Любой процесс – в сфере науки, культуры, общественной мысли – подобен течению большой реки. Неважно, становится ли он иногда более узким или наоборот разливается широко, замедляет течение или несется стремительно, пролагает ровное прямое русло или плутает меж камней и утесов – главное, что он непрерывен. Каждый следующий порог или водопад определен предыдущим ходом событий. Другой вопрос, имеем ли мы право разделять этот поток мысли, согласно двум основным геополитическим константам, на «отечественный» и «зарубежный». Возможно, вскоре, с развитием глобализации, этот вопрос не будет иметь такого значения. Однако пока, по крайней мере, курсы в школах и вузах по гуманитарным дисциплинам - истории, философии, истории искусств, публицистике и проч. - разделяются на «отечественные» и «зарубежные», и пока Пушкин – это НАШЕ всё, этот вопрос актуален.
Особое значение он приобрел в последние лет 20 – с тех пор, как началось массовое возвращение произведений искусства русских эмигрантов из-за рубежа и собственно изучение феномена российской эмиграции ХХ века. И ряд казусов при разделении на группы «наши-ненаши» относится практически ко всем сферам деятельности эмигрантов. Например, в свое время вызвало удивление то, что творчество Владимира Набокова до 1938 года изучалось в курсе отечественной литературы, а после, начиная с того периода, когда он сменил язык повествования с русского на английский, в курсе зарубежной классики. (Спасибо преподавателям, эта смена «ментальности» писателя прошла для нас, зеленых студентов с неокрепшим национальным самосознанием, весьма мягко, и впечатление о его творчестве получилось цельным, а не разорванным на два куска, которые один к другому не приладишь). В легкое замешательство приводило, с другой стороны, то, что в ряд отечественных изобретателей зачисляли одного из «отцов» телевидения Владимира Зворыкина, авиаконструктора Игоря Сикорского. Первый изобрел передающую телевизионную трубку (как и электронный медицинский микроскоп для наблюдения клеток, и читающее электронное устройство для слепых и многое другое), уже работая в США. Второй, начав заниматься авиастроительством еще в России в начале века (его 4-моторный «Илья Муромец» участвовал в Первой мировой), все-таки свои самолеты-амфибии и вертолеты придумал уже за границей.
Шаляпин, Карсавина, Рахманинов… Можно считать, что состоявшиеся в России танцоры, певцы, композиторы просто отправились на длительные зарубежные гастроли. Или что-то менялось в их сознании – то, что должно (бы) повлиять на сознание наше в нашем же к ним отношении? Так, Сергей Рахманинов после отъезда за границу практически ничего не писал, по его собственным воспоминаниям – скучал по родине. А есть и герои эмиграции с более провокационными биографиями. З.Гиппиус и Д.Мережковский – и еще тысяча-другая представителей образованной и высокообразованной эмиграции - ликовавшие по поводу наступления Гитлера на Советский Союз. Или Георгий Гамов, своим отъездом за рубеж поставивший под удар товарищей из Академии наук СССР, хлопотавших за его выезд с супругой на международную конференцию, с которой тот так и не вернулся. Осуждение и одобрение в чем-то сродни разделению на «наших» и «ненаших». Но ведь суть даже не в библейском «Не судите да несудимы будете», а в том, что за таким подходом – равно как и за огульным навешиванием ярлыков мученичества (в особенности на представителей первой волны эмиграции – беспрецедентной и по количеству, и по «качественному» составу) забываются главные вопросы:
Кто они, эмигранты? Что двигало ими, когда на щит они поднимали чистое сияние старой России? Как отмечают исследователи, «одним из слов, непрестанно звучавших в среде русской эмиграции – звучавших как заклинание, молитва, призыв – было слово “Память”» [1]. Что есть этот поток ценностей, бережно сохраненный ими для будущей России? Как понять, куда он влился и что он значит для нас нынешних и для мира в целом? Можно ли спокойно оставить его в стороне от нашего знания и мироощущения? Ну, это (если не брать во внимание этические вопросы памяти) только в том случае, если есть гарантия, что подобное не повторится. К сожалению, история (тем более, отечественная) таких гарантий не дает. Так что, если усмирить национальный комплекс неполноценности и несостоятельности, можно разглядеть то, что и сегодня будет ценным опытом. Или, как минимум, напоминанием – знаком предосторожности на пути истории.
