Обсуждение статуса философских размышлений великого русского писателя – тема далеко не новая и сравнительно «бедная», если подходить к ней с позиции поиска фундаментальной новизны. Действительно, что можно добавить к развернутым исследованиям литературоведов и философов (а также востоковедов, политологов и даже политиков – например, В.И. Ульянова-Ленина), давным-давно описавшим и величие русского писателя, охватившего в своем творчестве панораму «русской жизни»; и его «историческую ограниченность», преодолеваемую «гением пророческого предвидения»; а также «разносторонность» (если не сказать – эклектичность) его философских пристрастий (начиная с индуистско-буддийско-даосистского «непротивления злу насилием» и заканчивая попытками «приписать» Толстого то к «философам жизни», то к «экзистенциалистам», а то и к отечественным неогегельянцам или неокантианцам).
     Вместе с тем, не прекращаются попытки вновь и вновь описать истоки творчества и основные находки Толстого, представив его как мыслителя, оставившего заметный след не только в русской, но и в мировой культуре.

С одной стороны, активность в данном направлении связана с очередным обострением «русского вопроса». В связи с распадом Советского Союза и крахом биполярной мировой политической системы наша страна перестала пользоваться «былым авторитетом», замешанном на страхе перед военной угрозой, и оказалась под ударом сокрушительной критики («внутренней» и «внешней»). Такая критика - часто сознательно - «разбивает» базовые социопсихологические программы национальной идентичности. В этой ситуации обращение к наследию Толстого позволяет «реанимировать» чувство национальной гордости на основе апелляции к культурной состоятельности «русскости» («гарантом» которой и выступает всемирно признанный писатель, с выдающейся ролью которого в мировой культуре не станет спорить и самый анти-русски настроенный оппонент).
С другой стороны, Толстой – мыслитель, идеи которого (при всей их «эклектичности») в наше время не утратили свое художественной, идеологической и, как ни странно, философской привлекательности. Они продолжают звучать актуально и занимательно для тех, что еще способен читать. «Одичание масс» причудливо сказалось на судьбе произведений гения. Так, одна выпускница (отличница!), которой родители купили «“Войну и мир” в комиксах» (поскольку она никак не успевала прочитать объемное произведение во время), освоила 20-страничную «версию» и… попросила: «достаньте продолжение»!
Загадка «неувядающей свежести» тревожит умы современных «трансляторов мысли» - философов и преподавателей философии - не случайно. Ведь возможно, что, разгадав ее, удастся очень близко подойти к разгадке тайны творчества – и философского, и художественного…
     В любом случае, обращение к философскому пласту творческого наследия великого писателя – не просто дань памяти, но попытка понять что-то такое, что, ускользая от прямого взора, дает знать о себе как о самом важном и насущном.

Одной из таких актуальных тем является раскрытая Толстым тема войны и мира, справедливо отнесенная ныне к числу глобальных проблем человечества. При этом методологически корректным и содержательно эффективным видится обращение к изучению идей Толстого сквозь призму их соотнесенности с общефилософским контекстом, в рамках которого они формировались, формулировались и получали общественный резонанс. И если на первых двух стадиях это – контекст идей русских интеллектуалов, осваивавших наследие немецкой мысли конца XVIII – начала XIX в. (прежде всего, Гегеля и Канта), то третья стадия - это, конечно, контекст «философского брожения» «Серебряного века» русской культуры.
Сугубо хронологически Толстой застал, конечно, самое начало этого периода. Однако развертывание его собственных идей, их освоение обществом пришлось именно на время «русского Ренессанса».
Заметим: «русский ренессанс» часто сводят к возрождению утраченной в Новое время (в Европе, несколько позже – в России конца XIX – начала XX в.) связи философии с ее религиозными истоками. Что ж, Л.Н. Толстой вполне «проходит» по этому важнейшему показателю в «серебристы»!

