Заметки автора «Моменты жизни нашей» см.: RELGA №5(168) 05.04.2008 к данному тексту прямого отношения не имеют…

Меня вдруг пригласили выступить на радио.
И до начала записи, и потом, когда провожала меня до выхода из здания, она говорила о том, что работает за копейки, а делать передачи очень трудно. А в середине была запись, фактически оборванная ею после первой проговоренной трети. "Но это же одни эмоции! Где мысли? Где литература? Мы ведь литературная передача, а вы писатель и говорите, бог знает о чём". Пытался возражать: "У кого что болит, тот о том и говорит". Однако её нежелание слышать меня усиливалось с каждой секундой. В общем, ничего не вышло. А я на самом деле вот что хотел сказать.

Давно уж спорят западники и почвенники всех мастей о нашем месте среди народов. А по-моему всё очень просто. Мы - белая раса. Только проживаем на самой восточной окраине её распространения. Дальше – Азия, в основном примитивные народы, туземцы. Русские в массе своей тоже достаточно примитивны, однако все же будучи белыми, видя успехи Европы белых, давно, очень давно хотят быть такими же. И опять окраинность. В то время как в Европе шла напряжённая духовная работа – Ренесcанс, раскол церкви, эпоха просвещения, болезнь социализма – доходившее до нас было вторичным. Православие, самодержавие, крепостное право, большевизм, гласность… Уже в самих этих заглавных определяющих словах прячется ложь. Православие - христианство, но какое-то особенно правильное Слово, как бы выше западного католицизма. Самодержавие - не перенятый у Европы, ко времени Петра уже сильно прогнивший абсолютизм, но некое как бы величавое единение царя и народа. Крепостное право! Ударение падает на слово право – и это уж сплошная ложь и мерзость: чьё право и сколько за ним бесправия? Большевизм - совсем яма, страх и божья кара… Между прочим, слово гласность - от голосить – лучше всего отражало происходившее у нас в конце восьмидесятых – мы голосили по мертвецам, по безмозгло прожитому времени.

Чьё это творчество, эти, как теперь говорят, ключевые в нашей жизни слова? Да великой же российской бюрократии. Уродов Гоголя, Достоевского, Щедрина, живых и по сей день. Да что там! СССР – это чьё дитя, кому по силам было сотворить такое чудище? Не Сталин, не он сотворил всю эту махину. Сотворили её погоняемые Чичиковыми, Собакевичами – нет числа российским уродам! - всевозможные вовсе не бездарные самоучки, самородки, царские профессионалы, разнообразный учёный и полуучёный народ, которому деваться было некуда, про себя решивший, ну раз уж сила на их стороне, будем работать (и творя ужасное новое, сами неизбежно превращаясь в уродов). Сталин был только жестоким хозяином, умевшим выжимать из окружавших всё, на что они были способны и даже больше.

Мы завидуем Европе. Мы тоже хотим быть Европой. Но в послевоенной Европе, прежде чем она поднялась и засверкала в материальном плане, случилось огромное количество судов над фашизмом. Судов не каких-нибудь общественных, чисто рассудочных, но кончавшихся заключением носителей фашизма за решётку. В одной только Германии, главном гнезде Зла, было их, кроме Нюрнбергского процесса, ещё семьдесят пять тысяч. Вот это всерьёз. А у нас вместо судов в лучшем случае организовываются комиссии, симпозиумы, телевизионные спектакли и кинопоказы, которые заканчиваются ничем. Это просто поразительно. Сразу после смерти отца народов началась реабилитация жертв режима, о палачах же никто никогда не слышал. (Кроме тех немногих, кто испугался и сам с собой покончил, автор "Разгрома", например). И по сей день, не взирая на чудовищные разоблачения, ходим и ездим мы по улицам имени Ворошилова, Будённого, Закруткина, мимо памятников Ленину, Жукову.