«Эмиграция – это всегда акт протеста»
Сложно сказать, покинул бы Россию Питирим Сорокин, если бы не был выслан насильственно в 1922 году в числе 200 ученых, неугодных советской власти. Тем не менее, несогласие действовать (мыслить) так, как велела партийная мораль, и привело к его отсылу за границу. Всего во время революций 1917 года и Гражданской войны страну покинуло около 3 миллионов человек. Примечательно, что, вопреки расхожему мнению, в ее составе были люди всех слоев – от крестьян и рабочих до священнослужителей и представителей царской фамилии. Что касается политической ее части, то за границей оказались представители всех партий – от ультраправых до левых. И все-таки протест эмигрантов первой волны заключался и в несогласии с советским строем (хотя тогда только начинали стучать молотки строителей тоталитаризма), и в экономическом и духовном упадке эпохи. Но главный протест был протестом против смерти, которая в то время была весьма неразборчива – летели головы и пролетариев, и буржуа, и социалистов, и монархистов. По сути, эмигранты «голосовали ногами» за право на жизнь.
Более половины из них были люди образованные. «Счастливчикам» - в особенности тем, кто состоялся до эмиграции как ученый, педагог, писатель, танцор, художник, издатель – выпал шанс найти себя за границей. Иван Бунин печатался и за рубежом, Нобелевскую премию он получил в 1933 году – то есть, уже в эмиграции. Иван Шаляпин продолжал петь, Тамара Карсавина – танцевать, некоторых ученых пригласили в зарубежные вузы, иные преподавали в открывшихся эмигрантских учебных заведениях – собственно таких вузов в Европе в начале 20-х насчитывалось семь. Естественно-научная школа Пастеровского института в Париже благополучно пополнилась выдающимися учеными из России, такими как микробилог С.Виноградский. США охотно принимали молодых, подающих надежды представителей точных и прикладных наук. В Йеле благодаря эмигрантам – М.Карповичу, Г.Вернадскому, М.Флоринскому - образовалась школа славистики, и по сей день одна из сильнейших в мире.
Впрочем, несмотря на то, что в последние годы изучения наследия эмиграции появляется все больше трудов, посвященных не столько отдельным личностям, сколько тем школам, направлениям, которым они дали жизнь за рубежом, все-таки в этой сфере еще очень много белых пятен. Так, отмечают исследователи, еще не оценен вклад Г.Ватагина, директора Института физики в Турине Г.Ватагина. За первые 15 лет русскими учеными было издано 7038 заметных научно-исследовательских работ [2].
N.B.: Мне почему-то запомнилось, как один столичный историк, проводивший около двух лет назад семинар в Ростове-на-Дону, заметил как-то между прочим, что в московских архивах хранится целый пласт разработок русских эмигрантов по системе местного самоуправления, да вот ни у кого пока руки не дошли раскопать «клад», несмотря на то, что в стране уже идет во всю, и не без проблем, реформа местного самоуправления.
Среди эмигрантов были и те, кому повезло меньше. Многим не удалось получить гражданство в стране пребывания и даже статус беженцев, за границей они могли рассчитывать в основном на самую низкооплачиваемую и тяжелую физическую работу без каких-либо социальных гарантий. Но самое удивительное, что многие из них параллельно жили иной – российской – жизнью. Еще Н.Бердяев в 1931 году отмечал, что первая волна эмиграции жила иллюзиями, в сознании людей существовал второй мир, не совпадавший с реальным. «Бывший камергер чистил картошку на кухне, жена генерал-губернатора стояла за прилавком, бывший член Государственного совета пас коров…» [3], - таким видели все происходившее очевидцы. Но после окончания рабочего дня все они – и пастух, и торговка, и помощник повара, и прачка, и таксист – снова становились камергерами, женами генерал-губернаторов, членами Госсовета, балеринами, писателями... На собрания и вечера они надевали наряды, привезенные из России, вели возвышенные беседы. Состояние, в котором пребывали эмигранты первой волны, сродни раздвоению личности [4]. Ностальгия, неустроенность быта вели к неврозам. Владимир Варшавский в книге «Незамеченное поколение» приводит десятки имен тех, кто спился, умер от чахотки или от голода, замерз насмерть, покончил жизнь самоубийством. И большинство из них были писатели и публицисты – те, кому найти работу согласно своему призванию на чужбине было сложнее всего, потому что главным орудием труда их были не формулы и чертежи (универсальные языки науки), не умение говорить с публикой языком танца или художественного образа, а русский язык. Менять его для кого было поздно, а для кого и неприемлемо.
