Главная
Главная
О журнале
О журнале
Архив
Архив
Авторы
Авторы
Контакты
Контакты
Поиск
Поиск
Обращение к читателям
Обращение главного редактора к читателям журнала Relga.
№05
(407)
21.07.2023
История
О самоидентификации казачьего населения Дона (XVIII в. – 1920 г.)
(№13 [176] 20.09.2008)
Автор: Ольга Морозова
Ольга Морозова
Формула «Всевеликое Войско Донское» как обозначение возрожденной традиции казачьего кругового самоуправления с намеком на возможность в будущем оформления суверенного казачьего государственного образования, появившись в 1918 г. и исчезнув в 1920 г., было результатом стародавних представлений донских казаков о своей неидентичности великорусам со всеми вытекающими отсюда построениями. Это убеждение бытовало на Дону не только на заре его смутной истории, но и во времена, когда по уверениям имперских чинов, Дон был верным слугой трона.
В XVIII в. на Дону сосуществовали и боролись две линии во взаимоотношениях с Москвой. Войсковые атаманы Д.Е. и С.Д. Ефремовы (1738-1753 и 1753-1772 гг.) проводили политику сепаратизма, так называемого «атаманизма», при этом им противостояли сторонники централизаторской политики во главе с войсковым дьяком Иваном Яновым [1]. Но даже для самого Янова было характерно понимание особых прав Войска. Так, в приказном журнале канцелярии атамана Войска Донского за 1768 г. содержится приказ переписать земли («старинные владелые нами войском донским угодей, и урочищ»), которые входят в собственность Войска с тем, чтобы отправить на утверждение императрице. В нем упоминается исконность прав на владение этой землей, и то, что в столице лишь формально подтвердят и так бесспорные права донцов [2]. И это в то время, когда всей остальной землей в империи владела монаршая персона. К этой записи войсковой дьяк имел самое непосредственное отношение.

В XVIII в. военный инженер, историк А.И. Ригельман отмечал, что казаки заявляли, что они не москали, но русские, «и то по закону и вере православной, а не по природе»[3]. Объяснению этой обособленности было посвящено много «различных легенд», которые были «одни других нелепее» и «противоречили друг другу» [4]. Как писал еще в 1850-х гг. в «Очерках Дона» А. Филонов, «казаки, несмотря на то, что стоят за Русь, что полки их оберегают ея окраины и что все имеют рвение постоять за честь Царя, сами себя не считают русскими; что если любому казаку предложить вопрос: “Разве ты не русский?”, он всегда с гордостью ответит: “Нет, я казак!” Казак называет русским только великоросса, малоросса же величает просто хохлом. “Стояли в России, ходили в хохлатчину, вернулись на Дон” - говорят казаки. Да и сами великороссы, и малороссы (Слободской Украины) на вопрос: “Откуда вы” – всегда отвечают: “Мы из России, а пришли к вам на Дон”»[5].

Приучение казаков к подчинению властям проходило долго и трудно. В доносе двух священников церкви станицы Михайловской о волнениях среди казаков по поводу приказа о переселении части казачьих семей на Кавказскую линию подчеркивалось, что нет единства в станицах; что бунтовщики, «учиня мятеж и разделясь от благонамеренного благородного общества на две части», не подчиняются местным правителям. Волнения зимы 1793-1794 гг. в ряде станиц Дона вызвали приказ Екатерины II о переселении к началу сева части казачьих семей на новое место, на Кавказскую линию. По преданиям, записанным со слов старожилов, волнения в станице Нижне-Чирской начинались как типичный бунт: побили и выгнали войсковых чиновников, выбрали походного атамана, стали вооружаться. Когда царские войска подошли к станице, станичный отряд выстроился боевым порядком, чтобы принять бой. Но после первых артиллерийских залпов казаки бросились бежать. Вся станица в панике переправилась по льду на другую сторону Дона, оставив дома на разграбление солдат. Рассказывая об этих событиях уже в середине XIX в., старики винили в том выбранного казаками атамана Ивана Рубцова – беззаветно храброго рубаки на войне, но посредственного ума человека [6]. Но причина, видимо, была в том, что среди донцов, сломленных поражением не одного восстания, начался, хотя и далеко не закончился процесс признания себя подданными русского царя. Взыгравший было стародавний вольный дух разбился о какое-то новое препятствие в сознании казаков.

И в начале ХХ в. казаки различают себя, «донцов», и «русских», но свой язык называют русским [7]. Специфические бинарные оппозиции «мы» (казаки) – «они» (русские) или же «мы» (казаки как «иные русские», «особые русские», отличные от крестьян) – «они» (крестьяне) рассматривал в своем этнографическом исследовании М.Н. Харузин [8]. По мнению донского общественного деятеля, историка В.А. Харламова, политика Российской империи по созданию из казаков «особой касты воинов» привела к «искусственной обособленности казачества», формированию у него неприязни к «иногородним», «к русскому обществу» [9]. Желая подчинить себе некогда «вольное воинство», государство замещало староказачьи права привилегиями, тем самым способствуя обособлению казаков, формированию в их среде идей донской (кубанской и пр.) «особости».
В связи с этим представляет интерес степень распространения в донском обществе автономистских настроений (о сепаратистских в XIX в. речь не шла), а также о поводах, провоцирующих их. В переписке двух донских офицеров и чиновников – генерал-майора Ивана Самойловича Ульянова (1803-1874 гг.) и генерал-лейтенанта Ивана Ивановича Краснова (1800-1871 гг.) – часто всплывал вопрос о донской самобытности. «Успокойтесь, любезный братец, я не расказачился!..», успокаивал родственника молодой офицер Иван Ульянов в 1832 г., когда задерживается с отъездом на льготу: «…Намериваюсь в первых числах сентября выехать, а к концу месяца выбросить свою душу и тело на родимую землю, прямо на арбузы» [10]. Вообще, у казаков любовь к родине часто содержала бахчевой компонент.

