Внутрисемейные родственные отношения у донских казаков отличались от великорусского типа, встречавшегося в патриархальных семьях города и деревни. Многое, от положения женщины до отношения к детям, имело свою специфику. Когда архаика станичного уклада начала уходить в прошлое, исследователи казачьего быта приложили усилия к описанию традиционного порядка жизни. Но в итоге картина получилась достаточно пестрая. Так, если обратиться к трудам дореволюционных авторов, то окажется, что казачка была и униженной полурабой[1], и полновластной хозяйкой в доме[2]; что отношения в семьях имели и «мягкий оттенок»[3], и достаточно жесткий; а роль самого казака в семье то низводилось до положения гостя, то приравнивалась к статусу «большака» большой патриархальной семьи. Хорошо известно, что противоположные мнения могут быть порождены: (1) многообразием наблюдаемых жизненных ситуаций; тем, что традиции вариабельны: они предписывают субъектам, обладающим разными качествами, неодинаковое поведение в однотипных коллизиях, а так же (2) избирательностью внимания исследователя. Причесать под одну гребенку уклад жизни тысяч семей невозможно; устраивались по-разному: «в каждом доме текла своя горько-сладкая жизнь».

Нынешним поколениям исследователей приходится черпать сведения о жизни простонародья чаще всего из вторых рук. Даже если эти «руки» принадлежат современникам, заставшим «уходящую натуру», они все равно «вторые». А потому – немного субъективны, немного неточны, немного конъюнктурны. И значит, редкие случаи, когда можно услышать голос самой ушедшей реальности, особенно ценны. В Ростовском государственном областном архиве хранится уникальный фонд – переписка членов семьи донских казаков Ульяновых почти за весь XIX век. Неотредактированные и никем неотцензурированные рукописные источники – это особенная удача, потому что дают возможность максимально полно погрузиться в мир прежде живших поколений, понаблюдать из-за призрачного плеча автора текста за движениями его пера. Ведь помарки, исправления, изменившийся почерк или «съехавшая» строка способствуют пониманию прошлого в той же степени, как и содержание написанного.
Самое раннее письмо фонда датировано 1803 годом, последние документы относятся к 1889 году. Ульяновы занимали промежуточное положение в донском социуме. Будучи беспоместными офицерами, они непосредственно смыкались с донскими низами, ничем, ни уровнем культуры, ни бытом, ни достатком, из них не выделяясь. Но служебные и дружеские контакты связывали их с самыми широкими кругами областной и отчасти общероссийской элиты. Низы донского казачества, как всякая масса прошлых времен, для историка достаточно «молчаливы»; документов, происходящих из этого слоя, немного. Но в данном фонде встречаются письма, надиктованные неграмотными станичниками, в них отражены особенности их мышления. Да и в письмах служилого дворянства имеются ссылки на события и явления в среде рядового казачества, позволяющие судить о том, насколько близки или различны были слои донского общества между собой.
В переписке, сформировавшей фонд, участвовало четыре поколения семьи: (1) Никита Ульянович Ульянов; (2) его сын Самойла Никитич, штаб-ротмистр лейб-гвардии казачьего полка, и невестка Матрена Семеновна; (3) внучка Анна Самойловна и внук Иван Самойлович, генерал-майор, его жена Татьяна Ивановна, урожденная Карасева; (4) правнуки – дети Ивана: Павел, Надежда, Аркадий, Людмила, Калиста, Елизавета, Аполлон; дочь Анны – Раиса.

В 1777 году Никита Ульянович Ульянов, казак ст. Усть-Медведицкой, получил чин поручика, а вместе с ним и право на личное дворянство. Еще более полувека его потомки были дворянами только по службе, пока в конце 1840-х годах внук Иван не достиг чина, дававшего право потомственного дворянства. Длительное время отношения в этой семье ничем не отличались от сложившихся в казачьей среде. Родственные связи Ульяновых до середины XIX века не выходили за рамки низшего офицерства и рядового казачества, поэтому те внутрисемейные коллизии, которые становятся известны из писем, характерны для традиционного уклада казаков.
Постепенно в жизни семьи появляется все больше заимствований из поведения и мышления российского дворянства. Сталкиваясь с новыми образцами, которые демонстрировали их сослуживцы, казаки копировали их как соответствующие их новому, более высокому, офицерскому и чиновничьему, положению. Некоторое отличие от простого населения станиц считалось необходимым для донского дворянина уже в начале XIX века. Самойла Никитич Ульянов (1883-1829), находясь в походе в 1807 году, пишет письма в соответствии со сложившимися формулами куртуазного обращения: требует кланяться родственникам и соседям и свидетельствует всем «истинное почтение»[4].

