На страницах некоторых научных и очень многих публицистических работ формируется образ русского национального характера, с помощью которого делаются попытки объяснить и перипетии нашего бурного прошлого, и коллизии неоднозначного настоящего. Начиная с круглого стола в журнале «Вопросы философии» (1994), суждения о коллективистском, православном в основе, умосозерцательном и вселенском русском (российском) менталитете повторялись настолько часто и много, что стали аксиомой и исходным пунктом дальнейших построений.

Обращение к предшественникам – П.Я. Чаадаеву, славянофилам, Н.А. Бердяеву, И.А. Ильину, должно служить обоснованием истинности, символизировать преемственность и снимать необходимость собственной аргументации. Их охотно цитируют, оставив без внимания коренное несоответствие их методологии уровню современной науки. Русская общественная мысль исходила (подспудно) из того, что не важно, что есть на самом деле, куда важнее убеждать, что так дóлжно быть. Это прослеживается по трудам и народника П.Л. Лаврова, и религиозных мыслителей; все они исповедовали одинаково умозрительный, пренебрежительный к живой конкретике подход, о чем их предупреждал В.В. Розанов. Закономерная зависимость выводов от исповедуемых идей привела к тому, что в их работах сложно развести науку и публицистику. Как иронизировал фельетонист 1900-х годов по поводу пишущих на общественные темы: «Человека обряжали в плащ индивидуализма, надевали хитон христианина, совали ему в руку красный флаг товарища, пускали голяком анархистом на оголенной земле, а он, одетый и голый, равно упорно оказывался если не зверь зверем, то свинья свиньей»[1].

Современные ученые доверились дореволюционным свидетельствам, забыв, что объективность в ту пору борьбы за будущие судьбы страны была негласно забыта. Возникло достаточно много конструкций, спекулятивных как в эпистемологическом, так и в бытовом понимании. Высказанные совсем недавно фразы типа: «А кто сказал, что русскому народу чужды коллективизм, интернационализм, уважение к труду и человеку труда?..»[2], принадлежащие серьезным ученым, снимают необходимость научной разработки проблемы происхождения и трансформаций исторических форм общественного сознания.

Выглядят курьезными попытки обнаружить уникальные особенности русского духовного строя в ходе сравнения их с психосоциальными чертами европейских народов (сравнение русских с полинезийцами автору еще не приходилось встречать). В помощь призываются примеры в соответствии с поговоркой «что русскому здорово, то немцу – смерть». Обнаруженная в результате специфика русского народного духа, как правило, выражалась в неопределенности, непредсказуемости, эклектичности. Но вот как описал национальный характер германцев Ф. Ницше: «Немецкая душа, прежде всего, многообразна, источники, давшие ей начало, различны, она больше составлена и сложена, нежели действительно построена, - это коренится в ее происхождении. […] Как народ, происшедший от чудовищного смешения и скрещивания рас […] как “народ середины” во всех смыслах, немцы являются по натуре более непостижимыми, более широкими, более противоречивыми, менее известными, труднее поддающимися оценке, более поражающими, даже более ужасными, нежели другие народа в своих собственных глазах […] Характеристичен для немцев тот факт, что их вечно занимает вопрос: “Что такое немецкое?”»[3].
Неожиданно для представителя упорядоченного и рационального по нашему представлению народа!

Отечественных ученых и публицистов, так же, как и немцев периода объединения Германии, волнует вопрос, что такое русское, какое оно – типичное русское? Пусть обращение к этой проблеме не выглядит данью преходящей моде, ведь инициировало интерес к ней недоумение, посетившее автора в моменты архивного поиска, подарившего много удивительных документов. В них, исходящих из среды простонародья, народ действует иначе, чем следовало бы ожидать исходя из череды теорий, объясняющих его поведение, пристрастия и характер. Даже в тех случаях, когда источники единодушны с теориями, то их «прямая речь» добавляет неожиданные оттенки традиционным версиям.

Поведение народных масс в период революционных боев крайне редко подтверждало широко известный тезис Бердяева о том, что победа большевизма была предопределена общинными, коллективистскими традициями великорусского крестьянства. Сомнения в справедливости этого авторитетного мнения должны быть обоснованы. Тем более, что тогда остаются открытыми три вопроса. (1) Какие типические черты своего национального характера демонстрировала масса русского народа в дореволюционный период, который я склонна определять как весьма длительный промежуток времени, чуть ли не с николаевских времен, потому что именно тогда формировалось мировоззрение людей, положивших начало русскому революционному типу, и просыпалась от вековой спячки русская деревня. (2) Произошла ли коренная ломка народного характера под влиянием череды глобальных событий, начиная с середины XIX в. – Великих реформ, трех революций и Гражданской войны. Иначе говоря, существуют ли существенные отличия между складом национального характера русских XIX в. и первых лет советской власти. (3) Не является полностью решенным и вопрос о степени предопределенности победы леворадикального социалистического направления. В современных трудах социокультурного направления получили развитие идеи «сменовеховцев», когда появление большевизма объясняется свойствами российской культуры и всех ее подсистем (крестьянской, дворянской, городской, интеллигентской)[4]. В соответствии с этим большевизм оценивается не как один из возможных вариантов выхода страны из кризиса, а как безальтернативно необходимый этап ее развития.
В рамках этой статьи столь глобальная задача как разрешение всех этих вопросов, разумеется, не стоит. Ее цель существенно скромнее: проверка наличия у великорусских народных масс, а также у групп, находивших в сфере их культурного влияния, коллективистских, эгалитаристских и трудовых ценностей; совсем в соответствии с лозунгом: Равенство, Братство, Труд.

