По какой причине эпос наиболее объемно отображает психофизику человеческого восприятия мира? Для ответа на этот вопрос мы рассмотрим, как персональные мифы выдающихся писателей аккумулируют многовековую энергетику мифа национальной (мировой) культуры, сосредоточившись на ключевых понятиях философско-художественной системы Льва Николаевича Толстого – колесо и мир. Методом изучения послужит топология ментального пространства – способность ключевых мифологем образной картины мира вбирать/передавать объем мироздания.

Колоритная фигура графа-мужика навсегда вошла в миф русской национальной культуры. Идиллическая ипостась этого образа – пахарь, налегающий на плуг; ипостась трагическая вполне выдержит сравнение с центральной фигурой репинских картин-раздумий о народе: кряжистый бородач во главе цепочки бурлаков. Толстого за недюжинную мощь его нравственной позиции причислили к титанам. Подобным героям древние греки посвящали скульптуру Геркулеса, который держит своды неба на своих плечах.

Попутно замечу, что в Ташкенте, где я жила до 1996 года, перед Музеем искусств много лет стояла скульптура Геракла, на мощно взгорбленном плече которого покоится земной шар. Помню, как серо-белого мраморного гиганта перенесли с улицы во внутренние, хорошо охраняемые помещения музея, когда выяснилось, что это изваяние – не позднейшая подделка, а подлинник или античная копия работы Скопаса. Мы чуть позже вернемся к модели мира, зримо воплощенной этим древнегреческим скульптурным шедевром, чтобы раскрыть главный предмет нашего разговора – объем понятий «колесо» и «мир» в персональном мифе Л.Н. Толстого.
«Геракл у Гибралтарских столбов» – аллегория, понятная книжно образованным людям. Она символизирует титаническую поддержку истинно высокого, в том числе и упорное сопротивление стертым, как ходячая монета, мерам достоинства личности в обществе (это противодействие плоским клише и называется «поддерживать своды»).
Лев Николаевич и сам охарактеризовал моральную тенденцию романа «Анна Каренина» как стремление «вывести» (как каменщики выводят) и «сомкнуть своды». Он признавался, что в этом романе «любил мысль семейную». Смысл этого замечания и эпиграфа к роману: «Мне отмщение и Аз воздам» проясняется, если учесть, что Небесная твердь дарует добродетель не судящим и карающим. Показанные судьбы счастливых и несчастливых семей Толстой окружил сферой эпического понимания.
Читательская публика пестра и состоит в большинстве своем из людей субъективных, не всегда способных сразу вместить в сознание эпический объем смысла. Как в случае с Пушкиным-реалистом, так и в случае с Толстым, целостное восприятие их творений формировалось вместе с жизнью: при проективном становлении национального бытия оно органически врастало в плоть наиболее крепких и стойких культурных ветвей.

Современники – искренние поклонники таланта, как правило, романтизируют облик гениальной личности. Льва Николаевича, при огромном пиетете к его личному примеру, считали одним из народников: помещиком, который переделывает себя в мужика. Народничество как идеология было движимо желанием сознательно в процессе самовоспитания выработать в людях «оттиск», точный слепок полной матрицы (духовно-жизненной подосновы) народной психологии.
Уверенность в идее, которая руководит жизнью, не оказывается слепой гордыней только в том случае, если рост личности (не отдельной, которая сама по себе, а скрепляющей цепочку поколений, сплоченных органично растущей семейно-воспитательной традицией), естественным путем оздоровляет человеческие взаимоотношения.
Деятельностное начало соответствующего процесса (мужик – вневременная естественная тягловая сила жизни семьи и народа) было пробным камнем при совершенствовании начал интеллектуальных. Мужик во всем и всегда в первую очередь – работник не словесный (граф Толстой столярничал, тачал сапоги, возил воду с реки), не идеолог; тогда как учитель или писатель, инженер или ученый – каждый интеллигент по специфике «жизни в профессии» первым делом обдумывает идеи, проекты, планы и прочее.