«Человек посвящен Монарху и отечеству…»
Отношение к детям, особенно мальчикам, достаточно суровое, ведь сыновья – продолжатели карьерных усилий отцов. Их наставляли, определяли на службу, следили за продвижением, способствовали по мере сил их карьере. Успешный сын был гордостью родителей. Поэтому Самойла Никитич неустанно давал поучения своему сыну Ивану[5]. В связи с тем, что кто-то из Ульяновых обязательно находился на службе, они сохранились на листах плохой серо-синей бумаги их писем. В марте 1822 года начавшему службу в Варшаве девятнадцатилетнему Ивану пишет отец, служащий в Кракове: «Так[,] любезный сын! Лучше учись чему доброму и старайся быть твердым[,] последовательным, нежели строптивым[,] легкомысленным и слабоверчивым. Это есть гранит основания твоего, а утвердись сильно и глубоко, не всякая буря обвалить тебя [c]может. Умнейшим выставлять никогда не может, всякого чтящего и показывающего себя таковым называют глупцом…»[6].
Родительские напутствия тоном мало напоминают советы, скорее это угрозы неминуемого гнева за ослушание и поведение не по воле старших. «Помнить бога, и родителей, почитать начальников, быть хорошим, честным, и верным человеком, не будь строптивым, легкомысленным […] в делах рассудительным[,] к должности рачительным и в поручениях исполнительным, тогда […] и таланты твои усовершенствуются, будешь везде любим и родителям утешителем, без того нет моего имени (курсив наш. – О.М.)»[7]. В 1824 году Самойла, поздравляя сына с чином корнета, неожиданно переходит к угрозам: «…Поздравляю тебя, любезный сын, с получением МОНАРШЕГО благоволения, сердечно желаю носить новый сей чин с честью и славой и оправдать доверие начальства в полной мере до таких пределов, как оне могут простираться. Надежда лакает меня. Иметь в тебе честность, любовь, правду, исправность и осторожность, но[,] боже[,] укрой! Как что выйдет противное, тогда я скажу […] я в надежде обманут, а ты соделаешься тогда недостойных таковых имен – подлинно – [до] потери такового»[8]. Дело в том, что отец сердит на сына за то, что он не сообщил ему первому о присвоении нового чина. Его гнев настолько велик, что он называет сына негодяем. Оказывается, Иван не знал, что отец, находясь на «льготе»[9], уже полтора года живет в Новочеркасске, а не на родине в Усть-Медведицкой, куда и направил письмо.
Регулярность в написании писем Самойла считал сыновним долгом и за невыполнение его строго отчитывал сына, но когда Иван пожаловался на невнимание отца, то получил такой ответ: «…Не удивляйся моему молчанию, конечно, на то были причины, и я о них никому не должен давать отчета»[10]. Причины нам становятся известны из той же переписки: Самойла привержен Бахусу. В одном из его писем сыну за 1822 г. мы обнаруживаем зашифрованные строчки: «Ньяпидей качца, точца я ухе релада кми питанси пищелу шокти шъ мокъ, а лъ шипоръ и нупверъ пе шлечца рохек льсугяда илнолсецпири мафше шъ торнапiи ико уремеппω, ль лецошакесъпо катой перохекъ щыкъ пафышаеръ ньетидеи»[11]. Шифр оказался довольно простым: гласные буквы оставлены без изменений, а согласные заменяются так: вместо согласной буквы, расположенной первой в русском алфавите «б» пишется последняя – «щ»; вместо «в» – предпоследняя в ряду «ш» и т.д. Оказалось, что таинственная фраза скрывает оправдания пожилого воина перед сыном по поводу пагубного пристрастия: «Пьяницей тагда, когда я уже месаца три ни капли ни беру вотки в рот, а с виномъ и пуншем не всегда может случяца, и с последними разве в компании и то умеренно, следовательно такой не может быть называем пьяницей».

Самойла ревниво оберегал свой отцовский авторитет даже в очень двусмысленных ситуациях. В 1822 году Ивану стало известно, что у отца, ему в тот год исполнилось 39 лет, есть некая дама в Кракове, из-за чего Самойла даже задержал отъезд домой на «льготу»: «Я полагал, что вы Д[орогой] Б[атюшка] оставите военную службу и прилепитесь к спокойному жилищу милого семейства, которому присутствие ваше без сомнения доставляет самое сладчайшее удовольствие, а напротив отсутствие причиняет сердечную скорбь и пустоту»[12]. Долее сын сообщил отцу, что этот слух уже дошел до начальства (не с его ли помощью?); что, дескать, генерал Дьяконов сказал, что «такой поступок очень не похвален», и что он «прежде имел о нем [о Самойле] совсем другие мысли»[13]. Сын упрекал отца за адюльтер: какой пример детям, когда «нравственность их еще не тверда»; пугал начальством и тем, что это может стать известным в семье. Все скрыто за цветистыми фразами о заблуждениях, грозящих злополучиях, «о семействе[,] едино Вами существующем» и о сердечных ранах, «не изрыгнут ли они в последствии смертельных плодов»[14]. Самойла все отрицал, но в итоге возвратился домой, и более в Польше не служил никогда. После культурного края местом его последней службы стала Бессарабия. Стареющий и разочарованный Самойла писал, что жители там «скверные и похожие больше на цыган. Женщины и девицы всю[ду] ходят под белыми покрывалами на голове. Как будто что и доброе, поглядишь[,] так испугаешься»[15]. В деревне 330 дворов, но нет ни одного, куда можно было бы отдать стирать белье. В 1829 году в Усть-Медведицкую пришло известие о смерти сорокашестилетнего штаб-ротмистра.
Романы с местными жительницами во время службы на чужбине были частыми у казаков. Да и сам повзрослевший Иван туманно упоминает в письмах из Польши и Молдавии «прелестных ляшек» и бессарабских кукон[16], что, конечно, не сообщает никаких конкретных фактов, но передает общую атмосферу полковой жизни[17].

«Если хотишь называться моей женою…»
До середины XIX в., но случалось и позже, практиковался тип супружества, заключаемый в интересах свекрови; невесту она выбирала тогда, когда ей становилось трудно одной управляться с хозяйством. Тогда сына вызывали со службы в кратковременный отпуск для женитьбы, причем суженная к его приезду была намечена. Выбор невесты диктовался, прежде всего, соображениями материальной и карьерной выгоды.
В 1840 г. в Усть-Медведицкой стали известны планы молодого офицера[18] жениться на уроженке Бессарабии. Родители сердиты, что им неизвестны подробности. Мария Шурупова, кузина офицера, просит подполковника Ивана Ульянова, его непосредственного начальника, сообщить их, ведь родители должны знать о будущей невестке все – о доброте, о поведении, о звании отца: молдаванин, валах, серб, и главное: какое имеет состояние, и что за приданное будет за его дочерью. «Ежели он из простых людей и небогатых, – считают старики, – то Михайла Климович на такой и здесь может жениться». Они дадут благословление, «если будет какая-либо выгода Михайле Климовичу»[19].
Исходя из таких соображений, женили Ивана в 1824 году на полковничьей дочери Татьяне Ивановне Карасевой. Она была ему определенно не ровня: имела личное дворянство, ее семья наряду с наследственным наделом на территории Войска Донского владела еще и приобретенным в 1817 году имением в России – в Кирсановском уезде Тамбовской губ.[20] Однако из-за того, что ее отца Ивана Карасева уже не было в живых, и из-за неплохих служебных перспектив хорунжего Ульянова этот брак состоялся.

