В 1921-1923 гг. прошла массовая демобилизация солдат и командиров Красной армии. После войны надо заново привыкать к мирной жизни, это была жизнь в новом обществе, за которое они воевали. С разной степенью реальности они представляли себе общество справедливое, которое воздаст должное их революционному порыву. Ценным источником информации о том, как сложились судьбы бойцов Красной армии, являются материалы из хранящегося в Центре документации новейшей истории Ростовской области личного фонда Д.П. Жлобы (1887-1938), командира партизанской Стальной дивизии. Являясь в 1920-е гг. членом партизанской комиссии, он получал письма, заявления, автобиографии своих бывших красных партизан, написанных для получения документа, подтверждающего их боевое прошлое, попросить о протекции, трудоустройстве. Эти фонды дают весьма полное представление о том, как им удалось устроиться в новой жизни, и, главное, в них присутствует оценка бойцами Красной армии того общества, которое было создано их усилиями.

Судьба командного состава высокого уровня складывалась достаточно благополучно. Будучи уволенными из армии, они занимали хозяйственные и административные должности, дававшие статус и достойный уровень жизни. Свою новую жизнь они строили в соответствии со своими представлениями о жизни элитарного слоя. Что могло быть эталоном в этом случае? Конечно, образ жизни дворянского сословия. Из обрывочных фраз в документах фонда складывается картина быта бывшего красного командира. До 1929 г. в Ростове Жлоба занимает квартиру в гостинице «Московская»[1]. Побывавший у него однополчанин Г. Пустовойтов пишет, что когда он приехал в станицу, все спрашивали, как живет их бывший командир; а то люди говорят, «что ты занимаешь целый княжеский дом и ни до кого не признаешься. Но я эту ложь развеял[,] что ты занимаешь квартиру в огромном доме и богатую», указывая, что «народ умеет ценить народных героев», и простодушно добавляет: «Многие этому даже рады»[2].

В ст. Павловской был хутор Жлоба, где бывший краском часто бывал. Там находилась созданная им артель «Агрокультура», прогрессивное садоводческое хозяйство[3]. В Павловской он вел помещичий образ жизни. Как страстный охотник держал охотничьих собак, за которых платил до 30 руб.[4] Имел неплохую коллекцию оружия; сохранились записки о ремонте двух «Монте-Кристо» (дуэльных пистолетов), который обошелся в приличную сумму[5]. Со времен гражданской войны любил мотоциклы и разъезжал на американском «Харли-Девидсон». Певец В. Бернарди, служивший некоторое время в театре в Ростове, был домашним учителем детей Жлобы, учил их языкам[6].
Жлоба любил форсить, даже в годы Гражданской войны он одевался необычайно шикарно для того скудного времени. В одном из писем находим такую зарисовку, относящуюся, по-видимому, к 1919 г.: «помнишь как у х. Гавриловка машина молотила[,] ты стоял вместе со мной и шутил с молодыми девками[,] как ты стоял в коричневой фуражке да кажется и без подкладки кожаная куртка цветом под шапку[,] вышитая рубашка, малороссийским пояском подпоясан был»[7]. В марте 1920г. в ст. Пашковской его бойцы захватили много личных вещей генерала Шкуро, в том числе, бешмет коричневого цвета и каракулевую папаху в тон к нему, и все это поднесли комдиву[8]. К полю боя командир прибывал на легковом автомобиле, а там пересаживался на свою любимицу – гнедую кобылу[9].
Жизнь рядовых бойцов сильно отличалась от жизни их бывших командиров. Они ежедневно сталкивались с трудноразрешимыми жизненными проблемами, которые совсем не вписывались в их представление о лучшем обществе. Один ветеран так описывает жизнь другого: «живет довольно плохо[,] так что бакши караулит[,] да казаны починяет»[10]. А ведь речь идет об инвалиде войны, награжденном орденом Красного Знамени, члене партии с 1917 г., имеющем партбилет за № 1700.
До середины 1920-х гг. «партизанские документы» были не очень-то и нужны, причина возникновения интереса в том, что было принято решение Краевого исполкома о 5% брони рабочих мест для демобилизованных из Красной армии. В 1929-1930 гг. справка о революционном прошлом уже нужна не только для трудоустройства и получения льгот, но и для прохождения партийной чистки!