Оценивая трудности, стоящие перед исследователем менталитета, сибирский историограф В.Л. Кожевин отмечал: «Пестрая картина представлений о быстротекущих событиях революционной эпохи, соприкосновение автоматизмов мышления и рефлексии, отразившиеся в динамике социально значимых актов коллективного поведения крестьянства той поры, чрезвычайно сложны для понимания современного человека. Думается, лишь предельно конкретный, ситуативный анализ материала позволяет оценить действительную роль ментальных установок, результаты и характер взаимодействия ментальности с иными формами массового сознания крестьян в момент революционного взрыва»[5]. Этой рекомендацией стоило бы воспользоваться и проверить наиболее распространенные версии о характерных чертах русского народа: восприятие труда как универсального мерила; 3. коллективизм и слабовыраженное личностное сознание; эгалитаризм, положенный в основу представлений о справедливости. В документах легко обнаружить свидетельства, как подтверждающие устоявшиеся точки зрения, так и подрывающие их. Поэтому автор взял на себя смелость дать небольшую интерпретацию обнаруженных свидетельств.

* * *
В практике русского простонародья присутствовали и коллективистские, и индивидуалистские модели поведения. Оно менялось в зависимости от ситуации. Сельский сход действительно был собранием единомышленников в случае, когда надо скрыть преступление однообщинника, но становился сворой переругавшихся хозяйчиков при дележе нивок. Если читателя не удовлетворит пример с гипотетическим поведением абстрактного схода, то тогда проследим судьбу конкретного кубанского жителя Е.С. Руденко. В 1929 г. он противник колхозов, потому что уже пострадал от уравниловки, царящей при начислении трудодней, работая более других, он получил меньше, чем они. Но в 1931 г. он яростно протестовал против идеи о сдельной оплате труда в колхозе, потому что это гибель для его семьи, – их 8 душ, и никто кроме него уже работать не может[6]. Удивительно быстро поменялся строй мыслей человека: два года назад он – крестьянин со здоровой ориентацией на труд, теперь люмпен с иждивенческими настроениями.
Объяснить этот казус можно, предположив, что в запасниках поведенческих стратегий соседствуют диаметрально противоположные, каждая из них подлежит активизации под воздействием соответствующих событий-вызовов. Назовем эти полярные линии поведения дихотомиями (греч. - разделение надвое). Это далеко не одно и то же, что бинарные оппозиции К. Леви-Стросса. Француз относил к ним жизнь – смерть, счастье – несчастье и пр., созданные людьми в древности для упорядочивания мира. В случаях с альтруизмом и эгоизмом, коллективизмом и индивидуализмом, интернационализмом и национализмом речь может идти о проявлениях стратегий приспособления и выживания в многообразных и изменяющихся условиях жизни. В теории Леви-Стросса в этих категориях нет никакого противопоставления, поскольку их объединяет единая цель, которой они служат.

Идея контрастных качеств менталитета и схем поведения периодически оказывалась востребованной. На сочетание в русском национальном характере противоположных черт указали эмигрантские философы Н.А. Бердяев и Б.П. Вышеславцев[7]. Первый феномен был объяснен «мучительной историей» страны, второй – с помощью теории антиномии (греч. - противоречие) нравственных ценностей. Вышеславцев видел причину сочетания противоречивых черт в том, что процесс преображения первобытных инстинктов под влиянием христианских ценностей еще не завершился. Д.С. Лихачев в одной из поздних статей высказал мысль о противовесных чертах народного характера[8]. Большинству же авторов в 1990-е годы более импонировал статический и целостный образ российского менталитета. В существовании коллективистских традиций они находят проявление общинного архетипа, свойственного русской ментальности[9]. Этим объяснялись и крестьянские волнения времен П.А. Столыпина, и успех большевиков, и обострение противостояния между городом и деревней в годы гражданского конфликта, ход нынешних реформ и многое другое. К. Касьянова, не согласившись с этим мнением, писала, что рус¬ских «ославили на весь мир какими-то безудержными коллективистами [...] А на поверку оказываемся мы глубокими соци¬альными интровертами, которые очень трудно “монтируются” в ту группу, консенсуса которой не разделяют»; что коллективистические навыки носят лишь внешний характер, имитируются в интересах приспособления[10].
Да и в дореволюционной науке и публицистике соседствовали, находясь в постоянной полемике, два взгляда на характер русского народа; в соответствии с первым у русских доминирует общественное начало, в соответствии со вторым – индивидуальное. А.И. Герцен, славянофилы, народники шли по пути обожествления общины, народного идеала.

Убежденность в коллективизме русского мужика носила характер наваждения, так что даже наблюдавшие крестьянскую жизнь вблизи, не могли полностью освободиться от него. А.Н. Энгельгардт, петербургский профессор-химик в силу семейных обстоятельств, покинувший столицу и скрывшийся от них в родовом имении на Смоленщине, на каждом шагу видел примеры крестьянского индивидуализма. Это и их стремление к разделам имущества, и четкое разделение в рамках одного домохозяйства дел и долей работы каждого его члена; это и индивидуальное выполнение работы, и подсчет выработки внутри артелей. Он писал, что при любом удобном случае крестьяне стремятся работать не огульно, а сдельно, с учетом трудового участия каждого. Потому что огульная работа им не выгодна: слабый работник получит столько же, сколько сильный, что по их представлениям несправедливо! По мнению же питерского интеллигента, хотя и прожившего много лет в деревне, их стремление к обособлению экономически нецелесообразно: «…Причина бедности земледельцев – это разобщенность в их действиях»[11]. Ему – помещику – многое обходится дешевле, потому он советовал крестьянам завести кооперативные способы ведения хозяйства. Наверняка в разговорах с селянами он высказывал эти мысли, но, по-видимому, отклика не нашел. В заключении он несколько сокрушенно замечает, что есть что-то такое, что заставляет крестьянина стремиться к отдельной, самостоятельной жизни[12].