Любопытный обмен мнениями произошел между этими донскими чиновниками по поводу смерти председателя Государственного совета князя И.В. Васильчикова (1775-1847). У И.И. Краснова она вызвала следующие сожаления: «…Для нас потеря этого человека была бы очень ощутительна[,] потому что он познакомился сколько-нибудь с нашим краем, узнал хоть несколько дело, а главное устал уже благодетельствовать и творить из могущественной фантазии наше счастье наперекор нам самим…». Но ни в коем случае нельзя заподозрить обоих генералов в ретроградстве и косности. Они (как помещики и землевладельцы) - поклонники прогрессивных аграрных технологий и железных английских плугов, а травопольную систему оба начали применять еще в 1830-х гг. К своим традициям они относятся избирательно, от чего-то они готовы отказаться, что-то намерены сохранить в неприкосновенности.
В других письмах Краснов продолжает оценивать вмешательство центральной власти в таком ключе: все благодетели, «налетающие на нас, первою чертою Донской народности» считают простоту и хотят «исключить все иноземные знания, как для Дона лишние и запретительные, даже самый французский язык, который на Руси сделался народным более[,] чем русский». Обсуждая в 1836 г. с другом Иваном Самойловичем вопрос об открытии военного училища Краснов пишет: «…Чтобы Казаку обратить [на себя] внимание[,] надобно выйти из круга посредственности… сама служба наша для украшения себя новым блеском требует от новых своих представителей умственных сокровищ, недоступных корпусным святилищам. Офицеру нашему нужно и красноречивое перо, мобильные запасы стратегии, и свобода во языках иностранных, и высокия сведения мыслителя». Он считает, что образование «окрылит новыми силами увядший дух наш». Краснов боится, как бы всякие петербургские «знатоки нашей местности» «не признали бы излишним все знания иноземные [,] как развращающие чистоту нашей патриархальной нравственности и убивающие дух казачества [,] и все оставили бы нас при одном татарском языке да может быть арифметике…»[11].

В 1847 г. Дон посетил литератор Н.В. Кукольник (1809 – 1868 гг.), в то время еще фигура столичная и влиятельная. Ульянов адресует Краснову следующий текст: «Не распространяясь о нем как о личности, благородное его сочувствие Донцам, по-видимому, решительное…[12] Мы твердим ему: узнайте нас лучше... Нам не нужны изменения, а только развитие хорошей стороны в том, что уже сделано, предоставляя времени сглаживать углы. Нам боязно идти вперед, а не назад: казак в древних формах жив. И много ли нам надо? Одно благоразумие в местном самоуправлении на духе данного закона»[13].
Донское чиновничество не устраивает то, что решения принимаются без учета их мнения. Когда накануне проведения военной реформы в столице обсуждаются ее варианты в отношении казачьих частей, часть офицерства выступает против превращения казачьих полков временного типа в регулярные полки с постоянным пребыванием на службе: «о делах овечьих решают пастухи[,] не спрашивая овец…» [14]. Одному из столичных издателей Ульянов пишет, надеясь на публикацию статьи: «Ради Бога и ради сыновних чувств к родине будьте как можно осмотрительнее и скупее на ломки того[,] что возращено веками и пустило глубокие корни». И далее: «Казаки – цельный самородок. Дробить, смешивать или перемалывать его в другие формы опасно[,] потому уже что прежде всего разрывается та связь[,] которая в течение столетий закаливало целое» [15]. Он противник превращения казачьих частей в регулярные, ведь «на стороне казаков верный экономический привес[,] не говоря о их боевой способности». Он призывает власти: только не ломайте того, что есть, – мы еще послужим [16]. В этом видится действие механизма психологической защиты перед страхом потери старинных устоев и привилегий.

В своих охранительных настроениях Ульянов хотел найти поддержку у И.С. Аксакова (1823-1886) и М.Н. Каткова (1818-1887), но оба отказали ему в публикации материалов. В 1865 г. он достаточно раздраженно высказывал Аксакову: «Пресловутая гласность, о которой напето столько похвал, очевидно не для всех писана и нередко служит только средством для распространения самой крупной лжи в угоду какому-нибудь сильному общественному деятелю». Реакция Каткова и «Московских ведомостей» получила в письме Ульянова такую оценку: в казачьей обороне прав своих «видит он [Катков] то сепаратизм, то государство в государстве и т.п. чепуху». Причина отрицательной реакции – в казакофильстве Ульянова. Хотя тот и пытается объясниться с ними: «Не можете представить, какому дикому толкованию подвержена самая миролюбивая, самая законная оборона прав и жизни Донцов!» [17].
Что же не понравилось столичным редакторам? То невысказанное, но вполне ощущаемое в статьях «для публики», что было откровенно представлено в частной переписке. Например, неудовольствие по поводу действий центральной власти, которое обычно сопровождалось пассажами явно автономистского содержания. Например, Ульянов писал, что он потратил много сил для «борьбы с бесправием и беззаконием всякого рода насланного с севера сатрапства» [18]. Слово «Донцы» он неизменно писал с заглавной буквы, а права жителей Дона называл правами народностей! [19].

Еще более ощутимы мотивы обособления в письмах И.И. Краснова, родного деда атамана П.Н. Краснова! Формула «Всевеликое Войско Донское» прошла длительную огранку в поколениях семьи Красновых. Даже когда они стали коренными петербуржцами, она не исчезла, а приобрела завершенность и незыблемость, обычно свойственную отвлеченным идеям. Царский генерал Иван Иванович Краснов 1-й выделял «наше казачество» из всей армии, из чиновничества, из дворянства [20]. Что бы сказал император Николай Павлович, загляни он в частную переписку своих верных слуг?
Что есть родина для донца? Когда старший сын Ульянова Павел в 1855 г. просился на войну в Крым, то И.И. Краснов дал ему иную рекомендацию: «Я не советовал бы ему гоняться за славой севастопольских подвигов. Как они ни громки, как они ни велики, но у нас есть дела еще святее и ближе к нашему сердцу, это оборона нашей родины» [21]. И Павел отправился защищать Таганрог!
Если донские казаки могли позволить себе порассуждать в узком кругу о несовпадении интересов России и Дона, другим они этого не позволяли. Мариупольские купцы, «греки и иностранцы», во время Крымской войны пожаловались в высшие инстанции на начальника гарнизона Кострюкова за то, что он допустил обстрел города с военных судов противника, причинивший большие разрушения их собственности. Они не могут понять, «зачем он тотчас при приближении пароходов не ушел из города или еще лучше, зачем он не вступил с неприятелем в переговоры и не сдал ему города на выгодных условиях» [22]. Офицеры из донских казаков возмущены как непатриотичным поведением иностранцев, так и тем, что они еще смеют озвучивать свои возмутительные претензии.