Широко распространившийся в среде русских интеллигентов второй половины XIX века тип народника был явлением романтическим: человек, по причине высоких убеждений, осознанно готовил себя к тому, чтобы уйти в народ. Личность Льва Толстого в такой тип не вписалась; да и «мундир литератора» затрещал по швам. Толстой воевал против литературы: например, пожив бок о бок с горцами и терскими казаками, всю кавказскую тематику начал перепахивать – борозду за бороздой, причем лемех его плуга врезался не в повести Марлинского, а в произведения Пушкина, Лермонтова.
Почему Толстой не удовольствовался уже «вошедшим в литературу» – тем, что написали (блистательно – он это признавал) тот же Пушкин или Лермонтов? Есть основание задать и другой вопрос: что переделке поддалось, а что заставило переделываться самого Толстого?
Когда ищешь верный ответ на целый круг взаимосвязанных вопросов, важно не поддаться эклектике: не приписывать индивидуальную «логику» одного предмета предметам иным. Этому помогает эпос. Его создатели (в данном случае – Пушкин, Лермонтов, Толстой) не столько растолковывают индивидуальный смысл, сколько промеряют целостный объем понимания мира. Это вроде как центровка положения внутри шара: если ты достал рукой до двух противоположных точек его поверхности, значит, дотянешься и до всех других участков круглой оболочки. Она бережно обвивает собою все, что внутри нее. «Кокон» эпического целого – тот же свод, благодаря которому нельзя «сплюснуть» верх с низом. Более того, – нельзя заполнить сакральную `сердцевину шара` ничем, кроме понимания и всепрощения. Чтобы проверить эту гипотезу, мы проследим наполнение понятий «миръ»/«мiръ», в лексиконе Л.Н. Толстого.
Хорошо известно, что двоякое написание «миръ», «мiръ» выдержано в листах рукописи, отосланной Л.Н. Толстым М.Н. Каткову, редактору журнала «Русское слово», где впервые публиковалась эпопея «Война и мир».

Те же оммофоны (слышим одно, но пишем по-разному) встречаются и в древнерусских рукописях, где с помощью орфографии подчеркивалось очень важное различие смыслов. «Мир» обозначает неразрывное целое, сознаваемое ментально (от лат. «mens» – `дух`), на метафизическом уровне [1]. А «мiр» знаменует отсутствие войны и соответствует физическому, витальному (от лат. «vita» – `жизнь`) уровню явлений. Это обстоятельство замечено и достаточно убедительно разъяснено как историками древнерусского языка, так и специалистами по творчеству Толстого.
Вот наблюдения В.В. Колесова из книги «Древняя Русь: наследие в слове»: «Слово миръ в значении `спокойствие` – общеславянское слово. В некоторых литературных славянских языках под влиянием переводных текстов довольно рано стало развиваться и другое связанное с ним значение: миръ как `пространственное размещение всех одновременно живущих на земле людей`. Сначала, разумеется, в подобный «мир» входили только члены рода, затем – деревни, потом еще шире – весь мир вообще, в полном соответствии с греческим словом kósmos, которому в данном случае подражали славянские переводчики.<...> миръ как `спокойствие` и миръ как `космос` уже с XII в. известны нам как два разных слова, со временем их стали различать и на письме: миръ `покой` и мiръ `община`»[2].

Семантику понятий «миръ»/«мiръ» у Толстого подробно проследил Г.Я. Галаган («Л.Н. Толстой: художественно-этические искания», 1981), на материал этой книги мы обопремся в наших рассуждениях о ментально-пространственном объеме мифологем круг, колесо в персональном мифе Льва Николаевича Толстого.
Объем, явственно уловимый по соотношению этих мифологем с категорией «шарообразное» (роевое), свидетельствует о том, что Толстой не продублировал философему восточной мифологии (где колесо символизирует круговращение бренного мира), а дал ее зеркальный эквивалент, интерполированный на Запад, а не на Восток.
Не совсем правильно считать истоком мифологемы колесо в персональном мифе Толстого трактовку древнеиндийских представлений о сансаре у Шопенгауэра, с которой Льва Николаевича ознакомил Афанасий Фет, когда переводил книгу «Мир как воля и представление». Это произошло не ранее второй половины 1850-х гг. Тогда, по своему обыкновению, Лев Николаевич «перепахал» фетовско-шопенгауэровскую философию, докапываясь до корня «черноземной» крестьянской силы. «…Мужик <…> не христьянин <…> его религия – природа»[3]. Этот отрывок из письма от 1 мая 1858 г. к А.А. Толстой подтверждает, что в период своих педагогических экспериментов и планов строительства собственной семьи писатель шел не от буддийских медитаций о сансаре: «прикорневыми» культурными ориентирами ему служили пантеизм архаичной мифологии и христианство.
Десятилетием позже надежда на то, что нравственный каркас, заложенный в более глубоких, чем почва, пластах психики, пошатнулась. Так было со многими, кому выпало «жить и мыслить» не только в золотом, но и в серебряном веке [4]. Как поверхность земли поворачивается из солнечной в лунную пору суток, так миф национальной культуры вошел в иную фазу развития. Читающие и думающие люди почувствовали, что свет гениальности стал доходить к ним не как лучи полдневного солнца, а как блеск звезд на ночном небе. Солнцем русской поэзии называли Пушкина; о Толстом Д.П. Святополк-Мирский в учебнике русской литературы для иностранцев (1925) сказал: его как звезду русского и европейского культурного небосклона не заменит никакое другое небесное тело. За данным суждением стоит такая же отсылка к созвездьям небесного свода и к фигуре титана, как и в мифологии древних греков. Тут тоже не подходит плоскостная модель, а нужна модель шара (объемная сфера).

