали на периферии) выдраивал полы комнаты до зеркального блеска, выселял Харлушу к соседям и пел густым басом: «Я встретил вас, и все былоэ…»
Его сосед Зайцев был родом из греческой деревни и при крещении получил весьма любимое греками имя Харлампий. Соседи по общежитию, не разглядев за крупным носом еще и увесистых кулаков, решили присвоить ему новое имя, что-то вроде «Харя», но тот возразил действием, и стороны сошлись на компромиссном варианте «Харлуша».
У него была девушка Люба, проживавшая в том же общежитии. Когда Голова тоскливо наблюдал, как часть привезенной из деревни провизии перемещается в комнату Любы, он обычно говаривал:
- Харлуша, ты меня… только корми.
Несмотря на карманные размеры, Голова ел феноменально много, но был, тем не менее, постоянно голоден. Состояние после обеда он называл иллюзией насыщения.
Как всякий вечный студент он подрабатывал. Наиболее симпатичным местом работы ему показался ВОХР. Он ходил холодными зимними вечерами в огромном, до земли тулупе, со старым берданом, охраняя то детские садики, то маленькие магазинчики на окраине города. Со временем, освоившись, он покидал охраняемые объекты, и шел спать, возвращаясь к утру. Или, если позволяла обстановка, укрывался в каком-либо теплом уголке и читал, подсвечивая фонариком.
Возглавлял городскую вневедомственную охрану майор Шуляшов, который по-русски не объяснялся. Любую мысль он мог изложить, используя только ненормативную лексику. Самое нежное из его обращений было: «Ты, козел потный…». Такого виртуоза не видел даже много повидавший Голова. В ответ на невиданное количество бранных прозвищ, которыми награждал майор подчиненных, те дали ему одно-единственное - «начальник Ё.Т.М.».
И Голова, и Харлуша регулярно предавались Бахусу. В связи с недостатком средств они предпочитали «плодово-выгодное», или, когда шли «в разгул», покупали «Иверию». Обычно под конец мероприятия Харлуша обхватывал голову руками и диким голосом начинал выть: «Ой, мороз, мороз…» Его же маленький сосед впадал в активность. Он начинал бегать по комнате, беспорядочно хватать разные предметы, при этом приговаривая: «Масса дел… масса дел…».
У Головы был враг - Леня Пупок, который обходил территорию общежитий в предрассветные часы, собирая пустые бутылки. После производственной травмы (выброшенная из окна порожняя поллитровка угодила прямо в него) он стал производить свои обходы в оранжевой строительной каске. Голова так же не брезговал этим промыслом: «Мы политэкономию тоже учили: Тара – Деньги – Тара…», и считал, что права по сбору порожних емкостей, произведенных жителями общаги, есть только у него: ведь Пупок был прописан в пятиэтажке по улице Мергельной. Если Голова заставал Леню на месте незаконного промысла, он изгонял его, крича вслед:
– Иди из-под своих старух молочные бутылки сдавай!

10.
Интеллектуальная публика была представлена студентом-математиком Вовой Пекелисом. Он был большой, кудрявый, с голубыми наивными глазками годовалого младенца и красными сочными губами нецелованой девушки. По-настоящему его занимали только две вещи: математика и музыка. Весь мир для него состоял из чисел и нот, которые пели, выстраивались в формулы, подчинялись великим законам и доверяли Вове свои сокровенные тайны.
Все, что не вписывалась в Вовин мир Великой Гармонии, легко им игнорировалось. Он мог могучими аккордами поднять общагу в два часа ночи. На плохо сдерживаемую просьбу «выключи, на хрен, свою шарманку» он удивленно говорил:
– Но это же Шопен!
Все же под давлением общественности он убавлял звук. Но через полчаса душа музыканта опять требовала масштаба: ноктюрн вновь начинал звучать в полную силу. Повторный визит надоедливых ночных гостей Вова встречал холодно:
– Предыдущим товарищам я уже все изложил и обосновал… – говорил он, теребя на себе огромную растянутую майку, и захлопывал дверь.
Вова прожил в общежитии всего два года. Несмотря на то, что он запросто и совсем бескорыстно считал примеры даже для кандидатских, его все же отчислили с факультета из-за того, что он регулярно забывал являться на экзамены. Оказалось, что правила общественного бытия на гениев не рассчитаны.
Не особо образованные работяги увидели в Вовином изгнании какую-то несправедливость. «Обидели мальца», - рассудил сантехник Петрович. Даже им было тяжело наблюдать, как с «золотого» мальчика жизнь сдирает первую позолоту.



Если Вова Пекелис был одним из самых любимых обитателей общежития: его подкармливала и обстирывала вся женская часть общаги, то самым нелюбимым человеком была Райка Гуковская. Служа в одной из коммунальных контор, она проживала в общежитии в ожидании скорого получения изолированного жилья в отдельной пятнадцатиметровой комнате. На завистливые вопросы соседок по переуплотненному общежитию, за что ей привалило такое счастье, она, выпустив дым из ноздрей и загадочно улыбнувшись, говорила:
– Надо зарекомендовать себя…
Конечно, это был и библейский ковчег, и восточный базар в одном месте. Ваське нравилось, появившись там, поболтать со всеми, потолкаться на кухне, понаблюдать за сценами чужой жизни и уйти в тихий уютный дом, вернувшись к чтению мемуаров Витте. Не то чтобы он разделял взгляды великого предшественника, но ему льстило читать эту книгу.
Надежда – его главный адресат в общежитии – нравилась ему сильно. Она была крупна, белотела, с толстой русой косой, и напоминала ему то ли поповну, то ли молодую купчиху. Ее основательность и надежность контрастировали с ее возрастом – она всего на два года была старше Василия. То, что его тянуло к таким дамам, сам для себя он объяснял собственной незрелостью и считал вполне нормальным. «Эх, – думал он, идя домой поздним вечером, – если бы я оставался бы вечно зеленым юнцом как сейчас, то лучше Надюхи не найти». Кем он сам был для Надежды, было непонятно. Максимум, что можно было сказать определенно, это то, что он ее устраивал.
По мнению заводчан, Надежда была простая баба, такая как все. Приехала из деревни за лучшей жизнью, работает, старается, на хорошем счету. Все понятно. В отличие от всяких интеллектуалов, психологическими этюдами они себя не утруждали. Вася чувствовал непростоту Надюхи, но думать об этом тоже не хотел. Хотя понимал, что странное замужество, нетипическая работоспособность с сочетании с полным отсутствием карьеризма, непрошибаемая доброжелательность – слишком большой список аномалий для обычной секретарши.

11.
Шок пятилетней давности уже забылся. Только, когда в феврале, после оттепели, опять ударяли морозы, чувство рока выплывало вновь и мучило Василия по нескольку дней, особенно по вечерам. Жизненные ориентиры тогда как-то расплывались, и он уже не знал, как жить, плыть ли по волнам или, собравшись в кулак, ломиться к цели. Казалось, если б знать, когда тебя встретит твой КамАЗ, тогда б и выбрать бы нужный режим. Но нет, это смертным не дано.
В эти дни Василий сидел дома. Мать думала, что он болеет, и поила малиновым чаем. Его и, правда, слегка лихорадило. Потом он стал понимать, что это его организм не хочет принимать нелепость случая и несправедливость судьбы. Хорошо, что это вскоре проходило, и к 8 Марта он был снова в тонусе и готов к кутежам и попойкам.
Он все еще был студентом-заочником. Учеба не занимала много времени: система готовых контрольных работ работала безотказно. Причем делал он это с чистой совестью, инженерные знания ему заведомо были не нужны, а бухучет преподавали только полгода.
Зато в бухгалтерии он матерел, а Слониха начинала смотреть на него как на своего преемника, на случай, если она навеки отдастся своей домашней птицеферме. Он уже оставался за Зинаиду Петровну, когда ее прихватывал сезонный радикулит; ездил с проверками на смежные предприятия, словом, вживался в профессию, так неожиданно ему уготованную. Не последнюю роль в его карьере играло то, что мужчин в бухгалтерии было чрезвычайно мало, а таких, которые могли к делу подойти системно, вообще были единицы.
Окружающие начинали его воспринимать по-новому. Если раньше он ловил сострадательные взгляды всех этих бывших учительниц, одноклассниц и подруг детства, то после прихода на пятилетие окончания школы с бутылкой «Арарата» и коробкой «Грильяжа» размером со столешницу его статус был признан изменившимся.
Медалист Гоша Пронин, оказавшийся по распределению на том же заводе, что и Вася, оказался салагой по сравнению с обросшим связями Василием Михайловичем. Гоша терялся и не знал, что ему делать с двенадцатью бабами своей бригады, в которую он был назначен мастером. По мнению Гоши, бабы работали ужасно: закрыв глаза на стандарт, гнали продукцию в брак. Когда же он не засчитал им всю недельную выработку, они чуть не подняли его на вилы, хорошо, что Васька случайно зашел в цех: чего за ним уже давно не водилось, и отбил помятого Гошу.
Как всякий человек, имеющий идеалы, Вася решил спасти чужие и договорился о переводе Пронина в заводской НИИ. Гоша рыдал на Васькиной груди и кричал:
– Вась, я тебе по гроб… Слышишь, по гроб…
Наблюдавшие издалека эту сцену бывшие Гошины работницы даже прослезились, одна только бывшая зечка Калмыкова прошипела сквозь выбитый резец:
– Сопля.

12.
Отпуск Василий провел в Ессентуках: что-то стали пошаливать почки. Медицинская мама пилила:
– Это все пиво твое, пьешь безмерно, как воду.
Пиво - не пиво, но за здоровье Василь взялся всерьез. Посещал десяток процедур, усердно пил воду, гулял по терренкуру. Он заметил, что июль на Кавказе и июль в его родных степях – вещи очень разные. Было жарко, но не душно: с гор временами налетал прохладный бриз.
Через пару дней у него появился новый сосед – крепкий косматый пятидесятипятилетний мужик с ногтями, окрашенными в ярко-красный цвет, на ногах.. Вася тихо содрогнулся. Новый сосед бесцеремонно взял его санаторную книжку и поцокал языком:
– Цэ ж якэ здоровья надо иметь, стилькы процедур взять.
Сосед оказался Петром Матвеевичем Шалей, хирургом из Одессы. Он был в разводе и приехал завести обязательный курортный роман. Прошла неделя, но романа не было. Петр Матвеевич сокрушался:
– Путевка сгорае!
Сколько он не цеплял курортниц, сколько он не сокрушал их своими профессиональными знаниями, но публика пошла какая-то пуганая, и отношения не складывались.
Как ни странно, но Ессентуки, лежащие на Кавказе, очень напоминали Васе собственный шахтерский город. Это был самый степной из всех кавказских курортов. Такие же пыльные акации, такие же желто-серые сталинские корпуса санаториев, построенных после войны, тогда же, что и главные улицы его родного города. Только воздух был чужой, слишком чистый. Но через неделю Василий уже не замечал этого. Ему казалась, что уже давно тут живет, и уже давно знает доктора Петра Матвеевича.
После обеда они садились на балконе и играли в карты. Несмотря на то, что балкон выходил на юг, он был построен так искусно, что солнце на него не попадало, а с находящихся прямо напротив заснеженных гор дул свежий ветер.
Шаля играл азартно. У него был свой ритуал. Пока сдавали карты, он никогда не смотрел, что выпадает ему:
– Не буду дывыться – нехай козырыться!
Когда карты были розданы, он прижимал их к себе и говорил:
– Приложу до пуза, хай будэ чотыре туза.
Похоже, что это была своя тайная система, и в карты ему везло. Он радовался и хвалил себя:
– Ай, гарно Шалечка бьеться!
Каждый вечер доктор устраивал на лавочках главной аллеи пресс-конференции по актуальным вопросам медицины. На самый невинный вопрос какой-либо слушательницы он обычно отвечал:
– Мабуть, у тэбэ шось гормональнэ.
И потом плавно переходил на любимый сюжет:
– У жинки для здоровья повинен буты любовник, а у чоловика – дви любовницы. Вот у меня дви: Любка – по пьятницам, а Валька – по вторникам. Только я Вальку гнать буду. Я ей мясо достаю, мед, сало, а вона усим этим борова своего, – Шаля имел ввиду ее мужа, – кормит.
После общей части его обступали мужички, консультации продолжались уже вполголоса. Когда толпа расходилась, Шалечка обсуждал с Васей поставленные диагнозы:
– Оцому товстому назначили синестрол, – и после паузы продолжал:
– Мабуть, у нього не стоить. Я синестрол цыганам назначаю: вкалуй – не вкалуй, николы стоять не будет. Ему надо назначить метилтестостерон, чтоб торчало з усих сторон!
Шаля не терял надежды найти подругу и пытался привлечь к процессу Васю.
– Ты дывысь, яки условия для любви. Ты ж молодой. Пидэмо на танци. Я тут с двумя гарными дивчинами познакомился. Одной мабуть двадцать восемь, другой мабуть двадцать пьять. Пишлы, а то куды я другу дену. Колы схочишь, бери ту, шо молодше.
Василий нехотя соглашался, хотя желания заводить курортный роман у него не было. Он так рассчитывал приехать сюда с Надеждой, ведь секретарше самого генерального директора можно было получить путевку даже в самый разгар сезона. Но Надежда уступила ее уходящей на пенсию плановичке Ивановой, за что получила от Райки Гуковской новый ярлык – «блаженная». Уж сама Раиса поехала бы на все курорты сразу, чтобы никому ничего не досталось. От всякого действия, совершенного в ущерб себе, пусть даже не ею, Райку выворачивало как гадюку из старой кожи.
Словом, Василий был в соломенном одиночестве, но нарушать его не хотел. Неожиданно для себя он оказался консервативен в привычках и привязчив к людям. Себя он за это даже отругал, подумав: вот, сволочь, до чего ленив стал – за девушками волочиться уже за труд держу. Неуемность доктора уже начинала изумлять и вызывать некоторую зависть.
Явившись, как договорились, на танцы, Вася разглядел в темноте рядом с Шалей двух толстых немолодых теток лет сорока пяти – пятидесяти: оптимизм Шалечки был, как всегда, при нем. Незамеченный доктором, Вася позорно бежал и скрывался в парке до тех пор, пока музыка не утихла, и танцы не закончились.