В 91- м в России была схожая с послевоенной германской ситуация. С коммунизмом пришло время кончать. И что же? Мы настолько испоганились, всероссийское блядство оказалось таким всеобъемлющим, что Борису Ельцину, которого считаю героем, в самом деле желавшем помочь стране, не из кого было даже ближайших соратников выбрать. Премьер – троечник, знавший хорошо только про себя, а что надо стране – очень смутно. Руцкой и Хасбулатов вообще оказались ножами в спину, прокуроры – один ни рыба ни мясо, другой - вор, третий - любитель сладенького. Кроме телевизионного спектакля, никакого суда над компартией не получилось. Тем, кто хотел тюрьмы для красной заразы, оставалось утешиться мыслью, что кровь потеряет цвет, а потом вообще всё-всё превратится в навоз и на нём вырастет молодая зелёная трава, само здоровье. Очень сомневаюсь.

Вроде бы Николай Гоголь сказал, что вглядываясь в Прошлое, легко догадаться о Будущем. Это ему, гению, легко было. Я могу лишь гадать. Много раз встречался с людьми, которые были полная противоположность своим родителям. Сам я, сын выдвиженца тридцатых годов, именно такой. Да, совсем нередко дети алкоголиков вырастают на всю жизнь трезвенниками, дети фашистов-коммунистов ненавистниками фашизма и коммунизма. Но всё-таки чаще дети наследуют пороки родителей. Все наши великие были в отчаянии от людей России, так сказать, наследственно нищих духом, и почти вся наша хорошая литература о плохом, жалком. "Как не впасть в отчаяние при виде всего, что свершается дома!" – точнее не скажешь. (Не предвидел ли Гоголь явление большевизма, оттого и помешался и умер?) Поскольку у государств та же судьба, что и у людей, то не предположить ли, что, имевшие в прошлом столько бед по причине собственного несовершенства, мы обозлимся, станем последовательными и заживём, наконец, как свободные. Увы, наша история учит ждать худшего. Мерзейшее самодержавие, когда люди одного племени были разделены на господ и рабов, сменилось ещё более мерзейшим большевизмом, когда рабами были уж все (восемнадцать миллионов так называемых коммунистов были рабами у самих себя, чего стоили одни их обязательные, полные фальши собрания, на которых при полном единогласии принимались любые, даже самоубийственные решения).

Обиженный приватизацией и другими нехорошими делами правителей народ ждёт всё-таки лучшего. Но помните, прежде дел было Слово. Веков пятнадцать Европа жила по слову Христа. Северная Америка сформировалась по Слову церковных реформаторов и мудрецов эпохи Просвещения. В России по Слову замечательной литературы выросла прекрасная интеллигенция, в том числе и революционеры. По Слову законов, осудивших фашизм и коммунизм, цветёт нынешняя Европа. У нас было одно только голошение, кончившееся тем, что руки у чиновников оказались развязанными. Покончив со Светлым Будущим, озабочен каждый имеющий хоть какую-то власть одним: где и как взять рубль? Смешно, но нельзя не поставить восклицательный знак, написав имя любого из наших учреждений, будто бы обязанного служить народу. А какие у нас мытари! А какая милиция! Какая армия! Какое образование! Какая медицина! Какие законники, при которых тюрьмы переполнены нищим больным народом, а преступники свободно разгуливают на свободе… Снова мы в плену у самих себя, никого абсолютно это не устраивает, но что поделаешь, если для управления империей необходима бездна управляющих, с одной стороны, а с другой, средств на их содержание не хватает, да и сам народ теперь либо стар, либо млад, либо как бы от природы ни к чему не способный иждивенец. Замкнутый круг, вряд ли прочный.

Мне не ясно будущее. Зато, благодаря нынешнему безвременью, ясно, наконец, прошлое. А это немало. По меньшей мере, что бы ни случалось, ничему не удивлюсь, не впаду в панику и всё такое прочее.

Вот так я хотел сказать, допущенный к микрофону. Что, мол, действительность наша какая-то липовая. Не страшная, как при Сталине, не смешная (сквозь слёзы, само собой), как при Хрущёве, не противная, как при Брежневе, а какая-то липовая. Раньше в роли главных героев были хоть плохие, но люди, теперь телевизор. Смотрим, ничему не верим, однако чего-то набираемся. А чего и зачем – непонятно. Это вроде набитого соломой матраца. Сначала мягко и хорошо пахнет полями, но скоро солома измельчается, оседает, матрац превращается в набитую пыльной трухой тряпку.