В 1925-1926 гг. две трети обращений в партизанскую комиссию касаются просьб поспособствовать трудоустройству на льготных началах, т.е. без очереди. Остроту проблеме придавало не только отсутствие рабочих мест, но и то, что бывшие красные бойцы считали естественным воздаяние за свои военные заслуги и верность в виде работ, наград и внимания. Корреспонденты партизанской комиссии употребляют слово «должность», но речь может идти о самой простой работе. Многие рады работе сторожа, чернорабочего, бойца ВОХРа. Ответ одного из руководителей предприятий на многочисленные просьбы таков: «Тов. Жлоба! Я на днях принял 25 чел. и в данное время не имею возможности устроить. Через некоторое время, возможно, будет простая черная работа. С комм. приветом [подпись]»[11]. Но тому удается устроить бывшего шофера броневика Буравцова на з-д «Жесть-Вест» на «неопределенную должность»[12], но это для него закончилось плохо: через 7 месяцев он был арестован «за фиктивное исполнение [должности]»[13].
Но другая часть ветеранов рассчитывала на более престижное занятие. Я. Малеванный – проводник в мягком вагоне, и это оскорбляет его чувства: «как член партии… я не на своем месте… убирать вагон и уборные иногда за своим классовым врагом не дело командира запаса РККА»[14]. Бывший полковой аптекарь Несмеянов, проживавший в 1927 г. в Киеве, намерен переселиться на Кубань, поэтому обращается к отцу-командиру: «Несомненную пользу я мог бы принести и в работе таможни или Совнархозе, все это трудно осуществимо без содействия». Есть еще ряд вакансий, которые он бы не отказался занять: преподавателя в Донском университете или Фармтехникуме, зав. санитарно-бактериологической лабораторией или заведующего здравотделом Кубани или Черноморья[15].

Обращает на себя внимание то, что в годы НЭПа бывшие партизаны и члены партии просятся на хозяйственные должности, часто мотивом для смены места работы служит небольшой размер государственного жалования. Курьезным выглядит случай, мимоходом отраженный в рекомендательной записке. Управляющий одной из краевых контор просит Жлобу посодействовать его знакомому без волокит подтвердить партизанское прошлое: «…его знает по работе тов. Кочубей, не тот, который был повешен белыми, а тот, что лечился за счет ЦК в Швеции и в настоящее время торгует мороженым на углу Столешникова и Петровки»[16].
Вслед за просьбами идут слова обиды: «раньше был нужон, сейчас не нужон»[17]. З.Я. Шуликин, казак ст. Гиагинской, пишет: «все смеются казаки[,] а чиво ты добился с советской власти[,] когда бегал в Красной Армии[,] голоду и холоду»[18]. Другие авторы писем напоминают, что в годы войны командиры от лица власти брали на себя обязательства перед ними: «Потом[,] после окончания боя вы подъехали ко мне и сказали[,] что ты[,] Мартыненко[,] молодец и свое получишь[,] и вот я до настоящего времени получаю…»[19].

Но комплекс идеи воздаяния за революционные подвиги включал не только надежду на льготное трудоустройство, но и широкий набор социальных преимуществ. Так, В.Я. Колесниченко из ст. Кагальницкой писал: «…и сам слаб трудица[, так] как изтекше кровю и простужая ночами[,] ну и с прихода [из] Красной армии ни добюся до куска хлеба[,] ибо нас таких малопиридовых бойцов ленинцов … нилюблять… [прошу] мине выдать удостоверение такого содержания. Удостоверения. Дано сие красно армейцу как организатору Красной Арми со дне риволюции 1917 года[,] что он и ево симя должны пользуваця социальным обизпичением…»[20] Ветераны рассчитывают, что привилегии будут распространяться и на их детей, так, один мечтает устроить дочь в медтехникум на льготных условиях[21]. Приведем без комментариев текст одного заявления: «Прошу выдать мне А.Г. Пушкареву родственнику И.А. Свиридова занимающего пост зав[едующего] орг[анизационно] адм [инистративным] отделом Аз [ербайджанского] ЦИКа в г. Баку заявление в ДПИ о моем зачислении в число студентов на первое свободное место»[22].
Ужесточение конкуренции на рынке труда приобретает оттенок классовой борьбы: «…мы 3 человека жлобинцев находимся на железной дороге без мест и знаеш[,] что здесь есть служат[,] которые были в белой армии[,] и вот[,] если мы получили документы[,] то мы можем настоять[,] чтобы их уволили[,] на ихнию место назначили нас…» (1925 г.)[23]. Красные ингуши – Ибрагим Аушев и Магомед Миржаев – просят «отдельный лавка» для партизан, та, что есть, им не нравится – ничего нет, а то, что есть дорого. Они просят лавку «лично для партизан», и чтобы в ней давали льготный кредит[24]. Парадоксально, воевали за равенство, а теперь сражаются за привилегии!