В русской речи эпитет «круглый» применим и к шару (главное значение), и к плоскому диску (частное, дополнительное значение) – это признак органично развитого языкового мышления. Подобным типом мышления обладал и древний скульптор Скопас, изваявший Геркулеса с круглой Вселенной на плече. Искусствоведы долго не верили в то, что скульптура древняя, так как не допускали того, чтобы люди античности могли положить на плечо Геркулеса круглый («коперниковский») глобус. Они ошибались: свойства мироздания могут быть помыслены как топос шара – идеальная модель целого. В античной науке об этом трактовали пифагорейцы и стоики.
В персональном мифе Л.Н. Толстого все выражения целостности сферичны: и Платон Каратаев назван круглым, и идеал русской семейственности (Ростовы – Безуховы – Болконские) есть круг близких друг другу людей. Художественная семантика обеих данностей входит в понятие «мир» (`оптимально скомпонованное целое внутри и извне человека`), а не «мiр».

Когда автоматизм восприятия языковых значений слова «круг» в русском языке подвергся у Толстого серьезному испытанию (`шар` или `плоское колесо`?), достаточно убедительно видно из толстовских переводов Л. Стерна, которые он делал одновременно с работой над повестью «Детство». Начинающий писатель оттачивал свою чуткость к пограничным вехам между подсознанием и сознательной активностью разума. Подмечаемые им психологические симптомы, мы полагаем, могли сосредоточить его мысль на мифологеме круг, представшей как поле проблем, которое Толстой затем «перепахивал» снова и снова.
Перевод «Сентиментального путешествия» не доведен Толстым до конца. Он остановил работу, изложив на русском языке содержание 25-ти начальных глав, где развивается тема «двух миров»: мира сущего и мира должного. Начинающего философа не оставило равнодушным то, что Стерн в этих главах называет мир должный иллюзией и иронически прибавляет: лишь однажды, после выпитой бутылки бургундского, Йорику во хмелю подумалось, что такой мир имеет место внутри и извне человека.

Во 2-ой главе «Сентиментального путешествия» есть довольно мрачное скептическое рассуждение: мир сущий, говорит Стерн, погружен в беспрестанные распри. Люди ведут тяжбу повсеместно. Из-за двух-трех луидоров они уподобляются непримиримым противникам и готовы идти в глухой угол Гайд-парка, чтобы решать дело на пистолетах. «В желтом, синем и зеленом» все мчится за колесом наслаждений, в круговороте которого человек – всего лишь атом (individ – лат. «атом»).
Читая «Мемуары» Стерна, Лев Николаевич 2 июня 1851 г. выписал оттуда в свой дневник фразу Сенеки: «Et quae fuerunt vitia, mores sunt» [3, т. 46, с. 30] («То, что раньше было пороком, стало теперь обычаем»). Это тоже подтверждает, что молодой человек не принял саркастическую сентенцию английского автора. Переживая несогласие, Толстой самостоятельно обдумал антитезу понятий «world»/«peace», первое из которых у Стерна обозначает мир существующий, а второе – мир должный. И с тех пор в письмах и дневниках Лев Николаевич стал строго разграничивать оммофоны «миръ»/«мiръ». «В первом своем значении мир у Толстого обозначается как “мiръ” через “i” (десятеричное)<…> Во втором значении и само понятие мир и производные от него – через “и”» [5], что соответствует онтологическому наполнению слова «мир» в Библейском тексте [6].
Индивидуально-авторский смысл оммофонов «мiр»/«мир» у Толстого не безразличен к передаче онтологического смысла, что выражается наличием двух разных ментальных конструкций, заложенных в мифологему колесо.

Аналог слова «world» – характеристика «мiрской суеты», в которой люди обосабливаются и враждуют между собой не только на поле военных действий, ассоциирован с колесом. Написание «мiръ» было включено в название романа-эпопеи, идея которого перекликается с идеей толстовских высказываний типа: «Что же такого есть в благах сего мiра, что разжигает наши умы и заставляет столько добросердечных братьев ссориться между собою так жестоко, как мы это делаем?»[3, т. 1, 250].
Аналог слова «peace» входит в изречения такого характера: «Я был<…> примирен со всем светом, а это побудило меня заключить окончательный мир и с самим собою»[3, т. 1, с. 250]; «…мир им, ежели они этого достойны»[3, т. 1, с. 269]. Топос умозрительной модели мира в этом случае шарообразен и нередко совпадает с понятием «Царство Небесное».
Одинаково звучащие, но антиномически противопоставленные друг другу понятия знаменовали стремление Толстого раздельно-четко осмыслить условия «возрождения мiра к миру и свободе» [3, т. 5, с. 156]. В 1856 г. (письмо к Д.Н. Блудову) Лев Николаевич подчеркивал, что без такого четкого осмысления обществу не удастся сохранить целостные нравственные опоры жизни после отмены крепостного права. Его роман-эпопея был попыткой защитить этот каркас жизни от ржавчины индивидуализма, которая разрушает ценнейшее достояние, создаваемое общенародно и наследуемое из века в век.