13.
Петр Матвеевич дулся недолго, вообще он был добрый мужик, и на утро они пошли на переговорный пункт звонить домой, узнать, что там делается без них, не слишком ли их близкие довольны жизнью.
Шаля уже давно не жил со своей женой, с которой имел сына и дочь. Она была болезненно ревнива, и, очевидно, муж еще с молодых лет сильно огорчал ее.
– За мисяць двадцать пьять ночных дежурств! – оправдывался доктор. Супруга была фармацевтом, и Шалечка всерьез опасался, что она его отравит. Это и было главной причиной развода.
Сын доктора, как будто чтобы досадить папе-материалисту, стал крайне религиозен, принял сан и служил батюшкой в глухом сельском приходе. Приехав как-то по делам в Одессу, сын пожелал, чтобы папа подошел к ручке за благословением. Вспыльчивый Шаля спустил религиозного фанатика с лестницы.
Любимицей доктора была дочка. Замуж она вышла еще в мединституте, где познакомилась с высоченным парнем, с которым ходила в виварий «нормальной физиологии» резать собак. Однако зять оказался копией самого Шали, ибо тоже перебарщивал по части ночных дежурств. Нежного отца это не устраивало. Собрав необходимый компромат, он сделал политическое заявление:
– Я ее сегодня разведу, а завтра замуж выдам. Женихов у нее – только свистни, и не такие как ты, длинная гидра, - заявил он ошалевшему зятю.
Из перечня ближайших родственников Шали видно, что он мог звонить только дочери.
Василий сначала набрал рабочий номер Надежды. Та скучала без начальника, загоравшего на Солнечном берегу. Никаких причитаний, что скучают и без него, Вася не дождался. Сантименты Надежде были чужды, она только подробно расспросила, насколько позитивна динамика его самочувствия и распрощалась.
Потом парень позвонил домой и поговорил с матерью. Дома было все как обычно, только в конце разговора Светлана сказала, что умерла баба Паша, которую младшая невестка сдала доживать в дом престарелых.
Васька вышел из прохладного старого дома, где помещался переговорный пункт, на жару, но не заметил этого. Невыносимо жарко стало ему еще в телефонной кабинке. Отчего-то забилось в висках, и стало трудно дышать. Он ощутил свою первую подлость в жизни и к кому – к любимой бабке. Хуже всего было то, что уже ничего не исправишь.
Назад он шел молча, вдруг вспомнив, что в начале тридцатых именно сюда, на Ставрополье ездила баба Паша, чтобы обменять ценности, которые еще оставались в семье, на продукты. Здесь, в отличие от Дона и Украины, голода не было. Сюда потоком текли николаевские золотые рубли, украденное из помещичьих усадеб в революцию столовое серебро, подобранные с трупов белых офицеров часы и ордена, а вывозились мешки овса, ячменя, гороха; кукуруза слыла за деликатес, а пшеницы было не найти ни за какие сокровища.
Бабушка повезла опаловые сережки, массивные золотые часы с вензелем и серебряный вертел для индюшки. Все это оставила ей старшая сестра Ольга, вышедшая в год трехсотлетия дома Романовых за помещика вдвое старше ее и умершая в девятнадцатом от тифа.
Бабе Паше удалось проехать туда и обратно, вернуться живой и невредимой и привезти два мешка кукурузы. Поэтому выжили три ее сына, поэтому идет по этой пыльной аллее сейчас сам Васька и не знает, как ему дальше быть с этим грузом, который уже никуда не свалишь.
Никакого желания оставаться не было, и Вася засобирался домой, с большим трудом обменяв билет. «Тебе, мерзавцу, только почки лечить», выговаривал он себе. Ему очень хотелось навести порядок в своей жизни, как-то искупить все грехи – мнимые и настоящие.
Оказавшись в комиссионке, он купил подарки для матери и Надежды, по паре серебряных серег, изготовленных местными умельцами, тонкой работы с зернью и речным жемчугом.
Доктор Шалечка даже был рад его раннему отъезду. У него наконец-то появилась подруга – сотрудница института этнографии, которой образованный, но не отягощенный комплексами Шаля напоминал туземцев Новой Каледонии, предмет ее научных исследований. Их откровенное отношение к сексу действовало на ученую даму возбуждающе, косматый хирург в этом отношении тоже был весьма непосредственен.
Шаля проводил Василия на поезд, сунул напоследок, в дорогу, целлофановый кулек с мытыми персиками и пригласил посетить его в Одессе. По мнению врача, Вася провел отпуск бездарно, потому такой смурной и едет назад.

14.
Всю дорогу домой Василий все мостил и рядил, как он будет жить дальше. Колыхание на волнах жизни уже нанесло ему первый удар.
Чуть ли не с вокзала он поехал в заводоуправление повидать Надежду. Той не оказалось на рабочем месте. Заменявшая ее девушка сказала, что она взяла отпуск и поехала в деревню. Совершенно забыв, что его не звали, и что, в конце-то концов, Надежда, как ни как замужем, Василий помчался на автовокзал и три часа трясся на дребезжащем автобусе по разбитой степной дороге, слушая ругань усталых сельских теток, едущих с базара, одни – с выручкой, другие – с покупками. Высадившись на пустынном майдане у закрытого на обед сельмага, Василий, немного трезвея, стал размышлять, что ему делать дальше. Тут он увидел Надежду, бредущую по широченной улице по направлению к магазину. Рядом с ней семенила девочка лет шести.
Вася бросился к ней, что-то говоря, но осекся, увидев какую-то неприязненную реакцию Надежды. Тут он рассмотрел и ее, и девочку. Сама Надя была в выцветшем платье. На ногах стоптанные тапочки, какие в городе называют комнатными, а в селе носят летом по сухой погоде; на голове - косынка. Надежда была сейчас типичной рыхлой деревенской молодухой, все еще миловидной, но уже без глянца молодости. Эта и та, городская, тугая, накрахмаленная, на тонких каблуках, были совсем не похожи.
Но Василия покоробило не это, а та враждебность во взгляде, которая его остановила, даже оттолкнула от Нади.
– Зачем приехал? Я не звала, – потом, пристально посмотрев на него, сказала, – наверное, что-то случилось.
Василий начал что-то мычать, но что тут расскажешь при таком приеме. Но Надежда остановила его:
– Ладно, идем, там, на лавке сядем, поговорим.
Но говорила сама Надежда.
– Может и хорошо, что приехал. Спокойно поговорить можно, без этой городской гонки и беготни. Я сама хотела, вижу, что привыкаешь ты ко мне. Ни мне, ни тебе это ни к чему. У каждого своя жизнь. Ты ведь меня не знаешь, ни жизнь мою, ни мыслей. Я ведь замуж вышла в семнадцать лет. Не потому что Григория любила, а потому что плохо он со мной обошелся. Встретил вечером за ставком и не стал церемониться. Я ребенка не хотела, уже в техникуме в Константиновке училась, в институт собиралась… Бабка Никифоровна траву всякую мне давала, но не вышло. Пришлось замуж идти. А девочка родилась негожая. Григорий свою вину знает, потому и отпустил меня в город, иначе выгнала бы его... Тут он при деле хотя бы, стариков моих смотрит и Ксюху. За батрака в доме живет. Хоть и подонок, но совесть есть.
Василий рассмотрел девочку. Треугольное личико с маленьким утиным носиком и большими голубыми глазами совсем не было ни красивым, ни детским. Глаза смотрели проницательно и зло. Она постоянно хищно приоткрывала рот, вроде хотела что-то сказать, но в этот момент ее больше занимал незнакомец. Когда мать замолчала, она неожиданно выпалила скороговоркой:
– Дядя, а я бабушку не слушаю: она у нас стерва.
И выжидательно посмотрела на Василия. Тот обалдело уставился на нее. Похоже, что реакция незнакомого дяди не была для девочки новой, и она торжествующе продолжила:
– Дядя, а я маму матерю.
Надежда лениво дала ей затрещину.
– Чем больше растет, тем труднее с ней. Не знаю, за что меня жизнь так наградила. Я ведь, Вася, вся в оковах живу. Не даю себе распуститься. Если позволю, то всех возненавижу: у кого дети нормальные, у кого в семье любовь есть, кто живет легко, как дышит. Так что не лезь ты больше ко мне – обожжешься.
Она встала, стянула с лавки Ксюху и пошла, не оглядываясь.
Василий просидел, не шевелясь, еще около часа. Свежий ветерок гулял под ивами, под которыми стояла скамейка. Автобус уже вернулся в город, а Василий все сидел. Он весь обратился в собственную кожу, которая только в нем и жила, и реагировала она только на этот ветерок, который один только во всем свете не мог причинить ему вреда. Он единственный оказался с ним в этот момент. Лишь он связывал парня в тот момент с реальностью, только благодаря ему, Вася знал, что еще жив.



Василий прошел пешком около двух километров до шоссе и на попутной машине вернулся в город.
Подходя к дому, он увидел Голову и Харлушу в компании двух девиц пэтэушного вида. Они направлялись в ресторан «Дружба». Было двадцатое число, и заведение оказалось переполненным – «шахтари» отмечали получку. Немолодые дядьки в цветастых рубахах и с подведенными угольной пылью глазами плясали яростно, смешав все стили: и гопак, и твист. Главное, сильнее топнуть и шире махнуть, да чтоб ребят рядом побольше было.
Под занавес стало ясно, что Василий самостоятельно передвигаться не может. Так что домой он прибыл на загривке грека Зайцева. Голова и девица покрепче подстраховывали их по бокам: самого носильщика тоже хорошо мотало и от тяжести Васиного тела, и от принятого этим вечером.
Всю следующую неделю хлопца колотил противный летний грипп. Мать была в ужасе, глядя на желтого, худого сына. Они с Вигом лечили его, ругая потерявшие прежний уровень отечественные курорты.

15.
К концу августа Вася вышел на работу, и все вошло в свою колею. С Надеждой установились ровные отношения, почти такие же, как раньше, только без частных встреч в общежитии. Он решил, что Надин ребус ему не по зубам. Ей же осложнять отношения с замом самой Слонихи тоже было не с руки.
Василий завел себе новую компанию: при заводе был вычислительный центр. Там работали люди, с которыми можно было и о серьезном поговорить, и классно время провести. Среди них Василий выделял одного – Жеку Буракова. Тот был родом из глухой белорусской деревни, но отличался какой-то особенной, не приобретенной, а врожденной интеллигентностью, или даже аристократизмом. Вася шутил, что должно быть один из Радзивиллов охотился когда-то в тех лесах, и называл друга не иначе как «пан Жека».
На политическом небосклоне вроде стало проясняться. И без того книголюбивый Вася проводил почти все время то за чтением новых будоражащих публикаций, то за их обсуждением в новой компании.
В это время у него случился экспресс-роман с программисткой Конюковой – маленькой, очкатой, с раздутым знаменателем собственной незаурядности. Не моргнув глазом, она могла отрекомендовать себя женщиной-творцом. К мужчинам относилась свысока.
– Вы все похотливые самцы, – вещала она, сверкая очками и дымя сигаретой.
Решение любых производственных задач превращалось с ее участием в обличение недоучек и утверждение ее профессионального эго. Другой ее фразой было: «Сначала я – математик, потом – женщина». Мужчины покидали ее, не выдержав силы ее амбиций. Василий так же вскоре перестал откликаться на призывы проводить домой после вечеринки.
Следующей ее жертвой должен был стать Жека. Он недавно отправил к родителям жену, которая должна была скоро родить. Почуявшая добычу Конюкова стала выбирать его в качестве сопровождающего в походах за продуктами для очередной вечеринки. Она любила кокетливо спросить, стоя с помадой перед зеркалом:
– Губы красить или целоваться будем?
Порядочный Жека пугался. Несмотря на высокую степень неудовлетворенности, он не был готов к адюльтеру. Но бросить провокаторшу с сумками посреди улицы он тоже не мог. Тихо страдая, Жека продолжал нести этот крест.
Благо, вскоре в их отделе появился сорокалетний увалень, который запал на «творца» капитально. Толковый математик, оказавшийся флегматичным покладистым мужиком, и холеричная, с диктаторскими замашками, дурноватая баба составили вместе идеальную пару и к Новому году вступили в законный брак. Отдел облегченно вздохнул.

16.
В январе Василий должен был ездить в филиал завода, находящегося на другом конце города. Там заболела бухгалтер, и годовой отчет сводить было некому. Вася каждое утро трясся в автобусе 16-го маршрута больше часа, промерзая к концу пути «до самого тела», как говорила светлой памяти баба Паша. От нечего делать он рассматривал пассажиров, и через неделю уже выявил группу постоянных ездоков. Знал, где они заходят и выходят. Теперь он мог догадаться, чем они заняты и где работают. Его внимание привлекла молоденькая девушка, садившая всегда в семь тридцать в новом микрорайоне и выходившая возле пединститута. Он прозвал ее немочка, хотя ничего нордического в ней не было. Скорее наоборот, типично южнорусская внешность с неизвестной примесью. Она всегда сохраняла строгое выражение лица, была скупа в движениях, молчалива, носила строгое каре. Если удавалось сесть, она тут же открывала книжку. Однажды Василий уступил ей место, барышня поблагодарила, не глянув, и уткнулась в чтение. Не произвел, с некоторой обидой подумал он.
Вскоре необходимость в поездках отпала, и Василий забыл и сам автобус №16, и его пассажиров. К тому же действительность быстро менялась, появлялись новые формы хозяйственной жизни, и Василия как бухгалтера это не могло не интересовать.
Но и «новые формы» тоже интересовались им. Как-то вечером в квартиру позвонили, мать кликнула его из коридора. Выйдя из своей комнаты, Василий разглядел в прихожей незнакомого мужика в явно новой, еще не облежавшейся по телу, кожаной куртке. Далее он был одет в несвежие спортивные штаны и стоптанные осенние туфли, хотя на дворе был январь. Благополучие, очевидно, было недавним и еще не полным. Мужичок представился Сергеем Викторовичем – председателем кооператива «Мишутка», который уже второй месяц варил сгущенку в соседнем подвале. Он с гордостью сообщил, что «технология уже освоена и продукция соответствует ГОСТу», и что правовая работа в кооперативе налажена. Василий вспомнил, что удивился, когда второй, а потом и третий раз увидел капитана Шапару, замначальника отделения милиции, в своем дворе. Оказывается, капитан – заочник юрфака с пятнадцатилетним стажем – был юрисконсультом кооператива. Соответственно, Васе было предложено вести бухгалтерию «новой формы» за вознаграждение, втрое превосходящее оклад на государственном предприятии стратегического значения. Прощаясь, мужик протянул Васе руку с синими перстнями.
На недоумение матери Васек отреагировал:
– Работодателей, как и родителей, не выбирают.
Светлана не возражала, да и что она могла сказать, ведь их с Вигом материальная ситуация день ото дня ухудшалась. Цены росли и росли, а зарплату задерживали. Виг потихоньку стал подрабатывать. Он дал объявление в вечернюю газету: «Непьющий, с высшим образованием сантехник выполняет работы по умеренным ценам».
Непосвященная до поры до времени в планы мужа Светлана обомлела, когда по телефону спросили сантехника Славу, а Виг, выслушав пищавшую на высоких нотах трубку, стал собираться и ушел, прихватив чемоданчик с инструментами. В его отсутствие она сначала немного поплакала, а потом, оценив поступок мужа, испекла его любимые гречишные блины.
Зато в том году впервые февраль прошел без тоски и тяжелых мыслей. Василий с интересом наблюдал как неказистая публика сначала неумело, потом все увереннее зарабатывает деньги в тех заповедных местах, где власть за семьдесят лет так и не удосужилась сделать то же самое.