Молодая жена, оставшись в доме мужа, находилась в распоряжении свекрови. Отношения в семьях были типично домостроевские: женатый сын, его жена и дети были в полном подчинении у старшего в семье, в его отсутствие – у его жены. Следует отметить, что казачки длительное время оставались неграмотными[21]; Матрена Семеновна и ее невестка Татьяна Ивановна свои письма диктовали местным грамотеям. Наличие посредника в таком деле как написание письма затрудняет понимание личности жены казака, хотя и не исключает полностью. Иван сохранил все письма от своей матери, в которых она предстает женщиной с тяжелым и сильным характером, действиями которой в большей степени управлял не здравый смысл, а желание следовать обычаю и удовлетворить свои далеко не бескорыстные интересы.
В семье Ульяновых в течение двух лет развивалась такая ситуация. В связи с переходом в 1825 году со строевой службы на канцелярскую Иван Самойлович лишался права иметь годовой отпуск и обратился к матери с просьбой отпустить жену к нему в Варшаву[22]. «Старая» Матрена Семеновна, которой, очевидно, немного за сорок, наотрез отказывалась давать свое согласие на отъезд невестки. Хотя Иван женился по воле матери, но та все равно недовольна невесткой и постоянно язвит в письмах по ее поводу. Ей не нравится, что сноха живет больше у своей матушки, а не в их доме. Ведь Матрена и ее взрослая дочь предпочитают жить на хуторе, а за станичным подворьем смотреть некому. Незамужняя сестрица Аннушка не желает хозяйствовать, потому что она уже достигла брачного возраста и не рассматривает родительское хозяйство как свое. Она считает, что им должна заниматься Татьяна Ивановна. У нее, как и у матери, зуб на богатую сноху. Очевидно, не последнюю роль играла неприязнь к семье Карасевых. В письме от 12 января 1827 года Матрена Семеновна пишет о каких-то неприятностях, которые испытывает через невестку. Фразы из писем: «ваша теща с ног валит», «требует с базару», «а достатки наши известные»[23], заставляют предположить, что они материального характера. Сын в ответных посланиях упрекает мать: не жену вы мне хотели, а себе жилицу! Стиль письма таков, что острые выпады по поводу самодурства матери сменяются финальными выражениями покорности ее воле[24].
В уговорах жены принимал участие и служивший в то время в Бессарабии свекор Самойла Никитич: хотя это и «прискорбно душе твоей, но нечего делать, должна уважить его, и должна посудить [п]о себе – служба меня отвлекала от тебя по 4 года, да и то каково было, а их весьма короткое было время, следовательно им и тяжелее разлука их»[25]. Не последнюю роль в исходе дела сыграло вмешательство начальства, оно выразило недоумение, которое стало известно свекру[26], и он еще раз надавил на жену. Однако и после этого она продолжала всячески саботировать «увольнение» невестки. Дело затянулось почти на два года, прежде чем жена выехала к мужу[27].
Многолетняя – до трех-пяти лет без перерыва – служба в дальних уголках империи не способствовала установлению крепких семейных уз. Несемейственность казаков отмечал донской историк и этнограф Е.П. Савельев, хотя и в большей степени почему-то относил это к низовым казакам[28]. В донских песнях казака из похода ждет мать, а не жена. А Григорий Мелехов напомнил Аксинье расхожий упрек жалмеркам[29]: «А ить иные бабы ажник рады, как мужей проводют. Наша Дарья без Петра толстеть зачинает» («Тихий Дон». Кн. 1. Ч. 1). Жена лишь обещает ждать верно и жить смирно, но несколько лет в разлуке делают свое дело. В некоторых фольклорных текстах отражены напряженные отношения супругов; в одной из них жена уговаривает мужа, «законного друга», не убивать ее при детях: «Ты убей меня во глуху полночь, / Наши деточки будут крепко спать, / Ничего-то они не будут знать»[30].

Переписка казаков, находящихся в полку, с оставшимися дома женами касается исключительно вопросов состояния хозяйственных дел – неурожай, падеж или приплод скота, дошла ли без потерь посылка с трофеями, добытыми во время несения караульной службы на кордонах империи – в Польше, Бессарабии и пр. Чаще всего в качестве гостинцев на Дон шлют контрабандный «конфискат» – брички, ситец[31].
Атмосфера семейной жизни Ивана Самойловича остается для нас загадкой; ясно одно: несмотря на то, что, будучи молодым, он очень привязан к жене, позже отношения с ней приобрели все более формальный характер. Писем от жены Татьяны Ивановны ее муж не хранил, найдено всего лишь три таких записки, касались они исключительно хозяйственных вопросов. Так же не сохранилось (намеренно?) ни одного его письма к жене позднее 1832 года. Известно, что в 1860-е годы Татьяна Ивановна жила в имении Мираж под Таганрогом, а ее муж в Новочеркасске. В одном из писем сыну Павлу в Мираж он просит передать поклон «кому следует», жене?
На примере сестры Ульянова Анны можно судить об одном из вариантов брачных отношений. Вот, сестра Ульянова уже на выданье, собирается замуж. Но, оказывается, что ее планы ненадежны: как незавидная невеста она может выйти замуж только «во двор», то есть зятя возьмут жить в семью невесты, «в приймаки». В 1827 году Анну наконец-то выдали замуж. А спустя пять лет вновь встал вопрос о ее замужестве, вероятно, она овдовела. Вторым мужем был Никита Поликарпович Донсков, получивший аттестацию как человек доброго поведения и хорошего достатка. Однако отношения Анны с молодым мужем характеризовались братом как длительная комедия. Анна жила то с ним, то у матери, в это время муж проживал с какой-то Стешкой[32]. В условиях отсутствия разводов у казаков, как и у великорусского населения, практиковался вариант раздельного проживания при согласии обеих сторон и принятии этого факта обществом. Как писал А.Н. Энгельгардт: «В деревне разводов нет, просто не живут друг с другом. Жинка с попом, муж с другой бабой»[33].