Используя верноподданническую риторику, казаки проявляли упорство при отстаивании своих интересов, особенно материального свойства. Когда в 1865 г. петербургские власти намеривались подчинить соляные промыслы Дона и Маныча Общему соляному управлению, исключив Область Войска из льготной зоны по акцизу на соль по причине того, что государственная корчемная стража не могла остановить контрабанду соли в центральные губернии и Закавказье, донцы почтеннейше возражали, отвечая власти в духе ее же логики. Во-первых, писали они, соляные промыслы - общественная собственность и дарована казакам самим монархом «за многие службы»; во-вторых, это промысел, кормящий казачьи семьи, которые своими силами собирают в поход донские полки; в-третьих, «корчемную стражу» донцы готовы содержать за счет войсковой казны. И последний аргумент: «В случае особенного затруднения в освобождении донско-манычской соли от акциза, в видах государственной пользы, [просим] предоставить взимание акциза этого в пользу войскового и общественно-станичного доходов по праву обладания соляными озерами, [и разрешить расходовать суммы] по [своему] разумению» [23]. Так и остались озера казачьими до 1917 г.
Всякое ущемление прав и привилегий, действия властей, оцененные как несправедливость, давали казачеству основание считать себя «отчужденным от России». Именно так высказался анонимный автор записки «Замечания для Г[енерал-] М[айора] Бердяева о дворянах и вообще казаках Донского Войска»[24] (вторая половина 1830-х гг.) от имени тех донских дворян, которые оказались лишенными права иметь наследуемый земельный надел.

В период Великих реформ у казаков в отношении мер правительства опять свое мнение. Даже тогда, когда все прогрессивные юристы выступали за сохранение традиционного права в сельском судопроизводстве, донские авторы разоблачали пороки станичного суда. В ходе судебной реформы в стране было решено сохранить в казачьих станицах собственные суды по типу волостных, как в Центральной России. Но оказалось, что сохранение традиционной, казалось бы, формы судопроизводства в казачьих областях не дало тех результатов, на которые все рассчитывали. Власть надеялась, что сохранение обычного права снимет с нее дополнительные заботы о сложной внутренней жизни казачьих общин; да казаки и сами полагали, что без всяких новшеств - лучше и спокойнее. Но в итоге оказалось, что станичные суды имели столько недостатков, что понятие правосудие лишь с большой натяжкой могло быть связано с их деятельностью. Во-первых, члены судов были зависимы от атаманов – своих воинских и административных начальников; во-вторых, они абсолютно невежественны, элементарно малограмотны и не имели представления о процедуре судопроизводства и правах судей. А то, что оформление документов закреплялось за писарями, которые «подводят за магарычи статьи, какие им заблагорассудится», приводило к тому, что все решали не выборные судьи, а назначаемые свыше чиновники [25].
Привычка облекать любое недовольство в форму борьбы за самобытность приобрела со временем широкий размах. Так, редакционный портфель «Неофициальной части Донских Областных Ведомостей» сохранил примеры именно такой реакции обиженных авторов. Так, известный донской издатель Ф.К. Траилин (1913) восклицает: «Отнимают у нас – донских казаков, пришлые […] душу». А речь-то идет об инспекторах министерства народного образования, которые запретили издание «Очерков Донской педагогии» и празднование «Полувекового Юбилея Донской Педагогии» в связи с тем, что были не согласны с датой юбилея [26]. А.М. Бондарев (1911 г.) разгневан, что к празднику Пасхи не напечатан его фельетон. Он вопрошает редактора Х.И. Попова: «Куда мне его девать? Он годен только для казаков […]. И что же делать казакам, специально пишущим для казаков – искать другую родину и служить интересам других наций и сословий?». Автор отвергнутой статьи считает нужным сообщить, что он, как человек трудящийся, лишен праздничного настроения и просит у редактора еще 10 руб. аванса [27].

Под этот ощутимый настрой донского общества подстраивались даже наказные атаманы - лица посторонние Войску, назначенные на высший в Области пост самим царем. Новочеркасский гимназист, повзрослев, описал визит одного из наказных атаманов в городскую гимназию. Фамилию его он скрыл под инициалом С., вероятно, это был Н.И. Святополк-Мирский. Ученика, стоявшего у доски, атаман спросил, кто он по происхождению. Получив ответ, что, мол, русский. Атаман, сам петербургский аристократ, презрительно прокомментировал: значит, кацап. Мальчик уточнил: «Нет, казак из дворян». «Так, что же ты сразу не ответил», - воскликнул атаман и приказал: «Покажи на карте, где наша Область». Гимназист показал. Тогда генерал сделал широкий размах по карте и произнес: «Ну, а вот тут… живут русские, попросту кацапы» [28]. Вельможа заигрывал с туземным народом, наверняка, в душе презирая и кацапов и казаков.
На рубеже XIX-XX вв. у казаков были основания для недовольства. Последние десятилетия падало их экономическое благополучие. Оно никогда не было блестящим, но на фоне растущего богатства части «пришлого» элемента, оскудение выглядело более явным. Усилились призывы восстановить пошатнувшееся «экономическое благосостояние казаков» и оградить Область от «наплыва в казачьи станицы громадных масс иногороднего населения, органически не связанного с казаками и крайне их эксплуатирующего». Деятельность в этом направлении влиятельных лиц Дона и Кубани – начальника штаба Войска Донского князя А.М. Дондукова-Корсакова, наказного атамана Кубанского казачьего войска Г.А. Леонова [29], помощника наказного атамана Войска Донского по гражданской части А.М. Грекова [30] - мало повлияла на ход событий, что только закрепило глухое недовольство среди казаков. В 1906 г. Николай II упразднил одну из главных привилегий Войска Донского - право иметь отдельную от государственной собственную казну и собственный бюджет. Был ликвидирован Приказ общественного призрения, который ведал вопросами социальной защиты: выплачивал пособия вдовам и сиротам погибших казаков. Тогда же были отменены и традиционные войсковые круги.
Но в вихре юбилейных торжеств (двухсотлетие Полтавской битвы, столетие победы над Наполеоном, трехсотлетие дома Романовых) никто не почувствовал изменения общего настроения казачества. Историографы Военного министерства и местные войсковые публицисты развернули мощную кампанию по поддержанию мифа о казаке как защитнике Отечества, Веры и Государя. Появилось множество газетных публикаций, рисующий лубочный образ Донца, великорусского патриота и «усердного» монархиста. В патриотических статьях писали, что казаки почувствовали в 1812 г. «сочленение Дона […] с сердцем Святой Руси», что не только молодежь, но и старики (которые по возрасту вполне могли помнить Пугачевский бунт – О.М.) «оставили свои жилища, лишь бы доказать пламенную ревность и спасти свое отечество»; в них подчеркивалось, что «Донец, русский по роду, по языку, по вере» [31].