17.
Население разделилось на четыре группы: первые не хотели ничего менять, вторые хотели, но боялись затеваться; третьи хотели, не боялись, но не знали как Ваське повезло, что в их среде оказался представитель редкой четвертой группы – он хотел действовать, не боялся начать и знал, как поставить новое дело. Это был Жора Поваров, выпускник политеха, который, придя на завод, пошел по общественной линии, вскоре возглавив комсомол завода. Динамику его карьере придавало искреннее желание изменить жизнь к лучшему, бескорыстное участие в делах других людей и личная незатейливая доброта. Его внешность полностью соответствовала чертам характера. Большой, в очках, с крупным мясистым носом и толстыми губами, он казался увальнем, но им не был, наоборот, увлекался йогой, здоровым образом жизни и был чрезвычайно напорист и последователен в достижении цели.
И Жора возглавил усилия той части молодых заводчан, которые готовы были нырнуть в новую стихию. Тем более, что было видно, отрасль кризисует. Заказчик в лице Министерства обороны перестал проявлять к ним интерес, а налаженные десятилетиями связи начинали трещать. Генеральный директор, вернувшись после очередной коллегии, слег с сердечным приступом.
Ощущение неизбежного развала, ранее бывшее неосознанным, крепчало и побуждало действовать. Кто-то шел в сантехники, а кто-то ловил из воздуха новые идеи.
Первой ласточкой Жориных инициатив было изготовление в рамках заводской конверсии микроволновой печи. Если сравнивать с зарубежными аналогами, которые, правда, Жора и Ко видели только в заграничных рассылочных каталогах, она была слегка неказиста, но технические характеристики имела куда выше и была сметена с полок магазинов за два торговых дня. Потом был черед тостеров, шашлычниц, электронных термометров. Завод прогремел как пионер конверсии и получил за это переходящее красное знамя горкома.
Молодежная заводская среда кипела и клокотала. Появились новые возможности, всем хотелось испробовать неведомого и ранее запретного плода. Все видели себя новыми Фордами и Морганами, хотя иногда и возникал вопрос, надолго ли это? Почему так быстро после ритуальных проклятий в адрес гнилого Запада, вдруг стали на фундаменте, готовившемся под другое, строить с тем же энтузиазмом и теми же стамесками филиал этого самого Запада. Но когда заводские ворота распахнулись перед группой западногерманских предпринимателей, стало ясно, что пути назад нет.
Замдиректора по режиму старый гэбэшник Пустовоев (или, по-местному, Пустопомоев) не знал, как быть - стреляться или плюнуть на этот балаган. Никто не спросил его разрешения о допуске иностранных гостей на территорию прежде строго режимного предприятия. А ведь еще три года назад решением его «конторы» и обкома КПСС была отменена встреча рабочих завода с делегацией таких же пролетариев, но из братской Болгарии! А теперь, кто – буржуи, откуда – из самой Западной Германии, после нее только Америка хуже, и куда – сюда, на завод стратегического назначения! Мир Пустовоева рухнул, и он, начинавший с конвоирования приговоренных «тройками», запросился на пенсию.

18.
Западные немцы приехали с дельным предложением о переводе вычислительного центра завода на новые технологии. Кризис кризисом, но на это министерство деньги почему-то выделяло. Электронные шкафы СМ 1420 были вскоре заменены на компактные приборы заграничного производства. Правда, буковки и цифирки на клавишах были слегка стерты, да серая пластмасса корпусов уже не отдавала глянцем. Но заводские математики все равно были в восторге.
В процессе общения с немцами у Жоры вызрела идея совместного бизнеса – широкомасштабные поставки персональных компьютеров на советский рынок. Герр Шпигель был потрясен его емкостью и уже видел себя владельцем виллы в Баден-Бадене. Новому совместному предприятию дали название «Ньюинтербит», которое Жора перевел как «Новый фетиш».
Он хорошо понимал издержки массового увлечения компьютерами.
– Поставят в конторе электронный ящик, – говорил он, – и думают, что они на гребне прогресса. Нет бы эффективность просчитать, заменить пьющих на непьющих, бухгалтершу толстозадую на пенсию отправить, да найти молодую и сообразительную. А на одной этой машинке, да без колес, в рай не въедешь… Но пусть хоть с этого начинают… корсары красного бизнеса!
В новой структуре нашлось дело для всей компании. Интеллигентный Жека возглавил службу маркетинга. Вася должен был поставить в фирме европейский бухучет. Зайцев с его пудовыми кулаками и Голова со связями в милиции – службу безопасности. Секретарем директора Жоры стала пунктуальная и организованная Надежда. Вася немного удивился, но Жора, оказалось, знал и о Григории, и о Ксюхе и хотел помочь Надежде заработать.
Первое время Гоша Пронин тоже покрутился инженером в СП. Но вскоре неожиданно уволился и стал преподавать в школе математику. На удивленные расспросы Василия почему-то виновато ответил:
– Не мое это… Да вы и сами меня через год попросили бы.
На душе у Василия остался после этого разговора неприятный осадок: выходит «столбовая дорога» была не так однозначна. Но он был азартен, ему нравилось рисковать и чувствовать себя Фрэнком Каупервудом.
Когда-то в юности, читая Драйзера, он, безусловно, знал, как ему повезло, что он родился в СССР, и все-таки мечтал оказаться в Америке конца прошлого века и быть рисковым, несвязанным комплексами, идти по чужим макушкам к своей цели. И вот ведь! Ему повезло-таки и во второй раз! Вот она, дорогой мечтатель, перед тобой твоя мечта – земля, не познавшая законы рынка, а ты – молодой и сильный – можешь сделать с ней чудо.

19.
Под новое СП «Ньюинтербит» было отведено двухэтажное здание на территории завода, за что вся заводская верхушка получила долю в доходах и возможность «на халяву» съездить за границу. Западные партнеры охотно приглашали всех участников бизнеса к себе для обмена опытом.
Герр Шпигель и герр Эрхардт говорили по-русски, хотя и с большим трудом. У обоих были «русские» корни.
Во время войны на маленькой ферме деда герра Шпигеля в Баварии был работник – пленный солдат, который в перерывах между дойкой коров научил маленького Пауля немного говорить по-русски. А после войны папа мальчика долго не возвращался домой, потому что пришел его черед быть пленным и работать в чужой стране. Где-то в южных степях он строил коттеджи, зачем и для кого, тот так и не понял, потому что места были безлюдные, и кто будет жить там, немцам было не ведомо. Но строили они аккуратно, как привыкли. По-видимому, у Ганса Шпигеля осталась в России какая-то привязанность, не из-за этого ли он любил поговорить с сыном по-русски, когда их не слышала мать; петь русские песни и вспоминать какую-то фройляйн по имени Дусья, когда они вдвоем ходили на высокогорные пастбища.
Отец же герра Эрхардта родился на Волге, в немецкой колонии. Перед войной он женился на девушке Эльзе, и у них родился сын Теодор. Когда началась война, Фридрих Эрхардт служил в Красной Армии. Он был хорошим шофером и возил командира пехотного полка Кузнецова. В первые же месяцы войны полковник Кузнецов попал в плен вместе со своим водителем. Фридрих всегда отрицал свою вину в пленении командира. Мы можем ему поверить, тогда в плен попадали десятками тысяч, и с русскими водителями, и вовсе без них.
Офицер вермахта удивился такому пленнику, спросил, не хочет ли тот воевать в доблестной германской армии, и, получив отрицательный ответ, отправил его в тыл. Там вернувшийся на историческую родину немец получил земельный надел на берегах Дуная и всю войну добросовестно снабжал рейх продуктами своего сельского труда. Полковник Кузнецов, вероятно, сгинул где-то в лагерях. А жена Эльза и сын Теодор были выселены в казахстанские степи вместе с другими немецкими колонистами.
Фридрих, не надеясь когда-либо их увидеть, женился на дочери соседа рыжей Марте, унаследовал вместе с ней землю ее отца в 1955 году и стал крупным землевладельцем. Родил двух детей. Сын Курт не захотел жить в деревне, получил диплом инженера и осел во Франкфурте-на-Майне. Когда старый Фридрих узнал, что тот едет в Россию, то попросил найти следы его первой семьи. За это младший Эрхардт взялся, хотя и с большой неохотой – третий наследник им с братом был ни к чему.

20.
После непродолжительных поисков сын папаши Фридриха нашел своего сводного брата. Федор Эрхардт проживал в небольшом городке, перепробовал массу профессий и на тот момент работал фотографом. Его биографию украшали и три года за мошенничество. Теперь Федор не скрывал этот прискорбный факт, а, наоборот, называл себя пионером кооперативного движения..
В середине семидесятых он, будучи еще и музыкантом, организовал эстрадный ансамбль, который по поддельным документам, якобы от столичной филармонии, курсировал по стране и давал концерты. Размах деятельности поразил правоохранительные органы: за три года четыреста концертов в более чем в трехстах населенных пунктах по всей стране и доход в сто пятьдесят тысяч рублей! Это могло потянуть и на куда более долгий срок, но искреннее раскаяние, сотрудничество со следствием и приличный адвокат сделали свое дело.
Теперь, на свободе и с чистой совестью Федор Эрхардт бегал по школам, свадьбам и похоронам и делал цветные фотографии по три рубля за штуку. Траурные фото были самыми дорогими – до пяти рублей, потому что Федор в своем деле был монополистом. В отличие от других мастеров штатива, он мог сфотографировать траурное мероприятие так, что на снимке хорошо были видны и скорбящие родственники, и сам покойный. На самодельных визитках – Федор хотел быть человеком западной культуры – было написано: «Ф. Эрхардт. Мастер цветной фотографии. Дипломант областных конкурсов. Свадьбы, похороны и др. торжественные мероприятия».
Возвращению в семью этот многостаночник культурного фронта обрадовался чрезвычайно. Бросил осиротевшую фотостудию, переехал в шахтерский город и заявил брату Курту, что намерен принять участие в семейном бизнесе. В связи с тем, что герр Эрхардт и герр Шпигель все-таки бывали в СССР наездами, ведя бизнес в Западной Германии, Федор рассчитывал возглавить «восточный филиал», так он называл СП «Ньюинтербит». Жору, Васю и прочих он именовал про себя «присосавшимися к семейному делу».
Первым делом он смотался к папе, приоделся, обзавелся видиком и огромным телевизором, выпросил у родителя денег на квартиру и вернулся своим ходом на подержанном «Мерседесе».

21.
Для того, чтобы лишить Федора монополии на свободное общение с немецкими учредителями, русская сторона в лице Жоры Поварова наняла на работу переводчицу с немецкого. Ее звали Катя, она преподавала немецкий язык в местном пединституте. На истинных немцев она произвела чрезвычайно благоприятное впечатление и знанием языка, и манерами. Они стали звать ее «фройляйн Катарина» и целовать в начале рабочего дня ручку.
Когда Жора брал переводчицу на работу, Васи в городе не было, он ездил в Москву изучать подробности бухучета совместных предприятий. Вернувшись, Василий узнал в ней ту самую немочку, которую он заприметил пару лет назад в автобусе маршрута №16. Он поразился своей интуиции. Она тоже странно, узнавающе посмотрела на Васю в момент знакомства.
Ребята приняли ее доброжелательно.
Проблемы обещали быть только со стороны Федора. Его богатый опыт подсказывал, что к Надежде лучше не соваться. А вот нимфеточная Катя казалась ему легкой добычей.
Пятидесятилетний Федор старался выглядеть модно и молодежно. Носил джинсы в обтяжку и яркие вещи. Он говорил в офисе с Катей только по-немецки и называл ее многозначительно mein Herz.. Она уже сообразила, что к чему, и мертвела, когда Федор входил в ее кабинет.
Однажды уставший от чрезмерной Катиной благопристойности Федор решил активно заявить о своих претензиях.. Благо, что и момент был удачный. Работники уехали на товарную станцию принимать новую партию груза.
К несчастью для себя Федор не знал, что в вахтерской после смены спит уставший от ночного чтения Голова. Он-то и проснулся от визга, доносившегося из Катиной комнаты. Еще не разобравшись, где кончается сон и начинается явь, Голова поплелся по коридору.
Открыв дверь, он сразу очнулся.
Катя в разодранной кофте забилась от посягателя под стол. Она уже только сипела и отбивалась оставшимся в ее руке карандашом. Габаритный Федор не мог забраться следом за ней под стол и потому старался вытянуть ее оттуда, хватая то за волосы, то за ногу, то за юбку. Появившийся с тыла Голова заехал насильнику в ухо и отвлек его на себя.
Вернувшиеся со станции люди в первый момент подумали, что контора подверглась налету, потому что вся троица имела жуткий вид. В рваной одежде, с синяками и разодранными лицами они одинаково выглядели жертвами преступления. Хорошо, что пройдоха Федор не успел придумать свою версию происшедшего, и общественность узнала правду. Вско-ре западные учредители были поставлены в известность об инциденте, и Жора попросил герра Эрхардта убрать родственника. А тот и сам был бы рад, уж очень его раздражал этот новый братец. Но вмешательство сентиментального папы Фридриха, стремящегося искупить вину перед сыном, спасло похабника, и он остался в СП на должности экспедитора.
Жора решил назначить в фирме «ответственного по Кате» и его выбор пал на холостого Василия. Тот по замыслу начальника должен был следить, не собирается ли кто обидеть ее, и тут же докладывать ему. Василий в душе сначала посмеялся, а потом понял, что смеяться, собственно, не над чем. Катя уже давно его интересовала, и чем дальше, тем сильнее.
Перелом в отношениях произошел во время совместной поездки в Германию. Все вышло случайно и легко, когда они прогуливались туманным вечером на площади близ собора. Вася купил ей букетик фиалок, а Катя просто поцеловала его в щеку. Они были одни на пустынном плаце перед огромной готической кирхой – немцы рано ложатся спать – и услышали, что для них сейчас пропели колокольчики.
Домой Катя и Василий вернулись такие светящиеся, что Жека и Голова умильно переглянулись, а Жорка удовлетворенно хмыкнул – удался очередной его проект. Он был чертовски самоуверен!
Тем временем фирма расцветала. Она уже отхватила львиную долю компьютерного рынка на юго-западе страны. Ее персональные ЭВМ уже были в каждой мало-мальски приличной конторе. «Ньюинтербит» планировал принять участие в компьютеризации школ, о чем уже имел частную договоренность с министром среднего образования, оставалось оформить документы.