У казаков традиции большой патриархальной семьи исчезали быстрее, чем в сопредельных северных территориях; на основе принципа наделения землей за службу там быстрее складывался тип нуклеарной семьи, построенной, прежде всего, на основе общности экономической жизни супругов. Н.Е. Врангель так оценивал жизнь казачьей станицы: «Казак даже в своем доме не хозяин, а временный гость. Хозяин – его жена […] Дом ведет хозяйка, а станичник сам околачивается без определенных занятий, […] то куда-то отправляется верхом, то куда-то уезжает на повозке, […] а затем снова садится на коня и отправляется на службу»[34]. В связи с тем, что все снаряжение он собирал за свой счет, то в этом отношении крайне зависел от жены. То, что она не могла выработать в своем хозяйстве, приходилось покупать, а деньги на это могла собрать только казачка, которая разводила и продавала скот, сдавала землю в аренду, обрабатывала огород и пр. В этих условиях сложился тип вольного от семьи и семейных обязанностей мужа и независимой самодостаточной жены, привыкшей принимать решения.
Такое положение представлено в жалобе казачьей жены Мавры Плесковой из ст. Малодельной (1894). Ее муж вслед за своим отцом записался с семейством на переселение в Уссурийский край. Зная хозяйственную «беспечность» мужа и его отца, которые не занимаются хлебопашеством, Мавра опасается ехать с ними неизвестно куда. Тем более что свекор намерен под именем жены взять с собой любовницу, с которой при живой супруге живет уже семь лет. Мавра заявляла, что она и ее дети хоть как-то сыты только благодаря поддержке ее родных, поэтому и требовала, чтобы ее с детьми исключили из списков на переселение[35].
Казак, рядовой и офицер, до сорокапятилетнего возраста проводил большую часть жизни в полку. Откуда берется молоко в его пшенной каше, казак не задумывался ни в походе, ни в родной хате. Главный экономист в семье казака его мать или жена; она и с арендаторами воюет, и на базаре торгует, и невест с хорошим приданым сынам подыскивает. Компетентность почти поголовно неграмотных казачек в вопросах торговли, арендных отношений и понимание собственных прав демонстрирует следующий пример. Казачья вдова ясно себе представляла разницу между арендой и субарендой, когда протестовала по случаю того, что ее квартирант, купец-иногородний, съехав из снимаемого у нее дома, сдал его третьим лицам за бóльшую цену, чем платил ей. Приезжий купец пытался ее убедить, что дом снят бессрочно, а если он разрывать контракт не намерен, то она как инициатор расторжения договора должна уплатить ему неустойку. Но казачка грамотно выдвигала контраргументы, дескать, сдавала дом под жилье, а не под склад, что прав на сдачу недвижимости в наем ему не передавала, и требовала освобождения куреня[36]. А конфликт-то происходил в 1840-е годы!

«…Всем родственникам и соседям близким кланяйтесь»
Главной наследницей казака была его жена, все считалось приобретенным на общий капитал. Только после ее смерти дети могли унаследовать отцовское имущество. Практиковалось составление завещаний за много лет до смерти. Наследники разворачивали целые баталии по поводу дележа добра, сколь бы мизерным оно ни было. Шел учет не только пуховым подушкам, побитым молью чекменям, но и домотканым коврикам. В этом принимали активное участие друзья, соседи и незаинтересованные напрямую родственники. Они представляли интересы конфликтующих частей клана, информировали их о действиях друг друга, всячески способствуя соблюдению интересов «своей» кандидатуры.
То, что переписка велась через посторонних лиц, приводило к тому, что все семейные дела становились предметом живейшего обсуждения и недоброжелательного любопытства. Когда Ивану Самойловичу пришлось заниматься дележом имущества умершей матери, то ни в станице, ни на хуторе равнодушных не оказалось. Одни были на стороне ее внучки-«сироты» – дочери покойной Анны, имеющей, однако, живого отца; другие же давали советы Ивану и делали разоблачения в отношении племянницы.
Раиса, дочь Анны, наследовала от матери и бабки станичные стандарты поведения. Ей не могло быть более девятнадцати лет, но она уже твердо знала, что ей следовало делать, чтобы получить как можно больше из бабкиного наследства. У нее был собственный «изустный» вариант завещания, и она требовала, что бы дядя его выполнял. А тем временем она продала то, что могла, соседям, остальное заперла в сундуки и уехала, прихватив ключи. Понятые никак не могли составить опись имущества, что бы отправить его основному наследнику. Напомним, события происходили на Верхнем Дону в Усть-Медведицкой, а Ульянов в то время проживал в Новочеркасске. Раиса претендовала на большую часть скота, пять душ крепостных и хуторские строения. Кроме того, она утверждала, что бабка собиралась выдать ее замуж за семинариста. Ее особенно волнует этот пункт «изустного завещания», она желала бы, чтобы дядя приложил усилия в этом направлении. Причем речь идет не о конкретном женихе, а вообще о семинаристе, Раиса мечтала стать попадьей.