Эклектичность представлений казачества с тенденцией к активизации в кризисных ситуациях изоляционистских настроений была упорно не замечаемым фактом. Участие казаков в полицейских акциях самодержавия в глазах радикальных течений придало в глазах общественности новый оттенок образу «верный слуга трона». В листовке Боевой организации при Московском Комитете РСДРП «Советы восставшим рабочим» есть такие строки: «Казаков не жалейте. На них много народной крови: они всегдашние враги рабочих. Пусть уезжают в свои края, где у них земли и семьи, или пусть сидят безвыходно в своих казармах, – там вы их не трогайте. Но как только они выйдут на улицу, – конные или пешие, вооруженные или безоружные, – смотрите на них как на злейших врагов и уничтожайте без пощады» [32].

В октябре 1905 г. кубанские казаки обиделись от имени всего казачества на слова журналиста Анненского, который в беседе с С.Ю. Витте сказал: «Нас бьют казаки – удалите эту дикую орду». В ответ премьер признал факт насилия казаков над обществом. Возмущенные кубанцы напомнили про свои заслуги и тяготы 20-летней службы. Перед лицом недоброжелателей их поддержала курская помещица очевидной политической ориентации: «Для истинно русских людей казаки были и будут синонимами беззаветной храбрости, верности Престолу и православной вере. И пока живо казачество и славное наше войско, нам не страшны революционеры, стремящиеся расчленить Россию и залить ее потоками русской крови» [33].
К 1917 г. место казачество было определено главным образом усилиями извне левого и правого толка. После Февральской революции идея служения престолу быстро и окончательно исчезла из мыслей основной массы донцов, а в дополнение к актуализации чувства хозяина Дона в памяти всплыли и тут же окрепли, казалось, забытые бунтарские мотивы. Не столичные события, а обострение отношений с местным неказачьим населением заставило станичников ввязаться в борьбу. Когда рудничные и сельские советы начали в соответствии с декретами советской власти брать под свой контроль шахты, заводы и перенарезать землю, казаки посчитали их действия противозаконными: «…Не имеете права – эта земля принадлежит нам, казакам, мы Дон завоевали кровью, и кровью отдадим» [34]. Эта формула в неискаженном виде: «мы Дон завоевали кровью, и кровью защитим», давно имела хождение среди казаков и означала раскол в станицах между природными донцами и иногородними, в которых казаки видели «своего злейшего врага, выжидающего удобного момента для захвата казачьей земли»[35].

В ситуации отсутствия сгинувших разом государственных подпорок казаки видели опору в восстановлении старых традиций. Актуализировалось чувство хозяина Дона, в памяти всплыли и тут же окрепли образы прошлого. Воззвание к донцам станичного сбора станицы Мигулинской с описанием боев против Красной Гвардии в апреле 1918 г. замешано на идеологии сепаратизма, уравнительности и единения казачества, что отражено в символах этого намеренно архаизированного текста. «Помутился наш батюшка Тихий Дон […] Гневно бурлят его воды. И ждет седой Дон Иванович, когда[,] наконец[,] кончится злое владычество пришельцев?»; «Пришлые люди […] грабили народное имущество»; а захватили казаки у красных не пушки и пулеметы, а «четыре мортиры»; и желают они жить вольно «в своем городе Черкасске» [36].
Утверждать, что все поголовно донские казаки были носителями автономистских настроений, было бы ошибкой. Существовала изрядная доля людей искренне и последовательно стоящих на государственнических позициях. Как семья Красновых на протяжении поколений исповедовала (без широкой публикации) центробежные идеи, так другая донская семья Поповых являлась примером противоположной ориентации. Известный общественный и культурный деятель Харитон Иванович Попов в «Кратком очерке прошлого донского казачества» [37] различал «верное» и «воровское» казачество и считал Разина и Пугачева явлением исключительным для донского казачества. Его сын, походный атаман П.Х. Попов, во главе донских добровольцев (всего около 400 чел.) участвовал с алексеевцами во взятии Ростова в декабре 1917 г. Большую часть донцов, присоединившихся с самого начала к отрядам зарождающейся Добровольческой армии, составляли воспитанники донских кадетских училищ, которые приняли участие в первых стычках с большевиками и отступали с боями на Кубань. На уговоры близких остаться отвечали, что лучше честно погибнуть, чем бесчестно жить. На их примере видны результаты воспитания в закрытых учебных учреждениях – полное подчинение поведения годами внушаемой идее.

