Известно, что Мечтатель из «Белых ночей» представляет собой тип героя, наиболее характерный для раннего творчества Достоевского. Хотя позднее в фокусе внимания писателя оказывается подпольный герой, он сохраняет многие черты мечтателя и генетически с ним связан. Специфика психологического времени в художественном мире Достоевского (под психологическим временем мы понимаем временное измерение сознания) уже хорошо видна на примере типа мечтателя; впоследствии многие особенности переживания времени мечтателем переходят к подпольному герою и становятся константами его психологической жизни и определяют мировосприятие. А. Бергсон, чья психологическая трактовка времени представляется актуальной для нашей статьи, рассматривал внутреннее переживание временной длительности как самый глубинный слой психологической реальности, а длительность – психологическое переживание времени – как наиболее адекватное выражение жизни, которую он трактовал психологически: «Поищем в самой глубине нас самих такой пункт, где мы чувствуем себя всего более внутри нашей собственной жизни. Мы погрузимся тогда в чистую длительность, в длительность, в которой безостановочно идущее прошлое беспрерывно увеличивается абсолютно новым настоящим»[1]. По Бергсону, психологическая длительность создаёт личность. Мы попытаемся объяснить особенности психологии типа мечтателя через его ощущение времени.

Мечтатель провёл большую часть своей жизни во внутреннем одиночестве - с самого начала герой признаётся, что он вот уже восемь лет как живёт в Петербурге, «и почти ни одного знакомства не умел завести» [2. (2;102)]. При этом, в отличие от другого мечтателя из повести «Хозяйка», Ордынова, протагонист «Белых ночей» не замыкается в себе в своём углу, а напротив, с лёгкостью выходит в мир и, более того, чувствует потребность в прогулках среди людей, в неком «скольжении» по людскому потоку: «Но к чему мне знакомства? Мне и без того знаком весь Петербург» [2. (2;102)]. Создаётся впечатление открытости миру; в действительности же настоящих связей с людьми герой так и не завязывает. Однако если Ордынов замечал время в редкие моменты контактов с другими людьми, то Мечтатель как будто значительную часть своей жизни проводит в общем временном потоке и не затрудняется с обозначением времени. Он рассказывает о старичке, с которым он «почти свёл дружбу» и с которым они встретились на третий день, после того как «не видались целые два дня» (2;102). Но точно так же Мечтатель отмечает время своих «встреч» и с другими приятелями – петербургскими домами. Так, герой жалуется, что на прошлой неделе его розового «приятеля» красили в жёлтый цвет.

Таким образом, ощущение контактов с другими – лишь поверхностное и обманчивое. Мечтатель как будто самодостаточен; не чувствует необходимости в «другом» - в понимании М.М. Бахтина - как в равноправном субъекте общения. Никогда во время своих прогулок по городу он не выходит за пределы своего «я», не проникает во внутренний мир другого и не вступает в ним в настоящий диалог. Другому просто сочиняется его история без его творческого соучастия. Если «сочиняя» себе образ Катерины и её прошлого [3] Ордынов находится в состоянии разрушительного болезненного бреда и все образы, созданные своим воображением воспринимает всерьёз, то Мечтатель в «Белых ночах» до встречи с Настенькой ведёт легкую игру с самим собой.

Несмотря на то, что Мечтатель всё же замечает время и не замыкается в своём углу, ему не удаётся адекватно соотнести себя с настоящим и он не чувствует течения времени общей жизни. По словам Tetsuo Mochizuki, симптомом «болезни» или «трагедии» мечтателя и подпольного человека, основного протагониста романов Достоевского, может быть названо его несовпадение с настоящим временем [4]. Мечтатель в «Белых ночах» признаётся, что три дня его мучило непонятное беспокойство, прежде чем он угадал его причину: с наступлением лета петербуржцы переезжают на дачу, город пустеет. Осознание действительности, соотнесение себя с общим временем даётся не сразу и с трудом. Беспокойство становится началом пробуждения: герой с недоумением осматривает «свои зелёные закоптелые стены, потолок, завешанный паутиной» [2. (2;103)], а потом наконец вдруг приходит к выводу: «… словно забыли меня, словно я для них был и в самом деле чужой!» [2. (2;104)].