Итак, концентрируя внимание на проблеме войны и мира, проследим основные линии философствования Толстого: попытаемся выявить его принципиальное соответствие «силовому полю» «Серебряного века» (либо показать ложность этой гипотетической посылки). Для этого выделим «опорные точки» его «учения» (оставив за скобками вопрос о том, было ли оно на самом деле целостным синтезом, либо оставалось синкретическим образованием, которое приобрело характер синтетичности лишь в умах его последователей и современных исследователей, реконструировавших «философию» учителя – иногда даже вопреки его собственным запретам и отказам).
Первое. Как уже отмечалось, в число основных признаков философии «Серебряного века» входит особый интерес к духовной сфере. В большинстве случаев он выражается в открытом признании и последовательном обосновании органической связи философии с религиозностью.
Известно, что далеко не всегда такая религиозность сводилась к христианству. Значительно сильнее в этот период акцентируется мысль о ценности истоков христианства (само оно, с точки зрения «серебристов», пришло к явному кризису, так и не исчерпав свой потенциал). Эти истоки видятся в язычестве; точнее – в античной философии, которая мыслится именно как языческая, а не пред-христианская форма знания.

В позитивистском сознании неиспорченных гуманитарной образованностью «обычных людей» (читай: людей, настроенных доверительно по отношению к эмпирическому миру и возможности знания о нем) такое «обращение к истокам» часто принимало форму «космизма». И если для Розанова и Мережковского языческие истоки христианства священны, поскольку «раскрывают тайну плоти» живого Бога, то для «космистов» (к которым Толстой может быть отнесен уже за счет масштабности своих суждений о «мiре») ситуация «переворачивается»: живой Бог толкуется как порождение плоти. Причем порождение это может быть понято, с их точки зрения, двумя путями. Во-первых, исходя из самого эмпирического существования (!) - как Единство мира. Во-вторых, как смысловой континуум, «намысленный» человечеством («перевернутое» гегелевское положение о «мировом духе», тяготеющее к идее ноосферы В.И. Вернадского).
Действительность существования, понимаемого таким образом (по крайней мере, в «Войне и мiре»), не ставится под вопрос. Вопрос вызывает лишь ответственность, которую несет каждый человек за свой «вклад» в «общую копилку духовности», а также принципиальная позиция «добрых», которые должны – но как-то все не могут – противостоять «злым». «Война», о которой идет речь в данном случае, - это не что иное, как толстовское понимание «войны всех против всех», одного из понятий теории «общественного договора». Судя по всему, Толстой скептически смотрит на миротворческий потенциал любых социальных институтов (включая церковные). В том числе и потому, что частные позиции институализированных объединений не представляют добро «в чистом виде», но лишь «выхватывают» из его полноты отдельные фрагменты, стремящиеся распространить себя на все пространство культуры, «завоевать» его. Но всякое насилие – симптом «зла». Поэтому «война всех против всех» не может окончиться до тех пор, пока средством утверждения «мира» является насилие. Бог и война («не мир, но меч…») оказываются «по ту сторону баррикад» по отношению к миру и культуре (А.Л. Доброхотов).
Толстой четко обозначил данную дихотомию, наметив путь «уклонения» от «войны» через трансформацию позитивной модели осмысленного поведения. Она состояла в следующем:
1) уход «от» примата культуры символической – к примату культуры в буквальном смысле (обработка почвы), - при этом, однако, Толстой продолжал писать;
2) «ненасилие» - отказ от негативной активности в пользу активности творчески-преобразующей, позитивной;
3) просвещение – развитие «вычислительных» способностей человеческого разума распознавать в «сокровищнице мировой культуры» ценностные инварианты, способные стать объединительной платформой для всех людей. Отсюда – сопряженность антропологии и аксиологии Толстого с религиозным синкретизмом (тоже, кстати, характерная черта философии «Серебряного века»).
Итак, «добрые» должны объединиться на принципиально новых началах социальности. «Злые» же, - со своими войнами, направленными на удовлетворение индивидуальных амбиций (обогащение, власть и.т.п.), - должны быть оттеснены «на обочину истории».