Переход собственности по наследству редко проходил без конфликтов. Вдова брата Татьяны Ивановны Евпраксия Карасева, например, не признала дележ наследуемых ею и женой Ульянова земель, который произведен заседателем и понятыми, потому что «они делали [это] вам в удовольствие», написала она свояку. Карасева считала, что все войсковые чиновники заодно. Поэтому их решению она объявила бойкот: «Луг в Карагачках вы также считаете своим и даже запрещаете срубить там палку и рвать тёрен, мне кажется, что для вас слишком тягостно будет, чтобы и луг ваш был, и хворост, и тёрен, и везде все ваше; но мне, если будет нужен хворост, то и в Карагачках нарублю, я ни в коем случае не соглашусь передать в одни руки как Карагачки, так и Чирской луг»[37].
Отношения с родственником, сделавшим карьеру, осложнял именно факт его успеха. А Иван Ульянов как раз благодаря своим способностям и усердию стал заметной фигурой в Войсковой администрации. С одной стороны, в отношении его тут же выстраивались планы, связанные с эксплуатацией преимуществ достигнутого статуса, а с другой, он рассматривался как угроза, если использовал, как казалось родне, свое влияние против них.
Такой родич должен был, по мнению станичников, помогать многочисленным своякам, тетушкам, сестрицам и племянникам. Широкие слои донского общества были уверены в том, что покровительство своим и продвижение их по службе, протекция и пособничество решению дел – это обязательное правило жизни государственного аппарата. Одна из родственниц Ульянова, Мария Кашеварова, так была обижена за невнимание к ее тяжбе, что разорвала с ним отношения на долгие годы. Как он, чиновник Войскового дежурства, по сути канцелярии, мог не проследить за ходом дела близких родственников! Она была убеждена, что за «своих» надо хлопотать: «Вы, будучи племянник и восприемный сын маменьки […] могли бы замолвить словцо, они (мать автора письма - О.М.) писали вам насчет дела с Кисляковым, и вы на оное молчали, вы не уведомили какой оно имеет оборот […] вы сказали, не знаете, как он[о] идет, оно не под вашим ведением, хотя и не вы заведуете оным, положим, что вам нельзя [в]мешиваться не в свое, но все-таки братцу не мешает, вы могли бы знать о нем. Как хотите, сердитесь на меня, но, право, это не на что не похоже […] нельзя сделать малости […] Вы говорите, что не хотите обесславить себя пристрастием к своим […] я в другой раз, будьте уверены, не обеспокою вас ничем»[38].

Случаи поддержки родственников, описанные в этих документах, имели основой, как правило, духовную близость или взаимную служебную заинтересованность, своего рода партнерские отношения, даже если речь идет о лицах, обладавших разным статусом. Хлопоты офицеров и чиновников по поводу родственников только из-за связывающих их кровных уз довольно редки.
Внутрисемейные раздоры постепенно меняли свою природу: конфликты «разности интересов» дополнялись конфликтами «непонимания». В случаях с Карагачками и «маменькиным делом» происходит столкновение чиновничьей этики с обывательскими представлениями о чиновниках. Ульянов, выходец из низших слоев казачьего офицерства, бывал шокирован бесцеремонностью своих родственников – отсутствием у них уважения к закону, к приличиям, к чужой собственности, эгоизмом и мелким сутяжничеством.

Дети, розги и моральное воздействие
Будучи молодым, Иван Ульянов вынес всю строгость родительской власти, характерной для казачьих семей традиционного типа. Сам став отцом, Иван начал выстраивать в отношении детей те же требования и ограничения, что испытал от родителей. В 1831 году у него уже двое малышей, сын и дочь, вместе с матерью они находятся на Дону, в станице под опекой свекрови и золовки. В письме из Варшавы он разрешает бабушке и тетушке Анне давать им розги! А ведь Павлу – три года, Надежде меньше двух. «Розги часто необходимы для того, чтобы дети почитали своих кровных и были со временем добрыми людьми»[39], пишет Ульянов, явно желая потрафить домостроевским привычкам станичной родни.
Телесные наказания были в ходу в казачьей среде, хотя даже у дореволюционных этнографов можно встретить и другие мнения: мать была сурова, а отец – ни-ни! Разумеется, встречались семьи с обычаями более мягкими; различались в этом отношении и поколения одной семьи. Но в целом, отношение казаков к нагайке, как и к ее ударам, отличалось от бытовавшего в других слоях общества. На это определенно они указывали сами[40]. Вернувшись на «льготу» казак мог отстегать жену и детей, ну а сила удара зависела от «доброты» родителя. Этот ритуал имел символический смысл, дескать, за годы моего отсутствия вы «навинились и напроказились», поэтому высеку, и будем жить дальше. Подобное понимание роли нагаечных ударов мы видим и у Н.В. Гоголя в «Ночи перед Рождеством»; кузнец Вакула пришел свататься к отцу Оксаны с плеткой, чтобы тот высек его и простил обиду.
Когда родился первенец – Павел (1828-1889), Ульянов, служивший в Варшаве под непосредственным начальством великого князя Константина Павловича, обратился к тому с просьбой «на восприятие от священного имени» его при крещении сына. Крестный дал младенцу имя отца – императора Павла[41]. Честь, оказанная великим князем, не была исключительна: он часто соглашался крестить детей ближних офицеров. Их интерес состоял в том, что статус крестника лица царствующего дома давал право на получение военного образования на казенный счет. Иван Самойлович связывал с Павлом самые честолюбивые планы: дать сыну лучшее военное образование и помочь сделать ему блестящую карьеру. Десятилетним мальчиком того отправили в холодный Петербург, в кадетское училище, где он провел шесть лет. Но юного казачка преследовала тоска по дому. Жизнь на х. Цуцкан[42] он назвал блаженным временем: «Я век не забуду[,] как весело и приятно проводил я время на своей Родине или Цуцкане. Как бывало[,] поедем на покос и бахчи[,] или с батенькой поедем за утками дикими […] то-то было весело. Я вспоминаю […] и проливаю свои слезы»[43]. У Павла в последние два года учебы в кадетском корпусе развился ревматизм, и он был отчислен. Через три года, поправив здоровье, он вновь, стараниями отца, поступил в столичное учебное заведение, в Донскую гвардейскую артиллерийскую школу, но проявлял мало усердия в учебе. В 1848 году он 14-й в списке из 24-х учеников. Как сказано в классной табели, при «очень хороших способностях» ленив[44]. Отец недоволен: скорбим, похоронили надежду, что станешь опорой семьи[45]. В письме другу Иван Самойлович сетовал: «…Мой фейерверкер талантами своими не перебьет и даже не заслонит никому дороги[,] – если однако судьба не отложила развития их до времени…»[46].
Ульянов раздраженно упрекал сына в том, что он небрежен с казенной одеждой, и отказал в присылке денег на новое обмундирование. Павел получил от отца еще несколько резких писем, причем их тон граничил с оскорбительным, а ведь Павлу уже двадцать лет! Иван Самойлович обратился к начальнику училища, чуть ли не с требованием выгнать нерадивого сына, а тому написал, что не желает его видеть. После этого Павел взялся за ум, но отец продолжал наставления: «Чего тебе недостает, когда милосердный Бог не лишил тебя способностей и добрых качеств сердца? [...] Честолюбие сродно, необходимо юноше, если он не рожден болваном. По мне нет честолюбия почтеннее, выше как полезным употреблением своих способностей поставить себя вне укоризны и опеки»[47].