А радиодама всё-таки состряпала передачу про меня из отрывков старой, пятилетней давности записи, из чтения кусков первой моей повести, а больше говорила сама, размеренным баюкающим голосом пеняя мне, что снизил свою писательскую активность, привела в пример Виктора Астафьева, писавшего до последних дней, а так же ещё живых Быкова, Распутина, не сдающихся, продолжающих творить.

Чего ради и для кого эти её баюкающие, выходящие раз в неделю вот уже лет тридцать литературные передачи? Раньше радиодамочка подавала своих, на девяносто процентов плохих поэтов и писателей, как совершенствующих великую систему советского социализма, не лишённую, впрочем, недостатков. Теперь её герой – с трудом выживающий, однако преданный своему делу интеллигент. Меня, умеющего не только писать, но и складывать на цементном растворе из кирпичей разные строения, она хотела подать как совсем уж большого героя (не только головой, но ещё и руками умеет работать – идеально, так сказать, приспособленного к выживанию). Не получилось ни у неё, ни у меня. Так для кого за копейки, тоже с трудом выживающая, состряпала она передачу? Да для успокоения тех, кто зарабатывает нынче рубль.

С тех пор минуло восемь лет.

В журнале «Ковчег», издающемся частным порядком, можно немало найти материала для размышлений.

Меня задел роман «Провинциздат» Олега Лукьянченко, который читать и смешно и горько. Абсолютно всё знакомое. Абсолютно всё - правда. (Роман опубликован в нашем журнале в 2008 г., см. RELGA, №№165, 166, 167, 179 – примечание редакции)

Некоторое время у меня на даче жили парочка, он и она. Оба год назад закончили экономический институт, он их и свёл. На жизнь они имели: он от торговли в открытом всем ветрам лоточке всякой всячиной – электрическими шнурами и батарейками, канцелярским товаром, из-под прилавка порнографическими журналами, она иногда временами его подменяла, а главный их прибыток шёл от матери девушки, живущей в районном городке и имеющей там шаговый, как теперь говорят, магазин. Молодые, не имея настоящей, по специальности, работы, чувствовали себя в подвешенном состоянии, без перспектив на будущее. Он, неглупый, подхватистый – на все руки от скуки, за время учёбы освоивший специальности – штукатура-маляра и электросварщика, бравшийся помимо стояния за лотком за любую сверхурочную шабашку, скоро объяснил мне: нас учили, как правильно заниматься бизнесом, как ведут его там, за бугром. А у нас-то жизнь другая, всё по-другому, от бизнесмена требуются совсем не те качества, сам бизнес происходит совсем по другим правилам.

Что-то подобное случилось с Андреем Амальриным, главным героем «Провинциздата», которому по ходу романа тоже приходится заниматься совсем не тем, чему учился, к чему себя очень нешуточно готовил.

Андрей в романе вполне обозначен. Отличник в школе, отличник в университете. Ничего не сказано о его родителях, вообще предках, но и так ясно, что рос он не уличным дикарём - филолог, как завет воспринявший лучшее из литературы прошлого и настоящего, писатели - его герои - только самые лучшие, и он пробует им подражать, видимо втайне от себя надеясь со временем стать вровень с любимыми. Устроившись работать редактором художественной прозы в Провинциздат, он поначалу просто вне себя от изумления. Нет, столкновений с блюстителями нравов в нашем тоталитарном государстве у него уж было достаточно, много кой-чего понял, но Провинциздат, но Письменный Союз, поставляющий так сказать сырьё для издаваемых книг... Задача настоящего художника: показать время и человека в этом времени - как время влияет на человека, как в свою очередь он влияет на время. Таковы «Война и мир», таков «Тихий Дон», ещё много-много замечательных книг. Художественное произведение, будь то печатная книга, полотно художника, фильм или спектакль – должно заставлять думать. Жизнь трагична, но мы изо всех сил стараемся избежать её ударов, однако сохранять человеческое лицо надо в любом случае, а если нет... Провинциздат же населён людьми, сделанными исключительно последними временами, поддавшимися на все его уловки и провокации, они – продукт эпохи. Главная обязанность провинциздатовцев – слышать и свято выполнять указания апкома (разговорное от «обком») партии по вопросам литературы. И какие здесь разгораются страсти!