В 1920-е гг. 10% обратившихся в Комиссию бывших красных партизан просили поддержать ходатайство о награждении их орденом Красного знамени. Как написал С.И. Клименко: «обидно мне, когда я ни одного ордена не имею»[25]. Другой участник революционных боев формулирует еще более конкретно: «эта награда при старости лет будет служить куском хлеба нам[,] изувеченным ветеранам»[26]. Влияние изменившейся атмосферы в обществе сказывается и на формулировке ходатайств. В 1931 г., прося орден, очередной ходатай упирает не столько на проявленный годы борьбы за Советскую власть героизм, сколько на то, что на нем нет «никакого пятна» ни когда он служил в рядах Красной армии, ни в гражданской жизни после демобилизации[27].
Справка о революционном прошлом очень важна для хлеборобов. По ней могут скостить продналог. «Все пережитое идет на смарку без Вашего подтверждения»[28], пишет крестьянин у которого от непосильного налога рушится хозяйство.
Во второй половине 1920-х гг. власть дала понять, что прошлые заслуги для нее уже мало значат, что верность ей надо подтверждать каждый день заново. Теперь для того, чтобы получить партизанские документы надо представить справку из сельсовета, что в данный момент не поражен в правах.

По архивным материалам прослеживается судьба семьи Марценко. Отец – рабочий железнодорожных мастерских, участник рабочей самообороны 1905 г., уволен с дороги с волчьим билетом, скитался с сыновьями по стране, погиб в 1919 г. под плетьми во время экзекуции белых. Владимир Марценко, старший из братьев – рабочий-железнодорожник, вместе с отцом уволен с Екатеринославской ж.д. в 1905 г., когда в столкновении с полицией был ранен. Двое из трех братьев этой семьи воевали в Красной армии. После демобилизации Владимир поселился на Кубани, имел слесарную мастерскую по ремонту сельхозтехники. В мастерской был токарный станок с маленьким мотором, работал сам без наемного труда. Но в марте 1928 г. Владимир был признан кулаком и лишен избирательных прав[29]. Таких как он вычеркивали из списков ветеранов Гражданской войны. Известное число таких историй дало возможность И.И. Попову из с. Подкущевка, воскликнуть: неужели мы сами себя обманули?[30] Г.И. Погрибиченко, имея большие проблемы в своей хлеборобской жизни видит способ избавиться от них: «…вон так бы война[,] то от такой хозяйств[,] сыл бы на коня и вехал[,] чтоб глаза ни глидили»[31].
Люди начинают задумываться о соответствии реального общества их смутным идеалам, которые заставляли в годы революции темную крестьянскую массу упорно отвергать другие варианты жизнеустройства, кроме предложенного большевиками. Вот строки из коллективного письма, представляющего собой скрытый призыв к представителю власти развеять их сомнения: «Теперь, когда мы … встречаем наших красноармейцев, мы в них видим большой уклон, а именно, не слыша добрых пролетарских советов политического разъяснения, они дрогнули[,] сомневаются в наших завоеваниях»[32].