Богатый личный опыт сформировал у Энгельгардта достоверный дуалистический взгляд на мужика. «Я не раз указывал, что у крестьян крайне развит индивидуализм, эгоизм, стремление к эксплуатации. Зависть, недоверие друг к другу, подкапывание одного под другого, унижение слабого перед сильным, высокомерие сильного, поклонение богатству, все это сильно развито в крестьянской среде […] Все это, однако, не мешает крестьянину быть чрезвычайно добрым, терпимым, по-своему необыкновенно гуманным […] Но при всем том, нажать кого при случае – нажмет»[13]. Спустя сто лет выдающийся историк А.А. Зимин записал в своем дневнике, что зверство и человеколюбие сочетаются в народной культуре как два качества природы![14]. Видимо, он хотел этим подчеркнуть, что оценочные категории совершенно не подходят для описания крестьянского мира.
Да и трудовая взаимопомощь в изложении автора писем «Из деревни» выглядит не подтверждением, а опровержением коллективистских инстинктов селян. Оказывается, на помощь крестьяне придут только к тому, кто сможет ответить тем же в сложный для них период. И все это потому, что крестьяне всегда не уверены в будущем, и все потому, что «мужик […] всегда впереди ожидает нужды»[15], заключает автор «писем». Итак, трудовая взаимопомощь была важнейшим фактором выживания сельского сообщества. Но ее реальные принципы далеки от идиллических конструкций современных[16] и дореволюционных[17] авторов об «особой тяге русского народа» к коллективному труду.

Отдельно стоит вопрос о том, считать ли работу на наделе, которую выполняла патриархальная семья, коллективной. Совместная полевая работа, по оценке экономистов пореформенного времени, очень эффективна. Силами этой большой семьи обрабатывался земельный надел, проводился обмолот зерна и заготовка сена, содержался семейный скот, сооружались бытовые и хозяйственные постройки. Доходы же от ремесел и отхожих промыслов оставались, как правило, в малой семье – семейной паре. То, что делала женщина по окончании работ в поле – пряла, ткала, это была работа в интересах малой семьи. Деньги, полученные за работы по найму, были ее собственностью, которой не мог распоряжаться не то что домохозяин, но и муж. Так что внутри патриархальной семьи труд различался по характеру присвоения результатов: индивидуальный труд, труд в пользу малой семьи и труд в интересах большой семьи. Таким образом, только работа в рамках большой патриархальной семьи в общем для нее хозяйстве может еще считаться коллективной, остальные - определенно нет.
А.Н. Энгельгардт – автор поистине «энциклопедии сельской жизни» – с присущей ему решительностью в ломке сложившихся мнений писал: «У всех людей интеллигентного класса, за исключением немногих, представление о народной жизни […] если можно так выразиться, висячее в воздухе представление об этой жизни», даже у тех, кто постоянно живет в деревне; у них «существует совершенно цельное, но фальшивое представление», за этим миражем человек совсем не видит действительности. Он продолжал: «Часто мне приходило в голову: не помешался ли я?.. До такой степени велик был разлад между действительностью и тем, что я себе представлял в Петербурге»[18].

В послереволюционную эпоху глаза интеллигенции открылись, но определенно не до конца. Так, ведущий автор «Нового времени» М.О. Меньшиков в дневниках 1918 года, последнего в своей жизни, оглушенный происходящим, очень желчно и неприязненно писал о крестьянском мире, окружавшем островок его дачной жизни на Валдае. Меньшиков восклицал, что «стихия» и «скифия» восторжествовали, безумные цены – при пониженной работоспособности; что у окрестных крестьян «явное — как у старых чиновников — желанье получать плату и ничего не делать»; что кругом «какое-то тупое бездушие и единственный вопрос: почем дрова? яйца? масло? — с лютым желанием “предложения” раздеть “спрос” до гола». В его дневниках много не только публицистических заметок – дань привычке отлученного от дела журналиста, но и бытовых зарисовок, существенных для понимания поставленного вопроса. Меньшиков удивился, когда крестьянская девочка, шедшая с поля, подарила его маленькой дочери хорошенький букет: «Я первый раз вижу, чтобы простая девочка предложила что-нибудь даром»[19].

