Ни у кого не вызывает сомнения, что Л.Н. Толстой через художественное слово выражал социально значимые философские идеи о Боге, мире и человеке. Но духовно-нравственная сторона произведений Толстого изучалась недостаточно, не учитывался опыт духовный, в том числе церковный, в жизни писателя и его современников. На это обращает внимание А.П. Дмитриева в статье «Православие и русская литература». Переосмысление истории русской литературы с религиозной точки зрения породило новые подходы к прочтению Толстого. Так, в сборнике «Толстой и религия» отмечено, что в поздних произведениях писателя присутствует «по-новому понятое христианство», осуществившее «своеобразный духовный экуменизм». А в статье В.Н. Назарова «Метафоры непонимания: Л.Н. Толстой и Русская Церковь в современном мире» утверждается, что полемика Толстого с церковно-христианской мыслью сводится не к отбрасыванию-отрицанию краеугольных положений веры, а к своеобразному способу их интерпретаций, потому следует принять Толстого как великого русского христианина, чья вера выразилась в учении о непротивлении злу.

В 1931 г. именно этот аспект толстовской концепции подвергся критике великого русского ученого-философа И.А. Ильина. На мой взгляд, вопрос: почему Ильин критиковал Толстого, не утратил своей актуальности и в настоящее время.
Во введении к книге «О сопротивлению злу силою» И. Ильин писал, что толстовское учение проповедовало «…идиллический взгляд на человеческое существо... Это учение узаконивало слабость, возвеличивало эгоцентризм, потакало безволию, снимало с души общественные и гражданские обязанности…» [2, 36–37].
В этой же книге И.А. Ильин отмечал, что вопрос о сопротивлении злу силою столь же древен, как человеческое общежитие и человеческая совесть. Трагический характер этого вопроса состоит в том, что верующий человек не может найти здесь «праведного исхода», который освободил бы его и от «укора в предательстве слабых и невинных, и от упрека в угашении доброты и снисхождения». Завершает Ильин свои размышления так: «… Верный выход из этого трагического задания состоит в необходимом сопротивлении злу силой с принятием на себя ответственности за свое решение и деяние и с непременным последующим, всежизненным нравственно-религиозным очищением…» [2, 438–439].

Ю. Бородай пишет о библейском тексте: «Вот у Матфея написано: "Блаженны миротворцы". А в другой главе читаем: "Не мир пришел я принести, но меч" (Матф, 5:9; 10:34)… Или, например, сказано: не убий! Ну, а если у меня на глазах убивают безвинных… Что теперь? "Теперь, – говорит Христос, – продай одежду свою и купи меч" (Лк, 22:36)». Философ верно подчеркивает, что «Христос дает указания парадоксальные», и отмечает: «Согласно юридическому принципу, две противоречащих статьи лишают закон силы. Если этот принцип применять к Евангельским правилам, что останется?» [1, 327] Предполагается ответ – ничего. Но разве Евангелие – материал для юриспруденции?
И именно здесь видится ключ к проблеме, по которой спорил с Толстым Ильин. Если Толстой выделил лишь один ряд противоположностей Евангелия и проигнорировал другой, то тем самым он упростил, огрубил саму евангельскую мысль. После отлучения Толстого от церкви этот аспект – «непротивленчество» – определил основные споры об учении Толстого в конце XIX – начале XX веков. Во всяком случае, исправить односторонность учения Толстого, а не просто опровергать его взялся Ильин.

Исходная позиция И.А. Ильина в том, что истинное местонахождение добра и зла – человеческий душевно-духовный мир. А само добро и зло в существенном содержании определяются «через наличность или отсутствие... двух сочетающихся признаков: любви и одухотворения. Добро есть одухотворенная (или, иначе, религиозно опредмеченная) любовь; зло – противодуховная вражда. Добро есть любящая сила духа; зло – слепая сила ненависти. Такова сущность добра и зла в христианском сознании. Поэтому «борьба со злом есть процесс душевно-духовный» [2, 43–44]. «Добро и зло в действительности не равноценны и не равноправны; и точно так же не равноценны и не равноправны их живые носители».

Давая обоснование сопротивляющейся силе, И. Ильин считает, что во всяком злодеянии зло провоцирует всех окружающих и заставляет их принять решительную позицию: против зла или в пользу зла. Уклониться от этого испытания нельзя, ибо уклонившийся и отвернувшийся – высказывается тем самым в пользу зла. В главе «О духовном компромиссе» в книге «О сопротивлении злу силою» делается вывод: «Тот, кто перед лицом агрессивного злодейства требует “идеального” нравственного исхода, тот не разумеет, что из этой ситуации нет идеального исхода. Уже простая наличность противолюбовной и противодуховной ожесточенной воли в душе другого человека делает такой, безусловно-праведный, исход до крайности затруднительным и проблематичным» [2, 204].