Примечательно, когда история с отсутствием прилежания повторилась с сыном Аркадием (1834-1855), Ульянов-старший повел себя совсем по-иному.
Опять же благодаря влиянию и хлопотам отца в 1849 году Аркадий зачислен в не менее престижное, чем артиллерийское, Строительное училище Главного управления путей сообщения и публичных зданий в Санкт-Петербурге на одну из войсковых вакансий и на войсковой счет[48]. Но через пять лет в 1854 году он отчислен из него за неуспехи в науке и по просьбе отца (!), которую сам Аркадий и вымолил[49]. Иван Самойлович жаловался одному из товарищей: «Признаюсь, мне тяжело расставаться с надеждами, которые подавало прекрасное училище, но сын одно твердит, что у него нет способностей для головоломной математики»[50], а Аркадию уже, что называется вдогонку, писал: «Мне тяжело […] видеть, что я напрасно себя мучил[,] хлопоча о твоем образовании. Больно, когда подумаешь, что другие отцы едва дадут […] случай к поступлению детям в учебные заведения…»[51]. Никакого изгнания из дома и из родительского сердца Аркаше не грозило.
Произошло то, о чем писал в воспоминаниях Н.Е. Врангель: со смертью Николая I в обществе начали изменяться понятия и идеи, даже отношения в семье стали мягче. Порка, любимое наказание царя, стало заменяться «нравственным воздействием»[52]. Ульяновская переписка позволяет утверждать, что перемена настроений возникла раньше. Уже в 1840-е годы, находясь в отставке от военной службы, стареющий Ульянов демонстрирует новую систему ценностей: «…Утешение, которое доставляют мне дети, […] я не променяю ни на какие улыбки ветрениц всего света»[53]. Но еще раньше, когда командовал полком кордонной стражи в Бессарабии (1839-1842 гг.), он, признаваясь в постигших его разочарованиях, писал другу: «Весь мир мой теперь заключается в кругу семейном: только в нем успокаиваю больше сердце мое»[54]. Повод для хандры обычен: Ульянов в очередной раз убедился в том, что кадровые движения происходят по причинам, далеким от качеств кандидатов, а более по причинам личной приязни и близости[55].
Может быть, более справедлив был бы вывод о том, что перемену настроений, смягчение нравов подтолкнула не смерть императора, а его режим, державшийся на страхе и грубом насилии (Н.Е. Врангель), единственным убежищем от которого стала семья и частная жизнь?
Возможно, что в этом проявилась другая черта казаков-мужчин: с возрастом они становились мягче, особенно в отношении внуков и младших детей. Так, Никита Ульянов очень горевал о смерти внука Мефодушки, умершего «на пятом году своего возраста»[56]. А для Пантелея Мелехова («Тихий Дон») подросток Дуняшка – «отцова слабость».

«Бесценные родители папенька и маменька…»
К 1840-м годам время неграмотных казачек стало проходить. Дочери донских офицеров осваивали науки в институтах благородных девиц. Как минимум две из четырех барышень Ульяновых прошли в них курс. Старшая Надежда (1829 г.р.) – в Харьковском. Она примерная ученица и воспитанная дочь, об этом свидетельствуют ее письма домой и учебные ведомости, которые она с гордостью представляет родителям. Ее послания богато украшены: «Нежнейшие родители <…> Ваше драгоценнейшее письмо я получила»[57]; она пишет, что мечтает о том времени, когда она будет «наслаждаться с бесценными родителями»[58]. Благопристойность просто источается из строчек ее писем: она все делает, как положено, стараясь заслужить похвалу. Надежда пишет матери перед началом учебного года (вакации она проводит в институте): «Я вам [так в тексте] прошу прислать мне денег тоже, с 1 сентября я буду подавать всем Дамам, которые меня научают добру»[59].
По письмам детей, обучающихся в закрытых учебных заведениях, видно, как они постепенно приобретают навыки пристойного писания писем и усваивают общепринятые формулы эпистолярного жанра. В первых посланиях дальше тем о здоровье и о старании в учебе их фантазия не простирается, но со временем появляются все более сложные обороты типа: «Я всегда молю Всевышнего Создателя[,] чтоб Он дал моим родителям многие лета»[60]. Наиболее сильное увлечение звонким слогом случается с Аркашей Ульяновым. Среди его эпистол обнаружен истинный шедевр: «Милые папенька и маменька. Верите ли, что моя любовь к Вам невыразима, ни один поэт не в состоянии выразить чувства моей нежной любви к Вам. О, скоро ли придет то время, когда я приму в объятия Вас[,] милые папенька и маменька[,] и поцелуи, которые польются из уст в уста будут знаком[,] что моя любовь к Вам невыразима»[61]. Вероятно, это один из тех ходивших по рукам воспитанников текстов писем, которые просили «списать», чтобы поразить родных красотой слога.
Характер Аркаши нуждается в особом внимании. Он – маленький плут. Трудности с математикой, причиной особых тревог семьи, он использует в своих интересах. Сначала просит денег на репетиции у отца, потом – у замужней сестры Надежды, при этом умоляет ее не сообщать родителям: чтоб лишний раз не расстраивать их.