Гражданская война 1917-1921 гг. как любой процесс, размывающий среду обитания крестьянства, активизировала механизмы самосохранения и замкнутости. Деревня была отброшена на 40 лет назад. Керосиновая лампа забыта, вновь избы освещались лучиной[20]. Происходила архаизация и деревенской экономики, и всей сельской среды – морали, быта. Крестьяне стремились изменить порядок вещей так, чтобы поставить во главу угла свои собственные интересы[21]. Тотальная разруха позволила на время им это.
Эгоизм деревни по отношению к голодающему городу описан современниками многократно[22]. Но читатель, выступающий в роли оппонента, скажет, что возможно Меньшиков наблюдал иные группы крестьянства, а не те, которые сражались на фронтах революции за коллективистские ценности.
Посмотрим в архивных документах, что же думали по поводу коллективной жизни бывшие красноармейцы. Вернувшись с фронта, бойцы стремились получить земельный надел и охотно пользовались льготами, предоставляемыми им властью. Революция не ликвидировала малоземелье, и советская власть раздавала землю из госфонда только коллективам земледельцам, отдавая предпочтение кооперативам бывших красноармейцев[23]. Поэтому те создавали фиктивные товарищества, получали землю, нарезали ее на всех членов и обрабатывали индивидуально каждый свой надел[24]. Большинство ветеранов Гражданской войны из вернувшихся к земледелию в 1920-е гг. прибывало в состоянии крестьян-единоличников и отнюдь не горело желанием работать коллективно.
То, что агитация за коллективные формы хозяйствования проводилась властью неконвенциональными методами, общеизвестно. Желание вступать в колхозы появлялось после показательных разгромов «кулацких» дворов. С крестьянами, покинувшими колхозы после статьи «Головокружение от успехов», боролись тем, что не возвращали им внесенные земельные паи и отказывались выплачивать заработанные трудодни[25]. А микроклимат первых коллективов шокировал даже прошедших фронт ветеранов: склоки, дележка, пьянство, безделье, доносы, подведение под статью, исключение из членов колхоза с удержанием имущества, лишение жалования. Часто колхозные собрания превращались в коллективное издевательство над одним или несколькими неугодными людьми[26].
Но тогда же сложился и слой поддерживающих коллективизацию. Он состоял в основном из настоящей деревенской голытьбы, оставшихся сиротами подростков и взрослых семейных людей. Примечательно, что неимущее положение и стремление в коллектив увязываются довольно часто[27]. К ним близки те, кто хотел войти в колхоз на правах председателя; такие лица простодушно писали о мечте поправить свое материальное положение на руководящей должности[28]. То, что подобные надежды небезосновательны, рассказывает практика судебных дел и жалобы с мест[29].
Мотивы вступления в колхоз были разнообразны, наиболее часто встречающийся – надежда выбраться из нищеты, объединив усилия. То, что их целенаправленно сбивают в колхозы, люди отчетливо понимали. Повышение единого сельхозналога для единоличников, привилегии товариществ в получении кредитов, земли, семян, техники ясно показывали, на чьей стороне симпатии власти. В условиях, когда кооперативы оказывались с убытками и долгами, сочувствующие рекомендовали плодотворную идею. Если не предъявлять векселя коллективов к взыскиванию, а старые кредиты зачислять в новые, то таким образом можно привлечь бедняков в коллективные хозяйства![30] То есть надо показать крестьянам, вот где вас не тронет фининспектор и уполномоченный по сбору единого сельхозналога, именно тут вас не только не арестуют за неуплату, но дадут еще денег.

Среди идейных большевиков в годы войны сформировался культ братства на почве приверженности общей цели. В 1929 г. на Кубани работала, как тогда было принято, одновременно уполномоченным по хлебозаготовкам Тимашевского РК ВКП(б), учительницей в школе II ступени, секретарем журнала в окружкоме партии в Краснодаре, Екатерина Украинская. Она воевала в Гражданскую войну. Теперь, разрываясь между тремя «нагрузками», и будучи замужем за нелюбимым спецом, от беспартийности которого страдала отдельно, она отдыхала душой и получала истинное наслаждение, только находясь среди товарищей. Она разыскивала своих фронтовых соратников, которые ей представлялись гораздо большей ценностью, чем муж и даже дочь. Им она адресовала такие слова, как «родной, милый, любимый товарищ», которыми, по всей видимости, были обделены ее близкие[31]. О мире ее страстей становится известно из ее непередаваемо эмоционального письма, адресованного тов. Смирнову, как она надеялась, ее бывшему однополчанину.
На рассуждения о генетической сопряженности большевизма и традиционного коллективизма хотелось бы заметить, что таких как Катя, принявших коммунизм сердцем, а не в силу прагматических соображений, было очень и очень немного. Структура архивных фондов, содержащих неподцензурные документы, прямо указывает на то, что прагматиков в десятки раз больше. Романтики же притом, что уверяют, что «бесконечно верят в мощь и силу рабочего класса и горячо любят советскую страну», переживают тяжелый внутренний конфликт: действительность не оправдывала их ожиданий.
Приводить примеры сплочения в воинских формированиях в годы вооруженных конфликтов, что действительно имело место, в качестве подтверждения тезиса о наличии коллективистского чувства у русского простонародья некорректно. Стремление к объединению в условиях повышенной опасности, особенно, при наличии оформленной враждебной силы закономерно и не является чем-то уникальным.

Коллективизм присутствовал в наборе жизненных стратегий простонародья, но в качестве рецессивного, дополнительного, вспомогательного. Навыки совместного действия являются менее сущностной характеристикой крестьянства, чем индивидуалистское поведение. Когда крестьянин может, он предпочитает обходиться сам. Коллективизм сложился как следствие слабости и бедности. Множество традиций коллективного поведения возникли в силу того, что обстоятельства существования русского крестьянства детерминировали его уязвимость на века.
Крестьянин – коллективист, когда он противостоит внешнему миру, и индивидуалист, когда дело касается его имущества, узкосемейных или личных интересов. Это не индивидуализм оценившей себя личности, это почти биологический эгоизм особи, бьющейся над сохранением своей жизни. У крестьянина изнанка коллективизма – взаимовыручка, а не идеалистическое желание жить вместе с массой чужого народа. Он – общественник пока заинтересован в механизмах коллективного реагирования на внешнюю угрозу, но индивидуалист, когда попадает в ситуацию соперничества даже с ближайшими соседями, для защиты интересов своих и своей семьи. Понимание того, как осуществляется выбор детерминанты поведения между частным и групповым интересом – это и есть дешифровка ментального механизма. Идея не нова, о своеобразии систем ценностей различных культур писали Ю.В. Бромлей, Э.С. Маркарян, Ю.М. Лотман. А Ю. Хабермас полагал, что иерархия ценностей является признаком культуры: «групповая и индивидуальная тождественность выражается в них [ценностных ориентациях] настолько, что они образуют интегральную составную часть той или иной культуры или личности»[32].