22.
Ситуация же в стране развивалась в обратном направлении. Промышленные предприятия останавливались, массы людей оставались без заработка. В прежде богатом регионе ввели карточки – «купоны», по которым, если повезет, можно было купить сливочное масло, колбасу, стиральный порошок. Власти лицемерно печатали на них: «Приглашение на покупку того-то и того-то на такой-то месяц». Можно подумать, гордое народонаселение без приглашения отовариваться не желало. Более всего раздражало публику то, что наличие карточки совсем не гарантировало получение товара. Народ образовывал длиннющие очереди, в которых время от времени обязательно вспыхивали скандалы, люди переругивались, чтобы выпустить накопившийся пар.
Проезжая как-то в служебном автомобиле мимо одной из таких очередей, Вася увидел в самом ее конце одну из кумушек своей бабы Паши. Та прежде жила в их подъезде, а потом, разменяв с сыном квартиру, перебралась в какую-то развалюху на Смолянке.
Выскочив из машины, он закричал:
– Марья Петровна, идемте, я вас подвезу!
Та узнала его сразу, но предложению удивилась:
– Да куда я, Васек, поеду? Мне, вон, очередь стоять надо.
Васька стал объяснять, что очередь это совсем не обязательно, что сейчас он все ей найдет на рынке. Он затащил ее в машину, оббежал ряды базара и вернулся с сумкой всякой еды, чем потряс старуху насмерть:
– И как я с тобой расплачиваться буду?
– Да денег не надо. Это в память того, что вы с бабушкой моей дружили.
– А ты неужто бабку свою помнишь? – почему-то удивилась старушка. – Ну, если это за Прасковью Матвеевну, то грех не взять.
Васька догадался, что она знала о последних днях своей давней знакомой и поняла, что заботой о ней он хочет облегчить груз своей вины.
Еще несколько раз Вася завозил к Марье Петровне на Смолянку сумки с продуктами, пока она ему не сказала:
– Вась, спасибо. Хватит, а то мне перед людями совестно. Все по очередям мерзнут, а мне как барыне домой возишь. Не привыкла я так. Проживу, ты не бойся. И не такое жили. А за бабку-покойницу пойди свечку поставь, должно полегчать. Ты хороший парень, сердешный и жалисливый.. Дай Бог тебе счастья. Я за тебя молиться буду. Ну, прощай. С Богом! – и скрылась в темном коридоре.
Василий почувствовал, что он дрейфует куда-то в сторону от хорошо знакомых людей, старых привязанностей, разбитых дорог и пахнущих борщом подъездов. Жизнь в сияющем офисе, езда в шикарном автомобиле и поездки в вымытую шампунем Европу превращала его в другого человека. Прежде такая метаморфоза была его заветной целью, а теперь ему совсем не хотелось становиться другим.

23.
Он поделился своими страхами с Жорой. Тот, сложив губы трубочкой и наморщив лоб, подумал и постановил:
– Будем брать шефство над детдомом.
Натура комсомольского вожака все еще пробивалась из-под буржуйского обличия. Он тут же командировал Голову в гороно. Там дали адрес детского дома для детей из неблагополучных семей.
Их родители не утруждали себя заботой о потомстве, по большей части были лишены родительских прав, и опекунами ребятишек были, как правило, очень немолодые дедушки и бабушки, сами едва живущие на небольшие пенсии.
Детский дом помещался в старой помещичьей усадьбе в сорока километрах от города. С шоссе куда-то в степь за холмы вела среди полей старая аллея. Кое-где на положенных местах в ряду деревьев виднелись пеньки. Время уже начало оставлять свои отметины в строю столетних кленов.
Здание было ветхим, но ухоженным. Скрипучие полы были покрашены коричневой краской. В комнатах стоял теплый дух от огромных побеленных печей. Всюду чинно ходили чистенькие детки. Многие, и мальчики, и девочки были коротко острижены, явно их обрили пару месяцев назад.
– Вшей из дома возят, – пояснила заботливая и суетливая директорша, сама когда-то воспитанница этого детдома.
Вася и Голова растерялись, когда буквально у входа их остановила маленькая лысенькая девочка и с надеждой спросила:
– А вы к кому?
Такая тоска и неизбывная детдомовская мечта о чуде были в этой крошке, что им стало ясно: не банки с немецким какао и не китайская тушенка «Великая стена» были бы здесь желанными гостями, а добрые мамы и папы в комплектах по числу детей.
Зато директриса была счастлива. Свалившаяся прямо с небес помощь была очень кстати. Всегда живя рядом с этими детскими мечтами о нормальном доме, она так привыкла к ним, что перестала обращать на них внимание. У нее выработался своего рода иммунитет к их главному горю. Ее высосала многолетняя борьба за еду, тепло, одежду и белье для своего детского дома; за все то, что было положено им, но всегда где-то терялось.

24.
Немецкие компаньоны одобрили благотворительную инициативу, фирма и так приносила доход, невиданный к западу от Эльбы. С барышей Эрхардт и Шпигель уже заложили на Тайване заводик для сборки собственных компьютеров. Это сулило крупный финансовый выигрыш.
Когда норма прибыли перевалила за тысячу процентов, Вася не поверил своим глазам. Он полагал, что такое может быть только в качестве примера в «Капитале» Маркса. Но это было правдой: каждый вложенный рубль приносил двенадцать рублей прибыли. Василий научился мастерски уходить от налогов, кормить розовеющую номенклатуру не хотелось.
Хотя сотрудничать с ними приходилось. Партийные люди считали успех новых хозяйственных образований своей собственной заслугой и претендовали в связи с этим на участие в прибыли. Непосредственным куратором СП «Ньюинтербит» был инструктор горкома Рома Кузьмин. Еще несколько лет назад его знали под фамилией Бутыльский. Но с мая 1985, с начала антиалкогольной компании года носить такую фамилию, да еще работая в партийных органах, стало политически неправильным, и Рома взял фамилию жены. Он испытывал неподдельный страх, когда кто-то вспоминал его «девичье призвище»..
Кузьмин с большим удовольствием ездил во Франкфурт, набивая импортной электроникой свою двухкомнатную «хрущевку». Он часами выслушивал через переводчика подробности организации бизнеса и утверждал, что в будущем это пригодится при создании новых коммерческих структур. Вернувшись после очередной «командировки», он на полном серьезе предложил первому секретарю создать в горкоме партии отдел коммерческого менеджмента. При этом он размахивал перед носом сомневающегося начальства свежим номером «Правды», между строк которого он и разглядел, дескать, эту новую идею.
Василий шалел, когда подковавшийся на чужом опыте Кузьмин лез к нему с советами, а дипломатичный Жора говорил, что Кузьмин – это меньшее из зол. Ничего себе меньшее, ехидничал Вася, поскольку бывший Бутыльский был весьма крупным мужчиной.

25.
Жажда новых экономических знаний овладевала массами. Произошла смена кумиров. Вместо древних богов – Маркса, Энгельса, Ленина – появились новые. «Экономикс» Макконела и Брю стал библией нарождающейся религии. На рынке он оценивался, как полагается каноническому труду – в целых триста рублей!
Васька, сформировавшийся профессионально и без этого «первоисточника», с некоторым пренебрежением наблюдал сцену в книжном магазине, когда явно небогатый папа выкладывал кровные триста рубликов за сокровенное знание, столь необходимое его дочке. Та, получив долгожданные два тома, прижала их к груди и, счастливо закрыв глаза, сказала: «Это все!» Широкие дали и золотые горизонты уже расстилались перед ней.
К тому времени все в СП знали точно, что далеко не каждый слагаемый успеха можно напечатать на бумаге. Ведь не расскажешь наивному читателю, как надо работать с сочувствующими чиновниками, как полагается оттирать конкурентов от выгодных заказов, как можно немножко обмануть покупателя, всучив ему лежалый товар.



Да, не расскажешь. И не оттого, что неловко, а оттого, что это «секрет фирмы». Вася не смутился, когда первый раз занизил раз в двадцать полученную прибыль, а разницу пульнул в оффшор. Его впервые покоробило, когда Жора перечеркнул его готовый к высылке в Германию отчет, вписал другие цифры и приказал ему:
– Переделай!
На недоумение своего главбуха он ответил:
– Прошлая партия техники была такая срань, что едва распихали. А ведь по документам стоит огромные бабки. Похоже, наши партнеры первыми перешли на двойной учет.
Однажды, подводя итоги работы, Жора сказал:
– Впереди нас – цветущий сад, после нас – выжженная земля.
– А может… бросим все? – неуверенно спросил шефа Василий.
– Нет, я уже не смогу жить иначе, – ответил спокойно Поваров и посмотрел куда-то мимо Васиного уха. Диалог шел явно не с бухгалтером.

26.
Зимой Вася и Катя поженились. Свадьба прошла без всяких сговоров, выкупов, смот-рин и прочего фольклора. Все было солидно, в ресторане.
Just married отправились в свадебное путешествие недалеко – в Стамбул. Они ходили по узким улочкам. Кожаных курток не покупали. Зато облазили весь старый город, удивляясь ослиным ушам византийства, торчащим из современного исламского колпака. Местные мужчины завистливо посматривали на Васю и, пропустив парочку, провожали долгими взглядами стройные Катины ножки.
На грязной набережной, за портовыми доками они наткнулись на бродягу, который жарил на углях рыбу, выловленную им тут же. Он ел ее сам и продавал желающим за сущие гроши. Жил он в шалаше, сооруженном из пустых фанерных ящиков, и был, похоже, совершенно счастлив. Он постоянно улыбался и мурлыкал какие-то заунывные мелодии. Очевидно, что у стамбульского гавроша было лирическое настроение.
Вася поражался тому, как этот бродяга переносит нищету – гораздо легче, чем его собственные соотечественники. Оттого ли, что жизнь его никогда не обманывала, не давая пустых надежд. Конечно, подумалось, «наших» косит предательство, а не отсутствие колбасы.
Василий и его молодая жена ели хрустящую ставридку и смотрели на серые зимние воды Мраморного моря, которое ближе к середине пролива начинало терять тяжелый и мутный стальной оттенок, а становилось серебристым, похожим на зеркальную ртуть, и лишь иногда морщилось от ветра. Малоазийские скалы напротив рыжели от солнца, садящегося за горизонт, а Василий млел от ощущения свободы и простора, которое он почувствовал впервые в жизни только на этом чужом берегу.



Память подбросила уже почти забытые, а ведь так любимые в юности строчки. Тихо, постепенно вспоминая, он начал читать:
Говорят, гречанки на Босфоре
Хороши... А я черна, худа.
Утопает белый парус в море -
Может, не вернется никогда!
Катя неожиданно подхватила:
Буду ждать в погоду, в непогоду...
Не дождусь - с баштана разочтусь,
Выйду к морю, брошу перстень в воду
И косою черной удавлюсь.
Что-то наворожит им случайно вспомнившийся стих?

27.
Осенью у Кати родился сын, которого по желанию Васиной матери назвали Мишей. Катя не очень была согласна с именем, но возражать свекрови не хотела. То, что ребенок родился крепким и здоровым, было важнее. Она стала придумывать ему всякие прозвища, типа «козявочка» и «мамина рыбка», пока не привыкла к имени сына.
Вася мотался и по стране, и за границу, все меньше бывая дома. Круг его обязанностей уже перерос банальный бухучет, и в фирме появились новые работники: ему в помощь была принята серьезная сорокалетняя Гала Кречет - бывшая главбух агонизирующего НИИ Гипросметводхоз, а вместо Кати появился молоденький, но «многодетненький», как иронизировала Надежда, Костя Полубабин. Он был хороший переводчик, но имел стойкое убеждение, что ему не додают, обходят, и что он со своим выводком нищенствует и живет впроголодь. Жора относился к его комплексам снисходительно, пока не узнал, что Костя постоянно жалуется западным партнерам на тяжелые условия жизни, безденежье и дискриминацию, в связи с чем получает от них посылки и даже параллельно числится переводчиком во франкфуртском офисе.
Обычно невозмутимый Жора сильно орал, и Костя затих.
Следующим летом Василий впервые оказался в Италии. Решив все дела, он взял напрокат машину и отправился в маленькое путешествие с севера на юг. Останавливался на ночлег и обед в придорожных гостиницах. Подавали все типично итальянское, чаще всего спагетти с различными соусами. Вначале перед ним ставили тарелку с черствоватым хлебом, политым оливковым маслом и посыпанным крупной солью. Точно так же, вспомнил Вася, обедал две тысячи лет назад римский плебс. И вновь, ощущение материализовавшегося времени, которое он никогда не испытывал дома, накатило на него.
Дорога через Тоскану шла по холмам, сплошь покрытым созревшими подсолнухами. Огромные желтые цветки с черной сердцевиной росли во всех складках ландшафта до самого горизонта. Они были как огромная вышитая скатерть, неумело расстеленная молодой хозяйкой. Вася вспоминал Катю и пожалел, что она не с ним. Несмотря на редкие дни дома, он все более привыкал к сыну и Кате и, где бы ни был, думал о них.
В очередной гостинице уже на подъездах к Неаполю он увидел в телевизоре знакомые виды Москвы и насторожился. Звук был выключен, и тут из экрана на него наехал зеленый бок БТРа. Танки в Москве! Вася попросил включить звук и, задрав голову, стал пытаться понять незнакомый язык.
Хозяин на каком-то английском сказал:
- It’s military overturn in your country, sir.
За рекордные шесть часов он оказался в Милане, откуда мог вылететь в Москву. Все время пока он гнал по извилистым дорогам, наводя стресс даже на местных лихих водил, он думал, пустят ли его домой. Не окажется ли он здесь один без семьи.
Полеты были действительно отменены. Он смог вернуться только спустя двое суток. Дома его встретили перепуганная Катя и Миша, который только что начал ходить.
Малыш узнавал на экране свою любимую игрушку – зеленый пластмассовый танк на колесиках – и заливался радостным смехом, когда его опять показывали. Мишка подползал к телевизору и тыкал толстым пальчиком в экран. На этой дистанции, между ним и диваном, он и начал ходить.
Бушующий мир телевизора стал главной Мишкиной нянькой. Ему он был обязан и первыми шагами, и даже первыми словами. Разумеется, самые первые: «мама», «папа» – были как у всех, но произнесенные в полтора года – «товалити купукутати» – долго не поддавались расшифровке.
Катя спрашивала у сына:
– Мишенька, покажи, где «товалити купукутати»?
Мальчик махал рукой в сторону и продолжал играть в свои кубики. Наконец однажды, устав от расспросов, Мишка встал, подошел к телевизору и ткнул пальцем в экран, там транслировали в прямом включении очередную сессию съезда народных депутатов. Наконец-то родители поняли, что так Мишкин детский слух зафиксировал вводную фразу каждого оратора, выступавшего на съездах: «Товарищи депутаты!».