«Когда я вижу сломанные крылья, во мне нет жалости…»
Одним из тех, для кого менять язык повествования было неприемлемым, был представитель младшего поколения первой волны литературной русской эмиграции Гайто Газданов. Много рассказывать о биографии писателя мы не будем, к 100-летию со дня его рождения в интернете появилось немало отдельных страничек и целых сайтов, посвященных его жизни и творчеству – прежде всего, литературному. (Правда, с тех пор, как отгремела юбилейная дата, эти странички практически не обновляются.) Остановлюсь на нескольких основных моментах биографии. Гайто Иванович родился в Санкт-Петербурге, в семье служащего Лесного ведомства. Древний осетинский род, к которому принадлежали Газдановы, к тому времени служил государю, но связей с осетинской стороной не терял. В 8 лет Гайто остался вдвоем с матерью: отец скоропостижно скончался. С гимназической скамьи, в 16 лет, он отправился на фронт – в Добровольческую армию П.Врангеля. Служил чуть больше года рядовым на бронепоезде. Эмигрировал из Крыма в Галлиполи, затем, из Константинополя, выехал в Болгарию, куда была эвакуирована гимназия, созданная для таких же недоучившихся молодых эмигрантов, как Газданов. По получении аттестата он отбыл во Францию. Чернорабочий в пригороде, сверлильщик на заводе «Рено», мойщик паровозов, ночной таксист – неполный перечень специальностей, которыми ему пришлось заниматься в Париже. Какое-то время Гайто Газданов учился в Сорбонне. С 1932 года он член масонской ложи «Северная звезда». В годы Второй мировой участвовал в движении Сопротивления во Франции. С 1953 года и до конца своей жизни работал на радио «Свобода» - в парижском и мюнхенском бюро.
Впервые его рассказ был опубликован в 1926 году, в эмигрантском пражском журнале «Своими путями» (во Франции эмигрантское печатное дело в то время развивалось не очень хорошо – это была «дорогая» страна, зато оно процветало в Чехии и в Германии). Первый роман Газданова «Вечер у Клэр» был выпущен в 1929 году и заслужил положительные отзывы не только за границей, но и на родине: М.Горький направил ему письмо с одобрительным отзывом. Всего Газданов написал 9 романов, около 40 рассказов. Но сейчас меня более всего интересует его публицистическое и литературно-критическое наследие писателя – как непосредственные носители его мыслей, идей и убеждений. Это статьи, опубликованные в эмигрантских журналах, несколько ставших известными выступлений в масонской ложе, работа о героях Сопротивления «На французской земле» и целый ряд выступлений на радио «Свобода», большая часть из которых, к сожалению, пока исследователям не доступна.
В судьбе Гайто Газданова – писателя и человека – есть немало удивительных моментов, в чем-то типичных для людей его круга, в чем-то совсем особенных. Способность выживания – и физическая, и моральная – поразительна. При первом рассмотрении создается впечатление, что он попросту не видел и не чувствовал тягот, какими ложилась на плечи прибывших за рубеж эмиграция. Рациональность его поступков и суждений порой кажется достойной почтенного старца, но никак не горячего юноши. Физическая работа не вызывала отвращения – при том, что он явно тяготел к интеллектуальной. Он, как отмечает исследователь О.Орлова, поняв, что «голова не может работать постоянно и не всегда слушается приказов, а руками управлять намного легче» [5], пошел работать на завод. Потом, рассудив, что день ему нужнее ночи, добился получения прав и стал ночным таксистом. Его стаж за баранкой составляет без малого 25 лет. Но таковая работа была лишь средством, а не целью, ибо, несмотря на достаточно рациональный подход к жизни, молодой эмигрант выбрал для себя самое неблагодарное «дело жизни» - писательство.
Тем не менее, в отличие от тех, не выдержавших раздвоенности существования авторов, о которых сожалел Варшавский, Газданов выжил. Он не сменил язык повествования, но очевидно не потому, что не мог: он с детства знал английский, свободно говорил по-французски, а впоследствии овладел далеко не одним его наречием, включая «арго». Не хотел или не считал нужным? Второе, как мне кажется, более применимо к личности Газданова: он верил или просто знал, что когда-нибудь его произведения будут переводить на другие языки, что они станут явлением мировым – вненациональными, - а значит, неважно, на каком языке они написаны. С другой стороны, возможно, он в какой-то степени причастился вере, какой жила большая часть эмиграции – вере в то, что накопленный в изгнании духовный багаж будет востребован будущей, постсоветской Россией. Многие понимали, что случиться это может уже не при их жизни. Многие просто не думали об этом. Это можно назвать безрассудством. Или мужеством. Газданов протестовал против «ретроспективного» восприятия истории, когда «всякая последовательность событий <…> невольно приобретает характер естественного развития фактов, <…> и нам начинает казаться, что иначе и быть не могло» [6]. И стоит только представить, что у эмигрантов не было четкого знания, коим обладаем теперь мы, что их работы вернутся в Россию, а была только слепая вера или слабая надежда...