Но наиболее типичным для донцов было свободное обращение с лозунгами противоположного содержания. Например, атаман донской зимовой станицы (посольства) при Кубанском правительстве генерал-майор В.А. Ажинов мог в тексте статьи (вторая половина 1918 г.), предназначенной для публикации в екатеринодарской газете, разместить рядом фразы: «великая могучая необъятная наша Родина – Россия» и «наши суверенные пока государства Дон и Кубань», а затем напомнить о том, что «великая наша Родина мать Россия» бывала подчас «мачехой и для нас, донцов, и для вас, кубанцев» [38].
Образ донца – усердного монархиста, создаваемый не в последнюю очередь для укрепления позиций самодержавной власти в самой казачьей среде, оказал наиболее дезориентирующее воздействие на другие слои, но самые роковые последствия он имел для офицерства, решившего продолжить сопротивление революции. Когда в июне 1917 г. восстановленный Войсковой круг Дона избрал генерала А.М. Каледина донским атаманом, и генерал А.И. Деникин поздравил его с этим, то слова ответной телеграммы атамана: «Дон всегда поддержит» [39], были тут же истолкованы в армии как обещание помощи и убежища для сбора сил. И потянулись на юг покидающие разваливающуюся армию офицеры; на Дон направились и бежавшие быховские сидельцы. Когда русское офицерство ехало на Дон соединяться для борьбы, то казаки 10-го Донского полка, «родного» полка будущего атамана Краснова, также возвращались на Дон, но не к Каледину, а домой, по хатам [40]. Боясь осложнений в пути, они не взяли бывшего командира в свой эшелон.

Ответ на вопрос, как воспринималось современниками стремление укрыться на землях казачества, содержится в двух документах разного происхождения. Спустя год в приветственной речи на заседании Кубанской рады склонный к метафоре Ажинов говорил, что Дон и Кубань манили к себе среди «беспросветного мрака и бушующей стихии анархии как яркие маяки, как оазисы среди мертвой песчаной пустыни» [41]. 15 января 1918 г., т.е. за несколько дней до прихода в город красных, молоденькая учительница Полина Дмитрощенко писала из Киева своей подруге в Новочеркасск: «Наши многие уезжают от насилий – на днях ждут гостей – я чуть было тоже не поехала с семьями нескольких наших офицеров, потому что у нас очень не спокойно». Ее брат Жоржик Дмитрощенко также собирается ехать служить на Дон. И хотя они семья с украинской фамилией, но они «не таковые» и связывают свои мысли с борьбой за общую Родину [42].
В ноябре 1917 г. Каледин должен был дать понять прибывшим на Дон генералам, что они нежелательны тут, т.к. их имена «для массы связаны со страхом контрреволюции», и настоятельно просил не заниматься формированием армии на территории Войска Донского [43]. Это была вполне объяснимая попытка отгородиться от общероссийской «смуты».
Тяжелый для Белого движения Юга России урок весны 1918 г. не был усвоен в должной мере. Срыв общего наступления на советскую часть страны, мелочная тяжба всех со всеми за полномочия и сферы влияния сильно мешали осуществлению конечной общей цели всех политических сил региона.
Оба казачьих войска при атаманах Краснове и Филимонове строили новую региональную геополитику как два дружественных суверенных государства. Они обменялись посольствами, равными по статусу другим иностранным миссиям. Были восстановлены таможенные барьеры, уничтоженные еще при Елизавете Петровне. Сквозь пропускные пункты, разделявшие Дон и Кубань, сложно было не только провезти такие стратегические грузы как продовольствие, фураж и вооружение, но даже рядовым обывателям преодолеть их без необходимого на то особо оформленного разрешения. Все эти препоны рождали условия для произвола и коррупции [44]. Таможенная политика Кубани была направлена как против Дона, так и против деникинской армии.

Осенью 1918 г. в недрах аппарата Всевеликого войска Донского родился документ, по которому морские порты, находящиеся за пределами области, должны были содержаться на средства тех правительств, нужды которых они обслуживали в период времени с октября 1917 г. по 1-е октября 1918 г. Следовательно, Мариупольский и Бердянский – за счет Украинской державы; Ейский – Кубанского правительства; а «порты Северо-Восточной части Черного моря – Новороссийск с Геленджиком, Сочи, Гаграми, Туапсе – за счет той высшей власти, коей подчинена Черноморская губ.» [45]; это намек на администрацию Добровольческой армии.
Острая нехватка продовольствия была частым поводам для разграничения территорий, полномочий, юрисдикций, компетенций и пр. Существовало специальное соглашение, «конвенция», между Новочеркасском и Екатеринодаром о государственном товарообмене. Кубанцы, скрепя сердце, его выполняли, но с великой неохотой. Им требовалось подтверждение на высшем уровне, чтобы выпустить вагоны с хлебом на север [46]. К концу весны 1919 г. Дон остался без хлеба, но власти Кубани закрыли таможенные пункты края и не выпускали продовольствие и фураж за пределы края. Когда надо было получить бензин для паровых мельниц и тракторов, казаки задонских станиц напоминали кубанцам и добровольцам (майкопскую нефть контролировала деникинская администрация), что они «нам задонцам родные по весне 1918 г. Мы вместе били красных», поэтому «с уверенностию» надеялись, что просьба будет уважена [47]. Обиду на неподельчивых «добровольцев» Краснов сохранил и в эмиграции. Он вспоминал, что радиостанцию они согласны были продать Дону только за 300 тысяч рублей и эмоционально заключал: «Согласитесь, что даже немцы с нами не торговались и предметы добычи отдавали или даром, или по пониженной цене. Все это так некрасиво рисует вождей Добровольческой армии» [48].