Дочери-институтки могли рассчитывать на блестящие партии. В 1851 году Надежда вышла замуж за хорунжего Петра Иловайского, члена известной донской фамилии. К 1864 году Надежда уже вдова. Выкупные операции ей приходилось осуществлять самой, хотя официально имение было в опеке у родственников[62]. Среди ее крестьян были форменные бунтари, с которыми она долго и безуспешно боролась. Всему этому ее в институте не учили. Калиста (1839 г.р.) вышла замуж за Павла Дмитриевича Епифанова, который в 1863 г. стал полковником, во время мятежа в Польше служил в Вильно, считался любимцем М.Н. Муравьева[63].
Отец много занимался болезненной Людмилой (1834 г.р.), возил ее на Воды, руководил ее домашним образованием. Вот какие рекомендации по кругу чтения давал ей Иван Самойлович: «Я на этот счет держусь своих правил, вследствие которых исключены из чтения все романы и повести, вследствие которых на одну долю сомнительно полезных вещей можно полагать[,] что несомненно вредных[,] особенно для девиц и вообще для женщин, тех, которые не приобрели еще ни твердых убеждений, ни опыта замечать нравственный яд, скрывающийся под цветами праздного вымысла». Более подходящим чтением для молодой девушки считаются «История» Лоренца и «Макробиотика» Гуфеланда[64], они-то принесут ей несомненную пользу[65].
С возрастом Иван Ульянов все более сближался с детьми, они ему платили все возрастающим вниманием и заботой.

«Мне так хотелось увидеть тебя…»
В связи с тем, что перед нами письма почти за 100 лет, то очевидны изменения во внутрисемейных отношениях – чувства становятся теплее, отцовские сердца – мягче. Самойла Ульянов – отец суровый, но, как кажется ему самому, справедливый; Иван постепенно оттаивает и начинает относиться к детям не только как к форме отчетности о своих успехах. Если поколение Самойлы Никитича распоряжалось судьбами детей с учетом, прежде всего, своих интересов и интересов семьи в целом, то Иван Самойлович, хотя и не одобряет некоторых решений своих сыновей, старается учитывать их желания. В среде казаков-дворян происходил отказ от традиционных матримониальных отношений, общих с казачьим простонародьем, и сближение с великорусской образованной средой. Семейная жизнь следующего поколения семьи Ульяновых приобрела ту интимность и душевность, которая была характерна для образованных семей вообще.
Павел женился в 49 лет на женщине, с которой, видимо, имел до этого многолетние отношения. Вероятно, она служила в одном из учебных заведений Ростова-на-Дону. Некоторое время после свадьбы и рождения старшего сына она продолжала служить и жить в Ростове. Екатерина Ульянова отличалась неровным настроением. Почерк, которым написаны ее письма, очень изменчив; иногда бывает трудно понять, что это написано одним человеком. Она то упрекает мужа в холодности, то сама пишет холодно и зло: «Что же Вы молчите и ничего мне не пишете, мой друг? Хорошо, ничего сказать с Вашей стороны, забывать понемногу своих друзей, которые всегда искренни как друзья и ожидают получить хоть маленькую весточку от своего друга, который хладнокровно относится ко всему. Действительно больно все это переносить и так уже наболевшей душе. Вы меня извините за откровенное замечание мое, но Вы сами сознаетесь, в чем Вы виноваты». Мужа, ушедшего в дела, она постоянно попрекает: «Вы больно разленились [писать письма] в своем Мираже заветном»[66]. Она легко впадает в раздражительный тон: «Прошу вас возьмите [в ателье] фотографические карточки, только не выкалывайте глаза. Это будет не по-человечески»[67]. Картина не очень сложившейся семейной жизни.
Но письма самого Павла Ивановича все ставят на свои места. Его письма, написанные в последний период жизни, рисуют и ситуацию в семье осенью 1885 г., и характер этого человека, который только в этих текстах проявляется в полной мере, ранее сокрытый хозяйственными заботами и деловой перепиской.
У супругов Ульяновых двое детей – старший сын Лёля и дочь Оля, ей около трех лет. Они живут с отцом в Мираже. Жена находится на лечении в Ялте, по-видимому, у нее чахотка. Павел Иванович тоже болен (он с молодости страдал ревматизмом): «На днях я чувствовал себя очень нехорошо, я был под влиянием такой страшной тоски, что только дети меня развлекали, а мне так хотелось видеть тебя, моя дорогая горюнушка, которую я так глубоко люблю. Целую тебя много, много раз». Нарастающая собственная слабость его беспокоит, но он продолжает заниматься хозяйством, ведь все мысли его о семье. «Такого страшного кризиса в деньгах люди, более меня жившие, не запомнят. Но я все сделаю, что в моих силах, чтобы ты не нуждалась», пишет он жене. Он много рассказывает ей о детях, особенно о младшей, которая только начинает говорить: «Не знаю, чтобы было со мной, если б около меня не было детей, они так много помогают мне переносить мою тоску, только бессонные ночи меня мучают». Он жалеет жену, повторяет, как глубоко он ее любит. «Вчера ходил по саду, мне вспомнилось прошлое и сердце сильно, сильно заныло тоской. Помнишь как мы с тобой, бывало, там гуляли, и я за тобой бегал […] Прощай, моя дорогая. Желаю тебе выздороветь. Обнимаю тебя крепко и целую много, много раз. Твой П.»[68].
Это последнее из сохранившихся его писем. Больше в Ялту он не писал. А в 1889 г. он сам умер, в его «заветном Мираже» стал хозяйствовать младший брат Аполлон, который быстро все расстроил, и у имения появился новый владелец.