До появления ощущения беспокойства герой Достоевского замечает течение дней постольку, поскольку оно совпадает с его внутренним отсчётом своих же впечатлений и чувств. Вообще, фиксация сроков происходящего вовсе не означает, что герой замечает течение времени, чувствует длительность состояний или событий. Мечтатель может назвать начало и конец события, но не может сказать, как долго оно длилось, так как у него нет чувства вовлечённости и сопричастности к бытию и «живой жизни». У него отсчёт времени оказывается возможным, потому что он не поглощён страстью, как Ордынов, а как бы скользит по поверхности бытия и может на свои впечатления посмотреть извне, как на объект, так что его психологическое время становится временем созерцаемым, в котором обозначаются обозримые и объективные границы явлений и событий, отпечатавшихся в его внутреннем мире. Интересно, что сам герой Достоевского говорит о созерцании как о наиболее характерном для мечтателя состоянии: «Когда я говорю – смотрит, так я лгу: он не смотрит, но созерцает как-то безотчётно, как будто усталый или занятый в то же время каким-нибудь другим, более интересным предметом, так что разве мельком, почти невольно, может уделить время на всё окружающее» [2. (2;112)].

В настоящем времени реальной жизни герои чувствуют себя некомфортно и постоянно стремятся уйти в своё внутреннее время фантазий. В итоге герой перестаёт реагировать на настоящее, и его конфликт с настоящим временем, проходящей мимо реальностью, существующей по своим законам, становится неизбежным: «Теперь «богиня фантазия» <...> уже заткала прихотливою рукою свою золотую основу <...> перенесла его прихотливою рукою на седьмое хрустальное небо с превосходного гранитного тротуара, по которому он идёт восвояси. Попробуйте остановить его теперь, спросите его вдруг: где он теперь стоит, по каким улицам шёл? - он наверно бы ничего не припомнил, ни того, где ходил, ни того, где стоял теперь, и, покраснев с досады, непременно солгал бы что-нибудь для спасения приличий» [2. (2;114-115)] [5]. Склонность к созерцанию сочетается с усиленным самоанализом и глубоким погружением с своё внутреннее время.

Итак, Мечтатель не живёт в настоящем времени. Настоящее, реальная жизнь проходят мимо него, и, что важно, Мечтатель, постоянно рефлексирующий над собой, понимает это, когда рассказывает Настеньке о странных петербургских уголках, в которых жизнь протекает совсем иначе, чем для других людей: «В этих уголках <...> выживается как будто совсем другая жизнь, не похожая на ту, которая возле нас кипит, а такая, которая может быть в тридесятом неведомом царстве, а не у нас, в наше серьёзное-пресерьёзное время» [2. (2;112)]. Таким образом, в мире мечтателей, а позднее и подпольных людей Достоевского, параллельно существуют как бы два времени: безвременье мечтаний и настоящее живой, протекающей мимо Мечтателя жизни. Важно, что знание об этом вводится также в кругозор осмысляющего свою жизнь героя.

При отсутствии живого контакта с настоящим, герой оказывается совершенно не укоренён во времени. У него, в отличие от подпольного человека, нет смыслового прошлого, нет истории, которую он бы нёс в настоящем и за которую бы мстил «другому». В то же время у него нет и цели, которая каким-то образом ориентировала бы его в будущем; жизнь не мыслится героем как линейная временная последовательность. Существование Мечтателя призрачно и похоже на сновидение, дано вне времени.