Человек существо шаткое. Стержень, удерживающий его от бесчисленных падений – семья и профессия. С семьёй, хоть со счастливой, хоть несчастной, всё понятно, но профессии, профессионализм - вызывают массу вопросов. Стеклодув, выдувающий хрустальную посуду, может гордиться своими достижениями. То же самое столяр краснодеревщик или изобретатель велосипеда. Замечательные, нужные люди! Ну, а изобретатель автомата Калашникова или токари, обтачивающие стволы для этих самых автоматов, от которых немерено погибло народу во всех уголках нашей прекрасной голубой планеты? Гордятся они своим, так сказать, конечным результатом? А как же! Результат - дело неизбежное, главное, помогать разбираться хорошим с плохими, а если честно, то производство калашей – работа, дающая хлеб насущный множеству людей. Смастырю не я, так другой – нас много, и кушать все хотят. То же самое Провинциздат. Начальству нужен бумажный хлам, который мы производим, ну и всё, значит, в порядке, а кто против, того прочь.

И здесь нельзя не сказать об эволюции нашей русской литературы.

Стабильный спрос на неё, на Слово с большой буквы, появился в России с середины восемнадцатого века, когда европейское Просвещение пришло и в восточную окраину проживания белого человека. Спрос всё более нарастающий, в девятнадцатом веке сделавшийся для лучшей части общества такой же потребностью, как еда, одежда, тепло... Великая Русская Литература возникла как заказ передовой части русского общества, ею же и оплачиваемого, потому что книгу надо написать, издать, распространить – дело это трудоёмкое и дорогое. Всеми было признано, что книга, Слово – главное достижение человеческого ума, книга мудрости номер один как раз с того и начинается, что в самом начале было Слово.

И что с литературой сотворили большевики, фактически ею воспитанные.

Ленин на второе место после государственного строительства ставил задачу перевоспитания народных масс в духе марксистского учения, а не желающих делаться «сознательными» мы будем помещать в концентрационные лагеря, прочитал когда-то я в одном из сочинений великого учителя. Собственно задача перевоспитания тоже вошла в дело строительства нового государства. И не одними лагерями было осуществимо создание единородной человеческой массы. Дьявол подсказал строителям новой жизни взять на вооружение Искусство. Были созданы единые творческие союзы писателей, художников, архитекторов, деятелей театральных и деятелей кино, задачей которых стало плести паутину вранья, устраивать разруху в головах, называя эту работу идеологической.

Итак, сначала заказ на литературу шел от лучшей, наиболее живой части российского общества. Оно же и платило писателям, покупая их книги. С созданием творческих союзов художественную продукцию заказывало государство, то есть большевики, они же её и оплачивали. Где-то я читал будто Сталин, когда создавался Союз писателей, поинтересовался, каково жалование армейского полковника и положил сделать так, чтобы и писателям выходило такое же довольствие. И пошла работа. И задачей литературы стало отражать не правду жизни, а будто бы благотворное влияние бюрократов-коммунистов на всю народную жизнь, чего конечно не было. И конечно, прежде чем Провинциздат – фабричка, выпускающая в год до пятидесяти бездарных, отравляющих умы книг, и поставляющий ему сочинения Союз писателей выкристаллизовались, было уничтожено, искалечено немало пишущего не что надо партии, пока литературное ведомство не приобрело тот вид, который предстал глазам Андрея.

Андрей Амальрин умён, у него уже написана одобренная в московском издательстве книга, и всё же, и всё же он, как и уроды провинциздата, тоже продукт эпохи. Поскольку абсолютно любой человек нуждается в защите, в суде. Бога, суд и право в нашем государстве заменила Партия. Всё в её руках! Экономика, политика, искусство, мораль. Некуда деться бедному крестьянину. И умный Андрей знает ход, способы защиты с помощью апкомовцев, побивая врагов своих всё той же коммунистической демагогией, теми же самыми указующими бесконечными директивами и постановлениями.

Роман Олега Лукьянченко о переработанных жутким временем человеках, будто бы принявших на веру марксизм-ленинизм, запуганных жрецами этой веры, кусающихся, подличающих, плохо понимающих, что творят.

