Очередная, воистину поэтическая книга – это всегда литературное событие.
Особенно, если для авторского слова не существует границ творческого пространства и зависимости от времени, социума и т.п.
Многообразие форм – от классики до верлибра – щедро насыщено полноцветностью образов, музыкальностью звукописи и нестандартностью сюжетных линий, что делает поэзию Ольги Крекотневой самодостаточной до уникальности.

Эллионора Леончик



* * *
Замерзаю под крышей
от мысли, от холода:
то ли грусти каприз,
то ли игрище Воланда,
позитивный альянс
разгулявшейся нечисти.
Захмелевшее сердце
по вечности мечется,
по зарубинам взглядов,
по веку нещадному,
где играет метель ледяными пищалями
и словами студеными до поседения,
где завьюженным голосом
стонет неделями
обжигающий идол
с потерянным отчеством.
Задубевшее утро от гнева не корчится –
не пылает зарницей
безумства пристанище...
Видно мне не под силу
с эпохой ристалище...


* * *
Опережая время скуки,
пересеку пространство крика,
едва коснусь земли словами,
верлибром шага или, может,
не узнанным дыханьем встречи,
что растуманит сплин разлуки.

Повиснет колыбель соблазна,
чуть припорошенная утром
отчаянья... Совсем не просто
шагнуть с разбега в чье-то сердце
и ощутить себя Вселенной.


* * *
Разорвутся от сумрака вены –
и не кровь потечет, а усталость...
Алгоритмы судьбы переменны –
и последнею каплей не станут
разногласия... Тяжкою данью
слов туманы покроют мне плечи
похвалой рифмоплетов бездарных
в кулуарах смердящего вече.

Промолчу – не молчаньем невежды,
не познавшего горечь открытий, –
тихим Данко, что чернью повержен,
или Герой без хаоса прыти.
Пожалею лелеющих братство
пожирателей с рифмами пиццы,
им до Истины вряд ли добраться –
мне из пепла легко возродиться...


* * *
В экстазе не браню
до мерзости нечутких.
Упрятавшись в броню,
не еду на попутке
в седую непогодь
задолго до рассвета,
растапливая плоть
любовью – к вьюге Фета,
к бездарным вечерам
неспешного романа,
и к шарканью пера
маститых (даже Манна),
и к прочей ерунде
по мнению незрячих...
Но сумрак – не удел
тьмы на кровавом ланче
пирующих вельмож
(неистовых соседей),
где бархатная ложь –
награда тем, кто беден
душой, а суета
рябит неподалеку,
где я уже не та –
отнюдь не волей рока...


ПРОТИВОСТОЯНИЕ

Восстала против рабства слова,
но по заслугам злу воздать
была, как видно, не готова.
И сразу моралистов рать
слова без жалости размяла,
крича неистово: «Ату!»,
и, не оставив крохи малой
сомнения, за прямоту
швырнула оземь... Даже хуже,
смеясь над Истиной взахлеб,
оставила в житейской луже
меня. Перекрестив свой лоб,
псалом прочла перед иконой.
И, про себя тотчас решив,
что жизнь теперь пойдет спокойней
(коль Вельзевул навеки жив),
в пирах продолжила беседу
с подателями благ земных,
где яств заоблачных отведав,
припомнила, что нет иных
(не мне чета) чинами равных
(тому не стала возражать).
Но, вас, платящих дань исправно
в казну бесславия, мне жаль...


* * *
По ком плачет дождь? –
по беспечной надежде,
что звала за собой
материнским голосом;
по разлуке,
что тонет в пропасти
телефонной трубки;
по щемящей трели синицы,
скользящей по глади окна;
по неровной брусчатке событий
под колесами автомобиля весны;
по ампирному городу го́тов,
в котором бродит тревога.
Но плачет ли дождь по монете,
на коей гадали о счастье
и обронили где-то
в ночном лабиринте марта?


* * *
Аксиому святынь
золотого заката,
верно, вычерпал ты
из разлуки... И дату,
что (увы!) не нова,
ты назвал, чуть прищурясь,
и к ответу призвал
из Тавриды вещунью.
Точно выискав связь
с безутешным пиитом,
сокрушенно смеясь
над закатом разлитым,
ты напомнил о том,
что низвергнут, наверно,
острословом Платон
в захудалой таверне...
Тщетно пряча глаза,
став под стать пилигриму,
пью закатный бальзам
аксиомы по Грину...