28.
Начинались лихие времена. Времена неопределенности, вседозволенности и невероятных возможностей. Жора бесстрашно ринулся в изменчивую пучину, удачно вкладывая деньги, расширяя бизнес, делая ставку на многопрофильность предприятия.
То, чем они занимались, не терпело сантиментов. Постепенно волчьи закона эпохи первоначального накопления изменяли не только их повадки и внешние привычки, но и въе-дались в их натуру, заново кроили их взаимоотношения.
В СП выстраивалась новая иерархия. Лидерство Поварова принимало все новые и новые оттенки. Он все чаще принимал решения единолично, склонялся к жесткому стилю ведения дел. Жека давно уже числился во втором эшелоне, на совещания его не приглашали. Зайцев в общении с шефом стал говорить ему «вы» и конфузился, когда бесцеремонный Голова вопрошал по утрам сонное начальство:
– Как спалось, Жорик? Одногрудые амазонки по ночам не душили?
Работа в «Ньюинтербит» переставала напоминать дружескую затею и превращалась в то, чего собственно они и хотели – в капиталистическое предприятие со всеми присущими ему чертами.
Однажды Василий ощутил себя сторонним наблюдателем. Это произошло на одной из планерок, когда Поваров песочил работников фирмы. Вася помнил лица тех же самых людей на таких же заводских летучках: они терпеливо ждали, когда жар начальственного гнева спадет, и все уляжется. Иногда их даже раздражала длительность этих приступов, и они начинали морщиться. Теперь же на их лицах застыл страх, они сидели, окаменевши, и боялись пошевельнуться, как будто в этом случае они рассыпались бы в прах. Изменились правила игры: перед их глазами игриво хлопающая дверь приглашала выйти наружу.
«А может действительно, я – русский Драйзер, и опишу все это в “Записках из сумасшедшего капитализма”», – подумал бухгалтер.
После этой сцены он все чаще стал, как бы со стороны, смотреть на себя и на своих друзей, сравнивая как с неизменной мерой с образами пятилетней давности, которые сохранила его память. Жора стал гораздо жестче – он спокойно уволил инженера Павлова, которому в прежнее советское время лично выбил квартиру. Жека Бураков потерял всякую уверенность в себе, и, поговаривали, стал потихоньку пить. Когда они затевали все это, Вася ожидал увидеть захватывающую жизнь – динамичную и новую. Но потом началась изнурительная игра в «поддавки» и «обманки» с партнерами, с властями, с противниками. Дома он бывал ночами; в отпуск ездил, но больше сидел в гостинице, на телефоне.
Он чувствовал, что не они уже мастера-кукловоды, а ожившая «Ньюинтербит» сама лепит из них глиняных человечков, придавая им нужные ей черты.

29.
Один Поваров был, казалось, доволен тем, что из него получилось. Он приобрел опыт, обострил интуицию, отточил мастерство общения. Одно время ему казалось, что все проблемы сметены вихрем августа 91 года. Но вскоре чуткий взгляд уловил некую угрозу, выползающую из подворотен и базарных ларьков. Эта новая опасность была одета в спортивные костюмы, брилась наголо и обожала носить кожаные куртки. Защищенный ранее покровительством горкома и милиции, Жора не чувствовал до поры до времени ее тяжелой поступи и не определился с методами борьбы.
Стоявший как-то на посту охраны Голова сильно удивился, когда из подъехавшего синего BMW вышел накачанный верзила в майке и сказал:
– Передай наверх, Николай Витальевич Сизоненко хочет побазарить тут с вашим.
Компетентный охранник сразу признал под этим цивильным именем Колю Пернатого, местного авторитета, который, подмяв привокзальный базар и открытые армянами еще в семидесятые годы пошивочные цеха, уверенно рулил дальше.
Свое блатное имя он получил за громкий побег из тюрьмы, когда он, словно по воздуху, оказался на свободе.. Ловили его потом года три. Во время побега погиб солдат внутренних войск, единственный сын у родителей, бывший студент, оказавшийся в армии после отчисления из университета.
Во время одной вечеринки в баре у него стянули портфель, в котором кроме всего прочего находился и билет ВЛКСМ. К несчастью, в комитет комсомола университета спустили тогда директиву «о повышении требовательности», а то, дескать, комсомольцы сильно разболтались. В связи утерей документа, парня выгнали из комсомола, а заодно и из университета. Завершающий аккорд этой цепи роковых случайностей, а может и закономерностей, сделал Коля, тогда еще носивший кликуху Селезень. Он лично проломил арматуриной голову бывшему студенту. Потом бежавшим удалось спихнуть вину за это на Кирюху Удачливого, погибшего вскоре после побега – его раздавил неожиданно тронувшийся товарный состав, когда урки прятались на грузовых платформах между огромными стволами.
Пропущенный через пятнадцать минут в офис Коля Пернатый был одет в приличный костюм, хотя и без галстука. Однако ни на минуту не исчезал его образ прежнего блатного – короткие стриженые волосы, втянутая в плечи голова, цепкий взгляд; пружинящая походка, как будто он всегда готов был отскочить, увернувшись от неожиданного удара.
– Здравствуй, Жора, – первым начал Пернатый, сев без приглашения:
– Дело есть… На миллион… А может и на два. Ты ведь в прошлом году столько прибыли имел?.. Жирный кусок. Твоя маза не за то, что ты умный и красивый, а за то, что подсуетился вперед других. Когда другие, тоже достойные люди, трудились на благо страны… не по своей, правда, воле. А сейчас время… справедливое. Подвинуться надо, братва тоже кушать хочет. Долю неприкасаемую гарантирую. Ну, а не сговоримся… Советую клифт менять… на деревянный.
Он мерзко хмыкнул.
– Хоть на лакированный, по последней моде, с холодильником…
Весь монолог Жора слушал молча, понимая, что Пернатый пришел не беседы говорить, а речь держать.
Окончив, Коля встал и уже от двери, обернувшись, сказал:
– Делиться надо, Жора, бо подавишься косточкою.

30.
Поваров уже несколько месяцев готовил и поэтапно проводил операцию по приобретению в собственность фирмы крупного химического предприятия, находившегося в соседнем городе. Оно отравляло своими выхлопами пол-Европы, вплоть до Варшавы и Праги, но было способно озолотить владельцев: ни одно цивилизованное государство не решилось бы держать у себя под боком такого монстра. Поэтому за его продукцию можно было запросить очень много.
В подробности дела не были посвящены даже западные партнеры.. Это почти останавливающееся предприятие прошло акционирование. Жора через третьи фирмы скупал дешевеющие акции. Об этом даже в самой фирме знали только трое: сам Жора, Василий и Надежда.
Безошибочное чутье Поварова подсказывало, что визит Пернатого связан именно с химкомбинатом. Все остальное было мелочевкой, хотя засилье ЗАО «Ньюинтербит» на компьютерном рынке также раздражало многих.
Перед Жорой стояло два вопроса: откуда бандиты узнали о его планах и что делать те-перь.
Василию и Наде он доверял как себе. И поэтому он решил, что его вычислил какой-то доморощенный «аналитик», а потом постепенно, неведомыми путями информация дошла до заинтересованных ушей Пернатого.
План вывода фирмы из-под удара был таков. Жора перепродает права на контролируемый сегмент компьютерного рынка ООО «Югтех», которое уже намекало на желательность такого варианта. А скупленные акции химкомбината будут формально переданы английской компании Abolit ltd, которая в действительности была дочерним предприятием франкфуртского офиса. Такой акционер был недосягаем для местной братвы.
Данная схема позволила бы спасти капитал и сохранить элементы присутствия на российском рынке. Жора готовил плацдарм для нового наступления после перегруппировки сил. Он подготовил эвакуацию семьи на Кипр и сказал Васе, чтобы побеспокоился о своих. То, что удар может быть нанесен по сотрудникам второго звена, он отрицал полностью.
Английская фирма уже владела акциями, о которых так вожделел Пернатый. А на вечер планировалось подписание документов с «Югтехом». Завтра Жора вылетал в Ларнаку к семье.

31.
Заехав домой переодеться: стояла страшная августовская жара, Жора уверенно спускался по лестнице на первый этаж, когда перед ним выросла тщедушная фигурка.. Немолодой типчик вытащил из-за спины пистолет и три раза выстрелил прямо в Жорино бледнеющее лицо.
За стенкой в маленькой кухне соседка в этот момент жарила яичницу для вернувшегося из рейса сына. От неожиданности она уронила скорлупу в сковородку. Звуки были слишком знакомы бывшему афганцу и, немного поколебавшись, он выскочил на площадку. Перепрыгнув через лежащего на ступеньках Жору, он сразу из дверей подъезда увидел убегающего мелкого мужичка. На секунду тот остановился возле мусорных баков и, как учили, выбросил пистолет. Он не ожидал погони, потому так легко и избавился от ствола. В несколько прыжков афганец догнал убийцу и повалил на землю. В сердцах он разнес ему всю нижнюю челюсть и тот, выплевывая железные коронки, просипел:
– Братва заставит гвозди есть, падла…
В это самое время какие-то люди вломились в квартиру Жеки Буракова. Тот буквально десять минут назад уехал в офис, а дома оставались только жена и дети. Опять беременная жена Буракова тут же бухнулась в обморок, а дети дружно заорали. По-видимому, это их и спасло. На вопрос: «Где папа?», старшая девочка сквозь вой вывела: «на… на… на работе». Налетчики покинули квартиру.
Очнувшись, жена Буракова позвонила домой Васе и в офис.
Но в офисе никто трубку не брал. Только через много-много гудков ответил Зайцев. Оказывается, за пару минут до звонка офис обстреляли из автомата. Бухгалтер Гала была убита наповал, а переводчик Костя и Голова – ранены осколками стекла. Только сам Зайцев, находившийся на дежурстве у дверей офиса, увидев подъезжающую машину и выставленный в окно автомат, успел спрятаться за бетонную колонну.
– Слава Богу, Федор с Надеждой недавно ушли, а то б и их зацепило, – прокричал немного оглохший от стрельбы грек.
Звонок Бураковой остановил Васю на пороге. Выслушав ревущую женщину, он кинул-ся к столу, схватил документы и двухлетнего Мишку на руки и потащил Катю в дальнюю комнату.. Эту квартиру на первом этаже они купили год назад. Окно спальни выходило на задние дворы, а за ветхим забором начинался старый заросший сквер. Василий высадил Катю из окна, передал ей Мишу и вылез сам. Они побежали через заросли к дороге, которая вела за город. Дождавшись темноты, добрались до железнодорожной станции. Из телефонного автомата Василий безуспешно пытался дозвониться до Жоры. Только около двенадцати он поймал дома грека и узнал обо всех событиях дня.
Пернатый раскинул густую сеть. Уголовный этикет требовал наказания непокорных..

32.
Василий вез Катю к ее дальним родственникам, двоюродному деду и его жене, очень старым и чудаковатым людям. Зато там никто бы Катю не искал.
В провинциальный Бахмут они ехали три часа на электричке. За темным окном пробегали спящие хутора и села. Кое-где еще светились голубым мигающим светом окна. Наверняка, думал Вася, люди смотрят ночные новости, и говорят в них о сегодняшнем, нет, уже вчерашнем побоище. Катя плакала. Она не могла понять, отчего так стремительно рухнул ее мир.
В Бахмут они должны были приехать к утру. Все это время Василий говорил Кате, как она должна вести себя, когда выходить из дома, что сказать старикам, как изменить внешность и много других вещей, которые Василий и сам не понимал, откуда знал.
Для себя он решил, что он должен пробиться за границу, и потом найти способ вывезти Катю с сыном. Сдав ее и спящего Мишку удивленным старикам, он, не присев, попрощался и быстро вышел из маленькой прихожей. Он правильно оценил ситуацию: еще немного и Катя придет в себя, вцепится в него мертвой хваткой и или никуда не пустит, или поедет вместе с ним. Оба варианта обрекали его планы на провал.
Он вновь вернулся на станцию и взял билет в противоположном направлении. Трое суток езды, пересадок с электрички на электричку, толкотни в жаркой потной людской массе, спешащей то на работу, то на утренний базар. Он один среди всех пассажиров проезжал весь маршрут от конечной станции до конечной, чтобы потом пересесть на другую электричку, покрывающую следующий отрезок пути на запад.
Голод его не доставал. На каждой станции перрон занимала целая армия вокзальных торговок, которые предлагали и варенную молодую картошку с укропом, и жареные пирожки со всякой начинкой, и бутыли с квасом. Хуже всего ему давалось постоянное бодрствование, ведь заснув, он мог лишиться документов и денег, и тогда его дорога превратилась бы в дорогу в никуда.

33.
Ему больше нравились пустые ночные электрички, чем галдящие дневные. Тогда тетки-соседки начинали донимать его разговорами. Одна из них направлялась домой из города, куда, как оказалось, ездила купить хлеба. Дело было уже на Украине, в Черниговской области.
- Хлопчик, ты мэни скажи: у тэбэ в мисти хлиб е?
- Есть, бабушка.
- Тю, да ты мабуть, москаль. Во, у вас е, а у нас нема. Так я думаю, що то москали хлиб з Украины повывезлы, а то ж куда вин дився? Урожай у прошлому роци був добрый. Ото його и забралы, а мы - биз хлиба.
- Бабушка, а как же можно весь хлеб из Украины вывезти? Кто даст?
- Да цэ мэни ни видомо хто. Казалы, що при радяньский влади увэсь хлиб здавалы держави, а хто у нас держава була у прошлому роци – Москва. Ось тоби и разгадка....