Впрочем, сам Газданов относился с очевидной строгостью и к своей судьбе, и к судьбам других писателей-эмигрантов, особенно, «младоэмигрантов». Более того: он был безжалостен. В статье «О молодой эмигрантской литературе», опубликованной в 1936 году в одном из самых влиятельных журналов эмиграции «Современные записки», он безапелляционно заявил, что у эмигрантской литературы нет не то что миссии, но и самой литературы. (Миссионерская идея была одной из ключевых с тех пор, как о ней впервые заявил И.Бунин в своей речи в 1924 году.) За 16 лет пребывания за границей, утверждает Газданов, не появилось «сколько-нибудь крупного молодого писателя» [7]. Одно исключение, говорит в той же статье Г. Газданов, – Сирин. Но он оказался возможен лишь в силу своего редкого дарования – способности существования вне среды, вне страны, вне остального мира. Среди причин, по которым не может быть не то что «миссии» у русской эмиграции, но и самой литературы, он называет как материальные условия существования писателей, отсутствие читателей и издателей, так и духовные. Но все это не служит оправданием ни людям, ни эпохе.
В другой статье («О русской литературе») он говорит о скудности тем пишущих («большинство сюжетов похоже на злополучный рождественский рассказ о замерзающем мальчике»). Он прямо заявляет, что давно не пишут «многие, от кого мы вправе были ожидать новых вещей» [8]. Европу он называет «одичалой», неспособной ни услышать, ни поддержать молодое поколение писателей, а оно, возможно, «заслужило лучшую участь, нежели та, которая выпала на его долю» [9]. Европа сама в то время переживала кризис за кризисом, литературные течения и направления сменяли друг друга, но именно эти кризисы порождали величайшие произведения. Газданов не призывает «огорчаться» по поводу печальной участи погибших, павших духом. Литература – это для тех, кто понимает, что не осталось «ни иллюзий, ни поддержки, ни сочувствия и для самых удачливых – небольшое место в учебнике русской литературы, где ученый и безнадежно ничего не понимающий приват-доцент «объяснит» аптекарским языком, в чем следует полагать смысл и содержание таких-то произведений» [10]. Настоящее творчество возможно лишь там, где человек, понимая все это, не опускает руки.
Газданов был из тех, кто, конечно, осознавал это четко, и «счастье неведения», в коем пребывают и многие современные авторов, ему явно не грозило. С одной стороны, такие резкие выпады, свойственные его статьям и эссе, касающимся не только общих вопросов литературы, но и конкретных авторов, могли служить «ситом», сквозь которое просеивались все, неготовые к мужеству творчества. С другой – становились своеобразным стимулом для прочих. 30-е годы ХХ века – время, когда мир находился на пороге Второй мировой войны, Европу лихорадило. А русская эмиграция находилась в состоянии апатии и растерянности – не только перед нараставшим грядущим, но и из-за того, что опустившийся железный занавес у многих окончательно убил надежду на возвращение. Фраза, с которой начиналось множество бесед в среде русских эмигрантов в 20-х годах («Когда мы вернемся,…»), неумолимо теряла смысл. Жаркие споры на страницах эмигрантских газет и журналов – их было несколько тысяч, правда, многие жили очень недолго – утихали, поскольку всем становилось ясно, что этого «когда» никогда не будет. И взбодрить, вывести из молчаливой депрессии творческую часть эмиграции Гайто Газданову в какой-то степени удалось. На его статью «О молодой эмигрантской литературе» тут же в «Современные записки» поступили отклики – А.Бема, М.Алданова, завязалась дискуссия, ведь, молчаливое признание тезиса о том, что молодой эмигрантской литературы нет для многих было равносильно признанию себя несуществующими. Но есть и еще одна сторона медали: это, очевидно, было нужно и самому Газданову, как план, сформулированная программа, отступать от которой он не хотел, несмотря на то, что внешние условия жизни к тому располагали. Точно также, как и его коллеги «младоэмигранты», он не мог не обращаться в литературном творчестве к пережитому – множество его рассказов и романов автобиографичны: «На острове», «Вечер у Клэр», «Ночные дороги» и т.д. Условия существования за границей были нелегкими, но «скатиться» до мелочных препирательств с судьбой было бы для него подобно смерти. Прежде всего, авторской. Всегда нужно иметь силы подняться «над», чтобы увидеть глубже. И если бы ему это не удалось, вряд ли он счел бы себя заслуживающим жалости, в том числе, своей собственной.
«Он был бы идеально и страшно одинок…»
- Так написал Газданов о Сирине (В.Набокове), когда предположил, что тот мог бы завязать полноценную творческую дискуссию в эмиграции, поскольку он, говорит Газданов, единственный, кто по силе дарования имел бы на это право. Творческое одиночество, «проблема художника, смысла и назначения творчества приобретает первостепенную значимость» [11] для Газданова. В одном из выступлений в масонской ложе, поводом к которому послужила травля Пастернака, Газданов обращается к теме «писатель и общество». Это чуть ни единственный случай, когда он высказывался в письменной форме по этому поводу. Возможно, потому что вопрос не казался ему хоть сколько-нибудь спорным и подлежащим обсуждению. Но не откликнуться на публикацию отчета Союза писателей о Пастернаке он не мог. Помимо разоблачения некоторых тезисов, свидетельствующих, пишет Газданов, об элементарном невежестве авторов отчета, он останавливается на главном обвинении – в том, что Пастернак нанес ущерб для марксистского подхода в литературе. Современные исследователи утверждают, что писательство и политика не могут не соприкасаться. Аполитичный писатель – нонсенс, ибо «аполитичность» как акт протеста тоже есть в своем роде политический жест. Газданов же не признавал произведений «социального заказа», даже когда эти произведения были выполнены мастерски. Имена М.Шолохова, М.Шагинян Газданов поставил в один ряд с Булгариным. Объяснение одно: литература первична по отношению к политике, и у писателя, конечно, множество обязательств перед обществом, но они иного плана, главное – «предельная честность» [12].