* * *
Вплетала в утренний коллаж
слепые жемчуга тумана
и в кружевах лаванды пряной
нас приютивший белый пляж...

Теперь, очнувшись из нирваны,
боготворю другую блажь –
цепляюсь за рассветный плащ
своей бравадой сонно-бранной.

Но утро убегает вскачь
за горизонт, где свет горяч,
но не тревожит сердце всполох

зарниц сквозь толщу облаков...
Ты с этим утром не знаком,
а я его не стану помнить...


* * *
Светает...
Отнюдь не святая,
бреду по пустыне.
Доныне
не ведая ада и рая,
стираю
из памяти дни и минуты,
как будто
пылинки со стула.
Под натиском пыла, сутулясь,
уходит тщеславье тихонько...
(Кто там не докомкал
беспечную душу?)
Мне душно
в смиренном покое...
Нетвердой весенней рукою
крестом осеняю
порочность менялы, –
того, кто торгует любовью,
(он сладким безумием болен)
вселенской проказой –
ни разу
не знавши елея стыда.
Мне с ним по пути... в никуда...


* * *
В трех водах жалости стирала
свою обиду – сирой, впалой
в дожди, в туманы, в неудачу,
как в летние заботы дачник –
не покладая рук. И, по́том
обкапав жесткую работу,
обиду мяла, колотила
и терла глиной, что есть силы –
чистейше белой и природной,
нежнейшей и какой угодно,
но ослепительно красивой
из слов, что у тебя просила...

Не допросившись – в горсть взяла
слова рассветного тепла...


ДИПТИХ
1.
Озябли чувства
без лоска слов...
Но безыскусно
блефует клон.
И все неважно –
от «а» до «я».
И шепот влажный,
как залп в боях,
почти невидных
сквозь хмарь и стынь.
Не зря мой выбор –
звезда-полынь...

2.
Перемещу слова,
перекрещусь – жива! –
и скорей за порог...
Нынче (помилуй Бог!)
я не в чести была,
смех сжигала дотла
да стихи на пирах
пряла на риск и страх.


* * *
Ты меня провожаешь
в беспричинную жалость
по набегам озноба;
по вчерашним сугробам,
что по-прежнему жалят;
по пещерам Сезама
с ношей зимних ответов –
будь то брутто иль нетто, –
всуе не осязая,
что согреет бальзамом
россыпь роз на устах,
свет обид распластав...


* * *
Сакура тянет цветистую ветвь
к сердцу апреля по вектору вен,
по междометьям, где вереска мед –
то холодит, то неистово жжет...
Верно, иначе со мной...
Не хочу
средь мимолетных чудес или чуд
видеть Его обесцвеченный взор
на безнадежно разбитый вазон
с алым цветком...
Чем теперь дорожить?
Тщетно пытаюсь стеречь миражи,
по облакам направляя свой чёлн
спящих желаний, скорбя ни о чём.


* * *
Измельчила, растаскала
на детали лет... часов
свежесть жизни. По усталой
праздности в чужой лесок
не вошла... В глухую чащу
не запряталась, грустя...
И под музыку звучащей
скорби, обрядила стяг
в жемчуг сирых слез прохожих,
врозь спешащих под откос...
Не хотела стать похожей,
но брюзжащий ветер нёс
через сердце, душу, волю,
головой в промерзший снег...
Было горько, мерзко, больно...
Или все приснилось мне?


МРАЧНЫЙ СОНЕТ

Летали хлопья ожиданий
конца безумства и зимы
не оттого, что зябли мы
сердцами и, влекомы далью,

держали скорбных дней сумы,
что за любовь в награду дали...
Вот так же ворчунам медали
швыряли, расплодив немых

на хладный век без сожаленья,
чтоб не давали воли лени,
трудясь для чьих-то эполет,

приняв конец во льдах печали...
Но можно ль в райский сад отчалить,
в шкафу забыв чужой скелет?