Но донцы также не были безгрешны в этом вопросе. Они могли задержать хлеб, закупленный в приманычских станицах для частей Добровольческой армии [49]. А в 1918 г., когда у них был военные припасы и снаряжение, а у кубанцев их не было, условия их поставки вырабатывались «путем переговоров между правительствами Кубанским и Донским». Примечательно, когда военные, представлявшие Кубанское казачье войско, начинали поднимать вопрос о получении с Дона боеприпасов, они полагали, что в условиях боевых действий, имея общего врага, они могут рассчитывать на то, что братья-казаки их по-товарищески выручат. Но на смену им пришли политики, которые приняли меры для придания вопросу статуса межгосударственного, т.е. поставки должны были быть возмездными по принципу эквивалентного обмена. Разъяснения по этому поводу подписаны самим идеологом кубанской незалежности А. Калабуховым [50].
Армии финансировались из разных средств. Соответственно размеры содержания были разными. Самое маленькое получали офицеры и солдаты Добровольческой армии, донцы – выше, а кубанцы – еще выше [51]. Это было предметом зависти.
Донцы обижались, если кубанская пресса допускала недоброжелательные выпады в адрес их атамана [52]. Объектом стала дружба Краснова с немцами. В ответ из Новочеркасска пеняли южным соседям на то, что они в своем доме не хозяева, что, по сути, Кубанью владеет Добровольческая армия. Такие намеки вызывали сильную ярость у оскорбленных кубанцев.
Стремление обозначить собственную особость даже в мелочах отличало всех. Так терские казачата, воспитанники Владикавказского кадетского корпуса, проделавшие свой «ледовый поход» вдоль Кавказского хребта в ноябре 1918 г. из Нальчика в Екатеринодар [53], не были приняты в местные учебные заведения, ибо не были кубанскими казаками [54]. Не было ли одной из причин отказа то, что офицерская рота полковника Б. Литвинова, куда они входили, была частью отряда генерал-майора Д. Ф. Левшина, относившегося к Добровольческой армии? К чести Донского правительства оно дало согласие принять терских кадетов.

Источником информации о межобластных отношениях Дона и Кубани периода Гражданской войны может быть личный архив упоминавшегося генерала А.В. Ажинова, посла Дона на Кубани. При известной уникальности фигуры этого человека (проходил по делу народников, отсидел год в Петропавловской крепости, затем тридцать пять лет служил в неказачьих частях) его суждения могут иметь показательный характер, ведь он обменивался ими с А.П. Богаевским и не встречал возражения с его стороны. Он также активно публиковался в печати и, очевидно, что его мысли находили отклик у аудитории.
У Ажинова отношение к отколовшимся от России Грузии и Украине [55] отрицательное. Описание визита грузинской делегации в Екатеринодар сквозит иронией, его симпатии на стороне командования Добровольческой армии, которое ведет себя по-государственному значительно: когда Гегечкори попытался во время переговоров навязать дискуссию на политические темы, Деникин прервал заседание, сказав, что они люди занятые и тратить время не могут на пустые разговоры. Ажинов благосклонно отзывается о газетах «Великая Русь» и «Единая Русь» и поддерживает их ходатайство о разрешении розничной продажи на Дону[56]. Ажинов и кубанский атаман А.П. Филимонов вместе с генералами А.М. Драгомировым, А.И. Деникиным, И.Г. Эрдели, И.П. Романовским принимают участие в вечерах «интим-семейного» характера, на которые Л.Л. Бычу и Н.С. Рябоволу хода нет. Любопытна та часть из отчета Ажинова, где он упоминает, что во время исполнения гимна Кубани никто не встал; он был воспринят присутствующими как концертный номер оркестра, который до этого играл народные мелодии и танцы [57].

В начале декабря 1918 г. депутат Краевой рады от Ейского отдела сотник Назаренко сообщал Ажинову об откровенных разговорах другого видного члена Рады П.Л. Макаренко в кругу единомышленников. От главы правительства Быча и председателя Рады Рябовола им было получено задание, выполнение которого в конечном итоге должно было подготовить условия для самостоятельности Кубани. План имел следующие этапы: поссорить Дон с союзниками, они перестанут оказывать ему помощь, что ослабит Краснова и вынудит Добровольческую армию в стратегических интересах движения перенести центр своего базирования на Дон, она будет измотана помощью Дону, ослабит себя и уйдет с Кубани окончательно [58]. Сам автор конфиденциального письма не разделял эти настроения и явно знал, что встретит в Ажинове единомышленника.
Но в публицистических текстах Ажинова наряду с пассажами о единстве много фраз о «наконец-то вольных Доне и Кубани». Он ревниво отмечает и берет на заметку разные некорректные поступки и слова чинов деникинской армии. Так, негативную реакцию генерала Эльснера («это преступно!») на намерение Дона и Кубани создать совместную Экспедицию заготовления государственных бумаг, он расценил в отчете, направленном в Отдел иностранных дел при правительстве Всевеликого войска Донского, как вмешательство в суверенные права обоих государств [59].
Так как трактовать взгляды урожденного казака, бывшего народника, белого генерала Ажинова? Они определенно не сепаратистские, но государственнические и автономистские в равной степени. Его греют мысли о единстве Дона и Кубани [60], и он приветствует идею Юго-Восточного Союза. Но когда сталкивается с самостийниками кубанскими, украинскими или грузинскими, негодует. Признается в любви Добровольческой армии, именуя ее «великим символом единой неделимой России»! [61] Слова Деникина о том, что «спасение нашей Родины заключается в единой власти и неразделимым с ней единым верховным командованием», и его решение подчиниться Колчаку, назвал историческими. Даже по тону телеграммы чувствуется, как немолодой генерал был взволнован этим событием [62].
В октябре 1919 г., выступая перед депутатами Кубанской краевой рады, Ажинов, заявлял: «Уже близок, близок день победы, день Освобождения всего Русского Народа […] И пусть тогда будут посрамлены, и да будет им стыдно всем тем клеветникам, которые навязывают самостийность нам». Это было произнесено за пару недель до повешения Калабухова и показывает, чем было вызвано осеннее наступление на самостийников: удачами на фронте – «благими результатами объединенного командования». Начало следующей фразы речи Ажинова почти дословно повторяет строки из письма И.С. Ульянова более чем полувековой давности (1847 г.): «Мы не требуем много, мы желаем сохранить нам то, что нашим предкам по праву давно принадлежало – это Войсковой круг, Выборный Атаман и широкая автономия. Все направленное к возрождению Единой Могучей Свободной России и благу казачества, встретит всегда поддержку на Дон, который не может себя считать счастливым, благополучным и свободным, если не будет также счастлива, благополучна свободная Великая Россия» [63].