Олег в предисловии, чтобы избежать судебной тяжбы, уверяет: все персонажи чистый вымысел. О-ля-ля! Не выйдет. Достаточно найти в библиотеках и почитать смехотворные романы Калинина, Закруткина, Лебеденко, Геращенко, Соколова, чтобы узнать в них героев «Провинциздата». И хорошо известно, где работал многие годы ОЛ, где вживую насмотрелся изображенного. Сам автор этой заметки десятки раз бывал в стенах описываемого почтенного учреждения – всё чистая правда, так оно и было. Читая роман, где-то посередине мне стало нехорошо: да что ж это такое? Урод на уроде, хоть бы какой-нибудь любовной интрижкой этот Андрей, главный герой романа, своё сказание разбавил. Однако против правды не попрёшь. Она такая, что любовным интрижкам, хоть они вероятно и были, в романе места не нашлось.

Но рассказывать о романе бесполезно, там нет бессодержательных страниц – это надо читать от корки до корки. Я читал роман Олега в рукописи, кажется, в девяностом году. В те времена эйфории, когда толстые журналы выходили миллионными тиражами, в которых публиковалось всё, полное негодования и протеста по поводу только что минувшей эпохи, роман не показался мне выдающимся. К тому же готова к печати была лишь первая его половина. И то, что тогда не дошло до публикации в одном ряду со многими обличающими вещами, может быть его счастливая судьба. Да, у нас так: не везёт, не везёт, и вдруг выпадет твой номер. Словом, теперь роман удивил, рассказ о совершенно неповторимом фантастическом времени оказался исключительно современным. Многое теперь видится и понимается так, как тогда было просто невозможно видеть и понимать. Особенно плохи дела в области искусства, особенно плохо с художественной литературой.

Было это давно. Играли мы на берегу Дона в футбол. «На дыр-дыр» – так это называлось. Резиновым мячиком, на небольшом плоском песчаном пространстве с воротиками шириной в один шаг, означенными кучками кремней побольше, какие удалось собрать на песчаном берегу. Нам, когда-то неразлучным, было уже под тридцать, почти все женаты, но отношения поддерживали. Было весело. Особенно с Женьки Мышки. Женя никак не мог попасть в воротики. У всех хоть раз да получалось, у него нет. На глаз до линии ворот сантиметров двадцать, промазать невозможно. «Жека, ну, бей!» Жека, выпучив от напряжения глаза, бил и... мимо. И всё же это случилось – он попал. И ... сама игра, а за ней и наше веселье кончились: Женя вдруг ошалел от своей удачи, забыл про игру, стал бегать между нами, требуя подтвердить случившиеся.
-     Алик, ты видел? Нет, ну ты видел! Это я...
-     Петро! Я же целился, я не случайно...
-     Жека, ну успокойся, продолжай играть.

Он этих призывов он не понимал: игра кончилась, как пишут журналисты, не выявив победителя.

Нечто подобное произошло с нами после революционных дел Перестройки. Когда подули её свежие ветры и вроде бы рухнула власть КПСС, все обрадовались, проекты нашего переустройства рождались во многих головах. Но радость наша была похожа на радость Жени, забившего гол. Ведь СССР развалился как бы сам собой, как разваливаются детские домики на песке (точь-в-точь как Великая Российская империя в феврале 17-го, только первая продержалась 300 лет, советская - 70). Но в том-то и дело, что домик развалился, а его устроители остались. Мы тогда действительно стали самой читающей страной. О, публикации авторов забугорных, публикации писавших в стол! Газеты, журналы печатались миллионными тиражами. Даже «толстые» журналы – невиданная вещь. Помню ранним утром шел через наш Центральный городской парк. Две метельщицы, опираясь на метлы, остановились посреди аллеи передохнуть и одна другой с восторгом говорит: «А вчера читала «Юность»? Вот там дают коммунистам!» Известный Григорян, можно сказать, единственный в Ростове «поэт в законе», когда в кинотеатрах пошел фильм грузина Абуладзе, ликовал: «Это теперь им конец!» А кончилось, как когда-то у нас на берегу, – игра в демократию быстренько пошла на нет и иссякла. Сволочь, за семьдесят лет страшно расплодившаяся при благоприятствовавшем ей режиме (здесь между империями первой долголетней и второй сравнительно краткосрочной большое различие – господ первой физически уничтожили, палачи второй по сей день спокойненько подыхают в своих постелях), некоторое время пребывавшая в обмороке, пришла в себя, осмотрелась, поняла, насколько выгоднее свобода и беззаконие вместо несвободы и беззакония, и мы имеем всяческих уродов у власти ныне гораздо больше прежнего.