ЛАНДЫШ

Исчерпаны упреки взглядов...
Но истина витает рядом –
между аккордом рук прощальных
и ливнями, что верещали
о счастье на весеннем марше,
заполонив пространство фальшью,
как в гороскопе звезд незрячих,
где движется понурой клячей
тобой несказанное слово,
и мысли плещут безголово
на Convallaria majalis,
и соло на дрянном рояле
моих надежд некстати... Впрочем,
ты праведник среди порочных
отпускников, их жен отменных –
в кругу обрюзгшей Мельпомены
и почитателей Эллады...
А я держу у сердца ландыш...
_______________________________
Convallaria majalis – (лат.) ландыш майский


ДЕНЬ СВ. ПАТРИКА

Сравнялись день и ночь,
поэтов бес попутал...
Спешу тотчас помочь
творцам, молюсь попутно
на облака надежд
над февралем бесплотным;
твержу стихи, что те ж
псалмы, и жду налета
дождей, смурных ветров
и прочей непогоды...
Пусть праздник не Петров,
но кланяюсь в угоду
ирландцам и своим,
мирянам-острословам,
чтоб избежать сумы,
проклятий и половы
сердец, а паче душ,
сорвавших втихомолку
в стогу канонов куш,
где я ищу иголку...


* * *
В полутьме, в полусне,
в полуновой стране
ни к чему сатанеть,
не услышав тотчас полузвука.
Ни Эзоп, ни Крылов
не отыщут основ
полусказанных слов –
слишком нежен, изящен и хрупок
полутон, что похож
на невинную ложь
и ласкает святош.
Но не зря дожидаются луки
полустука, щелчка.
И пока окликать
полутень мотылька
рано... Черпаю силы в разлуке...


НЕТОЧНЫЙ СОНЕТ

Злобно ощерилось пламенем утро...
Только напрасно остроты метал
желчно-сутяжный ревнивец в летах
на неприкрытые пологом кудри.

И благолепно стенающий Гудвин
в бранных речах не услышал металл.
Лишь повторял «Суета, маета...»
с видом весьма заурядным, но мудрым.

Не претендуя на точный сонет,
томно слова залетали извне –
ярко-гнедые, истово-пряные,

утра касаясь горящим плечом...
Нынче на ярмарке слов нипочем
рифмы к «ля-мур» да вчерашние раны.


ХОРАЛ

Восточные пляски,
ревущие вепрем
на площади вязкой...
Клыкастые ветры,
как слуги закона,
низвергшего накипь...
(Над черной иконой,
как мне не заплакать?)
Стараясь отринуть
печаль от блаженства
на каменном ринге
последней из женщин, –
стою амазонкой
по духу и крови
с капеллой незвонкой
под чуждою кровлей,
спасаю не друга,
а воина в шлеме,
задумавшись туго
над старой дилеммой.
И вряд ли вердиктом
утешусь законным,
запев Эвридикой
кавказские стоны.


* * *
Зря обрубаю покаянный сук...
Поскольку финиш истины – стена,
не выношу презрение на суд
и утыкаюсь в прозорливость дна.

Усталость мыслей в панцире обид
не сокрушает монолитность зла,
и мой багаж, что пафосом набит,
ютится собачонкой у стола

со снедью из банально-скучных дел,
что заполняют блюдо бытия...
И безраздельно скорбен мой удел,
когда вослед Петру твержу: «Не я!»


ПАДЕНИЕ

Дюймами мерить бесславье,
думать отнюдь не о главном –
о веществах и вещицах,
сцены разыгрывать в лицах,
корча борца за идею,
перед бесчинством робея,
и, становясь на колени,
клясться душою нетленной.



* * *
Зеваете – скучно слушать?..
Опять надрываю душу
со стоном без перерыва
на вздохи. И стелется криво
по шрамам стежка-дорожка
моей гордыни, заросшей
молвой да крапивой жгучей,
что зреет (досадный случай)
на удивленье. Умело
её полоть то и дело –
Голгофа... И веры посох
ломаю... Рано ли поздно
просить у Бога пощады
зачем, если проще падать?..


* * *
От пустоты чужих мерил
в промозглой скуке дней устану,
пророча негу тьмы устами,
что затаилась до поры.

Но можно ль извести постами
седую злобу и зарыть
желанья и судьбы дары
в снега?.. Покорно грусть листаю...

Но вряд ли я прогнусь сполна,
приняв чужие времена
неправых, что забились в щели.

Однажды выпущу пары
терзаний, что как мир стары,
тотчас для сирых став мишенью.


* * *
Осень или зима?
Как апостол Фома
сомневаюсь...
И неживая
изгородь слов,
и вода под ногами,
что грязной гаммой
звенит,
и хрустальная нить –
всё исчезает...
А я, точно заяц
в лубочном жилище –
метель там не рыщет
и в окнах темно...
Но вряд ли дано
мне понять переход
к метели,
отойдя от
начала
дождя... Зря стучала
осень веткою в двери
чужих таверен,
где я искала приют,
и где из бокалов
Истину пьют...