Содержание писем и отчетов для внутреннего пользования, циркулировавших в аппарате Всевеликого войска Донского, показывает, что даже в период атаманства Краснова идея независимого Дона не стала всепоглощающей политической целью для войсковой верхушки, не говоря уже о рядовых донцах. Разговоры о вольности Дона носили ритуальный пропагандистский характер и обеспечивали иные текущие цели – заигрывание с немцами, шантаж командования Добровольческой армии, попытку ослабить продовольственный кризис за счет закрытия границ, поиск новой объединяющей идеи для казачьего населения Дона. Все это не могло стать реальной основой для возникновения суверенного казачьего государства на Дону. Такой вариант развития событий не был подкреплен ни исторически, ни ситуативно.
Автономистские настроения на юге не были для того времени уникальным явлением, Временное Сибирское правительство выдвинуло лозунг «через автономную Сибирь к возрождению России», а министр снабжения его кабинета эсер И.И. Серебренников писал: «Необходимо уяснить, что автономия Сибири вовсе не означает собою полного политического отделения Сибири от России, т.е. образования отдельного независимого государства» [64]. Однако, как и на Дону, полного единодушия по этому вопросу не было.

Postscriptum
Очевидно, что в среде казачества латентно существовало представление о возможности известного обособления от России; оно выплывало на поверхность сознания при обострении отношений с центральной властью, при ухудшении положения казаков, при ослаблении самой власти. Самодержавие и войсковая верхушка всячески затушевывали существование подобных настроений, применив прием замещения их верноподданническими лозунгами. Особенно активно эта кампания протекала в правление последних двух императоров, но совершенно оглушительный размах она приобрела в 1912-1913 гг. в связи с празднованием столетия Отечественной войны 1812 г. и трехсотлетия дома Романовых. Это имело самые роковые последствия для судеб Белого движения.
Не сомневаясь в истинности правых убеждений донского казачества, его монархизме и государственности, будущие добровольцы, откликнулись на приглашение атамана Каледина, в свою очередь заблуждавшегося в отношении настроений казаков. Контрреволюционные силы оказались обмануты собственным идеологическим воздействием предыдущего периода, направленным на казаков, ибо сами поверили в образ «верный слуга трона» более чем казаки. Выбор плацдарма для начала контрреволюционного похода был выбран изначально неудачно. Белое движение Юга страны – основное по силе и значимости – вынуждено было формироваться в условиях то глухого, то явного противодействия местных сил. Большая доля усилий его командования ушла на урегулирование отношений с лидерами различных политических сил южных окраин России, а не на достижение конечных целей движения.

В менталитете донцов, как и других казаков, соседствовали, казалось бы, несовместимые представления – древний дух отрицания любого государственного устройства и желание войти на правах привилегированного сословия в сложившуюся государственную иерархию государства, у границ которого довелось казачеству жить. Вторая из задач появилась гораздо позже первой. Как показал эмигрантский историк Н. Ульянов, подобная дихотомия была характерна и для запорожского казачества[65]. В стабильные и благоприятные для центральной власти времена, когда соучастие в ней соблазнительно, в казачестве явно ощущалось чаяние кастовых привилегий. Малопочтительное отношение к государственности существовало в такие периоды скрыто, и лишь у немногих оно вырывалось наружу в пору личных жизненных кризисов и разочарований. Когда эпоха благоденствия для власти заканчивалась, и начиналась полоса политического хаоса, то в умах людей массово происходила активизация более древнего пласта представлений – всяких идей незалежности. На смену жажде кастовой исключительности приходило не менее страстное желание обособленности.

Определенно можно говорить об устойчивых автономистских представлениях донских казаков; о сепаратистских же – в гораздо меньшей степени. В источниках XIX в. они не прослеживаются. Явно проявившись в период Гражданской войны – в 1918 г., они продолжили свое существование в эмиграции в концепциях казакийцев. Наряду с носителями автономистских настроений среди казаков были и подлинные государственники, но у большинства мнение о степени собственной самобытности претерпевало изменения в зависимости от ситуации. Латентно в сознании казачьих масс присутствовали обе ипостаси идентичности, и каждая из них подлежала активизации под воздействием соответствующих событий-вызовов.

