* * *

Ничего не попишешь – настала такая пора,
Не чета зимовейным буранам да летнему зною:
Очумела судьба, да не с бритвою мчится за мною,
А куражится вволю, распяля перстов веера.

Тут, пиши – не пиши, прозябая в безвестной глуши
Иль царапая твердь небосвода над кручей Парнаса:
Всенародная слава играет с тобой в «опанаса»,
Да у горла не пальчики детские, а палаши.

Оглядишься – пылает зарёй заливной горизонт,
Угорелых стрижей над прудом новгородское вече.
Но, сдаётся, что нынче о птичках писать не резон,
Коль парной человечиной множится плоть человечья.

И покуда, изверившись в сущностном, твой адресат
Поспешает к успенью харит и всевластью вампирью,
Кровоточия строк, как рубцы от сердечных надсад,
Схорони до поры под сукна обветшавшею ширью.


* * *

Я очутилась вовсе не в лесу,
свой «жизни путь пройдя до середины».
Прекрасна цель, и помыслы едины
у спиц, крепящих втулку к колесу.
И славят путеводную лесу
сплочённые штрихкодами сардины.

Но что с того, что лучшие места
не им достались в Божьем кинозале?
Мне ленту Жизни, в целом, показали,
зачитывая реплики с листа:
гамлива поколений суета –
толкутся, как туристы на вокзале.

Ну да, теперь я знаю наперед,
доверясь двадцать-впаренному кадру
и формуле закона Авогадро,
орлом иль решкой ляжет бутерброд:
овеществляя судеб поворот,
баранку крутят клеточные ядра.

Должок за малым: сущностно лишь то,
что разуму и чувству неподвластно.
Безмерный груз никчёмного балласта
мне надобен, как цирку-шапито –
алтарный крест, как ватное пальто –
галерному гребцу, а зайцу – ласты.

И вот стою – печальна и глупа,
не видя за деревьями дубравы.
Туристы, вероятно, таки правы:
не зарастёт народная тропа,
коль бутерброд поставить на-попа.
Ну, времена, о господи! Ну, нравы!


* * *

Уже не так вольготна и мощна
мыслительного мускула напруга;
строк незаёмных верная подруга,
стремглав ветшает памяти мошна;
уже не то мерещится во сне,
не в лад и невпопад трепещет сердце –
круша иллюзии, стрекочут мегагерцы,
снующие по кабельной струне;
скудеют алгоритмы стройных рифм,
в угоду арифметике участья
(к тому и в том) иссякли в одночасье
колодезь грез, ключ тем,
лишь тайный гриф,
тщась ведовством и близостью родства
с собраньем сочинений, неподвластных
законам ритмики и сочетаньям гласных, –
животочит и каплет… Чёрта с два:
в тоннельном искривленье пищевода,
взъяренного глотком пустых утех,
страшна и суетна как смертный грех
пугающе пульсирует свобода –
бессрочный движитель
размеренностей тех,
из коих состоят и песнь, и ода…

Сколь пульсовых толчков ни торопи я,
Лень – мамка Хаоса, да тётка-Энтропия
в прах утопляют чуткое стило.
В потугах выплеснуть строку – гортань свело
от сих до сих. Здесь психотерапии
адепт склоняет светлое чело:
– «Депрессия!».
И сетует зело:
– «Ваш скорбный труд – бесплодная забава:
здесь правят суд Гордея да Любава,
гешефт кодирует величественный Бах,
срамной анестезии миги кратки!..»

И мечутся как леший в лихорадке
покойники в отеческих гробах.


* * *

Меж двух огней – светила и свечи,
меж двух смертей – меж Сциллой и Харибдой,
меж правдой-ржой и позолотой-кривдой,
меж двух петель – удавки и пращи,
я здесь одна, невидимо, была;
по тверди, яко посуху, ходила,
на божий мир заглядывая с тыла,
где в гуще звезд луны паникадило
застыло, раскалившись добела:
порхали ангелы, вились вприпрыжку бесы
и, вздыбив на загривках куний мех,
таскали месяца ущербного лемех
меж кучных туч над нивой поднебесной –
в том следуя законам естества,
незыблемым инструкциям природы.
Чума, холера, грады, недороды,
цветенье древ, опавшая листва,
рожденье чад, успенье дряхлых старцев,
внезапный крик в полуночном лесу –
так всякую пылинку на весу,
как дар судьбы, несло к мишени дартса…

Иль полыньи? – Скользит нога по насту,
меж да и нет шагаю по прямой.
Простор меж створ – одно из поприщ. Мой
нетленный том для слов распахнут настежь.