И Газданов не только к себе, но и к другим авторам остается непримирим и безжалостен. К классикам и современникам - По, Мопассану, Гоголю, Чехову, Розанову, Поплавскому, Алданову, Достоевскому. Еще в статье «О молодой эмигрантской литературе» он «Поэтическое искусство» Буало называет собранием общих мест самого дурного тона, утверждает, что «Исповедь» Руссо свидетельствует об ограниченности автора, «Дневники писателя» Достоевского и «Выбранные места из переписки с друзьями» Гоголя именует «спорными, мягко говоря» [13]. Можно было бы предположить, что автор, таким образом, стремится эпатировать публику, однако в других его статьях мы находим частичное обоснование таковых его взглядов.
Например, в эссе, посвященном Гоголю, сакцентировав внимание на некоторых биографических фактах, предложив несколько иной угол зрения на его тексты, Газданов выводит формулу гоголевского «краеугольного камня»: автор «Мертвых душ» хотел быть наставником своих современников, вот и выпустил свод правил и назиданий, который Белинский назвал мракобесием. Но суть в том, что ему – Гоголю – предстояло стать наставником в ином смысле, а именно через литературные произведения, отмеченные светом его парадоксального гения, в частности, через «Мертвые души». Тот же бескомпромиссный подход к творчеству мэтра прослеживается и в другом эссе Газданова – написанном к 60-летию со дня смерти А.Чехова. Рассматривая его биографию, Гайто Иванович говорит, что «иногда у Чехова как-то прорывалось то мещанство, в среде которого началась его жизнь» [14]. Однако – и снова автор отмечает парадокс – это нисколько не отразилось на качестве произведений Антона Палыча. Далее Газданов рассматривает ряд рассказов, пытаясь выделить основную составляющую чеховского таланта. И опять-таки выводит формулу: Чехов - это не Толстой и не Достоевский, в нем нет ничего титанического, «но в смысле полнейшей безотрадности, полнейшего отсутствия надежд и иллюзий – с Чеховым <…> нельзя сравнить никого» [15].
Но, судя по всему, более всего Газданова интересовали авторы, герои их произведения, которые находятся на, а иногда и за гранью возможного. Или же за гранью общепринятого понимания «нормы». Это искусство, которое «находится вне классически рационального восприятия» [16]. Таковы и тот же Гоголь, и Розанов, и Эдгар По, и Мопассан. Здесь он рассматривает психологическую подоплеку отношений «писатель-действительность». Автор утверждает, что поскольку каждый из них живет в особенном, ими самими созданном мире, то есть, развивающимся по иным, нежели мир реальный, законам, то и судить их (равно как и их творчество), исходя из наших «мирских» понятий о добре и зле, нельзя. Например, осудить Розанова за аморальные высказывания и перемену убеждений – это все равно, что осудить его за то, «что он умирает». Таковой Газданову видится жизнь Розанова – не столько жизнь, сколько постоянный процесс умирания. Вообще Газданова очень интересовало отношение творца к смерти. Именно в мироощущении писателя, осознающего свою смертность, Газданов видит истоки творческой индивидуальности. «Эдгар По погиб, зная, что спастись невозможно, Гоголь погиб, думая, что спасение есть» [17]. Ужасаясь смерти, они сумели честно, не взирая на лица, без страха быть непонятыми, превратить этот опыт умирания в искусство.
Хладнокровное отстраненное исследование – то, к чему стремился автор. Но в какой-то степени он оставался последователем традиций глубоко душевной русской критики XIX века. Это особенно очевидно, когда мы открываем работы, посвященные его современникам. Трагедия каждого из них – Сирина, обреченного на идеальное и страшное творческое одиночество; поэта Поплавского - непонятого, беззащитного и в итоге погибшего поэта; уставшего раньше срока Алданова – для Газданова это, прежде всего, личные трагедии, а потом уже потери для мировой литературы. Но при всем при этом в суждениях о них, как о писателях, Газданов остается непреклонным и неумолимым критиком. Нет осуждений и одобрений – есть проникновение и, главное понимание. Такой подход в эмигрантской критике мне встречался лишь однажды (и то не в столь сбалансированном виде): эссе И.Бунина об Алексее Толстом. И то, очевидно, нобелевскому лауреату это удалось лишь по причине достаточно близкого знакомства с Толстым лично и приятельских с ним отношений.