Добравшись до глухих лесных мест на границе России, Украины и Белоруссии - туда, где электрички упирались в земляные насыпи станционных тупиков, Вася пересел на попутный грузовик. Из всех щелей дико сквозило. Сердобольный старый шофер дал Васе потрепанное одеяло, которое, видимо, не один год входило в боекомплект автомобиля. Парень стал согреваться и клониться в сон. Спать он боялся. Но усталость давила все сильнее, и Вася иногда на пару минут забывался, чтобы на следующей выбоине проснуться вновь. Так в полусознательном состоянии он и прибыл ранним утром в Гомель.
Василий с трудом вышел, почти выпал, из кабины «газона». Тело потеряло всякую подвижность. Спину ломило от многодневного сидения на жестких сиденьях электричек, смертельно хотелось спать, но оставался еще один drang nach Westen. Нужно было еще преодолеть границу с Польшей.

34.
На вокзале Вася купил билет на поезд Москва-Берлин. В его паспорте стояла открытая для очередной командировки во Франкфурт въездная немецкая виза, так что преодолеть границу он мог как приличный пассажир поезда, идущего в Германию.
Все то время, что ехали в Брест, он лежал на верхней полке, стараясь расслабиться и хоть так отдохнуть. После проверки паспортов, когда за пограничниками уже захлопнулась дверь, Василий, зачем-то встал и вышел в коридор вагона. Сквозь стекло он увидел, как один из них подошел к окошку дежурного и, показав на вагон, что-то сказал.
«Уж, не по мою ли душу, он так всполошился», - беспокойно подумал Василий. Похоже, что расслабляться было рано. Не лучше ли попетлять еще. Его мучило подозрение, что на границе он засветился. Поэтому, оказавшись в Бялой-Подляске, он нашел способ покинуть вагон.
Близилась полночь, перроны польской станции были пустынны, и Василию пришлось пройти несколько кварталов в глубь городка, пока он не встретил такси.
Рыжий молодой таксист удивился русскому, которому в полночь понадобилось ехать на юг, в Хельм, причем напрямую, проселочными дорогами.
Через полтора часа, глухой ночью такси подъехало к маленькой гостинице на въезде в город. Странный пассажир расплатился с отважным таксистом, по-королевски оплатив ночной вояж.
Добудившись хозяина, Василий наконец-то получил ключи от комнаты. Там он, не раздеваясь, рухнул на кровать и проспал до вечера следующего дня.

35.
И то, проснулся он только потому, что заходящее солнце угодило своими лучами прямо в мутноватое зеркальце, висевшее у входа. Оно стало пускать по комнате квадратные блики, они ползли, ползли по полу, пока не попали прямо в Васины глаза. Он проснулся от странного багрянца в закрытых веках, и стало сразу как-то тревожно, сильнее даже, чем когда он ехал на нескончаемых электричках, слабо представляя, что его ждет на следующей станции.
Василий встал, умылся, выглянул в открытое окно. Перед ним лежала улица с ровным рядом одно- и двухэтажных домиков. Заканчивался жаркий августовский день, и от ближних садов поднимался аромат зрелых яблок.
Он вновь лег на кровать, сняв мятую рубаху и брюки. Из кармана выпало два билета на электричку, которые он купил для себя и Кати несколько дней назад, еще в родном городе. И Катя, и та электричка остались далеко на востоке, их разделяли не километры, а невозможность пути назад. И когда, и где он вновь сможет купить билет обратно, он не мог пока себе ответить.
Но, стоп. Успокоил он сам себя. Ты сюда рвался? Ты здесь. Лежи, одно это – уже блаженство! И кумекай, что было, что будет, и чем душа успокоится. Хорошо б, если не на погосте.
Он мог спокойно вспомнить все, что случилось в последние дни. Отупляющая усталость уже отступила. Постепенно он пришел к выводу, что главная ошибка Жоры была в том, что он пренебрег версией об утечках. По-видимому, зря. Но кто этот крот? Всех практически знали давно. А недавние работники были посвящены в немногое.
Кто не пострадал от блатной облавы? Он сам, Надя, Федор и Жека. Себя он исключил, по понятным причинам. Ну, Надюха – баба непростая, но в подлостях за десять лет знакомства замечена не была. Федор. Мужик гнилой, но все же родственник партнеров, что ж он «семейный бизнес» крушить будет? Жека. Пан Жека. Любимый дружок. Куда он делся в тот день? Бросить свой выводок чадолюбивый Жека не мог, а жена, судя по телефонному звонку, ничего не знала. Итак, трое. Все, по информации Василия, уцелели и исчезли. Хотя и я сам в бегах, хмыкнул голый аналитик, засыпая вновь.
Он проснулся под утро, еще до расцвета. Пора было двигать дальше. Он опять потревожил сон хозяина, который только изумленно спросил:
– Пан даже не позавтракает?
На стареньком рейсовом автобусе он проехал провинциальную Польшу; сначала Мазовию, раньше славившуюся своими болотами, которые теперь, как клочки нетронутой природы, кое-где виднелись среди обработанных полей; а потом даже полюбовался издали на северные отроги лесистых Татр.

36.
От Вроцлава Василий поехал автостопом. «Свой» транспорт он нашел так. По шоссе, петляя, ехала не первой молодости «Тойота». Ее задний бампер с одной стороны только что отвалился и волочился по земле, грохоча и высекая сноп искр, как электросварка. Наконец, это чудо японского автомобилестроения остановилось, и из него выскочила парочка. Он стал крестить машину, а она – его, как, надо полагать, ответственного за техническое состояние автомобиля. Перепалка шла по-русски.
– Смотри, вот твоя «красавица» и издохла, – крикнула женщина.
– Так не надо было валить все в багажник. Вон, она еще в Белоруссии на ухабах все чиркала, вот и дочиркалась..
Мужчина бросился к багажнику и стал вышвыривать на землю вещи:
– Зачем взяла эту кастрюлю? Зачем эту раскладушку? Сколько барахла… Это ж никакая машина не выдержит…
Женщина сморщилась и, сев на обочине, расплакалась.
Василий подошел к ним:
– Почему бы вам не найти автомастерскую? Работы здесь не много, может на час.
– Да, у нас денег в обрез, землячок, – сказал мужчина. – Пока до Польши доехали, все на родных дорогах оставили.
– Шакалы! – добавила в объяснение зареванная дама.
– Тогда давайте объединим усилия: ваша – машина, мои – деньги.
Путешественники с сомнением посмотрели на потрепанного Василия.
– Вот, сделка состоялась, – сказал он, вручая деньги колеблющему компаньону.
Уже в мастерской, пока механик возился с «Тойотой», они познакомились. Это была пара из Орла, которая ехала на заработки в Германию. Они уже дважды работали там по полгода, что бы потом несколько месяцев жить дома, не работая, так как их родной завод стал, похоже навеки, еще три года назад.
Последний раз они не рассчитали, и денег хватило только на раздолбанную «Тойоту». Дорогу своим ходом они предпочитали как самую дешевую.
Шматковы оказались добродушным, хотя и крикливым семейством. Татьяна высказывалась по любому поводу, подходящему и не очень. Увидев собственную тачку готовой, она обрадовалась, заключив:
– Похоже, наладилось с поносом!
Мужа она называла «батинок», ага, не сразу догадался Василий, это ж от «батя».
Парень удивлялся ее говорливости и спросил мужа о специальности фрау Шматковой. Тот все понял и объяснил:
– Да, Танька сначала в горячем цеху работала, а потом, как прихварывать начала, назначили ее инженером по соцсоревнованию. Работы немного, главное, вовремя отчитаться о выполнении плана, не позже октября… Так она пятнадцать лет дурака на заводе и проваляла.
На следующий день он был уже во Франкфурте.

37.
Всю дорогу он думал, что те, кто его обложили, хорошо представляли уровень его ос-ведомленности. Таким образом, в его задачу входила неуловимость.
Еще из Польши он позвонил матери. Она сначала вскрикнула, а потом перешла почему-то на шепот и рассказала, что какие-то люди вломились к ним, били и все спрашивали, где он. Только поэтому она и надеялась, что он жив и в безопасности. Потом к Вигу подходил Сергей Викторович, «помнишь, ты еще у него работал», и сулил деньги за информацию о па-сынке. Светлана упомянула, что их постоянно вызывают в милицию, но интересуются не столько теми, кто их бил, а тем, чем занимался Василий и где он сейчас.
– Где Мишенька? Ой, да… – осеклась она.
– Все в порядке, мама. Никого нигде не ищи. И уезжайте куда-нибудь.
– Да нельзя нам, Васечка.
– Ой, мама. Вы целы, пока я неизвестно где.. Уезжай!
Да, плотное кольцо. И он хорошо понимал почему. Не только мотив мести, но и желание выпотрошить его, Васькину память движет его преследователями.
Он недолго раздумывал, являться ли ему в офис своих партнеров без звонка. Потом, все же решив, позвонил.
Секретарь переключила его на герра Шпигеля:
– Ви сдэсь? Что ви хотель? Теодор всьо ховорил. Ви бандит…
Из набора этих выкриков Василий понял, что русский Эрхардт обвинил его в сговоре с налетчиками, партнеры в ужасе, проклинают Россию.
Итак, Федор, выходит, объявился и желает руководить просевшим кораблем. Но с кем? Гала погибла, Василий здесь. Деталей он никогда не знал. А в отчетности отражено далеко не все. Да, новому боссу не позавидуешь, легче начать с пустого места.
Вариант корпоративной помощи исчерпал себя полностью. Немцы потеряли самообладание и на конструктивное расследование были неспособны. Очевидно, что удар оказался для них сильнее, чем представлял себе Василий.

38.
Перспективы возвращения, и так туманные, вовсе отодвигались на немыслимое число месяцев, а то и лет. Но нужно было позаботиться о Кате и сыне. Он перевел небольшую, чтобы не привлекать внимания, сумму денег на имя Катиного деда. В качестве отправителя поставил имя их вымышленного родственника.
Теперь ему надо было легализовать свое пребывание здесь, виза истекала через месяц. Он решил поискать варианты среди нескольких знакомых, проживавших в Германии и с которыми он поддерживал отношения, приезжая в командировки. Положение их было, как правило, неблестящим, но попытаться Василий должен был.
В Веймаре жили знакомые его матери, уехавшие из России пару лет назад. Марина также была медсестрой, а Андрей – учителем. Она стала понемногу учить язык, подрабатывая сиделкой, а муж впадал в длительные депрессии. Язык ему не давался, он не мог его слышать, не выходил на улицу. Целыми днями пил снотворное и спал. Марина боролась с его затворничеством, даже предлагала, накопив денег, съездить в Париж, о чем еще в России меч-тал Андрей. Но тот вяло махал рукой и впадал в прострацию. Марина просила в письмах в Россию поздравить мужа с днем рождения, сделать это в Германии было некому.
Пробыв у них пару дней, Василий понял, что они ничем ему не могут помочь. Марина просила остаться еще немного, потому что Андрей был с гостем активен, говорил об общих знакомых и показывал письма и открытки, которые получил из России за два года. Он перечитывал стандартные поздравления типа «Желаем Вам всего самого лучшего и крепкого здоровья», ронял слезу и говорил, какие добрые и душевные люди жили рядом с ним, а он этого не замечал.
Вася посоветовал Марине:
– Ты бы нашла еще такую же пару как вы. С таким же ипохондриком. Вот они друг друга и развлекали бы.
– Так полно таких. Женщины как кошки, быстрее ко всему привыкают. А мужчины – существа тонкие, пока свою половину в могилу не сведут, к жизни не вернутся.

39.
Объехав еще несколько адресов, он наткнулся на Диму Грубера, с которым познакомился в турпоходе по Крыму в году восемьдесят пятом. Dimitry держал на оживленном автобане гостиницу для русских водителей, гоняющих из Германии машины в страны СНГ. Он охотно взял к себе русского бухгалтера («местные уж очень дорогие») и сделал ему рабочую визу.
Гостиница была маленькая, но постояльцы больше, чем на ночь и не задерживались. Это были мужики, как правило, средних лет; тертые, немногословные и осторожные. Молодых среди них не было, потому что их нелегкое ремесло требовало не только силы, но и выносливости, не только ума, но и особого чутья на опасность. Лишь наработанная интуиция могла вовремя подсказать, кто из обедающих за соседними столами водил не просто водила, а «волк», который уже начал тебя «пасти» и будет вести до тех пор, пока не подрежет на пустынном шоссе дорогу, не загонит в кювет, а потом будет гадать жена, где ты сгинул, кормилец.
Собирались перегонщики машин проверенными группами, которые держались по нескольку лет. Каждая из них разработала свои особые секреты движения с «товаром», систему общения в пути и рецепты выхода из рисковых ситуаций. Несмотря на то, что каждому из гостей было, что рассказать, они откровенничали редко: было неудобно хвастать, так как каждый по десятку раз попадал в переделки, а, во-вторых, могли случиться рядом и чужие, недоброжелательные уши.
Однажды Василию довелось таки выслушать рассказ одного из водил о последней «ходке», как они называли свои рейсы. Он заметил, что в этот раз группа появилась без своего бессменного «старшого». На вопрос о нем ответили: выбыл «из ремесла», слег с инфарктом после возвращения домой. Оказалось, что когда они уже гнали машины из Германии – все как на подбор, не старше «первых рук», то сразу за Брестом за ними пристроилась группа, которая их сначала выматывала, навязывая темп езды, потом ночью пыталась отсечь последнюю в колонне «Ауди», вклинившись между ней и предыдущей машиной. На счастье первым шел тяжелый грузовой «Ман», поэтому возможность преградить им путь исключалась. Машины шли впритык одна к другой, с интервалом в метр, на одной скорости в течение двадцати часов! Любой сбой грозил или общей аварией, или потерей машин и людей. Когда уже на подъезде к Нижнему бандитский эшелон все же отстал, они, не веря, продолжали нестись домой, не останавливаясь. После этой гонки сердце бригадира не выдержало.