* * *

Позвольте вас поздравить с круглой датой! –
Здесь все, о ком я думала намедни.
Хрустальный шар – кунсткамер завсегдатай –
висит луна: в ущербе отсвет меден.
Мой стол накрыт. В горячих сгустках блеска –
янтарный чай (гранёных чёток снизка).
Луча луны серебряная леска
над свистом птиц в кустах провисла низко.
Окно открыть – вот сад, перил ограда.
Вот сахар, чай. Спасибо: память – жало!
Прошу к столу, я всем вам равно рада.
Подумать – два червонца пробежало!..
Гостей не счесть: «Мой чай так свеж и сладок,
прошу к столу, растрата – не утрата!»
Гроздь куполков созвездьем блёстких репок
горит в стекле оконного квадрата,
струна перил черна рояльным лаком,
грачей разлёт – подсолнухов две горсти.
Мой крепкий чай гостям так свеж и лаком,
что допоздна сидят в потёмках гости –
мой крепкий чай так свеж, душист и сладок,
моих гостей не счесть – что к общей чести:
число крестов в трухе бумажных складок
довольно «искупителей» уместит.

«Мой стол накрыт… отменный чай… индийский…
Позвольте вас!..» – капели литер смолкли.
В стекле дрожат оплавленные диски
янтарных лун, и злых созвездий сколки.


* * *

Давайте поиграем: вот песок,
цветные стеклышки, слюда, вода в корытце,
упрямством локона натруженный висок –
как славно в памяти потраченной порыться! –
Враз выпростать из лент тугую прядь,
присесть на корточки, внатуг поджав колена,
и палочкой сухой поковырять
зыбучий пласт забвения и тлена:
вот фантик глянцевый, вот гвоздик, вот – свисток;
как рада блёстким шарикам фольги я!
А здесь, в межстрочье дюн, пустил росток
цветок с названьем терпким «ностальгия»;
его юдоль – пустынные места,
где тень руки пожатьями не смята.
Как выбелена неба береста!
Как студит губы перечная мята!
Здесь – розмарин, там рута, тут – вьюнок,
шальных подёнок радужные спинки;
всё – в круг: земля уходит из-под ног
как карусель заигранной пластинки…

Упасть на плоскость выцветших борозд!
Прильнуть виском к надтреснутому ладу!
Изранить горсть, совокупляя в гроздь
роящихся созвучий анфиладу;
стряхнуть с руки ничтожный прах песка,
изъяв из недр червленых лун осколки,
и вслушаться, как вертится тоска
на острие притупленной иголки;
и вслушаться, как в радужной волне
распаханного звуком эбонита
забрезжит музыка, названивая мне,
как было некогда любимо, пето, пито –
мой сладкий пир, мой зуд, мой парадиз,
забава праздная нехлопотного детства:
в бессонных грез вибрирующий диск
как в глубь зеркал распахнутых глядеться…

Играет музыка; построчно гладь листа
пером распахана. Густая накипь неба
в окне чиста, как грамот береста,
сливая в облак быль – капели небыль.
Взмыть в глубь небес – как в светопись луча
на том конце фатального сюжета,
где, ртутным столбиком как молотом стуча,
пульсирует холщевая манжета;
в сердцах кляня истому позвонка
слепить с лучом обрывок киноленты
(как долог отзвук третьего звонка,
как гулок раструб вычервленной бленды!),
крутнуть на взвод тугую рукоять,
взъярив пружину чуткого завода,
что вкось вращает шелковую гладь
экранного пространства небосвода,
и врыться в гущу света – на авось,
торя тропу к невидимому слою,
где тлеет мира бронзовая ось
как уголек, присыпанный золою…

Мой горький сад, мой лад, мое кино,
знобящий губы тремор фонограммы –
всё заживо песком занесено
в опалубке моей зеркальной рамы,
где в злых лакунах белой полосы,
разъявшей плоть стремительного кадра,
стучат мои песочные часы
с одышливым упорством миокарда.

Играет музыка.
Прекрасен, но двулик
мой верткий мир. Вразнос дробя рассудок,
трезвонят литеры. Играет солнца блик
на злой удавке хрупкого сосуда.
Играют радуги, играет терпкий сок,
лепясь в тугую гроздь и теша лозы. –
Окончить в срок.
И отряхнуть песок
с распаханной под озимь
целлюлозы.