***

Образованный слой донского дворянства менялся, но остальное население станиц, эти тысячи простых казаков и казачек сохраняли ментальные стереотипы, сложившиеся в суровых условиях перманентной походной жизни. Слабая эмоциональность семейных отношений, жесткая власть отца над детьми, часто наталкивающаяся на силу женской части семьи, опирающуюся на ее роль в семейном хозяйстве, все это рождало частые конфликты. Не этим ли объясняется раскол времен Гражданской войны, когда казачьи семьи оказывались разбросанными по разные стороны фронта и борьбы. Традиции войскового братства и землячества, отношения свойства, недоверие к чужеродным и пришлым только придавали аккумулирующую силу кровавому противостоянию. Но главным итогом стало то, что эта война на Дону обернулась внутрисемейной распрей, со свойственной ей особой остротой и жестокостью.
_________________________
Литература и источники:

1.     Шахов Д. Воронежская станица. Статистико-этнографическое описание // Кубанский сборник. Екатеринодар, 1883. Т. 1.
2.     Ржевуский А. Терцы. Владикавказ, 1888. С. 242, 248-253.
3.     Малявкин Г. Станица Червленная // Этнографическое обозрение. 1891. № 2. С. 33-34.
4.     Государственный архив Ростовской области (ГА РО). Ф. 243. Оп. 1. Д. 40. Л. 3, 5, 6, 7 об.
5.     Ульянов Иван Самойлович (1803-1874), донской казак-дворянин, генерал-майор (1854).
6.     ГА РО. Ф. 243. Оп. 1. Д. 40. Л. 24, 25.
7.     Там же. Л. 31.
8.     Там же. Л. 34 об.
9.     «Льгота» - годичный перерыв в полковой службе, предоставлявшийся казакам.
10.     ГА РО. Ф. 243. Оп. 1. Д. 40. Л. 55.
11.     Там же. Л. 24-25.
12.     Там же. Л. 486.
13.     Там же. Л. 486.
14.     Там же. Л. 493.
15.     Там же. Л. 56.
16.     Кукона – представительница привилегированного класса в Бессарабии.
17.     См.: ГАРО. Ф. 243. Д. 34. Л. 144.
18.     Речь идет о Михаиле Климовиче Шурупове, в 1840 г. хорунжем и полковом адъютанте, родственнике и близком помощнике И.С. Ульянова (См.: ГА РО. Ф. 243. Оп. 1. Д. 11. Л. 124).
19.     ГА РО. Ф. 243. Оп. 1. Д. 40. Л. 161-162.
20.     ГА РО. Ф. 243. Оп. 1. Д. 33. Л. 467.
21.     См.: Сокольникова В. Встреча Наказного атамана // Записки Терского общества любителей казачьей старины. Владикавказ, 1914. № 4.
22.     ГА РО. Ф. 243. Оп. 1. Д. 40. Л. 54.
23.     Там же. Л. 87.
24.     Там же. Л. 67.
25.     Там же. Л. 74.
26.     Там же. Л. 78 об.
27.     ГА РО. Ф. 243. Оп. 1. Д. 34. Л. 87.
28.     Савельев Е.П. Типы Донских казаков и особенности их говора. Новочеркасск, 1908. С. 5.
29.     Жалмерка - женщина, муж которой находится на военной службе.
30.     ГА РО. Ф. 55. Оп. 1. Д. 556. Л. 14, 18.
31.     ГА РО. Ф. 243. Оп. 1. Д. 33. Л. 138-141.
32.     ГА РО. Ф. 243. Оп. 1. Д. 40. Л. 67, 98 об., 181, 183, 184; Д. 34. Л. 61.
33.     Энгельгардт А.Н. Из деревни. 12 писем. 1872-1887. М., 1956. С. 271-272.
34.     Врангель Н.Е. Воспоминания: От крепостного права до большевиков / Вступ. статья, коммент. и подгот. текста Аллы Зейде. М., 2003. С. 244-245.
35.     ГА РО. Ф. 301. Оп. 5. Д. 132. Л. 158. Документ найден А.Н. Степаненко.
36.     ГА РО. Ф. 243. Оп. 1. Д. 40. Л. 288, 289.
37.     ГА РО. Ф. 243. Оп. 1. Д. 35. Л. 478.
38.     ГА РО. Ф. 243. Оп. 1. Д. 40. Л. 146-147.
39.     Там же. Л. 112.
40.     ГА РО. Ф. 55. Оп. 1. Д. 588. Л. 3, 4.
41.     ГА РО. Ф. 243. Оп. 1. Д. 37. Л. 1.
42.     Название хутора на р. Цуцкан (Сускан) в потомственном наделе Карасевых, унаследованном Т.И. Ульяновой от матери в юрте ст. Усть-Медведицкой.
43.     ГА РО. Ф. 243. Оп. 1. Д. 40. Л. 229.
44.     Там же. Л. 300.
45.     Там же. Л. 298.
46.     ГА РО. Ф. 243. Оп. 1. Д. 33. Л. 195 об.
47.     ГА РО. Ф. 243. Оп. 1. Д. 40. Л. 301-303.
48.     ГА РО. Ф. 243. Оп. 1. Д. 39. Л. 5.
49.     Там же. Л. 17.
50.     ГА РО. Ф. 243. Оп. 1. Д. 33. Л. 242.
51.     ГА РО. Ф. 243. Оп. 1. Д. 40. Л. 379.
52.     Врангель Н.Е. Указ. соч. С. 60-61.
53.     ГА РО. Ф. 243. Оп. 1. Д. 34. Л. 118 об.
54.     ГА РО. Ф. 243. Оп. 1. Д. 33. Л. 211.
55.     Там же. Л. 212.
56.     ГА РО. Ф. 243. Оп. 1. Д. 40. Л. 31.
57.     Там же. Л. 231.
58.     Там же. Л. 235.
59.     Там же. Л. 208.
60.     Там же. Л. 217.
61.     Там же. Л. 339 об.
62.     ГА РО. Ф. 243. Оп. 1. Д. 34. Л. 171.
63.     ГА РО. Ф. 243. Оп. 1. Д. 40. Л. 417-419, 424.
64.     Имеется ввиду «Руководство по всеобщей истории» под редакцией Ф. Лоренца и «Макробиотика» Х. Гуфеланда, где описывается способ продления жизни, называемый герокомией.
65.     ГА РО. Ф. 243. Оп. 1. Д. 45. Л. 461 об.
66.     ГА РО. Ф. 243. Оп. 1. Д. 37. Л. 64, 64 об.
67.     Там же. Л. 72, 72 об.
68.     Там же. Л. 73, 73 об., 74 об.
______________________________
© Морозова Ольга Михайловна

Первая публикация:
Морозова О.М. Ульяновы. Семья донских казаков за сто лет // Диалог со временем. Альманах интеллектуальной истории. Выпуск 23. – М., 2008.