Бескомпромиссность позиций Газданова к литературе и творческому процессу (порой, достаточно спорные), на наш взгляд, можно объяснить несколькими причинами. Во-первых, как случается в смену эпох, новое поколение неизбежно производит переоценку существовавших ранее ценностей. Для литературного поколения «младоэмигрантов» таковыми стали произведения отечественной и мировой классики. Во-вторых, диалог литературных поколений России, диспут, занимавший в XIX веке значительное место в общественной жизни страны, можно сказать, оборвался для покинувших ее писателей. Как упоминалось выше, отчасти ему удалось сохранить эту «ниточку».
Впрочем, нет свидетельств, что современники Газданова воспринимали его как яркого публициста или общественного деятеля. Даже к творчеству его, признавая некоторые достоинства не относились так, как, скажем, к произведениям того же В.Набокова. Посмеивались – правда, по-доброму, мол, никто другой, как Газданов, не умеет так талантливо писать ни о чем. Несклонных к ярким публичным разоблачительным речам часто упрекают в отсутствии позиции как таковой. Однако Газданов эту позицию имел. Другое дело, она была иной – нет, не противоположной, а стоявшей в иной плоскости – вне поля баталий. Однако то, что Газданов имел и позиции, и убеждения, касавшиеся не только литературы, свидетельствуют несколько биографических фактов.
«Я снимаю шляпу…»
В 1943 году Гайто Газданов и его супруга стали участниками движения Сопротивление во Франции. Она работала связной и переводчицей, а он редактировал подпольную антигитлеровскую газету «Русский патриот», о чем свидетельствует документ, выданный писателю в 1946 году (сейчас он хранится в музее писателя во Владикавказе). Но еще до Сопротивления они с супругой укрывали у себя евреев, бывших военнопленных. Среди спасенных и личный друг Газданова М.Слоним. В 1945 году (через 10 дней после подписания акта капитуляции немецкой стороной) он закончил рукопись на русском языке, посвященную героям Сопротивления. Выпущена в свет она была отдельным изданием на французском годом позже и называлась «Je m’engage a defendre» («Я начинаю борьбу»). Это единственная документальная работа Газданова. И в ней он с той же беспристрастностью исследователя, с какой разбирал творчество литераторов, рассматривает природу героизма, который проявили и советские граждане (бывшие военнопленные), и французы, и русские эмигранты во время войны. Отметим, что в Русском зарубежье не было однозначной оценки мирового противостояния. Значительная часть эмиграции (преимущественно, военные, а их была четверть от общего числа) пожелала включиться в борьбу на стороне фашистов.
Справедливости ради стоит отметить, что их мало интересовали нацистские идеи – руками Гитлера они надеялись отвоевать себе родину. Реваншисты верили, что таким образом смогут вернуться в Россию, свергнуть сталинский режим и восстановить дореволюционные порядки. Среди писателей таковых позиций придерживались Гиппиус и Мережковский. Тех, кто сочувствовал той или иной стороне, но не принимал никакого участия в борьбе, тоже было немало. Бунин отказался от сотрудничества, он уехал из Парижа. Генерал Деникин на предложение возглавить военный контингент ответил, что никогда не будет воевать на стороне захватчиков родины. Активно выступивших против Гитлера и его союзников среди эмигрантов было всего несколько сотен. Эмигранты готовы были сражаться «за исторический мираж, за это непередаваемое и неумирающее видение своей родины» [18]. Любопытно, что и само название движению было дано благодаря русским эмигрантам: сотрудники «Музея человека» Б.Вильде и А.Левицкий еще в начале войны выпускали во Франции антигитлеровскую газету «Сопротивление», за что поплатились жизнью.
В книге Газданова упоминается около 90 персонажей, но никого автор не называл по имени: прежде всего, того требовали условия военного времени, и хранить материал с настоящими именами подпольщиков было опасно для них и для автора. Но имена некоторых героев сопротивления удалось установить при сопоставлении описанных в книге Газданова фактов и тех, что приводят немногочисленные отечественные исследователи участия русских людей во французском Сопротивлении. Это эмигрант А.П. Покотилов, развернувший партизанскую борьбу в Париже и его окрестностях. Советский источник сообщает, что он «работал по разложению РОА. После войны возвратился в СССР и жил в Астрахани. Был награжден советской медалью «За отвагу» и французским орденом Военный крест с Серебряной звездой» [19]. Н.Скрипай, руководивший партизанским отрядом «Максим Горький» - один из тех легендарных командиров, о которых писал Газанов. Однако, подробной информации в советских книгах о нем нет. Такую скупость исследователей в изложении заслуг героев Сопротивления, проведших не одну боевую операцию на территории Франции, можно объяснить тем, что Покотилов - бывший эмигрант, а Скрипай – бывший военнопленный. Один из погибших героев – Василий Порик. Его Газданов не знал лично, но был наслышан о его подвигах (организации восстания в лагере военнопленных, ряде боевых операций), которые, в пересказах очевидцев, приводит в своей книге. Двумя десятилетиями позже советский гражданин – участник войны – С.Гладкий решил написать книгу о «камряде Базиле», но на сбор материалов - даже на то, чтобы установить правильную фамилию героя, у него ушло несколько лет, в то время как первоначальные сведения уже были опубликованы за границей. К сожалению, железный занавес не способствовал обмену информацией.