* * *

В пустую комнату вошла – томленье мига:
здесь, в этой комнате, была Та книга,
здесь, в этом сумраке, меж скал покойных кресел
«епископ» паству приискал и сеть повесил;
здесь, где в паучьей тишине свеч нити –
вечеря литер (тише, не спугните!),
здесь, где меж золота завес – синь сада,
и копьями наперевес легла ограда,
незатворённой рамы стук, скрип петель,
разлёт витийствующих рук – лик светел,
с мерцаньем свеч в сраженье – ниц рук тени,
к высоким сводам взмах ресниц в смятенье,
здесь воздух свеж, ковра река – в истоме…
Здесь та страница, та строка в том томе.

Здесь, в этой комнате, была библиотека.
Но нынче праздник не стила, а – стека.
Здесь нынче правит палимпсест, то – стёрто,
на петле бьётся рамы крест – аортой.
Здесь имена иссякших рек – их много.
Здесь есть и иудей, и грек – нет Бога.

В пустую комнату вошла – вер эра!
Здесь, в этой комнате была мер мера.
О, злого бреда ворожба, сна злого:
мне та строка – до боли лба, то слово…
Здесь сыпь петита зернью дыр, стигм ярью;
из зева рамы ветер сыр злой гарью.
Но я ищу – до рези глаз – то место:
глаголи, веди, буки, аз…
глаголи, веди, буки, аз…
глаголи, веди, буки, аз…
Аз есмь Аз.


* * *

Ах, как душно в дому! – занавешены стылые окна.
Не свирели лады – папироса гармошкой у рта.
На гитаре не струн – паутин меж колками волокна.
Что мне в том суеты, коли дверь на замок заперта?
Вот бы дверь отворить! – Поначалу хоть малую щёлку,
прислонить к косяку отупевшую проседь виска,
тщась поверить: не кнут – соловей в перелеске защёлкал!
Тщась услышать не гогота – майского грома раскат.
Впрочем – вздор. Пустельга. Грош цена неизбывной надежде.
Поволокою слизь залепила перловицы створ.
Не взойти, обрядясь в жемчуга и цветные одежды,
на резное крыльцо: заперта моя дверь на запор.
Заперта моя дверь, залиты позолотой поленья.
Меж неспешных теней я стреноженной клячей брожу.
Быль неласковых лиц в небыль ликов святых с умиленьем
от стены до стены через горницу перевожу.
Ах, как душно в дому. Позабыто заветное слово,
потаён частослов, разрушающий чары оков.
Всё едино цепам – что окат жемчугов, что полова.
Всё едино цепям – что полон, что родительский кров.
Впрочем – что мне замки? До замков ли, когда половица
прогнила у двери – ни ступить, ни постукнуть клюкой.
В забытом уголку нехорошей ухмылкой кривится
лезвиё колуна. Дотянуться б с печи, да на кой? –
Что гнилая доска! Пораспались вразвалку ступени
золотого крыльца: от кленовых перилец – щепа.
Притеплю пятачок к ледоставу узорной кипени
на промёрзлом стекле: тешить взор
да краюху щипать.


* * *

Из серебра твоей пастели, со дна полуночного сна
слепые птицы прилетели и сели около окна.
Ах, из каких глубин восстали, каких высот оставив плен
под звон заоблачных Касталий и сладкозвучных кантилен? –
Им не понять, какою блажью руки затеяна игра,
и чьей злокозненностью вражьей пространство замкнуто в квадрат,
им не понять и сотой доли того, чем делаешься ты,
ища укрытия в подоле у первозданной наготы:
в ладонь трясущуюся – мелочь на грани дрожи и добра,
тупая судорога мела в руке шального школяра,
тупая судорога слётка на грани мира и гнезда,
и арестантская колодка, и Вифлеемская звезда…

Но я смотрю, и отражаю штрихи иного бытия;
и это истина чужая, и это исповедь моя.
Но эта исповедь – постыла, и эта истина – не та.
Твоя невысказанность с тыла перловой мутью залита.
Ценою всех благих стараний мне эту книгу не сверстать,
и я стою пред этой гранью преображенья и креста,
стою на линии разброса преображенья и толпы,
зрачков не выплеснувшей просо в осеребрившуюся пыль,
где тьма неявленного блика так неожиданно остра,
как непреложная улика на грани ведьмы и костра,
и дрожь, щекочущая шоры, мое неведенье дразнит:
в горячий пот! – неслышный шорох
на грани вора и казны.