Удивительно, как всё перевернулось за какие-нибудь пяток лет после развала СССР. Сколько-нибудь стоящее слово придушили самым банальным, испытанным образом, подняв во много раз цены на бумагу и на услуги типографские, почтовые, Союзпечати, на перевозки транспорта, объявив, что теперь рынок, каждый сам за себя – и выкручивайся, как сможешь. Всем пишущим было предложено печататься за свой счёт и писать так, чтобы только что сделавшийся нищим народ покупал твою продукцию за последние копейки. Первыми пострадали «толстые» журналы с громовыми публикациями, издательства художественной литературы в массовом порядке возвращали авторам рукописи. А народ стали кормить иностранными детективами и порнографией (свои молотобойщики ещё не перестроились). И всесторонне голодный люд с жадностью на это набросился - ну кто не мечтал попасть в страну неслыханного разврата? И получайте хотя бы книги о нём! Но секс, приключения – это, думаю, внешнее, что-то вроде рекламы. Первопричина, по которой народ набросился на массовую иностранную литературу – свобода. Куда хочешь едешь, чем можешь владеешь, никто не объявит твой сапожный молоток орудием производства, не загонит вместе с ним в артель «Социалистический труд», не водрузит над твоим горбом директора, парторга, профорга, и начальника цеха, и производственного мастера, бригадира, наконец. Про такое люди наши читали с широко раскрытыми глазами. С другой стороны, одновременно с таким «прогрессом», народу была предложена некая «духовность» в лице Православия. Вместо Искусства. Как грибы после дождя там и здесь возникали золотые купола. Чтобы это строить, церкви было разрешено торговать, чем она захочет, например, водкой, на доходах от которой она и процветает по нынешний день. И на удивление организованно это происходит. Да ещё на фоне погибающей литературы, совсем недавно горячо любимой. В связи с этим мучит подозрение: а не стоял ли наш поезд на запасном пути, и вообще, не был ли задуман обвал девяностых заранее? Но нет, нет, дрянь случилась, скорее всего, от того, что выросших в результате кухонных посиделок демократов будто бы вызвавших перестройку, на деле было в десятки раз меньше всевозможного продувного народа, жаждущего перемен, мутного половодья. Недалеко от меня живёт попик, у которого за высоченным кирпичным забором построен на весь участок двухэтажный дом, раза в три больший его церкви. Но ему этого мало, он постепенно скупает дома вокруг себя, по-видимому, намереваясь сделаться владельцем целого квартала. Другой пример. Прыткая дамочка, по всем направлениям идеологически выдержанная, которая изображена в романе под именем старшего редактора товарища Лошаковой, перескакивает в кресло матушки – доверенного секретаря благочинного владыки в главном ростовском соборе, что на Старобазарной площади. Точно наш поезд стоял и ждал своего часа на запасном пути! И естественно, что такой поспешности сопутствует грязь. И наконец, литературный финал Великой Перестройки – валом поваливший бумажный и киношный детектив. Воры, беспредельщина, разнообразные отморозки, менты честные, менты-подонки, фонари, Мухтары. Как говорил один персонаж самого смешного нашего детектива из жизни двадцатых годов: «Всё те же сны! Всё те же сны!..» Что б вы пропали! - добавлю.