* * *
Суждения о том, что притягательную силу для масс имели близкие к народным представлениям эгалитаристские лозунги большевиков, также нуждаются в проверке. Для этого достаточно расшифровать реальное наполнение народного понимания справедливости.
У прогрессивных верхов и темных низов взгляд на сущность равенства отличался. Первые видели в нем гражданское равенство, вторые – имущественное. Первый призыв к восстановлению природного равенства людей принадлежит в России, вероятно, А.Н. Радищеву[33]. Крепостное право он объяснял корыстолюбием, а необходимость ликвидации этого рабства обосновывал тем, что «смерть и пожигание будет нам посул за нашу суровость и бесчеловечие». Воплощением народного видения справедливости в пореформенные годы была надежда, что «землю равнять будут».
Эта традиция в великорусских деревнях не такая уж вековечная. Она сложилась по разным оценкам в XVII, XVIII, XIX вв., в разных местностях в разное время, но всегда в связи с нехваткой земли. Принцип уравнительности, «чтобы никому обидно не было»[34], был воплощением нежелания «мира», чтобы кто-то выделялся, имел больше преимуществ, чем другие. Этот принцип в изображении писателя русского реализма Г.И. Успенского выглядит не так уж и привлекательно: «А нониче стало таким манером: ты хочешь, чтобы было хорошо, а соседи норовят тебе сделать худо. […] Тебе хорошо, а мне худо, так пускай же и тебе будет также худо. Поровнять…», жалуется работящий мужик[35].

То же желание всех поровнять обнаруживается в действиях рабочих-железнодорожников после Февральской революции, когда как грибы после дождя стали появляться на производствах различные комиссии и комитеты. Близость представлений о справедливости одним из самых развитых отрядов российского рабочего класса к крестьянским сама по себе примечательна и говорит о многом. Члены комитетов и профсоюзного бюро Ростовского железнодорожного узла хотели того же положения, что и члены центрального бюро секции паровозных бригад (своего рода элиты отрасли), – а именно: быть освобожденными от несения служебных обязанностей с сохранением не только зарплаты, но и 5 руб. суточных. Когда администрация выдала авансы наиболее важным служащим – машинистам и кочегарам, этого же захотели паровозные смазчики и проводники. Когда сторожам подняли жалование до 30 руб., то кочегары и смазчики потребовали такого же повышения. В своем стихийном законотворчестве северокавказские железнодорожники быстро восприняли принципы прецедентального права, хотя наверняка о них никогда не слышали. Они полагали, что именно в таком виде лучше всего воплощается истинная справедливость.
Ликвидация прежних званий и сословий, национализация собственности после октября 1917 г. должны были воплотить в жизнь идею равенства. Было ли это желание равенства и братства чуждо белым? Права ли была большевистская пропаганда в том, что белые воевали за классовые интересы богатых слоев?

Участник Гражданской войны в Сибири на стороне белых генерал А.Н. Пепеляев, в молодости – эсер, во время своего неудачного похода в Якутию вел дневник. Уже в конце его, когда стало ясно, что борьба обречена, в память погибших товарищей он сделал такую запись: «Правы или не правы – скажет история, но были искренни, бескорыстны, шли с любовью к народу, готовые отдать жизнь свою за счастье народное. Свобода, равенство, братство, освещенное любовью Христа и верой в высокое призвание народа русского – вот что нас вело на борьбу» (5 мая 1923 г.)[36].

Альтруистический порыв, оказывается, был присущ не только лучшим представителям большевизма. Причина же собственного участия в Гражданской войне большинством тех, кто сражался на стороне красных, обозначалась просто: каждый из них хотел себе завоевать лучшую жизнь. Но еще более показательна их послевоенная жизнь в советской республике. Ее отличительной чертой стала погоня за льготами. Остроту ей придавали массовая безработица, голод и то, что ветераны Красной армии рассчитывали быть отмеченными хорошей должностью и наградами.
Борьба за рабочие места сопровождалась разоблачениями соперников. В жалобах обделенных «должностью» часто подчеркивалось, что завоеваниями революции воспользовались не те, кто воевал, а отсидевшиеся в тылу, а то и настоящие враги – «белокопытая сволочь», «офицерские денщики» и пр. Ужесточение конкуренции на рынке труда приобрело оттенок классовой борьбы: «…Мы […] находимся на железной дороге без мест и знаеш[ь,] что здесь есть служат[,] которые были в белой армии[,] и вот[,] если мы получили документы[,] то мы можем настоять[,] чтобы их уволили[,] на ихнию место назначили нас…» (1925 г.)[37].

Комплекс идеи воздаяния за революционные подвиги включал не только надежду на льготное трудоустройство, но и широкий набор социальных преимуществ. Красные ингуши – Ибрагим Аушев и Магомед Миржаев – просят «отдельный лавка» для партизан, та, что есть, им не нравится – ничего нет, а то, что есть дорого. Им нужна лавка «лично для партизан», и чтобы в ней давали льготный кредит[38]. Парадоксально, воевали-то за равенство, а теперь сражаются за привилегии!
Правом пользоваться плодами революции, по мнению бывших красноармейцев, обладали только они сами и их соратники по оружию. Стоит заметить, что принципы формирования этих «списков» отличались у всех крайней субъективностью. Но к товарищам действительно относились с большой теплотой и вниманием. К ним приходили на помощь, сужали деньгами, устраивали на работу, немощных инвалидов опекали годами. Когда чувство товарищества у некоторых начинало остывать, для многих ветеранов это был самый сильный из поводов для разочарования.

Представляется, что именно документы первых лет Советской власти наиболее полно раскрывают содержание равенства в представлении масс: равенство лишь для избранных в сочетании с умалением прав других, повод для которого всегда найдется. Формула: я достоин должности (награды), а мои враги – нет, потому что они не только мои враги, но и враги советской власти, поэтому они должны быть уволены (арестованы), повторяется в десятках, сотнях документов того времени. Если же под эгалитаризмом понимать tous les hommes sont frères, тогда это не в наших палестинах.

