* * *
Так холодно, что хочется сгореть.
Не на костре – на площади вокзальной,
храня неколебимую осанку,
без мата, причитаний, без «осанны»,
намеков злых на первородный грех;
не от любви, вне суицидных сект,
без воротящих пасмурные рожи
сгорать не телом – тем, что всех дороже, –
от кончиков ногтей до нимба или рожек,
направленных в отравленный рассвет.
Огнетушитель – к черту! Ты ли, брат,
был мужем, облеченным высшей властью?
Посмотрит терпеливый старый бассет
и не поднимет ногу, рявкнув басом,
на горстку пепла у вокзальных врат.
ЗОЛУШКА
Я золушка, сдуру
удравшая голой в рассвет.
Е. Вальховская
1.
Я думала, будет не больно:
всего-то какая-то полночь!..
Но туфля скатилась. И полы
метались. Придворные пони
смеялись так зло и открыто,
когда полуголой принцессой
влезала в карету (корыто),
твердя на ходу: «Так-не-честно».
Хибары, бордели и бары…
Кто может, как я – в грязь из грязи?
И бегство – куранты коварны! –
крысиных бегов безобразней.
Что смотришь, плешивая псина?
Ну вот, разве ты пожалеешь…
А знаешь, любилось так сильно,
что время в конец ошалело
и веником пыльным по фейсу,
и в спину – к полуночи – дуло!
Да, крестная чисто по-фейски
Меня в этот вечер обула.
…………………………….
Три дня – точно сказка в картинках:
я принца ждала до «продрогла»!..
Но толстый и злой камердинер
под ноги мне плюнул с порога.
Не поймана – нет, не принцесса.
Ну, вот и закончилась эра:
средь сонмов, созвездий, процессий
не к той мою туфлю примерил.
А может, смекнул, что, мол, девка
с метлой за душой полупьяной…
«Люблю!» – это форте. А «Где Вы?» -
пиано, пиано, пиано…
2. ЗОЛУШКА ВОЗВРАЩАЕТСЯ
Я думала, будет не больно:
всего-то какая-то полночь!..
Да к черту и вальсы, и польки –
бежать! Ну, а впрочем… не полно ль?
Удар. Не куранты, а – сердцем
о сцены, о стены, о взгляды.
И - не во что больше одеться.
И - незачем лгать или клясться.
Смешно… Баронессы, и пресса,
и фрейлины, чернь на галерке…
Поставили раком принцессу?
Одели в шелка полотерку?
А я же пред самым пред балом
кормила свиней, мыла рамы…
Да все мы обычные бабы,
вписать бы – по полной программе!
Повсюду хватает мистерий
о тыквах и мордах крысиных.
Принцесса не может быть стервой,
а стерва – должна быть красивой.
Мой принц, точно солнечный зайчик,
потух и запрятался в угол.
Любить – это, нежный мой, значит
ходить в хрустале да по углям!
Оставлю нетронутым праздник
и ноты его партитуры...
Будь проклят, Перро безобразный,
придумавший сказку про дуру!
* * *
И плачут буквы-серафимы,
стекая с черного экрана…
Не заживу, как божья рана:
такой ты, сукин сын, любимый.
* * *
А я умираю, ага…
Смотрю на тебя – умираю!
Из сумки торчат рога,
а хочется – ближе к раю.
Как жалко: была и – пшик!
Стекаю по сантиметру
к ногам. Закопай, надпиши:
«Любила его посмертно».
Да, да, ты себя кори,
рви волосы, прыгай в реку
и плавься, как маргарин.
А хочешь – стану еврейкой:
воскресну на третье в ночь,
приду и тебя воскресну.
Мне нужно все это смочь!
Иначе – не жизнь, а кресло-
каталка.
РИСОВАЛЬЩИЦА
Рисую стены. На стенах - кафель.
А лучше - в лютик цветной обои...
А впрочем, даже обои - на фиг!
И стены - к черту!
Рисую боинг:
следы ногтей на обивке ручек,
дорожка в чипсах, дорожки "кайфа",
кабина, крылья и бак с горючим...
И - носом в стену! Обои, кафель...
