С конца 1980-х гг. вновь периодически всплывает вопрос о наличии разной степени особости у казаков вообще и у донских - в частности. В последнее время право на особое мнение было увязано с проблемой реабилитации атамана П.Н. Краснова: достоин ли этого он, сотрудничавший с фашистами. И действительно, чем он хуже Мережковского с Гиппиус, возлюбленных столичными интеллектуалами?

Подобные имеющие общественный резонанс события являются симптомами неких подспудных процессов. Для правильной реакции на них требуется установить их природу. Принято указывать на то, что они отражение загнанного в глубь особого регионального самосознания. На память приходят «атаманизм» семьи Ефремовых (года атаманства отца и сына – 1738-1772 гг.), неизменность проводимой донской атаманской канцелярией в XVIII-XIX вв. защиты прав Войска на землю и на привилегии, своеобразие в понимании «родины для донцов» у новочеркасских чиновников николаевского времени.
Содержание архивных материалов (официальных документов, прессы и особенно источников личного происхождения) определенно свидетельствует об устойчивых автономистских представлениях донских казаков. Родной дед атамана Всевеликого войска донского П.Н. Краснова – Иван Иванович Краснов Первый – в 1855 г. не одобрил желание сына своего старого товарища ехать на войну в Крым: «Я не советовал бы ему гоняться за славой севастопольских подвигов. Как они не громки, как они ни велики, но у нас есть дела еще святее и ближе к нашему сердцу, это оборона нашей родины»[1]. И молодой человек отправился защищать от англо-французских «пароходов» Таганрог! Спустя шестьдесят лет, наиболее выпукло проявившись при атаманстве Краснова, после его отставки при более лояльном к добровольческой идеологии А.П. Богаевском все равно спорадически всплывало это рудиментарное чувство нетождественности казаков «мужичкой и барской» России.
Но более типичным для донцов было свободное обращение с идеями противоположного содержания. Вышеупомянутый Иван Иванович Краснов вскоре после написания этой сакраментальной фразы при других обстоятельствах стал автором понятия «казакоман», имеющего негативный оттенок. Этим словом он поименовал тех, кто желал бы сохранить в неприкосновенности своеобразие правовых норм в области казачьего землевладения. Генерал даже подозревал их в желании оторвать Дон от России. А ведь унификация правил покупки земли привела бы к удорожанию ее стоимости на территории Войска. Это было в интересах крупных землевладельцев, каким был И.И. Краснов, но стало бы ударом по небогатым казакам, которые как раз и оказались казакоманами.

Другой представитель казачьего генералитета посол донского атамана при правительстве Кубанской рады генерал-майор В.А. Ажинов мог в тексте одной статьи (вторая половина 1918 г.), предназначенной для публикации в екатеринодарской газете, разместить фразы: «великая могучая необъятная наша Родина – Россия» и «наши суверенные пока государства Дон и Кубань», а затем напомнить о том, что «великая наша Родина мать Россия» бывала подчас «мачехой и для нас, донцов, и для вас, кубанцев»[2].
В документах XIX в. сепаратистские высказывания не прослеживаются. Проявившись в период Гражданской войны – в 1918 г., они продолжили свое существование в эмиграции в концепциях казакийцев. Наряду с носителями автономистских настроений среди казаков были и подлинные государственники, но у большинства мнение о степени собственной самобытности претерпевало изменения в зависимости от ситуации. Латентно в сознании казачьих масс присутствовали обе ипостаси идентичности, и каждая из них подлежала активизации под воздействием соответствующих событий-вызовов.

Но бывали ситуации, когда казак в полной мере ощущал себя представителем Великой России, оказывался усердным монархистом и от имени русского не отрекался. Это было в тех случаях, когда он встречался с сепаратизмом окраинных народов. Финн, армянин, поляк могли получить от него нагайкой за неверность «белому царю».
В Государственном архиве Ростовской области хранится ценный фонд – семейная переписка донских дворян Ульяновых: сотни писем родственников, друзей, сослуживцев из круга общения офицера, а потом чиновника Ивана Самойловича Ульянова, а также черновики его ответных посланий. Он был определенно из казакофилов «по случаю»: когда власть оказывалась глуха к нуждам и чаяниям донцов, он именовал ее «сатрапством, насланным с севера»; права казаков считал «правами народностей», а само слово «Донцы» писал неизменно с заглавной буквы.
В молодые годы Иван Ульянов служил в Варшаве. Приехал он туда впервые в 1820 г., попал в плен во время польского восстания 1831 г., пробыл в нем одиннадцать месяцев. К сожалению, он не оставил воспоминаний об этом. По логике ХХ в. он должен был бы приветствовать национальный порыв поляков, ан нет: они для него бунтари, нуждающиеся в усмирении.
В письмах домой до 1831 г. никаких особых заметок о впечатлениях от общения с поляками нет. Присутствуют только два сюжета: один о том, что местные врачи любят завышать таксу на «пособия» – лечебную помощь и лекарства – для русских офицеров, и второй – о «прелестных ляшках», о романе с дамой из Кракова и прочих деталях солдатской жизни. Донцы неплохо усваивали польский язык и часто в переписке между собой использовали его, – этакий заграничный форс и подражание другим офицерам, писавшим по-французски.