В романе-эпопее Толстой «любил мысль народную» и проводил следующую философскую посылку: жизнью движет сумма человеческих устремлений к Добру, и колесо истории раздавливает (букв.: `делает плоскими`) горделивые намерения одиночек отделить свою волю, противопоставить ее совокупной воле миллионов людей.
Колесо, в котором начала гармонии и смирения (реасе) побеждают, выступает как `шар`, а не `круг`.
В следующем десятилетии Толстой пережил тяжелейший перелом. Он начинал писать роман о Петре, но бросил из-за личной неприязни к жестокости этого преобразователя России. «Анна Каренина» тоже писалась с большими перерывами, но все-таки была завершена. В этом произведении он «любил мысль семейную» и возвел эпический свод над тем, что изображено как судьба «семьи Анны» и «семьи Левина».
Однако колесо здесь – атрибут бездушно-плоского наката мнимостей. Не ведая, как справиться с механической силой поставленного на рельсы железа, разочарованный в реформах Толстой чувствовал, что его преследует давнее эхо знакомых – стерновских ламентаций о вихре наслаждений, который быстро кружит «желтое, синее и зеленое» облачение бренного мира (world). Этот накат мешал совместить топос `покоя` (высокий свод христианской истины о Царстве Божьем) с тем, что «внутри нас». Понимание того, что «мужик не христьянин, его религия – природа» охватывало безысходностью и страхом («Власть тьмы»).
И все же натужное упорство графа-мужика, родившегося и умершего отрицателем прогресса, до последней минуты стремилось высвободить жизнь «из-под колеса».

Задача превозмогать страх и боль – неминуема для борцов и для героев. Показывая такое превозможение, эпос делает чувство прозрачным, а не безысходным и страшным. Он растворяет всю гамму человеческих чувств, но не для того, чтобы чувства исчезли, а для того, чтобы они слились в сострадание и понимание, как оттенки радуги сливаются в луч белого света.
Примерно за четыре десятилетия до того, как Толстой начал писать «Анну Каренину», Михаил Иванович Глинка на премьере своей знаменитой оперы сказал: «В России ничего нет, но есть песни, которые не отпускают душу». И примерно четырьмя десятилетиями позже Александр Блок (стихотворение «На железной дороге», 1910), христианским оком вобрал щемящий, как русская песня, пейзаж: ров с некошеной травой, железнодорожная насыпь. «Вагоны шли привычной линией, / Подрагивали и скрипели»… «Тоска дорожная, железная / Свистела, сердце надрывая»…

Так мчалась юность бесполезная,
В пустых мечтах изнемогая…

В столь простой и узнаваемой драме обрывок фразы из 2-ой главы стерновского «Сентиментального путешествия» (конечно же, случайно) совпал с цветом вагонов пассажирского поезда: «Молчали желтые и синие, / В зеленых плакали и пели»[7]. И это совпадение пронзительно, явственно подчеркнуло, что ничего случайного на этом свете не бывает.
Понимающее прощение, сочувствие мукам – и слабой жертвы, и до последнего не сдавшегося героического борца – возвращает все на круги своя. Таково великое достоинство мифа национальной культуры, эпически аккумулирующего потенциал его персонально-личностных компонентов.

Ссылки и примечания

1.     Философский смысл, как у одного из словарных значений, внесенных в словарь В.И. Даля: «Мир – Вселенная; вещество в пространстве; сила во времени» (цит. По изданию: Даль, В.И. Толковый словарь русского языка: современная версия. – М., 2006. – С. 388).
2.     Колесов, В.В. Древняя Русь: наследие в слове. – СПб., 2000. – С. 240.
3.     Толстой, Л.Н. Полное собрание сочинений: в 90 т. – М.–Л., 1928–1858. – Т. 60. С. 265. Далее при ссылках на это издание в тексте указываются том и страница.
4.     Понятие «Серебряный век русской словесности» имело хождение с 1880-х гг. и применялось тогда к таким явлениям, как поэзия Ключевского, Фофанова
5.      Галаган, Г.Я. Л.Н. Толстой: художественно-этические искания. – Л., 1981. – С. 21.
6.      Об этом см.: Аверинцев, С. С. Поэтика ранневизантийской литературы. – М., 1977. – С. 84–182.
7.     Блок, А.А. Стихотворения. Поэмы. – М., 1986. – С. 327.
____________________________
© Третьякова Елена Юрьевна