Отсюда первоначальный вывод Ильина об учении Толстого: «И вот именно этого трагического закона человеческой сущности испугалось доброе сердце Льва Толстого; Такую цену за духовность он не готов был и не хотел заплатить. Первоначалом зла и сущностью его он признал страдания; искал путь к человеческому счастью и нашел его – в усладе сострадания».
Далее, продолжает И. Ильин, когда Л.Н. Толстой и его единомышленники настаивают на необходимости строгого суда над собою, на необходимости различать понятия «человек» и «зло в человеке», они правы и «следуют в этом за священной традицией христианства». Таинственный процесс расцвета добра и преображения зла осуществляется, конечно, любовью, а не принуждением, и противиться злу следует из любви, от любви и посредством любви». Более того, «непротивление» в смысле отсутствия всякого сопротивления «означало бы принятие зла», что «несопротивляющийся злу поглощается им и становится одержимым». Нет сомнения, делает вывод Ильин, что Толстой и примыкающие к нему моралисты «совсем не призывают к такому полному несопротивлению, которое было бы равносильно добровольному нравственному саморазвращению» [4, 474]. Напротив, их идея состоит именно в том, что борьба со злом необходима, однако лишь некоторыми, излюбленными ими средствами.

С другой стороны, добро и зло, являясь по существу духовными величинами, «живут в человеке и осуществляются именно человеком, а потому вступают через него в мир тела и материи». Если бы человек был существом чисто духовным и вполне бестелесным, то «борьба со злом ограничивалась бы душевно-духовными усилиями и свершениями, и тогда физическое воздействие незлодея на злодея было бы невозможно». Поэтому Ильин «не может принять всю остальную часть» толстовского учения, которая «принципиально отрицает заставление как таковое». «Одним заставлением невозможно победить зло», но «выводимо ли из этого полное отвержение заставления?» [2, 127]

И. Ильин подробно анализирует важное в концепции Толстого понятие «заставления» и отсоединяет его от «насилия». В самом слове «насилие», говорит он, «уже скрывается отрицательная оценка: “насилие” есть деяние произвольное, необоснованное, возмутительное... Против “насилия" надо протестовать, с ним надлежит бороться». Именно поэтому Ильин считает «целесообразным» сохранить термин «насилие» для обозначения всех случаев «предосудительного заставления, исходящего из злой души или направляющего зло». Ему противостоит «непредосудительное заставление, исходящее от доброжелательной души или понуждающее ко благу» [2, 55].
Толстой и его школа, по мнению И. Ильина, не различают эти понятия, «пишут только о насилии». Они употребляют понятия «насилие» и «зло» как равнозначные, а потому «сама проблема непротивления "злу насилием" формулируется иногда как противление "злу злом" или воздаяния "злом за зло", именно поэтому насилие иногда приравнивается "сатане", а пользование им описывается как путь "дьявола". Понятно, что обращение к этому "сатанинскому злу" воспрещается раз навсегда и без исключений» [2, 56]. Стремясь к максимальной объективности, И. Ильин уточняет: «Справедливость требует признать, что все эти ощущения не относятся ими к внутреннему самозаставлению». Таким образом, считает И. Ильин, из всей сферы волевого заставления Толстой и его единомышленники воспринимают только самопринуждение ("насилие над своим телом") и физическое насилие над другими, «первое они одобряют, второе – безусловно, отвергают».

Сам Ильин иначе, чем Толстой, ставит основной вопрос «о духовной допустимости сопротивления злу посредством физического понуждения и пресечения» [2, 79]. Верная постановка проблемы дает совсем иную формулу: «если я вижу подлинное злодейство… и нет возможности остановить его душевно-духовным воздействием», то «следует ли мне отойти и предоставить злодею свободу кощунствовать и духовно губить, или я должен вмешаться и пресечь злодейство физическим сопротивлением, идя сознательно на опасность, страдание, смерть?..» [2, 86] И такая постановка вопроса «целиком отвергает» толстовскую.
Ильин справедливо отмечает, что «в центре всех “философских” исканий Л.Н. Толстого стоит вопрос о моральном совершенстве человека». Но моралист такого уклада неизбежно будет обречен в жизни «на чудовищные положения». И именно такой пример: «что ответит он себе и Богу, если, присутствуя при изнасиловании ребенка озверелою толпою и располагая оружием, он предпочтет уговаривать злодеев, взывая к их очевидности и любви, и потом, предоставив злодейству совершиться, останется жить с сознанием своей моральной безукоризненности? Или он допустит "исключение"? Но что же тогда останется от всей пресловутой доктрины "непротивления"?» [2, 93–94].
К этой же проблеме И. Ильин приходит и через анализ идеи «любви» в учении Толстого. Любовь оказывается у писателя-моралиста, «по существу своему, чувством жалостливого сострадания». Такая любовь разоблачает себя в такой ситуации: «Если насильник нападет на "любимого" человека и я в этот момент предпочитаю, чтобы он был убит (хотя бы вместе со мною), чем чтобы я оказал насильнику физическое противодействие, – то вся моя любовь оказывается аффектированным прекраснословием».