40.
Большие, хотя и опасные заработки привели в это современное сословие «джентльменов удачи» самую разную публику – от инженеров до колхозников. Вася обратил внимание на немолодого кряжистого мужика, который бродил по палисаднику гостиницы, копался в земле, брал почву, мял ее, нюхал, разве что не ел. Они разговорились.
– Смотрю я, хлопчик, что тут за земля… Я ведь фермер. Гоняю только зимой, в несезон. Начал с того, что пригнал себе грузовик, а потом втянуло. Ведь без приработка сейчас не покрестьянствуешь.
– Что ж это выходит? Не земля вас кормит, а вы для нее деньги зарабатываете?
– Да… Вот такая бухгалтерия получается. Работаем в убыток. Но не могу бросить… Мне при дележе колхоза достались как раз те наделы, которые были у деда в начале века! Я еще мальчонком был, а помню, как он ездил на те курганы и плакал, что не его уже это… Но ничего. Вот поезжу до февральских окон, а там опять в поле.
– А что это за февральские окна?
– А это дни такие в феврале, теплые. Когда можно в поле выехать, посмотреть, как озимые перезимовали. А если их несколько к ряду, то даже подсеять то, что вымерзло… Ведь у нас в Краснодарском крае с марта уже весна.
Он надолго замолчал, был уже мыслями там, в феврале и в своем поле. Васе в этот момент тоже до слез захотелось домой. Он быстро, не попрощавшись, повернулся и ушел к себе.

41.
Атмосфера в гостинице до галлюцинаций воспроизводила родные образы. Василий с трудом ощущал себя за границей. Кормили тут жареной картошкой и борщом с чесноком. Поварихой работала толстая Елена Ивановна, которая только по большому недоразумению писалась в советском паспорте немкой. Особой ее страстью были котлеты. В заводскую столовую, где она проработала двадцать лет, на ее фирменные зразы водили даже замминистра, приезжавшего с проверкой. Здесь же она причитала каждый раз, готовя фарш:
– Разве это мясо? Это же одни голые жиры и белки! Никакого запаху. Чем скотину кормят?
Ее сын ходил на соседнюю речку и ловил там небольшую рыбешку, которую мать вялила. Немцы-соседи сначала поглядывали, как эти «русские» пьют пиво с соленой рыбой, а потом, распробовав, освоили с их помощью производство собственной воблочки и уже соглашались, когда она громогласно вещала:
– Das Bier ohne Fisch ist der Verlust des Gutes!
Среди этого людского потока Василий впервые за месяц спокойно вздохнул.
Хотя он крутился так, что падал на кровать в первом часу ночи, не чуя подошв. Вереница незнакомых лиц, обязательные разговоры проезжающих о жизни и отголоски чужих страстей отвлекали его от собственных воспоминаний и ощущений.
Так, в трудах, спокойно прошло два года. Время от времени Василий посылал Кате деньги, а звонил только матери. Она рассказала, что Федор пытается реанимировать контору, но у него ничего не выходит. У местных он получил прозвище «Два-за», что значит «завистливый» и «заносчивый». Голова и Харлуша ушли из фирмы. Надя и Жека больше не появлялись. Про свою жизнь говорила, что у них с Вигом все хорошо, «просто все замечательно».
Иногда только жалобно спрашивала:
– Ну, а Мишенька как? Скажи хоть.

42.
После того утра, когда Катя оказалась нежданно-негаданно у своих немолодых и не очень близких родственников, время для нее почти остановилось. Она не знала, когда все это кончится и чем.
Первые дни оказались занятыми созданием режима конспирации. Вася приказал ей сказать старикам, что она подвернула ногу, и посидеть первое время, не выходя из дома. Те всполошились и хотели звать врача. Но Катя наврала, что она сама врач. Старики были такие древние, что уже и не помнили, где училась их внучка, и поверили.
Двоюродного деда звали Павел Семенович, а его супругу – Лариса Ивановна. Оба были глухи, поэтому их семейная жизнь протекала совершенно безоблачно – друг друга они не слышали. Хотя дед Павел еще кое-что мог разобрать.
Иногда Лариса Ивановна звала его из кухни на помощь, например, порубить капусту:
– Пава… Пава!
Тот что-то слышал, но идти не хотел и отругивался:
– Пава-Пава, распавкалась понимаешь!
Пенсионеры обожали смотреть сериалы, которые скрашивали африканскими страстями их скучную жизнь. Это была замена сплетням и замочным скважинам. Раньше, когда были силы, Лариса Ивановна находилась в центре всех местных интриг. Но теперь она ушла на покой, а сериалы сделали этот процесс безболезненным.
Недавно в их доме случилась трагедия – сломался телевизор «Горизонт», огромный, в лакированной дээспешной коробке. Но пришел мастер, проколдовал до вечера и за пятнадцать минут до очередной серии исправил. Радости стариков не было конца.
Лариса Ивановна, как обычно, подошла близко к телевизору: если он был включен на всю громкость, она что-то слышала, и погрузилась в сюжет. Она не могла удержаться от эмоциональных оценок:
– Ах, как лицом играет! – сказала она, когда ее любимая героиня расплакалась в тысячу первый раз за сериал и в седьмой раз только в этой серии.
– Так сказала бы про это, пока мастер был, – проворчал дед Павел. Он-то решил, что его жена осталась недовольна качеством ремонта.
Так содержательно поговорив, они продолжили просмотр.

43.
Мишеньку деды полюбили и заботились в меру своих сил. Пока Катя «болела», дед Пава ходил с мальчиком гулять. Он водил его в соседний гастроном, где покупал стакан томатного сока и заварное пирожное. Мише походы нравились.
Через пару недель Катя попросила купить ей краску для волос и стала гидропиритовой блондинкой, чем шокировала Ларису Ивановну:
– Такой цвет волос во времена моей молодости носили только нэпманши.
– Так я и была почти что нэпманша, бабушка, – грустно говорила Катя.
Но старушка взялась за нее всерьез:
– Ты уже не барышня. У тебя ребенок есть. Нельзя в одних брюках ходить. Надо купить хорошее клешевое платье, – она имела в виду платье с широкой юбкой из нескольких клиньев, какие были в моде лет десять назад. Но что такое для Ларисы Ивановны десять лет?!
– Где же я куплю? – дипломатично спрашивала Катя.
– Вон на углу есть магазин, и там можно купить хорошее платье.
– Но это ведь уцененный магазин, что там может быть хорошего?
– Я не знаю, что это за магазин, – коварно отвечала пожилая дама, – но я знаю, что там можно купить хорошее клешевое платье.
Миша рос, старики прибаливали, но бодрились, а Катя чувствовала, как чахнет. По ночам она выходила на улицу, подышать воздухом. Как-то в кромешной темноте они с бабушкой друг друга напугали, столкнувшись в коридоре. Лариса Ивановна посмотрела на нее подозрительно: неужели кавалера завела...
Первые деньги от Васи, а она сразу поняла, что это от него, Катя восприняла как письмо «я жив, я в порядке» и не спала всю ночь, пытаясь представить, где он и как живет. Перевод был из Германии, и Катя решила, что Василий вместе с этими чудесными герром Шпигелем и герром Эрхардтом обратятся в Интерпол, и там расследуют это преступление, найдут убийц Жоры и палачей их тихой жизни.
Зато старики всерьез решили, что это действительно какой-то забытый родственник, и две недели перебирали семейные альбомы, пытаясь найти следы благодетеля.
Через год Катя устроилась работать в школу, а Миша пошел в садик. Сначала он много болел, а Катя мало работала. Но через год, наконец, все пошло своей чередой, и дни превратились в одну сплошную ленту.

44.
Череду безликих дней Василия прервали два события, происшедшие один за другим.
Неожиданно его навестила Марина, знакомая из Веймара. Заехала просто поболтать. Она уже сдала экзамен, нашла работу в больнице и купила машину. Андрей понемногу приходил в себя и открыл лавку русских книг, которая стала что-то вроде клуба на пространстве между Эрфуртом и Лейпцигом. У них стали бывать выходцы из СНГ, среди них оказывались и земляки. Она сказала, что в магазин за трехтомником Бунина заезжал Лева Жар-Птица, живущий сейчас в Вене. Он-то и передавал привет старому приятелю.
Василь поморщился, он ведь просил ее не упоминать его имени, но Марина, похоже, забыла.
На следующий день хозяин Дима отозвал своего бухгалтера в сторону и, озираясь, спросил:
– Чем ты там, в России наследил? Крыша моя местная по телеграфу запрос про тебя получила. У меня сразу очко сыграло, наврал я, что ты уже не здесь, убрался куда-то. Так что чеши, пока не застукали. Я тоже остерегаюсь…
Через пять минут Василий уже ехал в попутной машине на юг. Он решил, что записка от Левы – это знак судьбы. Хотя его мучило подозрение, что оба события из одной корзины – из Марининой.
Вена произвела на него впечатление – тихая, немного провинциальная, она, тем не менее, сохранила имперское величие, и всем этим немного напоминала Ленинград – Вася еще не привык к новому старому имени города. Взяв такси, он ехал к Леве, который жил в районе средней руки. Одно это уже свидетельствовало, что тот вырос из своих достославных брюк.
Старый приятель принял его радушно, долго хлопал по спине, кричал:
– Ну, ты мужик!
Жил он в небольшой двухэтажной вилле с виноградником, за которым ухаживал садовник, присылаемый хозяином недвижимости. Самого Леву угодья не интересовали. Дом имел все признаки холостяцкого жилья – чрезмерно большой бар и слишком скромная кухня.
– Ну, рассказывай, – приказал расслабленный Лева, садясь в глубокое кресло с фужером красного чилийского вина, которым они решили отметить встречу.
Откровенничать Василий остерегался, он мало что знал о роде занятий своего однопесочника, поэтому, отделавшись общими фразами, стал расспрашивать уже начавшего хмелеть хозяина.
Лева охотно перешел на зигзаги собственной жизни, пару раз в разговоре многозначительно подчеркнув, что он человек «состоятельный и состоявшийся».
Если отбросить словесную шелуху, выходило, что Лёвик заработал какой-то капиталец, помогая чиновникам разного масштаба прятать деньги в оффшорах. По его словам, это была работа большой сложности, требующая филигранного мастерства, строгой конфиденциальности и согласованности действий целой команды высоких профессионалов, к которым он без сомнения относил и себя. К концу разговора, воспарив над миром, он пообещал Васе помощь в поиске работы.
– Разумеется, заработок будет скромным, – компетентно пообещал старый друг.
– Ты ведь «великий немой», - тут Лева намекал на незнание Васей немецкого языка.
– Я отведу тебя к своей приятельнице. Она славная девочка, ей нужен помощник. Она будет рада бывшему соотечественнику.
– Спасибо и на этом, – подумал Василий, ложась спать на диване в салоне первого этажа.

45.
Наутро Лев отвел его к месту дислокации. «Девочка» оказалась шестидесятилетней польской еврейкой, которая провела годы войны в эвакуации в Ташкенте и испытывала симпатию к русским. Фрау Юдит держала антикварную лавку. Лев никогда ничего у нее не покупал, но приходил поболтать, чем развлекал одинокую женщину.
Василий должен был убирать магазинчик, развозить покупки, рассылать каталоги, да и охранять вверенную территорию – фрау на старости лет стала мнительной. Ночевать ему отвели в маленькой комнатке за магазином.
Он был немного обескуражен. Лева не предложил ему работать вместе с собой, пусть на десятых ролях, но там, где бы Василий чувствовал бы себя увереннее. Бывший технолог пищевой промышленности, а именно так начал трудовой путь Лева по прозвищу Жар-Птица, не считал Васю достойным своего профессионального круга.
– Здесь все другое, – как бы отвечая на немой Васин вопрос, говорил Лев, – здесь европейский менеджмент, иной менталитет, чрезвычайно корпоративная среда, с трудом принимающая чужаков, – разглагольствовал уроженец южнорусских степей, успев забыть, что три года назад он без посторонней помощи не мог воспользоваться даже тележкой в аэропорту. Что ж, собственную слабость мы забываем быстрее, чем чужую.
Василий быстро освоился в магазинчике, вытирал тряпкой древние вещицы, поливал цветы и слушал разговоры фрау Юдит. Он ее хорошо понимал: она говорила на смеси нескольких языков, но со значительной долей славянских.
Вероятно, из-за того, что обязанностей было гораздо меньше, чем у Димы, тяжелые мысли одолевали сильнее. Размеренная, скучная жизнь дала ему время и на размышления, и на тоску.

46.
Именно в Вене, через два года жизни за границей на него накатила ностальгия, которая крутила, мучила, лишала аппетита и сна. Он обостренно воспринимал незнакомые запахи, чужие, кажущиеся враждебными звуки. Его начал раздражать вид чистеньких улиц и вежливость людей. Даже во сне его будил неестественно свежий и радостный альпийский запах, исходящий от простыней постели, да и сами они были на ощупь атласными, гладкими и холодными – в них трудно было ему согреться. Как бы он сейчас забился в пышную перину, которую ему еще в детстве подарила баба Паша, а он, дурак, так ненавидел спать на ней.
Телефон звонил каждый раз неожиданным для Васи, хотя одним и тем же зуммером. Василий не узнавал звуки, издаваемые полицейскими машинами и ambulance. Запахи кофе и корицы из кондитерских и цветочный аромат на тротуарах заставляли его ускорять шаг, что было безнадежной попыткой скрыться от них.
Нечастые визиты Левы в магазинчик фрау Юдит не улучшали, а лишь усугубляли Васино состояние. Лева неожиданно для друга детства оказался по-мелкому честолюбив и высокомерен. Ему доставляло грандиозное удовольствие хвастать перед попавшим в незавидное положение человеком. Похоже, что он только за этим и желал видеть старого приятеля.
– Долго не был в Вене. Выезжал в Трансвосточную Европу, – Лева иначе бывшее советское пространство не называл, – участвовал в сложных переговорах на уровне глав правительств. Ты ведь знаешь «мэстный» менеджмент, их всему нужно учить. Они сущие дети, только и занимаемся ими из-за того, что там бьет нефтяной фонтан, – острил Лева.
К себе Лева не приглашал:
– Я ведь работаю, – немногословно, но многозначительно ронял бизнесмен, но любил сообщать Васе некоторые подробности своего богемного времяпрепровождения:
– Собрались несколько молодых богатых ребят и закатили в Париж по старым адресам. Не успел сообразить, как две недели пролетело. Хорошо, что карточку только на десять тысяч взял, а то бы больше спустил… Перманентно пили… по Троцкому. Вот беда приключилась: в одном кабаке свой любимый шарф забыл, я его в Хитроу в прошлом году купил. Что делать, алкогольная энцефалопатия! – Лева умильно щурился сладким воспоминаниям.
«Вот и вырос из Жар-Птицы павлин!», – думал после таких визитов Василий.