Испытывал веру в лучшее общество и произвол местных властей, который по своей жестокости и бессмысленности подчас превосходил царское чиновничество. В подтверждение можно сослаться на почти анекдотичный для наблюдателя, но драматичный для действующих лиц случай в Лабинском р-не Кубани. Начальник Собеса тов. Ковба ежемесячно пишет вдове красноармейца повестку, чтобы та пришла и получила пенсию за убитого в Красной армии мужа, а когда она приходит, он говорит, что она – не вдова убитого красноармейца, а жена псаломщика Донскова, расстрелянного в 1918 г. за контрреволюцию, и на этом основании деньги ей не выдает. Тов. Ковба проделывал этот трюк со многими сельчанами, всех он называл бандитами, документам не верил – «ложные» – и деньги не выдавал. Более того, жалобщикам он говорил: куда хотите, туда и жалуйтесь, вам не поверят, а мне поверят – я член партии; дескать, один уже посылал жалобу в Москву, так ее прислали на рассмотрение на месте, «что я захочу, то с этим гражданином и сделаю, - утверждал тов. Ковба, - мне Москва выдала декрет такой, кто будет на меня жаловаться, я имею право тех людей отдавать под суд»[33].
Апробация коллективных форм хозяйствования начала осуществляться с начала 1920-х гг. Уже на ранних этапах были очевидны проблемы, связанные, прежде всего, с тем, что уравнительность и высокий уровень обобществления труда и собственности плохо ложились на природные инстинкты крестьянства. Из кооперативного партизанского товарищества им. Ковтюха на Тамани (1926 г.) сообщалось, крестьяне получают землю, нарезают ее на всех членов и обрабатывают каждый свой надел, т.е. воспроизводят общинную систему землепользования[34]. В другом районе Кубани после регистрации и землеустройства члены коллективного хозяйства «каждый работает сам себе»[35].

Объединяться в колхозы крестьян заставило малоземелье, а земли из Госфонда выделялись только коллективным хозяйствам.
До объявления курса на сплошную коллективизацию интерес к артельному труду был у двух категорий людей – у лишенных всякой собственности и у «профессиональных» руководителей, претендовавших на пост председателей коллективных хозяйств. Просьбу помочь вступить в сельхозкоммуну в 1927 г. сопровождает такая мотивировка: «я человек семейный[,] не имея ничего, …стремлюсь более к обществу…»[36]. Один из бывших комэсков проработал 6 лет председателем товарищества, теперь он агент по закупке скота, получает 80 р., но он считает, что живет «трудновато» и поэтому просит: «рекомендуйте поработатся в коммуне председателем…»[37].
Созданные до 1929 г. коллективные хозяйства могли бы быть поводом для фельетона. В ТОЗе «Пролетарская трудовая семья» процветают склоки, взаимные обвинения и разоблачения, воровство, приписки[38]. Председатель артели «Пламя новой жизни» применяет штрафы и аресты(!) к своим членам[39]. Неумение вести дела, долги и бесхозяйственность загубили не одно хозяйство. Ветеран войны вошел в ТОЗ «Лихой красный партизан» и в качестве пая внес лошадь, но председатель («Орлов фулиган») «перекредитовался», и теперь их «конями ликвидкомиссия покрывает госкредит»[40]. Получая такие отчаянные письма о проблемах коллективных хозяйств, постоянно разбирая склоки и конфликты в собственном питомнике «Агрокультура», Жлоба, тем не менее, выступал по стране с лекциями об успехах колхозного строя[41].

Переход к сплошной коллективизации не встретил понимания у многих ветеранов. А.А. Полянский из с. Песчанокопского писал, что его теперь считают не красным партизаном, а бандитом за то, что он не записывается в колхоз (1930 г.); вступись, молит он отца-командира, а то последний хлеб заберут! И сокрушенно резюмирует: «…Пропали наши завоевания Октября»[42]. Но большинство постепенно приспособилось к новой линии партии, найдя постепенно в ней свои преимущества. Показательным является изменение позиции Е.С. Руденко из к/х «Буревестник». Весной 1929 г. он не решался вступать в колхоз. Но после вызова в сельсовет, где ему сказали, что, таким как он, место на Соловках, записался и отработал весенний сезон. Оплата труда была начислена таким способом, что после сева из колхоза вышло 32 семьи. Но главная беда была в том, что вышедшим из колхоза не отдали ни одной десятины весеннего сева. В 1931 г. он вновь член колхоза и яростно протестует против идеи о сдельной оплате труда в колхозе, потому что это «гибель» для его семьи, – их 8 душ, и никто кроме него работать не может[43]. Удивительно быстро поменялся строй мысли человека: два года назад он – крестьянин со здоровой ориентацией на труд, теперь люмпен с иждивенческими настроениями. После 1930 г. появляются удовлетворенные письма по поводу колхозного строительства. Мол, если в 1922-1924 гг. жить на селе красному партизану было трудно – «задавили кулаки», «но в данное время видим, что наше завоевание строится… что завоевали, то и видим»[44].