В дальнейшем тема отношения поляков к русским военным и русской администрации становится письмах донцов из Польши чуть ли не основной. В 1832 г. после подавления восстания Ульянов писал: «Мы с поляками и прежде жили не очень ладно, а теперь [и того хуже]. Никакие уроки не переменят характера поляков, они те же непостоянные ветреные дети». После успокоения Польши подчас проявляемое внешнее благорасположение поляков вызывало у офицера удивление: то кидались как тигры, то готовы душить в объятиях. И с усмешкой приписывал: насмерть? Во враждебности местного населения сомнений у казака нет. Он вспоминал, что ксендзы бывали очень дерзки с русскими офицерами. Один из них сказал: «Вы, москали!» И «сие имя на его языке весьма много в себе заключало», добавил Ульянов. В другом письме он сомневается в правильности лояльного – «ласкового» – обращения властей к полякам как к «глупым детям»[3].
Вот это отношение к полякам как к младшему народу показательно и напоминает интонацией и настроением другие темы из этой же переписки. Что бы не говорилось либералами в «Колоколе», в николаевское время быть крепостником считалось de mauvais ton. По поводу дворовой девки Авдотьи, которая «забрюхатела без мужа», Ульянов писал, что жалеет более ее, чем о том, что она сделала, ибо совершенное ею идет ей же во вред, «тогда как я желал бы видеть совершенно счастливыми людей, судьбою вверенных моему попечению»[4].
Перед отъездом из Варшавы в 1832 г. штаб-ротмистр Ульянов поделился с родственником чувствами, которые вызывало у него это расставание, ведь за 12 лет трудно не привыкнуть к стране и народу, несмотря на то, что было в 1831 г.: «…Признаться ли вам, братец, я под конец начинаю жалеть буйных потомков Ляха […] как-то грустно оставить навсегда страну, где я привык считать себя жителем Европы наперекор нашему воспитанию, понятиям жизни, самому даже имени. Правда, по географическим доказательствам и мы родились хоть и на краю, а все-таки Европы…»[5].

Служба в Царстве Польском была гораздо более предпочтительной, чем в Бессарабии, Грузии, Кавказе: культурный быт, здоровый климат. Последующие десятилетия у казаков благодушие к жителям этой сопредельной Европы постепенно рассеивалось: до 1863 г. поляки восставали еще дважды – в 1846 и 1848 гг. Молодой казак Белов в свою памятную (записную) книжку за 1852 г., упражняясь и забавляясь, вписал такое шутливое предписание: «Выслать малолетка поляка Кирилла Григорьева Редина. Урядник Урядников»[6]. Ясно, что этот «малолеток» и «поляк» Редин – один из приятелей-сослуживцев Белова, но выбор повода к «высылке» показателен.
Один из зятьев Ульянова П.Д. Епифанов в 1860-е годы служил в Польше и Литве, к нему благоволил М.Н. Муравьев-Виленский. Епифанов участвовал в подавлении польского восстания 1963 г. И русскими, и поляками ожидалось, что европейские державы, особенно Франция, вмешаются в события. Казачьи полки, расквартированные в западных губерниях, были готовы к заграничной войне, но Запад не помог. Царь издал манифест об освобождении польских крестьян и безвозмездной передаче «гмине» земли, которая за ней числилась, и число участников волнений снизилось, но оставшиеся – лишившиеся владений шляхтичи – усилили накал сопротивления. Полковник Епифанов отмечал, что по политическим делам преимущественно проходят «помещики, ксендзы и шляхта»[7].
Он как верный слуга престола выражал возмущение непочтительным отношением поляков к царским решениям: «Высочайший манифест 31 марта о даровании прощения мятежникам – здешним полякам не принят как бы подобало с сочувствием, но заметно произвел между ними еще более нерасположение к русским; число мятежных шаек в последнее время противу прежнего появляется более, но их наши войска везде преследуют и при встречах всегда разбивают на голову и разумеется с огромными для них потерями; убыль в наших отрядах от этих стычек самая ничтожная; дух вообще в наших солдатах отличный и все только с нетерпением ожидают встречи, чтобы порядком поколотить безмозглых поляков»[8].