Ссылки и примечания:
1.     Пронштейн А.П. Земля Донская в XVIII веке. Ростов н/Д., 1961. С. 238.
2.     Государственный архив Ростовской области (ГА РО). Ф. 55. Оп. 1. Д. 1373. Л. 7.
3.     Ригельман А.И. История о донских казаках. Ростов н/Д., 1992. С. 17.
4.     Коршиков Н.С. Королев В.Н. Историк Дона В.Д.Сухоруков и его «Историческое описание земли Войска Донского» // Дон. 1988. № 4. С. 143, 148.
5.     Цит. по: Савельев Е.П. Типы Донских казаков и особенности их говора. Новочеркасск, 1908. С. 1.
6.     ГА РО. Ф. 55. Оп. 1. Д. 1376. Л. 5, 13, 16, 17.
7.     Борисенко И. Авантюристы в Гражданской войне на Северном Кавказе в 1918 г. Ростов н/Д., 1991. С. 86.
8.     Харузин М. Сведения о казацких общинах на Дону. М., 1885. Вып. 1.
9.     Государственная дума. Созыв первый. Сессия первая. Стенографические отчеты. СПБ., 1906. Т.1. С.63.
10.     ГА РО. Ф. 243. Оп. 1. Д. 40. Л. 122 об.
11.     ГА РО. Ф. 243. Оп. 1. Д. 34. Л. 371, 300, 372.
12.     Речь, видимо, идет о проекте устройства университета в Таганроге. Но из-за противодействия Н.И. Пирогова, попечителя Одесского учебного округа в 1856 г., университет был открыт в Одессе (См.: Николаенко А.И. Университет в Таганроге мог появиться // Таганрогская правда. 20.12.1997; Соловьев А.И. Университет на юге России. Таганрог, 1999. С. 9-19).
13.     ГА РО. Ф. 243. Оп. 1. Д. 34. Л. 377.
14.     ГА РО. Ф. 243. Оп. 1. Д. 31. Л. 76-78.
15.     Там же. Л. 71 об.
16.     Там же. Л. 72 об.
17.     Там же. Л. 65, 71 об., 63.
18.     ГА РО. Ф. 243. Оп. 1. Д. 35. Л. 372.
19.     ГА РО. Ф. 243. Оп. 1. Д. 31. Л. 71 об.
20.     ГА РО. Ф. 243. Оп. 1. Д. 34. Л. 370 об.
21.     Там же. Л. 452 об.
22.     Там же. Л. 446.
23.     ГА РО. Ф. 55. Оп. 1. Д. 773. Л. 7-11, 15 об.-16, 17 об.
24.     ГА РО. Ф. 55. Оп. 1. Д. 7. Л. 8.
25.     Казачий вестник. № 56. 20 июля 1883 г. ; ГАРО. Ф. 243. Оп. 1. Д. 41. Л. 25.
26.     ГА РО. Ф. 55. Оп. 1. Д. 1029. Л. 9.
27.     ГА РО. Ф. 55. Оп. 1. Д. 1027. Л. 50.
28.     ГА РО. Ф. 55. Оп. 1. Д. 592. Л. 4.
29.     Малукало А.Н. Реформа кавказских казачьих войск кн. А.Н. Дондукова-Корсакова // Казачество России: история и современность: Тезисы Международной научной конференции. г. Геленджик. 8-11 октября 2002 г.
30.     ГА РО. Ф. 162. Оп. 1. Д. 13; 47 (Протоколы заседаний комиссии по вопросу о причинах обеднения Донского казачьего войска и о мерах к восстановлению его благосостояния. 1899 г.).
31.     ГАРО. Ф. 55. Оп. 1. Д. 27. Л. 1, 3 об., 12.
32.     Известия Московского Совета рабочих депутатов. № 5. 11 декабря 1905 г.
33.     ГАРО. Ф. 55. Оп. 1. Д. 595. Л. 1, 2 об.
34.     Центр документации новейшей истории Ростовской области. Ф. 12. Оп. 1. Д. 178. Л. 3.
35.     ГАРО. Ф. 55. Оп. 1. Д. 592. Л. 4.
36.     ГАРО. Ф. 55. Оп. 1. Д. 712. Л. 1-4.
37.     ГАРО. Ф. 55. Оп. 1. Д. 619а.
38.     ГАРО. Ф. 841. Оп. 1. Д. 5. Л. 8, 9.
39.     Анфертьев И.А. В лихолетье // От первого лица. М., 1990. С. 473.
40.     Краснов П.Н. На внутреннем фронте // АРР. I. С. 185, 186.
41.     ГАРО. Ф. 841. Оп. 1. Д. 4. Л. 1.
42.     ГАРО. Ф. 841. Оп. 1. Д. 3. Л. 74-75.
43.     Лукомский А.С. Зарождение Добровольческой армии // От первого лица. С. 173-174.
44.     ГАРО. Ф. 841. Оп. 1. Д. 11. Л. 43, 106, 108.
45.     ГАРО. Ф. 841. Оп. 1. Д. 9. Л. 283.
46.     Там же. Л. 163.
47.     Там же. Л. 145.
48.     Краснов П.Н. Положение Добровольческой армии на Кубани. Смерть лучших вождей этой армии генерала Маркова и полковника Дроздовского. Генералы Покровский и Шкуро // http://fstanitsa.ru/cgi-bin/st/view.cgi?id=41&cat_id...
49.     ГАРО. Ф. 841. Оп. 1. Д. 9. Л. 11 – 11 об.
50.     Там же. Л. 232, 242, 247, 248.
51.     ГАРО. Ф. 841. Оп. 1. Д. 10. Л. 74 об.
52.     ГАРО. Ф. 841. Оп. 1. Д. 1. Л. 25.
53.     См.: Арсеньев А.А. Из героических времен // Военная быль. 1958. №32.
54.     ГАРО. Ф. 841. Оп. 1. Д. 9. Л. 24, 25.
55.     Речь идет о личном мнении В.А. Ажинова, которое, как оказалось, не совпадает с решением Большого войскового круга от 24.08.1918 г. о развитии добрососедских отношений с Украиной.
56.     ГАРО. Ф. 841. Оп. 1. Д. 1. Л. 37.
57.     ГАРО. Ф. 841. Оп. 1. Д. 11. Л. 14-15.
58.     ГАРО. Ф. 841. Оп. 1. Д. 12. Л. 2.
59.     ГАРО. Ф. 841. Оп. 1. Д. 5. Л. 9 об.
60.     ГАРО. Ф. 841. Оп. 1. Д. 11. Л. 111.
61.     ГАРО. Ф. 841. Оп. 1. Д. 4. Л. 1 об.
62.     ГАРО. Ф. 841. Оп. 1. Д. 11. Л. 194.
63.     ГАРО. Ф. 841. Оп. 1. Д. 4. Л. 9.
64.     Замира А.Ю., Ладыгин И.В. Ново-Николаевск в военном мундире 1904-1920 гг. // http://www.novonikolaevsk.com/glava3.htm
65.     См.: Ульянов Н. Происхождение украинского сепаратизма. Репр. изд. М., 1996.
_____________________________
© Морозова Ольга Михайловна

Первая публикация: Морозова О.М. О самоидентификации казачьего населения Дона (XVIII в. – 1920 г.) // Казачество России: прошлое и настоящее: Сборник научных статей. Вып. 2. Ростов-на-Дону: Изд-во ЮНЦ РАН, 2008. С. 105-119.

Белая ворона. Сонеты и октавы
Подборка из девяти сонетов. сочиненных автором с декабря 2022 по январь 2023 г.
Чичибабин (Полушин) Борис Алексеевич
Статья о знаменитом советском писателе, трудной его судьбе и особенностяхтворчества.
Интернет-издание года
© 2004 relga.ru. Все права защищены. Разработка и поддержка сайта: медиа-агентство design maximum