Как известно, дополнительные обертоны в трактовку религиозных исканий «Серебряного века» вносит настойчивое стремление авторов этого времени «написать Книгу», для Толстого выразившаяся в попытке пересказа Евангелия. Попытка эта, как известно, вызвала бурный общественный резонанс. Думается, реализация этого «просветительского проекта» была связана не только с чисто техническими нуждами педагогического процесса, ориентированного на «малограмотную» (с точки зрения просвещенного графа) аудиторию крестьянских детей, несколько лет заботливо обучаемых под его руководством в яснополянской усадебной школе. Дело в том, что «весь» русский ренессанс сознательно антропологизирует религиозную мистику, стремясь сделать ее «соизмеримой» человеку. Т.е. – объявляет войну «классическим» философским подходам к религиозности как таковой, в основе своей ориентированным (так или иначе!) на христианство, пусть даже «снятое» в процессе секуляризации. Как видим, и здесь Толстой легко вписывается в рамки основных подходов «новой русской философии».
Второе. Самостоятельным признаком философии «Серебряного века» является проблематизация соотношения личного и общественного. «Серебряный век» явно «загипнотезирован» призраком платоновского идеального государства, - весьма напоминающего тот призрак, который уже бродил по Европе начиная с 1848 года. Подобно «большому человеку» - со своей собственной душой, отдельной от душ составляющих его людей, - этот призрак, тем не менее, отчетливо проявлял себя – и в состоянии мира, и в состоянии войны. Технологии управления, искаженные (часто до грани абсурдного); идеологизация искусства, догматизация морали, - все эти явления (несомненно, травматичные для личности и тем не менее составляющие наиболее значимую часть ее повседневного существования) интересуют Толстого не меньше, чем, например, Н.А. Бердяева и других «серебристов».
Заметим: «Война и мiръ» («мiръ» в смысле «свет» - «Божий мир»; отсюда - «светский») даже композиционно построена в соответствии с интересом к названной тематике. Не повторяя хрестоматийно известные примеры, отметим лишь регулярность «выхода» Толстого на этическую и эстетическую составляющие социокультурной динамики. При этом мораль, как и религия, выступает от лица «войны»: различение – это уже противопоставление; а противопоставление – шаг к той борьбе, о которой Гераклит говорил, что она «отец всего и царь всего». Эстетическое, «культурно-художественное» - напротив, примиряет противоположности; светотень художественного произведения гармонизирует в одной «картине «мiра»» добро и зло. Соединяясь во временное единство в периоды относительного социального благоденствия (на самом деле наполненного социальными войнами не меньше, чем периоды сопротивления внешнему врагу), добро и зло резко «разводятся» по разные стороны баррикад во время милитаризированного обострения социальных конфликтов.
При этом, однако, главной ценностью и стержневым носителем потенциально возможного подлинного «мира» (и обновленного «мiра») остается живой человек, «внутри» личности которого также проходит граница между добром и злом. Вполне в духе Ницше (а вовсе не Индии, как самому ему казалось) Толстой предлагает «дать место» добру, «иссушив» питательную почву зла. Вместе с тем, «непротивление злу» - попытка найти выход «по ту сторону добра и зла» силами и средствами самого человека, без упования на помощь со стороны. Это – заявка на преодоление «скрытой гармонии» противоречия как «войны»; растворение ее «накатом» «гармонии явной» - гармонии живого растущего разума.

Разумеется, сказанное выше никоим образом не претендует на исчерпанность в освещении заявленных подходов. За его пределами осталось, например, рассмотрение целого ряда важнейших признаков философии «Серебряного века» в сопоставлении с идеями Л.Н. Толстого, а также анализ отношения самих философов-«серебристов» (как известно, весьма неоднозначное) к творчеству великого писателя.
Однако несомненно, что по основному качеству своего творчества – самостоятельности, искренности и непосредственности философского вопрошания, по его «незаинтересованности» и идеологической неангажированности все написанное Львом Толстым представляет собой пример настоящей философии. И глобальность постановки им проблемы войны и мира следует расценивать не только с точки зрения художественных достоинств; важности его идей в качестве одного из рецептов социального планирования и прогнозирования, или же культурно-просветительного проекта; и даже не с точки зрения их общественного резонанса.
Война и мир у Толстого «стучатся в двери», за которыми начинается «путь Истины». Читая написанные им строки – при всей их философской «неотутюженности» и отсутствии профессионального глянца, – мы имеем столь редкую и дорогую возможность приобщиться к подлинной философии, которая, говоря словами Н. Бердяева, «всегда ересь».
_______________________________
© Силантьева Марина Вениаминовна