* * *

Я жду осенних холодов
безропотно и терпеливо.
Стекла глазурная полива
на солнце нежится глумливо,
а свет рассеянный медов
и густ. Листвы багряной лава
пылает сочно меж страниц,
не опаляя сень ресниц.
Но ритм – с коварством власоглава –
внедриться метит на подсос:
там круговерть атласных ос
в пыльце золотного расплава,
анахронизмами порос
лежачий камень: ткутся слева
направо прошвы скорбных строк.
Долготерпения урок
в назначенный исполнив срок,
под гул медвяного распева
томясь, осенних холодов
я жду безропотно. Рядится
в лоскутья выцветшего ситца
Селены лежбище. Бордов
фальшивого светила отблеск.
Как лот аукциона Сотбис –
сентябрьских прописей анклав
средь орд высокоумных глав.
Разверзшись, сателлита пицца
струит из чрева кетчуп лав –
на ветошь. Шанса вивисектор
велит планидам верный вектор
блюсти. Изверившись весьма,
я жду, как женщина – письма,
страшась, что – умер где-то некто…

Блажит чернильная тесьма,
лжёт безупречности детектор:
клинки остроугольных гряд,
как жала, источают яд
вражды. Но серверные черви –
(меж строк – плетьми багряных вервий
змеится дикий виноград)
– чредой искусных имитаций
в непогрешимых списков ряд
сплавляют пикселей парад:
прайс-лист. В его графах остаться,
бесспорно, всякий был бы рад
из вас. Затворница ума
ввергает в ступор книгочея –
в процессе чтенья сводит челюсть
с ума. Всепреданная челядь
костра, и Вечности кума –
я жду. Осеннего безумья
зудит неутомимый зуммер
и полны всходов закрома…

Я жду, как женщина письма,
страшась, что кто-то где-то умер,
о ком не ведаешь сама.


***

Окончен текст, и лист исписан,
на взвод – упругий смерч строки,
(в окне, подобьем фронтисписа,
цветной офорт Анри Матисса –
карминных свитков кувырки)

Закат меж рам взъярится ало,
кроя из строк тропы меандр,
(яд не вредит змее ни мало,
как градус высшего накала –
нетленным корчам саламандр)

Звенит абзац пружиной спуска,
в височном хрусте брезжит кадр:
мрак нипочём пучку корпускул,
разящих влёт сердечный мускул,
как жгучий яд миндальных ядр

Обуздан знак, подвластна касса
картонных букв – литью слогов.
Финал Пегаса – старт фугаса
туда, где вязнет кисть Пикассо,
сминая холст пространства в гофр

Рассвет-кунак лудит обои,
на бронзу литер льёт припой:
«Се – персонаж Caprichos Гойи,
раба и рупор Божьей боли
и жертва пагубы слепой»

Исписан лист. В графе «оценка» –
карминной вшой ярится «уд.».
Палитра вещего Винцента
вращенья скоростью близ центра
благословит мой скорбный труд!


* * *

Мне ни сребра, ни злата не иметь,
Ни звонкого мониста –
Тот колокол, чья неподкупна медь,
Мной избран из ста,
Тот колокол, чья неподсудна блажь –
С ним вдох в лад,
Вас много – певших, рвавших горло, я ж
От песен глохла,
От многоцветья шелка и парчи –
Лик в длань, но – слепла,
Жизнь выдуло золою из печи –
Гость пепла,
Жизнь вылило водою из ковша,
Тьмам – «исполать» я,
Скатились жемчуга мои, как вша
С пустого платья.
Мне ни котла ни жара не иметь,
Ни плат, каймою вышит,
Но колокол, чья непродажна медь,
Мне послан свыше,
Но вервием, чья необрывна крепь,
Бьет жила,
Но голосом неповторимым петь:
Жив! Живо!
Мне ни двора, ни древа не иметь,
Ни яблочного сада,
Той осени, чья невозвратна медь,
Ярит надсада,
Той осыпи, что наигралась всласть
Ржой плоти,
Той росстани, чья непреложна власть
На взлете.
Но соколом, чья неисходна ярь,
Дух бьется!
Храни, Господь, опальную Агарь
Глубин колодца,
Храни, Господь, греховную Юдифь
Дна Леты,
Храни по гати вытоптанный вкривь
Мой след ты.
Мне ни ковшом, ни чарой не звенеть
В пылу разгула,
В моем пиру изысканная снедь –
Мед гула,
В моем пиру невыбродивший хмель
Вина былого
Бьет в колокол, чья наливная медь –
Слово.

__________________________
Стихи Нины Огневой можно прочитать также по адресу:
http://lib.userline.ru/samizdat/46204