Да что там боинг! Рисую драму:
герой, горячка и героиня;
бои геральдик, бои без правил...
За стенкой склепа два тела стынут!
Мне ль рисоваться?! - Смешно, безбожно
на стены лезть, истекая кофе, –
ведь там, за ними, живет Художник.
Он настоящий! - до катастрофы...
* * *
Откинув невесомый капюшон,
гляжу, как будто Будда из астрала.
На кой ты мне, курчавый и смешной,
как Пушкин посреди большого бала?
А мысли о бытийности – не в счет.
«Чёрт-нечерт» - это ад в игольном ушке.
На кой ты мне, вчерашний звездочет
при утрешнем стенании кукушки?
Но тишина твоих дневных забот
да избранность моих высоких лексик
(плюс-минус «хи!» в кулак или зевок),
как мука по любви – стихи о сексе.
Бессмертны Будды, Пушкины… Герой,
ведь ты уйдешь один в тираж безвестный.
На кой ты мне? На кой, на кой, на кой?!..
Танцуем. После – смотрим на созвездья.
* * *
Обстановка «Спокойной ночи!».
Средоточие многоточий…
На постели на раскуроченной
раскорячилась обесточенно.
Под меня эта ночь заточена,
точно скважина – незамочная.
Сквозь меня глядит, неурочная,
тьма скользящая, непорочная.
С облаками – из теста песочного –
разбежалась кусками сочными.
Запыхавшись, упала гончая.
День закончен. Ничто не кончено.
РУСАЛКА
Мне снилось море
и две русалки.
Им не хватало
такой же – третьей.
Amour est mort. (И -
луны зерцало,
кайма портала
да призрак ветра.)
Они ласкали
босые ноги
и целовали
морские капли.
Дрожали скалы,
и осьминоги
плели вуали
и предрекали…
Срастались волны
с движеньем тела,
из поцелуев
росли чешуйки.
Покой и воля -
я так хотела.
И было лунно,
волшебно, жутко.
…Хлестнул по векам
хвостатый полдень,
сухой и стойкий,
до боли душный.
Нет моря сверху.
Нет моря больше.
Приснилось только…
Но живы души.
Проклятье – пленным.
Верните море.
Смертелен воздух
в соленых венах.
Но будто плетью –
Memente more!
Все смертно после...
Бессмертна - вера.
…Амур не умер.
не без прелюдий,
не без привата,
ментовски смело:
«Вот это нумер!» -
налево сплюнул,
ругнулся матом,
мне хвост замерил…
* * *
Нынче - утро... И ноет печень
так, что Бога грешу обидеть.
Кто подбросил тебя, беспечный,
кукушонком в мою обитель?
Превративший гнездо в палату,
а слова мои - в чистый бисер
мне оставил арендной платой
только "ку!" и перо для писем.
Отпускаю (на то и дура
самой глупой породы - певчей)
на гнездовье иного тура.
Канул, коршуном клюнув печень...
* * *
Я люблю тебя. Уходи.
Лебедей в рукавах не осталось.
В нашей речке – скопленье льдин;
оскопленье сердец – усталость.
Я люблю тебя... Эка жалость!
* * *
Надеваю штаны из потертой заклепанной шняги,
и, как будто гроза, надвигается кепка на брови.
По бродвею иду по-босяцки расхлябанным шагом,
под брюзжанье моей - протестующей - царственной крови.
Кто-то ищет богиню, но сквозь затемненные стекла
им мерещится бледный оторвыш в растоптанных кедах.
Лимузины скользят, ускользая, теряясь в потемках.
Улыбаюсь, припомнив скольжение пар по паркету.
Незаконченный вальс - лжемонархом - низвергнут с балкона.
Недалекие принцы сданы близоруким принцессам.
Кто-то ищет меня – и пакет пряных чипсов с беконом
нефинальным аккордом взорвется на нашем концерте.