Само течение времени оказывается для мечтателя крайне проблематичным, потому что напоминает ему о его несостоятельности и неизменно связано с ощущением внутреннего краха. В факте течения времени заключается экзистенциальная трагедия Мечтателя. Он в минуты сильнейшей тоски начинает чувствовать, что «никогда не способен начать жить настоящею жизнью, <...> потерял всякий такт, всякое чутьё в настоящем, действительном» [2. (2;118)] - и в минуты тоски проклинает себя, потому что после фантастических ночей на него «находят минуты отрезвления, которые ужасны» [2. (2;118)].

Время как один из параметров действительного мира неприемлемо для Мечтателя, романтика по мировоззрению. В своём внутреннем созерцании герой Достоевского всячески стремится преодолеть враждебное ему течение времени – в фантазиях, грёзах и снах, но, как и Ордынов, постоянно чувствует за собой иронию жизни. И при том что герой Достоевского отказывается от прозаической реальности, «бедной, жалкой жизни», он уже осознаёт, «что и для него, может быть, когда-нибудь пробьёт грустный час, когда он за один день этой жалкой жизни отдаст все свои фантастические годы <...> и выбирать не захочет в тот час грусти, отчаяния и невозбранного горя» [2. (2;116)]. Этот грустный час – момент осознания необходимости для себя «другого». Этот момент – также момент соотнесения себя с настоящим, ощущения себя во временном потоке реальной жизни, потому что реальный «другой» из плоти и крови появляется в настоящем моменте и всегда неразрывно с ним связан в нашем восприятии. Наконец, только понимание и любовь «другого» в силах преодолеть страшную инерцию жизни и избавить от её иронии.

Но пока герой один – «покамест ещё не настало оно, это грозное время, - он ничего не желает, потому что он выше желаний, потому что с ним всё, потому что он пресыщен, потому что он художник своей жизни и творит её себе каждый час по новому произволу. И ведь так легко <...> создаётся этот сказочный, фантастический мир!» [2. (2;116)] То, что у Мечтателя нет никаких желаний и, предаваясь своим фантазиям, он «замирает от восторга» и чувствует, как потрясён его дух, для мира Достоевского оказывается симптоматичным. Желания невозможны, когда страсти мгновенно удовлетворяются – эта картина присутствует и в утопическом сне Ордынова. Но при том, что категория развития и становления полностью изымается из внутренне замкнутого психологического мира Мечтателя, герой, не имея желаний, не может действовать вообще, – отсюда позднее развивается тотальная неспособность к поступку и у подпольного парадоксалиста.

Мечтатель, как впоследствии и подпольный парадоксалист, не мыслит себе будущего, так как там будет та же пустая жизнь, («… в будущем – опять одиночество, опять эта затхлая, ненужная жизнь» [2. (2;118)]). По отношению к будущему Мечтатель и подпольный парадоксалист будут значительно отличаться от более способных на поступок и появившихся позднее в художественном мире Достоевского героев-идеологов, живущих мыслью о «смысловом будущем»[6], которое в один момент должно отменить серое существование в настоящем. Интересно, что уже одна смысловая ориентация на будущее, появление будущего во временной перспективе героя, создают другого персонажа – способного на поступок. Герой же «Белых ночей», лишённый будущей перспективы, пребывает в безвременьи своих снов и мечтаний: «Новый сон – новое счастье! Новый приём утончённого сладострастного яда! О, что ему в нашей действительной жизни!» [2. (2;115)]. Ордынов тоже был счастлив только во время своих фантастических видений, а потом, проснувшись, ощутил, что настоящее потеряло смысл, а будущее закрыто для него.