ПРОЗРЕНИЕ

Тьму звала... А могла бы
встать растерянной бабой
на колени к иконе, –
мол, безликой такою
пропадаю в тревоге
и мечтаю о Боге,
повторяя спросонок,
что слезами просолен
мой поток милосердья,
и посыпаны седью
полюса отчужденья,
и, отнюдь не бездельник –
грешный ум на потехе,
и, блефуя поспешно,
бьется жалость к грядущим
(заполняющим душу)
дням судьбы одинокой.
(Жаль, невидящим оком
зрит волхвов ожиданье
Правый...)
Памятью давней
заручившись впервые,
шлю молитвы кривые...


* * *
Моя удача не спала
на повороте жизни пегом,
но не спасла от слез набега.
А нежность? – толку, что мила,

как в мае радуга со снегом.
И пусть душа весны бела,
распятых слов любви тела
затронули больное эго.

Но страсть дремала в глубине
апрельской суеты, вполне
довольная, во тьму упрятав

остатки ледяной хандры...
Не зря весенние дары
дороже Истины и злата.


ТРИПТИХ
1.
Водить лучом событий по тексту
и пестать
боль не стану.
Закрою ставни
книги –
и мигом
в утро бескрылого дня –
пенять
на день минувший и случай
не лучший...
Но полночь-сводня
ещё сегодня:
на вздохе печать,
готова молчать.

2.
Вёрсты – печали длиннее
крат во сто...
Немею,
вдосталь хлебнувши пыли дорожной
с дрожью
закатного света и тишиной в душе...
Сквозит небесная щель...
Пусть не ощущаю движения весей,
но воздух весел
в сиянии пьяной зари.
Печаль, замри!

3.
Неудачи зигзаг...
Окно
в слезах... Спиной
повернусь к свету.
Да где там
уснуть! Буду слушать голос
ночи. Пусть горы
слов наметёт в телефонное ухо,
и зуммер ухать
не перестанет,
и неспроста мне
нашепчет ветер устами
неба... Зря ложь намели
уста земли...


* * *
Им, не ведавшим Бога,
за грехи не знавшим расплаты,
цеплявшимся за слоган
или язык плакатный,
пронесшим лихолетье,
как победное знамя
над нами –
ни к чему твердить о стигматах,
согревая надежду, как озябшую птицу...
Но вряд ли они виноваты
в том, что им случилось родиться...


КЛАССИК
Н.М.С.
Ты был безмолвным и безликим,
едва причастным к жизни частной...
До срока осыпались листья,
когда, ударив боли криком
о землю, упиваясь властью,
гремел набат над твердью лысой;
когда, внимая хрипу: «Вира!»
и времени не зная меры,
бесследно не исчезнув в Лете,
взвывало эхо скорби лирой
над звездной высью и галерой
творца, ваятеля, поэта.
Ты гнев не обозначил жестом,
печаль не заглушил шагами,
когда сжигали душу зноем
предчувствия – почти что к месту,
где, может быть, мятежный Гамлет
твоих терзаний стал виною...

* * *
...N
Последние минуты... до надежды...
Монарх судьбой и временем повержен,
сложили обыватели знамена,
и прокричал глашатай поименно
всех полководцев серости и мрази...
Из плена возвратился пьяный Разум...
И по местам, согласно этикету,
святоши сели. Медную монету
стрельцам в награду выдали за службу,
и шут очередной слегка сконфужен
хвалой...
Ждут имя нового – Его.

А вдруг часы пробьют и – ничего?..


* * *
Эта дорога от всех в стороне...
Ветхие сосны вонзают иголки
в память рассвета. Но, как мне ни горько,
стану идти непременно по ней –
стону навстречу и плачу бездомных,
крику осипших в сезонной борьбе,
тщетно пытаясь поведать тебе,
как безупречна вселенская догма.
Верой, надеждой (куда до любви!)
мне не укрыться от бранного слова.
Разве хотела прозренья иного,
бросив на волю тщеславье? Живи,
с болью на чувства и камни ступая.
Где он, сомнений поверженный дом?
Кто правит совестью: мим или мом
(жалкая тварь или мерзость тупая)?
Сколько крестом у виска ни крути,
важность вбирая в себя понемногу,
ты не отдашься ни черту, ни Богу.
Я же – к Олимпу судьбы на пути...
______________________________
© Крекотнева Ольга