* * *
И ты, мой Цезарь непровозглашенный,
и ты мой Брут, который вечно пьян,
и ты, мой Бедный, хоть и не Демьян,
и ты Джордано мой недосожженный,
и даже ты, громадина-Атилла,
и Папарацци – скупщик новостей,
и ты Харон, печальный, как пастель, -
идите на хрен все! Я вас любила…
TO THE WATCH DOGS*
памяти
Влада Листьева,
Анны Политковской,
Пола Хлебникова,
Дмитрия Холодова
В Кремлевском порхала «К Элизе»,
мужья государя и жены.
Но падали влажные листья
на лист пораженный.
Ну, что ж вы, экраны? Циркуйте!
Закрылись анютины глазки.
А нам бы – лимонку к цикуте,
чтоб даже бесстрастный
и лбами приросшие к полу,
просящие хлеба и шоу,
почуяв убийственный холод
подачек грошовых,
скрипя позвонками и сердцем
вдруг выгнулись в прямоходящих!..
Мечта… и последние земцы.
«Уверуй – обрящешь!»
По сумрачным веснам и весям
обрящешь все те же ухабы.
И вечный лукавый повеса
поет «Хаба-хаба!»
А листья опять под прицелом,
на мушке анютины глазки.
Бесполье, безболье, бесцелье –
безгласье...
______________________________________
* Watch Dogs Of The Democracy (Сторожевые псы демократии) – так на Западе во времена расцвета журналистики называли собственно журналистов
* * *
Мое «я» меня ждет, точно преданная невеста.
Оно пьет мелкой стопкой ладан,
молчит в беспробудном кресле.
Вползу – не улыбнется даже.
Но знаю, что будет дальше:
руку нежно протянет под нимб и погладит,
а затем – не оставит живого места.
НА КРАЮ
Удивительным Э.Л. и А.А
Похожи на два обелиска
под небом (быть может, понтийским),
не соприкасаясь телами,
но чем-то, мы нянчили пламя…
Вдруг – сквозь серенады цикад:
«Как дивен Закат!»
- Неужто и Вы поседели?
Усталость – пята цитадели…
Не сами ли солнце спугнули,
загнав, точно зайца, под пули?!
И свечи пугают, и тьма…
Да там ли тюрьма,
где ночь? - Не чернее, чем зимы,
что выпали в День Хиросимы
все сразу – на всех без разбора,
впечатав в умы и в заборы
немыслимый прежде запрет.
Закат ли, рассвет -
ничто не кончается комой:
законы - замена Закона.
И сброд на Закатах пирует –
тем чаще, чем туже под сбруей...
Эпохи мельчают, как дозы,
скрижали сменивши на позы,
кремень – на искрошенный мел.
Да кто б ни посмел
отныне рядиться в Сократы?!
А Вечность – по линии ската…
(Шкала измерений не дрогнет.)
И кто ни уперся бы рогом
в светило – на «раз!» приберут
(не черти, так Брут…).
Да что ж Вы дрожите, дражайший?
В ладони ль, державу державшей
теперь средоточие лет,
оплаканных вслед
сединам былых митридатов?!
Ах… Вы о закате?..
БУЛГАКОВСКОЕ
Так пятку камешек мозолит...
Я помню: были города,
где соль морей и море соли,
и - некуда, и - никуда!
Где ноет падшее колено -
чуть ни доводит до греха,
а стены ноют гобеленно:
копыта, копья, потроха...
Где бой принять - что стопку крепкой,
спасти - и тут же опьянеть;
где чувства не обиты крепом,
и смерти - "нет!", и всюду - смерть...
Где вещь не вещь, а что похлеще,
и невозможно не связать
в одно: каленые усмешки
да иисусовы глаза...
Где боль свежа, а суть - нетленна,
не тронута ничьим пером.
Что помнит чертово колено? -
Любовь, анафема, разгром.
БЕССОННИЦА
Этот сон, в котором лишь сгустки грусти,
нестыковки лиц и земного шара,
даже он, треклятый, меня не впустит.
Мне одной – впустую – в потемках шарить.
Несмышленыш спящий – моя подделка,
мой слюнявый вдрызг и счастливый образ.
Кто-то спит назло, кто-то спит за деньги.
Я ж гитарный гриф обвиваю коброй.
От больной души не спасает тело,
и пустых глазниц не заполнить небом.