У казачьего офицера мнение о судьбе русского присутствия в Польше иное, чем у столичных славянофилов – М.Н. Каткова, И.С. Аксакова, В.А. Черкасского, приветствовавших в своих кругах окраинных националистов: поляков, латышей[9]. Как писал П.А. Кропоткин, накануне польского восстания 1863 г. образованное общество склонялось к тому, что насилие в отношении другого народа будет благоприятствовать господству гнета в самой России; поэтому, когда начались волнения, деньги в помощь полякам собирались по всей России, а в Сибири даже открыто[10].
Итак, казак охраняет империю от распада; думающая публика желает иметь доброго соседа, а не беспокойную окраину. Чего больше в причинах этого разномыслия – этнического или социального? Потомственный страж границ не понимает жителя центральной России, не знающего, зачем ему все эти пространства; или военный не понимает штатского?
Опять симптоматичный факт. Примерно в то же время И. Аксаков отверг статью тестя Епифанова, т.е. И.С. Ульянова, в которой тот пытался объясниться по вопросу реформ в Области войска донского: только не ломайте того, что есть, – мы еще послужим, и добавлял в личном письме издателю: «Не можете представить, какому дикому толкованию подвержена самая миролюбивая, самая законная оборона прав и жизни Донцов!» (1865)[11].
Исторический пример двойных стандартов в мировоззрении: поляки – народ, имевший государственность, потому имеет право на независимость; казаки – народ иного статуса, окультуренный московской властью, к тому же полезный в государственных делах, не смеет даже помыслить в этом направлении.

Выполнение казаками на окраинах страны полицейских функций, их участие в усмирении местного населения привело к тому, что за ними, автономистами в душе, закрепилась репутация врагов всякого освободительного движения.
В царской политике в Польше было много несуразностей: поддерживалось недовольство крестьян помещиками. Причиной этого было то, что русское чиновничество в Польше было весьма демократических настроений: тех, кого за такие взгляды в других провинциях не терпели, они и оказывались в Польше, считал российский общественный деятель консервативного толка К.Ф. Головин[12]. Хотя писатель А.В. Амфитеатров вину за внедрение политики “divide et impera” («Разделяй и властвуй») возлагал на центральную власть[13].
Как бы там ни было, но западные губернии действительно стали местом, куда стекались неблагонадежные элементы со всей империи. Например, профессор гражданского права Томского университета И.А. Малиновский после того, как был сначала осужден за выпуск книги, осуждающей смертную казнь, а потом высочайше помилован, был назначен в Варшавский русский университет, и студенты устроили ему на первой лекции овацию. Преподаватели также приветствовали «крамольного» коллегу. Он так же, как и ранее донские офицеры, отмечал сочетание двух черт жизни в Варшаве: культурный быт и постоянное ощущение чуждости. «О культурности свидетельствует внешний порядок и привычка населения подчиняться этому порядку […] Мы жили […] пользовались всеми теми удобствами жизни, какие она дает. Но Варшава не могла дать нам нравственного удовлетворения. Мы чувствовали себя в Варшаве чужими людьми […] русские в Варшаве – это пришельцы, незваные, нежеланные пришельцы – завоеватели»[14], считал либеральный профессор.
Эта зудящая язва (а тишина, установившаяся там после 1863 г., была прервана в 1904 г. протестами против мобилизации на японскую войну) обострялась и в годы первой революции, и в период германской войны. Как отмечал военный цензор г. Ростова-на-Дону В.А. Канский, в письмах поляков – подданных российской короны, эвакуированных с территории привисловского края, полностью отсутствуют патриотические чувства; несмотря на то, что многие из беженцев неплохо устроились в России, они выражали недовольство, тем, что их вообще принудили уехать[15].

Как свидетельствует переписка последнего русского царя, польский вопрос был не последним в перечне тем послевоенного устройства мира. То, что восстановление польской государственности давно назрело, было ясно почти всем, кроме крайне консервативных кругов, сплотившихся вокруг Распутина и царицы. Усиливалось дистанцирование поляков от внутренней жизни России. Хотя их поведение в ходе войны расценивалось как враждебное, игнорировать его далее было невозможно. Поэтому после 1917 г. с независимостью Польши белые режимы смирились быстро. Донское правительство, само вставшее при Краснове на путь создания отдельного государства, признавало и сменявшие друг друга киевские власти, и независимость Польши[16]. При главкоме Вооруженных силах Юга России находился представитель польской армии, а в Новороссийске – консульский агент польской державы Петроконский[17]. В составе ВСЮР имелся Польский легион, правда, истинных поляков в нем было мало. В основном там числились «комиссары с Украины», вступившие туда с целью избежать наказания за службу в Красной армии. На территории революционной России, независимо от режима, в руках которого находилась власть, иметь польское гражданство было очень удобно – это был легальный способ избежать мобилизации, поэтому многие католики или лица с «польскими» фамилиями стремились получить подобные свидетельства.