Удивительные аналогии подбрасывает нам наша история. Прошлым мы живём в гораздо большей степени, чем настоящим. В двадцатых, тридцатых годах самые ушлые поняли, что устроиться на освободившиеся после революции доходные профессиональные вакансии можно, окончив какой-нибудь вуз или техникум. В конце концов, людей с дипломами развелось видимо-невидимо, а после развала империи дипломированной сделалась почти вся нынешняя молодёжь. Сработала сила инерции, постепенно передвигающая нас от хорошего к плохому, и наоборот. И получилось так, что провинциздат потух, а расколовшийся пополам Писсоюз, совершенно бездеятельный, никому не нужный, лишенный всех благ, – а это в советские времена кормушка была вполне богатая, увеличился в несколько раз. Всё дело в том, что попасть в прежний союз желающих было много, алчущие писали, писали в надежде что-то донести кто до народа, кто до начальства, сознавая, что вполне способны быть лучше, и уж не хуже удостоившихся желанного членства. Кормушка рухнула, потерявшие надежду на счастливую жизнь, кое–как напечатав за свой счёт пару книжечек, вступали в Союз, чтобы хоть отчитаться перед родными и знакомыми за напрасно потраченное время, которое можно было использовать получше.

А между тем многие хотели бы почитать о себе, увидеть своё честное отражение. Но зеркало русской жизни, поначалу большое и правильное, сначала додумались сделать искажающим, а теперь оно и вовсе раскололось на части: властям правда не нужна, а народ оплачивать хорошую умную книгу не в состоянии – да её теперь и не найдёшь в печатном мусоре новейшего времени. Вывод: культурная политика нынешних птенцов брежневского гнезда глубоко антикультурна. И меняется уж в который раз после бесчисленных войн, после всех Смутных времён (самые смутные - после правлений Грозного и Николая Второго), после всех Реформаций (самые страшные - Петра и Сталина) лицо нации. И теперь, при колоссальных электронных средствах, с большей, чем когда-либо скоростью.

И я вот думаю, думаю. Ляпнул: меняется лицо нации. Точно меняется. Стоит включить средство, и участники очередного шоу говорят (даже похваляются) о повальном пренебрежении к книге, отказе от чтения не только молодёжи, но и их родителей, их дедушек и бабушек. И главное, среди авторов почти нет молодых, поскольку для написания хорошего романа требуется как минимум два года упорного труда, а обеспеченного досуга ведь нет. (В конце концов, ведь классические русские литература, музыка, живопись родились в дворянских гнёздах, выросших на русском навозе, именуемом крепостничеством). То есть, нас ожидает бездумье?.. Опять хочется зажмурить глаза. Но нет, нет, как всякая ненорма, это должно уйти!

Память уносит в прошлое. Война и ещё годов пять голодного существования. Потом бесконечно бездарная, во всём неполноценная жизнь – то нельзя, это нельзя, сегодня надо делать так, завтра эдак – жизнь по предписанию свыше, от тебя лично ничего не зависит. И голод совершенно новый: как узнать, что там наверху творится, отчего у нас всё так глупо? Только в начале восьмидесятых до меня дошёл семитомник стенографий Нюрбернского процесса над главными немецкими военными преступниками. Семитомник, как догадался, сильно урезанный. Но всё равно, и тогда вполне уж определённо понял, почему урок двух жесточайших войн оказался действенным лишь для западной половины мира. На Диком Западе нацистов ловили по всему миру, было устроено над ними что-то семьдесят тысяч судебных процессов, заканчивавшихся заключением взявшихся построить свой «новый мир» за решётку. Если бы на нюрнбергскую скамью подсудимых рядом с главными гитлеровцами были посажены Сталин, Молотов и иже с ними... Они в равной мере заслуживали смертного приговора. Но они оказались в роли победителей, и мир на долгие годы раскололся на две враждующие части. И сразу же после, так сказать, двух горячих, началась Третья Мировая война – холодная, (с огненными вспышками то здесь, то там), которой и по сей день конца не видно.