В качестве способа личностного преодоления времени мечты у героя Достоевского уравниваются со снами. При первой встрече с Настенькой восторженный мечтатель признаётся: «Точно сон, а я даже и во сне не гадал, что когда-нибудь буду говорить хоть с какой-нибудь женщиной» [2. (2;107)] – в этот момент герой воспринимает жизнь по аналогии с болезненным мировосприятием Ордынова, который в своих грёзах творчески преобразует действительность. Чуть позже Мечтатель говорит Настеньке, что уже много раз был влюблён «и в кого, в идеал, в ту, которая приснится во сне» [2. (2;107)] и тут же добавляет: «Я создаю в мечтах целые романы» [2. (2;107)]. Здесь знаменателен переход снов в мечты, а последних - в романы. Так протягивается нить от одинокого мечтателя Ордынова из ранней повети «Хозяйка» с его творческими снами к позднейшими подпольными героями, которые и мечтают и стремятся осмыслять и строить свою жизнь в соответствии с заимствованными из литературы моделями [7].

Настенька, которой суждено было стать «другим» для протагониста «Белых ночей», как и Мечтатель, очень одинока: бабушка её никуда не пускает, так что она «почти разучилась совсем говорить» [2. (2;111)]. Интересно и то, что она сама причисляет себя к типу мечтателей. И всё же по сравнению главным героем, Настенька гораздо больше живёт во времени: у неё есть реальная история в прошлом, которой она готова поделиться. Рассказывая свою историю, героиня, как и Мечтатель, точно называет сроки событий, однако ей доступно и особое переживание внутренней, субъективной длительности: повествуя о том, как накануне отъезда жильца ночью с узелком пришла к нему, Настенька говорит, что «шла целый час по лестнице» [2. (2;124)].

При некотором сходстве душевного опыта, герои по-разному ориентированы во времени. Настенька вся находится в ожидании и устремлена в будущее – такая установка начинает корректировать темпоральный кругозор Мечтателя. Только после встречи с героиней будущее, пусть самое ближайшее, появляется в его временной перспективе - расставаясь с Настенькойц, он несколько раз повторяет: «До завтра!»

И всё же настоящей «встречи» двух сознаний во внутреннем времени у героев не происходит, так как они по-разному ориентированы во времени и прошлое, настоящее и будущее имеют для них различную ценность. Мечтатель на протяжении их встреч очень сильно и полно переживает мгновения настоящего, полагая в нём весь смысл. Настоящее вдруг настолько полно встало перед ним, что заслонило другие временные перспективы – герой настолько увлекается настоящим своих «белых ночей», что сам позволяет себе обмануться, поверив в возможность своего счастья с Настенькой и – как его предпосылку – в возможность встречи и совпадения двух сознаний в одном внутреннем времени. Но в течение всех четырёх вечерних свиданий герои живут в разном психологическом времени и не понимают друг друга. Только в редкие мгновения Мечтатель отдаёт себе отчёт в том, что между их сознаниями отсутствует глубокий внутренний диалог: «Какая слепая ты, Настенька!.. О! как несносен счастливый человек в иную минуту!» [2. (2;129)]

Однако Настенька вовсе не слепа, как на то сетует Мечтатель, и чувствует, что эти «белые ночи» стали для героя моментом встречи с настоящим, обретения чувства реальности. Но при глубоком – возможно, инстинктивном - понимании того, что происходит с героем, Настенька не хочет признать свою причастность к этим изменениям.