Нельзя обойти вниманием другой существенный признак той эпохи как поиск вредителей, шпионов, бывших белогвардейцев и пр. В данном фонде жанр письма-доноса появляется в 1928 г. Корреспонденты партизанской комиссии с одной стороны приветствуют борьбу с контрреволюцией, но с другой не заблуждаются по поводу собственной безопасности. Один из корреспондентов, несмотря на то, что он «партизан инвалид бедняк», все равно просит у Жлобы «бумажку» о политической благонадежности[45]. Начинается лихорадка доносительства. Доносят, даже не зная кого бы обвинить. Описывая факты бесхозяйственности в одном из горняцких городков, автор заключает: «и у нас есть [вредительство,] но неизвестно кто будет виноват»[46]. Бывшая красноармейка тов. Мальцева из с. Твердохлебова, Воронежской губ. готова стать источником достовернейшей информации о соседях: «Я живу сичас пододной крышой изконтррыволюценерами[,] нонимогу сними бороца[,] потому что нет никаких справок[.] ище добавлю[,] что если пришлети[,] то я вам много кой[-]чиво буду сообщать»[47].

Общая тенденция в настроениях бывших бойцов революции в 1920-е – начале 1930-х гг. такова: советская действительность разочаровала их и материально, и идейно. К концу первого десятилетия революции общество было готово к проявлению недовольства, но линия на подавление колеблющихся и выдвижение новых заманчивых лозунгов вновь укрепили власть, хотя мостик доверия между нею и низами был разрушен: насколько наивными и откровенными были письма «наверх» до 1927-1928 гг., настолько формальными и выхолощенными они стали после 1930 г.
_________________________________
Источники:
1. ЦДНИ РО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 4. Л. 62 об.
2. Там же. Д. 6. Л. 17. Стилистика и орфография большинства писем оставлена без изменения.
3. Там же. Д. 4. Л. 393; Л. 474.
4. Там же. Д. 4. Л. 579; Д. 6. Л. 101; Д. 10. Л. 627.
5. Там же. Д. 6. Л. 10.
6. Там же. Д. 5. Л. 716.
7. Там же. Д. 9. Л. 145.
8. Там же. Д. 8. Л. 63.
9. Там же. Л. 172 об.; Д. 9. Л. 153.
10. Там же. Д. 4. Л. 372 об.
11. Там же. Д. 4. Л. 236.
12. Там же. Л. 666.
13. Там же. Д. 5. Л. 591.
14. Там же. Д. 8. Л. 496.
15. Там же. Д. 4. Л. 139.
16. Там же. Д. 10. Л. 573.
17. Там же. Д. 9. Л. 264 об.
18. Там же. Д. 4. Л. 4.
19. Там же. Д. 6. Л. 106.
20. Там же. Д. 5. Л. 239.
21. Там же. Л. 588.
22. Там же. Д. 4. Л. 534.
23. Там же. Д. 10. Л. 33 об.
24. Там же. Д. 5. Л. 541.
25. Там же. Д. 9. Л. 214.
26. Там же. Д. 5. Л. 389.
27. Там же. Д. 12. Л. 299.
28. Там же. Д. 9. Л. 148 об.
29. Там же. Д. 5. Л. 128.
30. Там же. Л. 629 об.
31. Там же. Д. 10. Л. 89 об.
32. Там же. Л. 85.
33. Там же. Д. 5. Л. 455 об.
34. Там же. Д. 4. Л. 12.
35. Там же. Л. 210.
36. Там же. Л. 287.
37. Там же. Л. 475.
38. Там же. Д. 5. Л. 232.
39. Там же. Л. 581 об.
40. Там же. Л. 555.
41. Там же. Л. 476, 494.
42. Там же. Д. 8. Л. 58.
43. Там же. Д. 7. Л. 281 об.; Д. 9. Л. 426.
44. Там же. Д. 8. Л. 4-6.
45. Там же. Д. 6. Л. 95.
46. Там же. Д. 5. Л. 558-559.
47. Там же. Д. 12. Л. 98.
________________________
© Морозова Ольга Михайловна

Первая публикация: Морозова О.М. Послевоенная судьба солдат революции // Человек на исторических поворотах ХХ века / Под ред. А.Н. Еремеевой, А.Ю. Рожкова. Краснодар, 2006.