Под прицелом истин ползу по стенам,
но гвоздями к полу прибиты нервы.
На листках, погибших от грубой рифмы,
остаются рифы самообмана.
Эта ночь стирает секретность грифов,
обчищая глубь потайных карманов.
Не хватает рук: целых семь саженей
до теней, скользящих так зло и шустро.
Я виновна в первом самосожженьи,
в дикой пляске там, на могиле чувства.
Рассыпаю соль – рассыпаюсь солью
на гнилой ковер, на шипы ворсинок.
Я играю слабость: цена ей – сольдо,
да и после пахнет дворовой псиной…
Этот бой – не бой: избиенье неба,
и кристаллы звезд разбивают окна.
В клетке ночи бьюсь неуклюжей нерпой,
и от божьих слез до рассвета мокну.
СЕРДЕЧНОЕ
Не спится. Не воется. Сердце стучится
и просится выйти и броситься на…
Луна – точно ложка столовой горчицы –
ползет по кривому откосу окна.
Кто ж знал, что сегодня опять – Валентина…
И сердце (опять!) агитирует «за»…
Затравлено осенью и никотином,
но будто что вечное хочет сказать…
Откуда взялось – в непроглядную эру
законченных Овнов, общипанных Рыб?
В эпоху клозетных насквозь адюльтеров –
в кого достучаться ты хочешь? Смотри,
растопчут... Пускай легендарно – потухнешь,
отметив подошвы да язвы в жару.
Ошметки отправят на грязную кухню,
«За Доброе сердце!» – хлебнув на пиру…
И лучше б тебя заглушить корвалолом,
в апрельских мечтах отказав на отрез.
Но вдруг да завою и дам тебе волю:
кусай – до горчицы – ладони небес.
НА РЕКЕ
И мелкой дрожью письмена
ложились тонко…
Как мало ты смотрел в меня,
зато как долго
я отражала бледность слов
простых, нелепых.
Болел во мне болиголов,
и белой лентой
я продолжалась, как река,
за горизонтом.
Строка: от рока до курка,
до «пуазона»!
Венки и свечки, звезды, пыль
мешались в мысли.
Полынь, металл, ковыль да быль
под пеной висли.
В изгибы снов летели зло
резона розы,
строка ломалась под веслом,
как под наркозом.
А ты ценил, как Сатана,
сгубивши, ценит.
И превращались письмена
в живые цепи.
ДОЖДЕВОЕ
Ты хочешь в дождь лежать и слушать дождь,
и думать о дожде – большом и мудром?
Но в одиночку дождь не переждешь,
а все из-за меня, вошедшей в утро.
Я вся в дожде; дождем полна до дна.
Сними ревниво с тела отпечатки
дождливых пальцев, трогавших меня,
скользивших под одеждой безучастно.
Пролейся, не стыдясь, как летний дождь.
(Костяшками стуча холодных пальцев,
пусть просится к нам в окна: невтерпеж
ему войти и навсегда остаться.)
Не исчерпать до дна признаний дождь.
Последней каплей с губ твоих стекаю.
Ты поцелуй в мою ладонь кладешь,
и я иду под дождь – как он, слепая.
* * *
Выбросив связку зубастых ключей,
выпростав душу безбашенно,
вдруг становлюсь – донельзя – ничьей,
до преступления – Вашей!
Будто диагноз, поставлен мат:
ход отрезвляюще пеший.
Я не умею не Вас обнимать,
и не умею – пешкой…
Сброшено, словно ярмо, кимоно.
И, раскачавший веткой,
клюну потухшее Ваше окно –
вот Вам Касанье Века!
* * *
Мне надо тебя так много,
что страшно, как мало тебя
умещается в мыслях,
в разреженном воздухе,
в мире, в молитвах
и в грязных намеках соседки;
в руках моих щедрых,
тебя выпускающих
в небо
(летящим
пресытиться можно ль? –
увы, не упьюсь до потери сознанья:
ни денег, ни храбрости, видно, не хватит
к тебе долететь)…
Но теперь понимаю,
откуда дожди вытекают на щеки.