Русский крестьянин внешне демонстрировал стремление к равенству, но мотивы этого стремления не дают повода связывать его с христианскими и гуманистическими добродетелями. Открывшиеся после революции социальные лифты монопольно использовались в интересах собственных или своего окружения, в крайнем случае, представителей своего социального слоя, но широкая их доступность казалась нарушением принципа справедливости. Равенство в принципе было чуждо массовому сознанию.

* * *
Октябрьская революция совершалась под лозунгом освобождения труда и в интересах трудящихся. Но отчего развитие революции в 1917 г. сопровождалось падением производительности труда? Почему после победы над белыми потребовалось много времени, чтобы выйти на уровень 1913 г.? Низкую активность населения СССР на трудовом поприще связывали с отсутствием заинтересованности в результатах труда в сфере общественной собственности. Но полон ли такой ответ?

Стоит рассмотреть детали трудовой этики, типичной для большинства россиян, которая включает не только само отношение к труду, но и представления о его смысле, назначении, сути вознаграждения, статусе трудящегося.
В XIX в. в трудах знатоков народного духа определенной ориентации cформировалось представление о крестьянине как главном работнике в России. Либеральными, а потом и демократическими публицистами, развивалась идея труда как всеобщего мерила, краеугольного камня крестьянского мировоззрения. В статье «Черты для характеристики русского простонародья» (1859) Н.А. Добролюбов дал собственную интерпретацию народной трудовой этики: (1) каждый обязан трудиться, чтобы заработать себе на хлеб; (2) крестьянин – человек, полностью занятый работой, поэтому все его мысли имеют практическую направленность, а основание всех его суждений здравый смысл; (3) он уважает собственный труд и труд других людей, поэтому он не имеет надобности отнимать чужое[39]. У помещика Энгельгардта этнографически более достоверный взгляд на крестьянские представления о труде, чем у поповича Добролюбова: (1) труд – это только работа в поле, на земле; (2) работа на чужого, даже за деньги, не требует того напряжения, что работа на себя.
На рубеже XIX-XX веков публицистам стала очевидна поломка «рабочего» механизма народа. Начали говорить о том, что у народа появилось презрение к труду. Левые писали о том, что причина в подневольном труде, и звали к революции. Правые ругали нищету русской деревни, из которой никак невозможно выбраться, потому, дескать, и лень, и взывали к правительству. Л.Н. Толстой проклинал развращающие легкими(?) деньгами фабрики и призывал не покидать деревню.

Откуда могло попасть в эту среду представление о физической работе как занятии постыдном, плебейском? Разумеется, из верхов. Небезынтересное суждение высказал в 1836 г. один маломощный донской дворянин о том, что небогатым офицерам-казакам «на льготе» приходится «надевать сермягу и взрывать землю наравне с простыми казаками», это делает их «униженными до равенства с чернью»[40].

Революция, проходившая под лозунгом освобождения труда, в действительности массами была воспринята как освобождение от труда или как приобретение права на труд привилегированный – управленческий, распорядительный. Переписка Управления тяги и подвижного состава Владикавказской железной дороги за 1917 г. наглядно демонстрирует, что одним из важнейших желаний рабочих и служащих дороги было стремление попасть в число освобожденных выборных чиновников.
Железнодорожники сразу же признали своим главным руководящим и координирующим органом Викжель, собственную общероссийскую профессионально-отраслевую организацию. Участие в различных комитетах приобрело вид эпидемии. С самого начала отношения между администрацией и комитетами приобрели характер противостояния. Первым пунктом расхождения был вопрос о том, должны ли избранные в комитеты продолжать выполнение служебных обязанностей. Если в марте процесс сепарации рабочих в освобожденные выборные ограничивался тремя лицами на комитет, то к октябрю 1917 г. любые, самые незначительные полномочия рассматривались как основание для особого положения. Так, в сентябре комитет внутреннего распорядка Главных мастерских вырос до 8 чел., которые тут же потребовали освобождения от выполнения профессиональных обязанностей с полным сохранением заработка. Администрация боролась против «ползучей» демократии: «никого и ни в коем случае», пишут в Тихорецкую; «категорически нельзя более трех оплачивать за счет дороги» – в Новороссийск. Начальник Котельниковского участка службы тяги Александров написал в ответ на аналогичную просьбу: «В настоящее время у нас идет “в освобождениях” полная анархия – освобожденных бывает много, а делать дело некому»[41].

Линия социального раскола в 1917 г. была проложена ответом на вопрос, кто трудящийся, а кто нет. Массы видели справедливое решение этого вопроса в обмене положениями: кто был эксплуататором, пусть поработает, кто был трудящимся, теперь имеет право на привилегии – престижную должность и освобождение от труда. Вывод Особой следственной комиссии о том, что низы приветствовали Советскую власть как «сулившую народу всю власть, все богатства и прелести полного безделья»[42], уже не выглядит столь уж натянутым.
Все возведенные в звание буржуазии должны были привлекаться к принудительному бесплатному труду. Часто назначаемая «буржуям» работа не имела никакого реального смысла, важно было просто заставить их работать. Обожествление труда, приписываемое крестьянину, не могло по обычной логике вещей привести к унижению работой бывших эксплуататоров.