В письме к П. Струве Ильин писал о своей книге: «Она задумана не как антитезис толстовству, а как антитезис + (плюс) синтез верного решения: Сопротивляйся всегда любовью: а) самосовершенствованием, б) духовным воспитанием других с) мечом. Я искал не только опровержения толстовства, но и доказательство того, что к любви – меченосец способен не меньше, а больше непротивленца. Словом, я искал решения вопроса, настоящего, религиозного, перед лицом Божиим; и считаю, что оно содержалось в древнем духе православия» [3, 138].
Толстовская идея непротивления злу силою связана с отрицанием им любой войны (справедливой и не справедливой – а Ильин их строго различал). Идея неприятия войны возникла у Толстого гораздо раньше, чем сформировалось его учение. Еще в «Севастопольских рассказах» он писал: «Одно из двух: или война есть сумасшествие, или, ежели люди делают это сумасшествие, то они совсем не разумные создания, как у нас почему-то принято думать». И в «Войне и мире» писатель скажет, что война есть «крайняя степень неразумности человеческой, есть проявление самой бессмысленной стороны человеческой природы». Но и оборону Севастополя, и войну 1812 г. Толстой и его герои приняли как «страшную необходимость». Однако когда сформировалась идея непротивления злу насилием, «необходимость» войны была окончательно отвергнута.

Ильин же говорил «о христолюбивом воинстве», о том, как может сложиться внешне побудительная борьба со злом «в условиях революционных потрясений, гражданских и международных войн: в этих условиях необходимость оборонять Родину, веру и святыню ставит человека в положение не воспитателя, а воина» [3, 175]. В качестве примера философ вспоминает благословление Дмитрия Донского Сергием Радонежским на Куликовскую битву и участие в ней «двух меченосных послушников». Ильин понимает, что «физическое пресечение выступает тогда во всей своем безжалостном и суровом виде». Но это не означает, что надо «проклясть меч как таковой и отвергнуть всякое пресечение», что сделал Толстой. Средством уничтожения войны Толстой избирает «неучастие». Он считает, что только неучастие в насилии может вернуть народу свободу. Так же обосновывается позиция непротивления в политической борьбе, будь то борьба за независимость народа или борьба против собственных угнетателей (революция). «Война уничтожится только тогда, когда люди не будут принимать никакого участия в насилии и будут готовы нести все те гонения, которым они могут подвергнуться за это». Для И. Ильина же это – «бегство от проблемы», «умывание рук», предательство.

Сегодняшняя жизнь подтверждает правоту И. Ильина в трактовке философии «непротивленчества» Л.Н. Толстого. В.И. Кураев пишет о книге И. Ильина «О сопротивлении злу силою»: «Особую остроту и сложность ей придает внутренняя антиномичность: утверждение в качестве высших этических ценностей заповедей любви и добра, которые необходимо положить в основу всего нравственного поведения человека, с одновременным признанием неустранимого присутствия в мире сил зла и насилия, в остром противодействии с которым протекает человеческая жизнь… Работа Ильина… до сих пор активно и живо присутствует во всех дискуссиях, ведущихся вокруг этой одной из центральных тем христианской этики» [5, 504–505].

Литература:

1.     Бородай Ю.М. Эротика, смерть, табу. Трагедия человеческого сознания. – М., 1996.
2.     Ильин И.А. Собр. соч.: В 10 т. Т. 5. – М., 1993–1998.
3.     Ильин И.А. Собр. соч.: В 3 т. Переписка двух Иванов. – М., 2000.
4.     Ильин И.А. Одинокий художник: статьи, речи, лекции. – М., 1993.
5.     Кураев В.И. Философ волевой идеи // Ильин И.А. Путь к очевидности. – М., 1993.
_____________________
© Попова Ольга Степановна