Организация психологического времени в повести осложняется тем, что герои, несмотря на различия их внутренних устремлений, тем не менее находятся в схожем психологическом состоянии, по мнению самого героя, и обусловливающем некоторое подобие диалога сознаний в настоящем. Мечтатель вспоминает, что когда возлюбленный Настеньки не пришёл и на третью ночь, она « … так оробела, так перепугалась, что, кажется, поняла наконец, что я люблю её и сжалилась над моей бедной любовью. Так, когда мы несчастны, мы сильнее чувствуем несчастье других; чувство не разбивается, а сосредоточивается» [2. (2;128)]. В результате именно это открывшееся героине понимание и заставляет её ещё сильнее цепляться за своё ожидание встречи с прошлым жильцом. И хотя Настенька в этой тягостной для неё самой общей ситуации недомолвок и неясности в отношениях как с возлюбленным, так и с Мечтателем вдруг восклицает: «… зачем мы все не так, как бы братья с братьями? Зачем самый лучший человек всегда как будто что-то таит от другого и молчит от него? Зачем прямо, сейчас, не сказать, что есть на сердце, коли знаешь, что не на ветер своё слово скажешь?» [2. (2;131)] - заранее оговорившись, что это теперь «не про него» – ясно, что волнует Настеньку не внутренняя мотивация действий Мечтателя, а мысли и мотивы того другого, на встречу с которым в будущем она надеется и будущим временем встречи с которым она теперь только и живёт. Не случайно, что когда Мечтатель наконец озвучивает то, что они оба уже давно понимали, и признаётся Настеньке в своей любви –девушка почему-то говорит о времени, она как бы цепляется за время как за последнее спасение: «Но послушайте, зачем же это, то есть не зачем, а почему же вы так, и так вдруг…» [2. (2;134)] (курсив здесь и далее наш. – М.Г.) – при том что и читателю, и самой Настеньке ясно, что признание произошло вовсе не «вдруг», и сама она чуть раньше говорит: «Ну, я давно знала, что вы меня любите, но только мне всё казалось, что вы меня так, просто, как-нибудь любите» [2. (2;134)].

«Белые ночи» и встречи оказываются возможными благодаря тому, что по своей ориентации ременные ценностные установки героев всё же где-то совпадают. Оба героя живут ожиданиями ближайшего будущего – «до завтра». Различие их в том, что Мечтатель ощущает непрерывную ценность моментов времени – от дорогого «сейчас», настоящего, преисполненного реальности и счастья – «до завтра», ближайшего будущего, в котором продлится это настоящее. Настенька вся устремлена в будущее её встречи с любимым человеком, исполнения мечтаний в радостном «завтра», тогда как время «белых ночей» для неё – мучительное время неопределённости и ожидания, ужасное время: «О, сколько я вытерпела здесь эти три дня! Боже мой! Боже мой!» [2. (2;133)].

Особый интерес для анализа связи между чувствами героев и их ощущением времени – несовпадения чувств и временного «разминовения» героев представляет их третье свидание. Разное чувство времени в мире Достоевского становится своеобразным индикатором глубокого психологического несовпадения героев. Смысл третьей встречи героев легко прочитывается на языке времени.

Мечтатель рассказывает Настеньке об очень странном пережитом им психологическом опыте, описывая его так: «… как будто время для меня остановилось, как будто одно ощущение, одно чувство должно было остаться с этого времени во мне навечно, как будто одна минута должна была продолжаться целую вечность и словно вся жизнь остановилась для меня» [2. (2;129)]. У Мечтателя никогда не было минуты столь интенсивного переживания настоящего – чувства полного слияния с настоящим, растворения в нём. Это чувство глубокой внутренней сопричастности бытию ошеломляет героя, который до того момента не вступал во взаимодействие с «другими» и жил «созерцая». Конечно, здесь герой говорит вовсе не о минуте как о временной категории, но о минуте-чувстве, полностью овладевающей человеком и становящейся концентрацией всей его духовной и душевной жизни и всех устремлений. В такую минуту человек прозревает сущность бытия и прикасается к вечности. В «Хозяйке» Ордынов в этот момент слышал «внутреннюю музыку», которая знакома «душе человека в час радости о жизни своей, в час безмятежного счастья». [2. (1;302)]. Мечтатель тоже говорит: «Когда я проснулся, мне казалось, что какой-то музыкальный мотив, давно знакомый, где-то прежде слышанный, забытый и сладостный, теперь вспоминался мне. Мне казалось, что он всю жизнь просился из души моей, и только теперь…» [2. (2;129)]. Вся прежняя жизнь мечтателя и созерцателя была подготовкой к этой «минуте блаженства», в которой вдруг сконцентрировался весь смысл его существования.