Поначалу – на волне просоветских настроений в Европе – книга Газданова вызвала интерес публики. Но потом, с началом холодной войны, этот интерес угас: эта его позиция «быть над событием» не понравилась правым (казалось, слишком «советская» вышла) и левым (недостаточно «советская»). И в итоге – и с книгой, и с именами ее героев - случилось то, о чем предупреждал Газданов: о них забыли. «Я не советский подданный и не коммунист – и мне не угрожает никакая критика личного порядка. И я пользуюсь этим, чтобы подчеркнуть еще раз это торжество героизма над насилием, воли над действительностью, настоящей непобедимостью над мнимой победой и – я надеюсь – благодарности над забвением» [20] - написал Газданов в конце книги.
Правда, эмигрантов после Второй мировой ожидало еще одно испытание: репатриация. Власти требовали высылки «перемещенных лиц», согласно Ялтинскому соглашению от 11 февраля 1945 года. «Практически эта договоренность превратилась в насильственную репатриацию всех без разбора, включая и старых эмигрантов, которые никогда не были советскими гражданами» [21]. Есть свидетельства, что эмигрантов – также без разбора – выслеживали и «отстреливали» на улицах. А тех, кого не удалось достать, попробовали выманить: по сталинской амнистии в конце 40-х годов в Россию имели возможность вернуться эмигранты, не совершившие преступлений против родины. Для многих это закончилось трагично – концлагерем или немедленным расстрелом. Газданов не о возвращении, но с пониманием отнесся к тем, кто решил взять советские паспорта. Но так к ним отнеслись далеко не все… В 1947 году Газданов направил секретарю эмигрантского Союза писателей и журналистов в Париже В.Зеелеру письмо с заявлением о выходе из объединения. Причиной стало исключение из Союза ряда эмигрантов, которые приняли после войны советское гражданство [22], что породило кривотолки о симпатиях писателя к Советам.
Однако в 1953 году он стал одним из первых, кто заключил договор о сотрудничестве с американской радиостанцией «Свобода», которая считалась одним из самых рьяных «рупоров антисоветской пропаганды» (эта станция была последней, которую перестали глушить с наступлением гласности в Советском Союзе). Но учредитель обещал не вмешиваться в дела редакции, что, видимо, и привлекло Газданова. Он работал в бюро Парижа и Мюнхена. Вел «Дневник писателя», однако, находились поводы и для политических выступлений. Радиостанция «Свобода» широко освещала политические судебные процессы над писателями и общественными деятелями, и, конечно, советские власти не могли простить эмигрантам участия в этих программах. Возможно, это стало еще одной причиной, почему имя Газданова на родине было под запретом вплоть до начала гласности. Особое возмущение советских идеологов вызвало освещение на радио «Свобода» суда над Даниэлем и Синявским в 1966 году. Газданов открывал и вел одну из таких передач. Конечно, и за авторами и ведущими велась «охота», разоблачительная работа «разведчиков», впрочем, не сильно способствовала контрпропаганде, а только подогревала интерес. Под особо строгим запретом находились и имена и книги тех писателей, которые работали на «Свободе». Но, несмотря на это, впервые произведения Газданова попали в Россию в 60-х годах и вызвали некоторый интерес исследователей. Однако возвращаться домой его книги в большом количестве начали только в конце 80-х.