48.
Проходя как-то по делам фрау Юдит по старой Вене, Василий наткнулся на дом, в котором до самой эмиграции жил Фрейд. Подумалось, был бы жив – помог бы. Но старик, как говорила старая еврейка фрау Юдит, зихроно ливраха (да благословенна его память), был мертв, а все его тайны давно известны и раскритикованы. И Василь попытался разобраться сам. После многих бессонных ночей он вывел физиологическую формулу ностальгии. Он назвал ее теория «бунта тела».
Несчастный организм иммигранта, считал начинающий исследователь, постоянно сталкивается с новыми, ему незнакомыми сигналами. Именно их новизна заставляет организм находиться в постоянном действии, реагируя на звуки, запахи, образы зрительные и осязательные. Все непривычно, и все требует реакции и анализа.
Почему хлеб пахнет кунжутом? Это съедобно?
Кофе имеет странный кисловатый вкус! Не опасно ли его пить?
Ноги идут по мягкому ковру, расстеленному на лестнице. Куда я зашел? Возможно, здесь уже началась приватная зона, и меня сейчас с треском выпрут!
Тело устает и заявляет мозгу: «Ты как хочешь, а я – домой. Я перегрелось, устало. Ве-зи меня назад! К маме! Сейчас же!»
Благодаря этой, возможно, наивной гипотезе Васе стало немного легче. А в качестве лечения он назначил себе походы в места, где бы его посещали новые сильные, но приятные эмоции. После серии проб и ошибок, оказалось, что это музеи и дорогие магазины. Клин клином, так назвал он свой курс психотерапии.
Некоторую гармонию с самим собой он почувствовал после, наверное, десятого похода в Венский художественно-исторический музей. Он привык приходить в это старое здание, которое было довольно тихим и немноголюдным. Там его особенно привлекали залы со старыми голландцами. Сюжеты их картин были незатейливы, просты, а изображены так искусно, что эта ушедшая действительность начинала затягивать упорного зрителя. Казалось, что все эти кирхи, кусты, мордатые крестьяне были не то что вчера, а есть сейчас, и что Вася вместе с ними скользит по глади замерзшего канала, или пьяный топает в такт танца на пирушке в деревенской харчевне. Его глаз начал различать симпатичных грубоватых крестьян и горожан. Ему казалось, что они кочуют из картины в картину и тем обретают бессмертие. Неожиданно на одной из досок он разглядел силуэт, который ему показался похожим на Катин. Девушка в длинном красном платье напомнила ему жену, у которой тоже было такое платье. Постепенно его воображение наделило персонажей картин ролями – простаков и злодеев, хитрецов и добряков. Там же он нашел и «себя», и «Жеку», и «Жору». Даже тех, кого уже точно не встретит на этой земле.

48.
Однажды ночью он встал, включил свет и начал писать. События выстраивались в сюжет сами. Вася и сам не знал, как поведут себя его герои на следующей странице. Ему оставалось только надеяться, что они не совершат роковых ошибок, сохранят себя и будут, в конце концов, счастливы. Когда ему не хватало образов, он опять бежал в музей или в один из тех огромных дорогих магазинов, где ему были не по карману даже носки. Но зато там было такое обилие типажей, что хватило бы на десять средних романов.
В одно из таких «охотничьих» посещений Вася увидел Леву. Он был не один, а в обществе двух женщин и мужчины лет пятидесяти. Мужичок, явно из «новых», устало плюхнулся в кожаное кресло и вяло наблюдал за шопингом, который развернули его спутницы.
Старшая, надо полагать супруга, мерила предельные размеры ассортимента верхней одежды. Ярко-красные толстые губы измазали уже добрую дюжину кофточек, но вышколенный персонал молчал и подавал еще. Впрочем, дама покупала все, что сходилось на ее циклопической груди.
Младшая, нетрудно угадать, что это была их дочь, выбрала себе кожаный стиль. Продавщицы решили, что фройляйн не слезает с мотоцикла. Они же не знали, что в их родном Конотопе кожа – это признак достатка.
Лева был хорош. Он раздавал рекомендации о последних тенденциях моды, о потребительских качествах различных тканей, приводил рейтинг производителей обуви и, засунув длинный нос в коричневый ботинок, провозглашал:
– А стелька-то не ортопедическая, Зинаида Димитриевна!
Лева легко соперничал с продавщицами в усердном обслуживании щедрых клиентов: надо полагать его чаевые были куда выше заработка девочек из отдела. Вырвав из рук одной из них лиловый блестящий блейзер, он воскликнул:
– Смотрите, какая прелесть! Этот цвет вам определенно к лицу!
Легкий шок, который Вася испытал в начале, вскоре сменился почти животным наслаждением от тайного наблюдения за бизнесом «друга детства». То, что это не побочное ремесло, а профильное – было очевидно. Крупный финансист оказался некрупным лакеем.

49.
Василий бегом вернулся домой. Сел опять сочинять свой роман, в котором он должен был расставить все, что мучило его, по своим местам. Но то, что сама судьба его продолжала белеть пятнами неизвестного, не позволяло ему дописать многие лица и закончить ряд сцен. Долго не давался отрицательный персонаж – рыцарь, главный носитель идеи зла во всей этой средневековой истории. Вася пытался изобразить его сильным волевым солдатом, творящим зло просто потому, что именно в этом его роль. Но в результате образ получался не так чтобы и отталкивающий, а автор этого не хотел. После долгих мучительных размышлений он, наконец, осознал, что пишет своего воина с Поварова, оттого таким притягательным и неоднозначным получался этот его герой.
После сцены в универмаге он понял, как можно получить абсолютно отрицательный типаж. Низкий в желаниях, ласковый с сильными и холодный со слабыми, корыстный и беспринципный, делящий людей на «полезных» и «неинтересных», на «развлекающих» и «скучных». Моральный релятивизм такой мощи мог стать реальной силой в руках зла и окончательно отвернуть симпатии читателей от обладателя таких качеств.
Рыцарь Карлсберг тут же превратился у него из крепкого верзилы в щуплого худосочного щеголя, украшенного хрящеватым носом и слегка косящими глазами. Из прямолинейного вояки он стал лицедействующим сладкоголосым лжецом. Результат начинающему писателю понравился.
Василий уже заметил, что ощущает себя удивительно легко и спокойно, сидя за столом перед листками чистой бумаги. Гуляя по мелодиям родного языка, перебирая и подбирая необходимые слова, он путешествовал по собственным ассоциациям и воспоминаниям и чудесным образом складывал их в узор повествования. А казалось, что его персонажи живут произвольной жизнью, по законам своей судьбы, иногда удивляя Васю своеволием поступков и решений.
Появившаяся в последнее время внутренняя гармония настолько контрастировала с внешними обстоятельствами его жизни, что он, в конце концов, спросил себя, а так ли жил.
Но начинался февраль, и впервые за последние суматошные годы Василий вновь почувствовал столь знакомые раньше беспокойство и тревогу. Что его ждет, будет ли опять он когда-либо счастлив, дано ли ему вообще пережить этот февраль. Все то же, но того ужаса рока, который он чувствовал раньше, уже не было. Многие из несчастий, бывшие когда-то лишь угрозой, уже постигли его.. Смирение, которое он переживал этот раз, облегчило новый приступ. Более того, ему показалось, что старые страхи помогают вернуться к себе прежнему...

50.
Появившись через несколько дней у фрау Юдит, Левочка был неприятно удивлен вопросом о визите семьи из Конотопа.
– Да так, друзья приезжали, – несколько смущенно ответил Лева. – Просили поводить их по магазинам. Сам-то – бывший шахтер, сделал миллионов пять на гесеэмах. Теперь своих коров по Европам возит... А дочка замуж за меня хочет. Вчера проводил их на самолет в Рим. Хотят посмотреть Вечный город. С собой звали... Но у меня ни дня свободного. На две недели вперед ни одного выходного. Еще и саммит в Дубаи на носу... Никак не смог!
Лева скоро понял, что Вася не поверил ни единому его слову, и решил отомстить:
– А ты напрасно не подошел. У вас с Терещенко общие знакомые есть… или были.
– ???
– Так он представляет интересы «фирмы», конкурирующей с компанией Коли Пернатого, помнишь такого? Ему было бы интересно познакомиться с неуловимым бухгалтером, которого Пернатый два года по Европе искал.
– А почему только два?
– Так Коле-то крылышки отстрелили. Неужели газет не читаем и TV не смотрим?
Васе стало ясно, не деликатность была причиной того, что Лева мало интересовался его жизнью и причинами отъезда в Европу. Просто он все знал. А то, что он не заложил Василия со всеми потрохами, объяснялось просто: не на тех работал и, во-вторых, держал про запас – вдруг он зачем понадобится его конторе в качестве туза в рукаве. А теперь над химкомбинатом кружили уже другие вороны, и бухгалтер Вася уже никому не был интересен.
Чтобы вероятно добить Васю, он продолжал:
– А ты в курсе, кто вас заложил? Ни за что не догадаешься! Началось все с родственника вашего немецкого учредителя, но он был пустое место, а вот Надежда Семеновна… Эта все знала.
Насладившись произведенным впечатлением, Лева ворковал дальше:
– А я с ней даже знаком. Весной того года виделись в Лондоне, живет она там и неплохо. Она же в Колиной структуре карьеру сделала… А у меня и телефончик ее есть. Хочешь?
– Давай…

51.
На следующий день после обеда Василий уже стоял в автомате лондонского аэропорта и пытался дозвониться по телефону, который дал ему Лева. Только после шести вечера трубку взяли. Ответил женский голос. Чудо не произошло, это была Надя. Она не удивилась звонку и, ни секунды не поколебавшись, назначила встречу в ресторане аэропорта. Через час она уже входила в зал.
– Если знаешь мой номер, наверняка знаешь и все остальное, – сказала она спокойно.
– Ой, знаю… Не мог поверить… Неужели это ты всех подставила?
– Ну, не одна. С Федечкой вдвоем. Он после того случая возненавидел вас всех люто.
– Ну, он… А тебе-то что Жорка сделал? Из помоев вытащил.
– Я, знаешь, девушка неинтеллигентная. Мне копаться в себе незачем. Говорила тебе, со мной дело иметь нельзя. Жорке тоже говорила, а он смеялся… Я, ты знаешь, счастливых людей не люблю. А когда мне Коля предложил на него поработать, я поняла, что это отличный способ не видеть всех вас до конца жизни. Думаете, Коля бандит был, да он был душа-человек. Несчастный. Его жизнь, как и меня, несправедливо ломала.
– Надька, мы с тобой вроде об одном говорим и на одном языке, а я не понимаю тебя. Жорка мертв. Его дети и дети Галы – сиротами остались. Я, как заяц, по миру петляю. Что с моей семьей не знаю. И я – счастлив? Или Жорка – счастлив? Или Жека? Я даже не знаю, где он…
– А Жеку Коля нашел. Он в Петрикове, в Белоруссии носками торговал. Убить – не убил, тот ничего не знал, а вот личико его свез начисто. А твои, должно быть, целы. Не слышала я, чтобы Коля на них вышел.
– Будь ты проклята, Надька.
– А я тебе говорила, я и так давно проклята. Ксюха-то здесь, со мной живет. Я ее ни в школу не пускаю, ни на улицу. А то язык выучит, срамить меня будет перед соседями. Она уже и так «fuck you» знает. Старики мои уже померли, царство им небесное, страдальцам. А Григорий все там же, в деревне живет. Я ему деньги посылаю. Сколько не шлю, а все никак не сопьется. Видно дармовое пойло для здоровья полезнее, чем на кровные деньги купленное. Топчет еще землю, гад.
– И зачем ты вообще на свете живешь? Для чего?
– Не мне вопрос... А руки на себя я накладывать не намерена…
Неожиданно для самого себя как свернутая пружина Василий выпрямился и ударил Надежду кулаком прямо в лицо. Из рассеченной губы тут же потекла струйка крови, заливая белую скатерть. К ним кинулось сразу несколько официантов. Она, зажимая рот салфеткой и подняв руку, крикнула им, останавливая:
– All in the order… All in the order…
– Будь ты проклята, - повторил он и, как-то деревянно переступая ногами, вышел из зала.

52.
Через несколько часов Василий сидел в самолете. Когда уже подлетали к Москве, над облаками показалось восходящее солнце, и ему захотелось потрогать его рукой, но пальцы коснулись только холодного стекла иллюминатора. На запотевшем окне он неосознанно вывел букву «К» и подумал: только туда, только бы найти.
Следующей ночью он ехал в Бахмут на огромном грузовике – ничего другого ему не удалось поймать на пустынной зимней дороге. Шофер насвистывал какие-то незнакомые Васе мелодии, а тот смотрел на замерзшее шоссе с поблескивающим при свете полной луны глянцем льда, которое набегало и скрывалось под капотом автомобиля. Водитель был виртуоз, даже при таком гололеде он держал приличную скорость.
Светало. Василий встречал третий день в пути. Когда проезжали один из маленьких рабочих городков, заметил стайку детишек, которые, спеша в школу, переходили улицу. На сером грязном фоне они походили на маленьких черненьких паучков, увешанных рюкзаками и сумками со сменкой.
«Опять школа, КамАЗ, лед и февраль», - подумалось ему. Словно время отмотало пятнадцать лет назад.
Но c утра подул теплый юго-западный ветер, выглянуло солнце, и стало таять. Мелькающие поля пошли проталинами, сквозь которые что-то зеленело. «Должно быть, это и есть февральские окна», - вспомнил Вася давний разговор. На душе у него потеплело, и он почувствовал, что не все предопределено.
Лукавая Судьба впредь не заведет на случайные дорожки. Не заставит жить чужой жизнью, с которой так слился, что привык считать ее своею. То, что уже опять февраль, его больше не пугало. Ему казалось, что, наоборот, это вселяет надежду – круг замкнулся, зигзаг длинною в половину прожитой жизни отпускал его. Он вывалился из кокона, голый и пустой, как будто не было этих лет, которые он любил за удачу и клял за предательство. Буквы в книге Жизни побледнели: пиши, Васек, сам. Может у тебя получится лучше, чем у меня, сказала снисходительная Судьба и растворилась в ветвях пролетающих деревьев.
Вскоре он уже стоял перед оббитой дерматином дверью. После нескольких томительных минут в прихожей раздался сонный Катин голос:
– Кто там?
Не успел пересохшим горлом что-то сказать, как дверь распахнулась.
– Васечка, наконец-то… Неужели, что все?.. – сказала и заплакала. Из-за нее вышел мальчик в фланелевой пижамке и настороженно посмотрел на высокого дядьку, который расстроил его маму.
Василий схватил сына на руки; долго мял и тискал мальчишку, пока тот не закряхтел, потом спросил:
– Сколько тебе уже, Мишенька?
– Четыре свечки на торте было…
______________________
© Морозова Ольга Михайловна