Однако герою не удаётся донести своё чувство – переживание минуты – до Настеньки; героиня совсем по-другому воспринимает время, не живёт настоящей минутой-чувством, но вся в ожидании будущего. В ответ на слова Мечтателя об остановившейся минуте, героиня восклицает: «… как же всё это так? Я не понимаю ни слова» [2. (2;129)]. Желая передать другому своё ощущение времени, герой хочет, чтобы другой понял и разделил его чувство. И когда Настенька, догадавшись о том, что Мечтатель хотел сказать ей о своей любви, делает вид, что ничего не понимает, шутит и кокетничает, рассерженный герой в припадке злости вдруг снова, уже по-другому, обращает её внимание на время – на этот раз оно не останавливается, а неумолимо течёт: с отдалённой городской башни доносится звук колокола, отбивающего одиннадцать ударов, означающих, что жилец Настеньки не придёт.

Выздоравливающий, по словам самой же Настеньки, от болезни созерцания, Мечтатель не протяжении их третьей встречи гораздо лучше чувствует настоящее и поток времени в своём сознании. Настенька же как будто совсем теряет к нему касание. После того как мечтателю не удалось погрузить Настеньку в своё индивидуальное время, в остановившуюся минуту-чувство, он обращает её внимание на общее, объективное время – но и в том и в другом случае это попытка насильственного вмешательства во внутреннее, психологическое время «другого».

Герой тут же раскаивается в своём припадке раздражения – и, чтобы утешить Настеньку, снова прибегает к «игре» с психологическим временем, переворачивая реальную ситуацию: «… вы и меня обманули и завлекли, Настенька, так что я и времени счёт потерял…» (2;130) Читателю понятно, что сам герой уже не теряет счёта времени, он ближе к настоящему, чем Настенька, ориентированная на цель в будущем, не видящая и не чувствующая временного отрезка, отделяющего от неё. Отмечать время можно только чувствуя свою причастность к нему, ощущая в себе временной поток. В этой связи показательно, что Настенька хорошо – по часам – помнит знаковые, глубоко психологически пережитые моменты: время её знакомства с жильцом, вечер их последнего свидания - но оказывается вне времени сейчас, потому что не полагает никакой ценности в настоящем моменте. Интересно, что потом в письме Мечтателю Настенька скажет, что его любовь к ней запечатлелась в её памяти «как сладкий сон, который долго помнишь после пробуждения» [2. (2;140)] – иными словами в восприятии героини из их встреч на протяжении белых ночей изъята категория времени, потому что во сне «перескакиваешь <...> через пространство и время» [2. (25;108)]. Возможно, поэтому именно Мечтателю всё остро переживающему здесь и сейчас - удаётся найти объяснение в «объективном времени»: «Вы только подумайте: он едва мог получить письмо; положим, ему нельзя прийти, положим, он будет отвечать, так письмо придёт не раньше как завтра» [2. (2;130)].

Очень симптоматично, что хотя герой-мечтатель Достоевского наконец в полной мере и ощутил настоящее время, ему так и не удаётся соотнести своё внутреннее время с временем другого человека – он очень легко обманывается и увлекается лихорадочными планами на их совместное будущее, когда Настенька на четвёртом свидании наконец даёт ему свою руку и обещает, что будет наконец достойна его любви. Замечательно, что Настенька, даже разочаровавшись в своём возлюбленном, не может легко «переключиться» на настоящее время и всё равно может полагать какой-то смысл только в будущем. Когда Мечтатель, высказав ей все свои чувства хочет уйти, она останавливает его словами: «Стойте, выслушайте меня: вы можете ждать?» [2. (2;136)] Потом в прощальном письме, которое она написала Мечтателю, все её обещания тоже окрашены модальностью будущего времени: «… память об вас будет возвышена во мне вечным, благодарным чувством к вам <...> я буду хранить эту память, буду ей верна…» [2. (2;140)] Получается, что герои Достоевского по устройству своей психики как бы принадлежат разным временным плоскостям, смотрят на события из разных перспектив и при возможном взаимопонимании в силу схожего душевного опыта – не могут соединиться.