Но и сейчас нельзя сказать, что он популярен у широкого круга читателей. То ли это связано с общим упадком интереса к чтению в стране, то ли с тем, что, как мне кажется, Газданов следовал законам своего внутреннего мира. Его сюжеты развиваются скорее «вглубь», нежели в ширину (там нет эпичности). А может, если посмотреть по-газдановски – под другим углом, – то все окажется очень правильным. «Популярность писателя обратно пропорциональна его близости к искусству; а в тех случаях, когда известность достается настоящему, творческому таланту, это объясняется недоразумением, <…> из многочисленных почитателей <…> едва ли одна десятая часть “ведает, что творит” [23]». Газданова интересовала только истина и возможность ее высказывать. В одной из передач на радио «Свобода» он прочел отрывок из своего романа «Пилигримы»: «Кто из нас мог бы утверждать в конце своей жизни, что он прожил недаром. И если бы его судили за все, что он делал, у него было бы какое-то оправдание. Я долго думал над этим и пришел к одному выводу. Он известен тысячи лет. Если у тебя есть силы, если у тебя есть стойкость, если ты способен сопротивляться несчастью и беде, если ты не теряешь надежды на то, что все может стать лучше, вспомни, что у других нет ни этих сил, ни этой способности сопротивления. И ты можешь им помочь. Для меня лично в этом смысл человеческой деятельности. <…> Только такая жизнь, о которой я <…> говорю, не нуждается в оправдании. <…> Я лично думаю: только такая жизнь и стоит того, чтобы ее прожить» [24].
Вопрос «свой» или «чужой» решает в итоге каждый сам – сделать глоток из этого ручья или пройти мимо. Понимания или приятия требовать невозможно. Но если посмотреть глубже, сейчас, когда идет четвертая (или пятая, по мнению ряда исследователей) волна эмиграции, а творчество в отчизне находится на том же сухом пайке, что и в эмиграции начала ХХ века, опыт выживания – прежде всего, духовного – для многих мог бы стать незаменимым.
Литература:
1. Костиков В. «Не будем проклинать изгнанье…» (пути и центры русской эмиграции). М., 1990, с. 5
2. Ионцев В. Эмиграция и репатриация в России. Под ред.Бондарева А., М.: 2001, с. 115
3. Цит по: Ионцев В. Эмиграция и репатриация в России. под ред.Бондарева А., М.: 2001, с. 45
4. Хрусталева Н. Психология эмиграции. Диссерт. на соискание уч. ст. доктора психологических наук, СПб.: 1996, с. 64
5. Орлова О. Газданов., М.: 2003, с.77
6. Газданов Г. Собр. соч. в 3-х т. /Составление, подготовка текстов Л.Диенеша, С.С.Никоненко, Ф.Х.Хадоновой; Комментарии Л.В.Сыроватко, С.С.Никоненко, Л.Диенеша., М.: 1996, с. 679
7. Газданов Г. О молодой эмигрантской литературе // Вопросы литературы, 1993, №3 (1), с. 317
8. Газданов Г. О русской литературе // Сельская молодежь. 1993, №9, с.51-52
9. Газданов Г. О молодой эмигрантской литературе // Вопросы литературы, 1993, №3 (1), c. 321
10. Газданов Г. О русской литературе // Сельская молодежь. 1993, №9, с.52
11. Гайбарян О. Искусство и творческая личность в художественном мире Гайто Газданова: Эстетический и поэтологический аспекты. Диссерт. на соискание уч. ст. канд. филол. наук, М.: 2005, с. 25
12. Газданов Г. Масонские доклады // Новое литературное обозрение №39 (5/1999), с.180
13. Газданов Г. О молодой эмигрантской литературе // Вопросы литературы, 1993, №3 (1), с. 317
14. Газданов Г. О Чехове // Вопросы литературы, 1993, №3 (1), с. 306
15. Указ.соч., с. 309
16. Газданов. Заметки об Эдгаре По, Гоголе и Мопассане // Сельская молодежь, 1993, №9, с. 79
17. Указ.соч., с. 80
18. Газданов Г. Собр. соч. в 3-х т. /Составление, подготовка текстов Л.Диенеша, С.С.Никоненко, Ф.Х.Хадоновой; Комментарии Л.В.Сыроватко, С.С.Никоненко, Л.Диенеша., М.: 1996, с. 747
19. Цырульников Н. Против общего врага., М.: 1972, с. 284
20. Газданов Г. Собр. соч. в 3-х т. /Составление, подготовка текстов Л.Диенеша, С.С.Никоненко, Ф.Х.Хадоновой; Комментарии Л.В.Сыроватко, С.С.Никоненко, Л.Диенеша., М.: 1996, с. 774
21. Цурганов Ю. Неудавшийся реванш. Белая эмиграция во Второй мировой войне., М.: 2001, с.206
22. Орлова О. Газданов, М.: 2003, с. 255
23. Газданов. Заметки об Эдгаре По, Гоголе и Мопассане // Сельская молодежь, 1993, №9, с. 78
24. http://www.svoboda.org/50/files/1955.html
Г.Газданов в интернете:
http://hronos.km.ru/proekty/gazdanov/
http://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%93%D0%B0%D0%B7%D0%B...
http://www.krugosvet.ru/articles/72/1007289/1007289a...
http://www.ruscenter.ru/690.html
http://briefly.ru/gazdanov/
____________________
© Амирова Инна
Фотография с сайта:
http://hronos.km.ru/proekty/gazdanov/