И в качестве вывода.
Наличие кажущихся алогизмов в мышлении донских казаков XIX в. по типу: что можно Юпитеру (нам, казакам), того нельзя быку (полякам и пр. народам), может свидетельствовать, что при всей особости казачества в глобальном контексте они не рассматривали себя как народ, столь же отличный от великорусского, как армяне, грузины или поляки. Не случайно Ульянов подчеркивал европейскость поляков и собственную принадлежность другой географии и культуре. Если непокорность окраинных народов виделась донцам политической акцией, подрывающей основы государства, то свое недовольство центральной властью казаки понимали как дело «семейное», внутрироссийское.
Стремление же поляков к самоопределению не избавило их от трудностей адаптационного периода. Как писал один из белоэмигрантов, те из новых польских граждан, кто раньше жил в исконно русских губерниях, Сибири, Туркестане, на Дальнем Востоке говорили ему, что тоскуют по оставшимся в старой России просторам и возможностям, что в пределах бывшего Царства Польского и Западного края они чувствуют себя стесненными[18]. Их тоже поразил русский вирус.

Ссылки и примечания.

1.     Государственный архив ростовской области (ГА РО). Ф. 243. Оп. 1. Д. 34. Л. 452 об.
2.     ГА РО. Ф. 841. Оп. 1. Д. 5. Л. 8, 9.
3.     ГА РО. Ф. 243. Оп. 1. Д. 40. Л. 113, 472; Д. 33. Л. 23 об.
4.     Там же. Л. 112.
5.     Там же. Л. 122.
6.     ГА РО. Ф. 255. Оп. 1. Д. 429. Л. 1.
7.     ГА РО. Ф. 243. Оп. 1. Д. 40. Л. 423 об., 424.
8.     Там же. Л. 420. Стиль и орфография оставлены без изменений.
9.     Бартеле Т.М., Шалда В.А. Латыши в Москве. Вторая половина XIX в. – 1917 г. // Отечественная история. 2002. №4. С. 51-52; Врангель Н.Е. Воспоминания: От крепостного права до большевиков. М., 2001. С. 285.
10.     Кропоткин П.А. Записки революционера. М., 1988.
11.     ГА РО. Ф. 243. Оп. 1. Д. 31. Л. 72 об., 63.
12.     Головин К. Мои воспоминания. СПб., 1908. С. 99-102 // Цит. по: Врангель Н.Е. Воспоминания: От крепостного права до большевиков. С. 444.
13.     Амфитеатров А.В. Армянский вопрос. СПб., 1906. С. 53-54.
14.     Малиновский И.А. Воспоминания. Екатеринодарский дневник, декабрь 1919 – март 1920 гг.: Рукопись. С. 107, 122, 124-125 // Личный архив М.Ц. Шабат. Киев.
15.     ГА РО. Ф. 116. Оп. 1. Д. 15. Л. 7, 49 и др.
16.     Парадоксально, но у многих из донских казаков вызывали иронию и настороженность сепаратистские действия Грузии и кубанских самостийников. Этому есть объяснение. Кубанцы связывали свою независимость с отсутствием обязательств по совместной борьбе с Добровольческой и Донской армиями против большевиков. В кубанской геополитике Дону отводилась роль буферного государства: защищая себя, защитит и нас. Донцы поэтому при каждом удобном случае пытались доказать вредность такой политики. Грузию казаки видели территорией, на которой несколько поколений их предков несли тяжелую службу, и которая была присоединена к России в том числе и усилиями казачества.
17.     ГА РО. Ф. 841. Оп. 1. Д. 1. Л. 11.
18.     Ответы на анкету баронессы М.П. Врангель о положении русских эмигрантов (1928 –1931 гг.) № 4. В Польше. Не ранее 15 декабря 1928 года // Цит. по: Квакин А.В. Документы из коллекции баронессы Марии Врангель Гуверовского архива США по истории российского зарубежья // http://www.kvakin.ru/Documents/maria.doc
___________________________
© Морозова Ольга Михайловна

Первая публикация: Морозова О.М. Когда казак великоросс? Донские казаки в Польше // Российско-польский исторический альманах. Вып. 3. –Ставрополь-Волгоград: Изд-во СГУ, 2008. – С. 142-147.