Помимо «»Провинциздата» много скверных анекдотов можно бы рассказать о Ростове. Например, как горят у нас рукописи. Где-то может быть и не горят. У нас - запросто. Был человек - Владимир Шапковал. Работал строительным прорабом и писал, писал, надеясь сделаться знаменитым, однако из печатных органов повсюду получая отказы. Несколько рассказов, самобытных, местами гениальных, всё же, когда подули свежие ветры, увидели свет. Потом он перестал показываться на люди. Мы с О. Лукьянченко, в своё время "открывшем" В. Шапковала, пошли навестить его. Оказалось, замечательный человек умер, новые жильцы его квартиры даже не открывают двери. Мы всё-таки достучались до старушек с нижнего этажа и узнали, что Володя, потерявший в девяносто третьем работу, умер от голода и туберкулёза, а племянники - наследники все оставшиеся после него бумаги и вещи выбросили в мусорный бак, квартиру продали, запретив старушкам кому бы то ни было давать свой адрес.

В Новочеркасске жил журналист Василий Старцев. Умер. Дочь издала его повесть о битве на Орловско-Курской дуге, увиденной её непосредственным участником, солдатом. Написанная недостаточно набитой рукой, но удивительно честная, полная таких подробностей, которые сидя за письменным столом не придумаешь, повесть подействовала на меня ошеломляюще. Сейчас же позвонил Наталье: "Что ещё после него осталось? Дай!" – "Было расследование Новочеркасского восстания 62-го года. Как только папа умер, мама рукопись сожгла." – "Зачем?" – "Не знаю. Наверное, боится, что Сталин воскреснет".
А ещё не прошло и года, как самым натуральным образом сгорел во время запоя Анатолий Полищук, талантливый, непризнанный, с ясным умом и здоровым телом не находящий себе применения...

А вслед за ним отстрелил себе полголовы великий трудяга Владимир Сидоров, в Ростове вполне признанный, однако покончивший с собой всё от той же невыносимости жизни...

Помню, как долго смеялся, увидев в ящике человечка и титр, извещающий, что это министр культуры Ростовской области. Как, у нас есть министр культуры!? Вот это да!.. Через неделю ещё человечек и титр, что это замминистра культуры. Как, ещё и зам есть!?.. Опять было очень смешно. Потом догадался: у министра неизбежен и зам, а ещё секретари, и завхозы, и важные расфуфыренные дамы, начальницы отделов, и всё остальное. Опять смеялся, на этот раз неискренне. И ведь даже это было не всё. Через какое-то время узнал, что область это область, а Ростов это Ростов и есть у него свой департамент культуры. А над всеми, над всеми есть ещё какой-то президентский региональный служитель, наверняка имеющий собственный надзирающий штат. Вот так... И переиздаются под руководством всех этих начальствующих органов всё те же маргинальные Калиткины, Самокрутовы, Блиденки, работает точно по программам безликое (по меньшей мере, ростовское) радио и телевидение, большинство газет подхалимские.

В одну из лирических минут Великий Комбинатор Бендер сочинил самому себе эпитафию: Когда я умру, на моей могиле напишут: «Здесь покоится человек, который любил и страдал – любил деньги и страдал от их недостатка». Молодым теперь не климат писать, когда не платят. Жить надо, жить хочется, а для этого нужны деньги. Стоит ли уродовать себя за письменным столом хотя бы и ради славы? А истинное, глубинное основание упадка культуры мне видится в другом. Глупость, как известно, тоже свойство ума – глупого ума. Культура есть свойство развитого или невежественного общества. Наследники какой культуры были чудаки вроде Андрюши Амальрина, писатели шестидесятники и восьмидесятники, когда появилось немало хороших (но и неизбежно подпорченных цензурой) книг о войне, о деревне, о любви? Девятнадцатый век был для них святым. А кого могут поставить себе в пример нынешние художники? Шестидесятников, восьмидесятников? Но очень, повторяю, зависимыми они были, по себе знаю. Не шибко вдохновляющий пример. Или как всегда, заграница нам поможет?

И всё-таки для оптимизма есть основания. Жизнь в новом тысячелетии делается всё лучше. Потому что всё больше открывается возможностей для самодеятельности и действительного соревнования (например, новейшего «толстого» « Ковчега» со старым «толстым» «Доном»). Трудами и деньгами подвижников Мацанова и Старцевой издаются в Ростове «толстый» журнал «Ковчег», книги, какие раньше просто не могли появиться в былом Ростиздате. Силы эти не велики, если сравнить с силами официоза. Но возврата к прошлому никто не хочет и, значит, они будут нарастать.
___________________________________
© Афанасьев Олег Львович