Вывод о постыдности труда в народном представлении не только может шокировать, но он идет вразрез с богатейшей производственной культурой, огромными обжитыми пространствами, примерами смекалки и живой мысли, воплощенных в массе народных трудовых традиций. Но не эта сторона народной жизни оказала определяющее влияние на формирование ментальных установок, проявившихся в критические моменты отечественной истории. Размышлять о соотношении «типичного» и «исключительного» А.К. Соколов предлагает с таком ключе: в советской истории «социальные нормы и аномалии менялись местами и то, что было принято относить к «исключениям», в реальной обстановке […] превращалось в правило», пишет он[43].
Такие факты, как отказ тех, кто считал, что революция делается для них, заниматься физическим трудом, принуждение «бывших эксплуататоров» к труду как форма их наказания и лишения привилегированного положения есть проявления подлинного места труда в представлениях народа. При их формировании определяющими оказались: 1) многовековое внешнее принуждение к труду и 2) присвоение результатов труда не работником, а барином, государством, кредитором и пр. Этим же можно объяснить и другой нонсенс нашего менталитета. Плата за труд и сам труд воспринимаются как категории, принадлежащие разным системам, никак не связанные друг с другом. Не случайно в дореволюционной России синонимом советского слова зарплата было жалование.

После Февральской революции вводимый на производствах рабочий контроль истолковывался как право принимать управленческие решения, например, о повышении жалования. При этом производительность труда к середине 1917 г. снизилась чуть ли не вдвое. Революционным путем, т.е. помимо администрации, устанавливались новые повышенные расценки на сдельные работы – процент начислений от 250 до 420%! Собрания работников живо обсуждали вопрос о выдаче аванса в счет предполагаемых(!) прибавок при отсутствии на это денег в кассе предприятия[44]. Чем не крестьяне, которые считали, что если денег не хватает, то «царь еще велит наделать»[45].

В революционную эпоху при социальной идентификации человека принимались во внимание не свойства выполняемой им работы, а его социальное происхождение. В 1920-е гг. чиновник, занимавший немалый пост в советском учреждении, на вопрос о социальном положении отвечал «из рабочих», хотя уже более 10 лет имел другие занятия. Такое качество «пролетария» как труд уходило на второй план, важнее были иные признаки – самоощущение и признание за человеком трудового статуса обществом и властными структурами.

В апреле 1923 г. на одном из собраний г. Ростова-на-Дону было принято постановление следующего содержания: «Заслушав доклад о значении 1 Мая, мы, безработные женщины г. Ростова-на-Дону, вынесли следующие резолюции: […] шлем горячий привет рабочим и работницам Ду[в]рского бассейна и твердо надеемся, что в недалеком будущем наши братья запада так же смело и свободно выйдут на улицы в день 1 Мая, как рабочие и работницы Советской России. Мы, безработные женщины Советской России, ждем с нетерпением того дня, когда на всем земном шаре будет развиваться красное знамя трудящихся»[46]. Эти женщины даже не понимают парадоксальность ситуации: они, советские безработные, посылают за границу привет работающим людям в надежде, что они когда-нибудь будут вместе! Имея работу или не имея ее?

Лозунг свободного труда трактовался как освобождение от всякой работы, бывшие низы стремились сбросить не только оковы рабства, но и оковы труда. Откуда это презрение, откуда стремление заставить буржуазию работать и унизить ее этим? Как это совместить с присущим народу гордым отношением к себе как к единственному работнику?
Понимание под работой только физического труда (мускульного, своими руками, «до седьмого пота») привело к тому, что он стал признаком социальной принадлежности, но принадлежности к «подлому» сословию. Стремление избавиться от этого порочащего качества реализовалось в ходе революции, а комплекс социальной неполноценности соблазнял обменяться этим признаком с ранее привилегированными слоями для того, чтобы перестать быть парией в собственных глазах. Только так в виде ленты Мебиуса можно объяснить, как комплиментарное качество стало порочащим.

* * *
Документы дают несколько непривычную картину поведенческих моделей, которые народная масса демонстрировала в дореволюционный период и в первые годы советской власти. Объем статьи не позволил сделать ее более полной, пришлось отказаться от многих живописных сюжетов и деталей, которые также послужили основой для выводов.
Объяснения того, что с нами происходило и происходит, поставленные тут под сомнение, продолжают господствовать на страницах работ, написанных в жанре публицистики, служа обоснованием спорных тезисов. На деле «мистическая» тяга русского человека к справедливости и равенству является чувством притесняемого человека, озабоченного прежде всего исправлением собственного положения; коллективизм оказывается вторичным по сравнению с индивидуализмом – так же, как во многих других национальных системах ценностей; равнодушие к собственности есть пренебрежение чужими имущественными правами, сочетающееся с сильным собственническим чувством. Оценочные категории, как справедливо заметил П.А. Сорокин, несовместимы с наукой, значит, хуже или лучше выглядит русский человек с набором данных черт, для истины совсем не важно.

Литература и примечания:

1.     Арцыбашев М.П. О смерти Чехова // Его же. Собрание сочинений в трех томах. Т. 3. М., Терра, 1994.
2.     Тютюкин С.В. Консерватизм многолик и «вечен» // «Круглый стол»: Русский консерватизм: проблемы, подходы, мнения // Отечественная история. 2001. № 3. С. 133.
3.     Ницше Ф. Так говорил Заратустра // Ницше Ф. По ту сторону добра и зла: Сочинения. М. - Харьков, 1998. С. 696.
4.     Ахиезер А.С., Давыдов А.П., Шуровский М.А., Яковенко И.Г., Яркова Е.Н. Социокультурные основания и смысл большевизма. Новосибирск, 2002.
5.     Кожевин В.Л. Российская революция 1917 года и ментальность больших социальных групп: проблемы изучения // Вестник Омского университета. 1999. Вып. 3. С. 80-81.
6.     Центр документации новейшей истории Ростовской области (ЦДНИ РО). Ф. 912. Оп. 1. Д. 7. Л. 281 об.; Д. 9. Л. 426.
7.     Бердяев Н.А. Русская идея // Вопросы философии. 1990. № 1. С. 78, 80; Вышеславцев Б.П. Русский национальный характер // Вопросы философии. 1995. № 6. С. 112, 114.
8.     Лихачев Д.С. О национальном характере русских // Вопросы философии. 1990. № 4. С. 3-5.
9.     См., напр.: Данилова Л.В. Рецензия на книгу Ю.В. Кривошеева «Русь и монголы. Исследование по истории Северо-восточной Руси XII-XIV веков» СПб., 1999. // Университетский историк: Альманах. СПб, 2002. Вып. 1. С. 150; Гордон А.В. Хозяйствование на земле – основа крестьянского мировосприятия // Менталитет и аграрной развитие России (XIX-ХХ вв.). Мат-лы междунар. конференции. Москва 14-15 июня 1994 года; Данилова Л.В., Данилов В.П. Крестьянская ментальность и община // Там же. С.37; Сухова О.А. Социальные представления и поведение российского крестьянства в начале ХХ века. 1902-1922 гг. (По материалам Среднего Поволжья). Автореф. дисс. на соиск. уч. степени докт. историч. наук. Самара, 2007; Поршнева О.С. Антропологический подход в изучении Февральской революции 1917 г.: достижения и перспективы // Февральская революция 1917 года в России: история и современность: Сб. статей // www.ural-yeltsin.ur.ru/usefiles/feb_rev_text/Porshne...
10.     Касьянова К. О русском характере. М., 1994. С. 342.
11.     Энгельгардт А.Н. Из деревни. 12 писем. 1872-1887. М., 1956.С. 116.
12.     Там же. С. 289.
13.     Там же. С. 291.
14.     Зимин А.А. О книгах, театре, кино и прочем (из архивного наследия) // Отечественная история. 2002. №1. С. 12.
15.     Энгельгардт А.Н. Указ. соч. С. 63, 189, 66.
16.     Кара-Мурза С. Советская цивилизация. От начала до Великой Победы. М., 2005; Бестужев-Лада И.В. Россия накануне ХХ I века. 1904 -2004. От колосса к коллапсу и обратно. М., Рос. педагогическое агентство, 1997. С. 16-26.
17.     Оршанский И.Г. Исследования по русскому праву обычному и брачному. СПб., 1879. С. 114.
18.     Энгельгардт А.Н. Указ. соч. С. 223-224.
19.     Меньшиков М.О. Дневник 1918 г. // Российский архив (История Отечества в свидетельствах и документах XVIII – XX вв.) Вып. IV. М., 1993. С. 100, 139, 168.
20.     Воронов С. Петроград – Вятка в 1919 – 1920 гг. // АРР. I. С. 248.
21.     В.П. Булдаков. Рецензия на книгу Р. Уэйда «Русская революция 1917 г.» // Отечественная история. 2004. № 2. С. 201.
22.     Горький М. О русском крестьянстве. Берлин, 1922. С. 23.
23.     ЦДНИ РО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 4. Л. 89; Д. 10. Л. 400, 404.
24.     ЦДНИ РО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 4. Л. 12, 210, 244 об.
25.     ЦДНИ РО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 7. Л. 281, 453; Д. 8. Л. 4-6, 450-452.
26.     ЦДНИ РО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 10. Л. 366, 411.
27.     ЦДНИ РО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 4. Л. 287, 315, 316.
28.     Там же. Л. 475.
29.     ЦДНИ РО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 5. Л. 232.
30.     ЦДНИ РО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 5. Л. 303.
31.     ЦДНИ РО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 6. Л. 110
32.     Хабермас Ю. Моральное сознание и коммуникативное действие. СПб: Наука, 2000. С. 269.
33.     Радищев А. Н. Путешествие из Петербурга в Москву. М., 1984, стр. 233-234.
34.     Оршанский И.Г. Указ. сос. С. 151.
35.     Успенский Г.И. Письма с дороги // Полн. собр. соч.: В 9 т. Т. 7. М., 1957. С. 61-62.
36.     Пепеляев А.Н. Из дневника // Илин (Якутск). 1991. № 3.
37.     ЦДНИ РО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 10. Л. 33 об.
38.     Там же. Д. 5. Л. 541.
39.     Добролюбов Н.А. Черты для характеристики русского простонародья // Добролюбов Н.А. Собрание сочинений: В 9 т. М., 1952. Т. 6. С. 243-245.
40.     Государственный архив Ростовской области (ГА РО). Ф. 55. Оп. 1. Д. 7. Л. 6 об.
41.     ЦДНИ РО. Ф. 12. Оп. Д. 179. Л. 2, 18 об., 86, 88, 95, 136, 245.
42.     Особая комиссия по расследованию злодеяний большевиков, состоящая при главнокомандующем вооруженными силами на Юге России. Дело № 14. Акт расследования о насильственном захвате власти большевиками (коммунистами) в Ставропольской губернии в 1918 году (курсив мой – О.М.).
43.     Соколов А.К. Перспективы изучения рабочей истории в современной России // Отечественная история. 2003. № 5. С. 131.
44.     ЦДНИ РО. Ф. 12. Оп. Д. 179. Л. 101, 216.
45.     Энгельгардт А.Н. Указ. соч. С. 227.
46.     ГА РО. Ф. 3713. Оп. 4. Д. 390. Л. 37.
___________________________
© Морозова Ольга Михайловна


Первая публикация:
Морозова О.М. «Эгалитаризм», «коллективизм» и «трудолюбие» русского народа: неочевидная очевидность // Cogito. Альманах истории идей. Вып. 2: НМЦ «Логос». – Ростов н/Д., 2007. – С. 407-427.