Интересно, что «целая минута блаженства» в жизни мечтателя действительно как будто для него остановилась и должна была длиться вечно. В «Белых ночах» повествование построено как воспоминание, но в этом воспоминании нет разницы между восприятием рассказанных событий «тогда» и «теперь»; герой-участник событий и повествователь – всегда один и тот же, нет никакого временного отстояния в его чувствах и опыте – он всегда неизменно с нежностью говорит о Настеньке, и уже тогда он всё понимал точно так же, как сейчас. Мечтатель и по прошествии нескольких лет оказался не затронут временем – отчасти потому что жил прошлой «минутой блаженства», после которой будущее ему – как и герою предыдущей повести «Хозяйка» уже представлялось безотрадным. «Минут блаженства» замкнута в себе, самоценна, не вливается в общий временной поток, стремящийся в будущее, а остаётся в прошлом как воспоминание. Помня о «минуте» блаженства, «живой жизни», Мечтатель возвращается к прежнему созерцательному скольжению по поверхности бытия – не случайна кольцевая композиция «романа»: герой возвращается в свою пыльную комнату и к прежнему ощущению времени – с той только разницей, что у него теперь появляется «история» в прошлом.

Итак, восприятие времени героями Достоевского очень субъективно. Если рассматривать отношения его персонажей друг с другом, то видно, что они почти не живут в едином психологическом времени, по-разному ощущают временную длительность и различно ориентированы во временном потоке. В художественном мире Достоевского есть много вариантов личного переживания героями времени; существуя рядом, эти «варианты» зачастую с трудом соотносятся друг с другом – такая ситуация ведёт героев к непониманию.


Литература

1.     Бергсон А. Творческая эволюция. М.-СПб., 1914, С. 179.
2.     Все цитаты из Достоевского даются по академическому полному собр. соч. Ф.М. Достоевского в 30-ти томах Л., 1971-1990, с указанием в скобках тома (арабскими цифрами), затем, через точку, страницы.
3.     Бем А.Л. Достоевский. Психоаналитические этюды. // Исследования. Письма о литературе. М., 2001.
4.     Tetsuo Mochizuki. «“The pendulum is swinging insensibly and disgustingly” Time in “Krotkaia”» // Dostoevsky Studies Vol. 4. Tubengen, 2000 p. 72.
5.     По мнению Р.Г. Назирова, специфическая форма характера Мечтателя и его видений была найдена Достоевским в сфере готического психологизма; в качестве одного из источников характера и его фантастических видений указывается «Исповедь англичанина, употреблявшего опиум» Томаса де Квинси. // Назиров Р. Г. Творческие принципы Ф.М. Достоевского. Саратов, 1982.
6.     «Смысловое будущее враждебно настоящему и прошлому как бессмысленному, враждебно, как враждебно задание не-выполнению-ещё, долженствование бытию, искупление греху» - Бахтин М.М. Автор и герой в эстетической деятельности. // работы 1920-х годов. Киев. 1994, С. 185.
7.     Вообще, мечтателей и подпольных героев Достоевского объединяет то, что их сознание в большей или меньшей степени ориентировано на литературные схемы. И если Ордынов всё же довольно пассивно – в своём восприятии действительности - заимствует из произведений литературы и фольклора стилистику, то закладчик в повести «Кроткая» уже сознательно выстраивает свою жизнь по понравившемуся литературному образцу. В «Белых ночах» очень симптоматично, что Настенька, слушая рассказ главного героя о себе как о типе, вдруг восклицает: «Послушайте, вы прекрасно рассказываете, но нельзя ли рассказывать как-нибудь не так прекрасно? А то вы говорите, точно книгу читаете» [2. (2;113)].

___________________________
©Галышева Мария Павловна