Моя Мадонна

В жизни часто трагическое переплетается со смешным. И в этом рассказе читателю предлагаются две сюжетные линии, волею судьбы связанные между собой.
Я родился в 1946 году в полуразрушенном войной Ростове-на-Дону. Мои родители воевали, поженились на фронте в 1943 году, когда фронты, на которых они служили, освободили Белую Калитву. Там они встретили маминого папу, моего деда, и получили его благословение. На заключение брака мама взяла разрешение начальника госпиталя, в котором служила хирургом, а папа — командира танкового полка, в котором служил полковым врачом. Дед тоже воевал. В Белую Калитву попал после Сталинградской битвы. С войны родители вернулись в Ростов. Их общим имуществом была одна сшитая из марли простыня. Девятью годами позже я переехал с родителями в Казань. Окончив там седьмой класс, впервые пошёл в туристический поход. Моё увлечение туризмом активно и, что немаловажно, материально поддержала моя любимая тётя Тома. На подаренные ею деньги я купил двухместную брезентовую палатку, рюкзак и, позднее, в горах Кавказа, свитер из козьей шерсти. Много лет спустя, когда я уже с трудом ходил, в моё отсутствие мой младший сын решил выбросить старое барахло: папин дырявый свитер и зашитый во многих местах рюкзак. Моя жена успела перехватить его у дверей квартиры со словами: «Папа велел положить свитер и рюкзак ему под голову, когда его будут класть в гроб. При жизни он с ними ни за что не расстанется».

Мой отец — военный врач. В Казани мы жили в военном городке. Самым лучшим местом службы в те годы считалась служба в Германии (ГДР). Вернувшись домой, в СССР, офицеры привозили с собой хорошую мебель и массу красивых вещей, о которых на родине можно было только мечтать. Мой папа в Германии не служил. Сразу после войны его послали на Белое море. В память о жизни в Беломорске я долго хранил подаренную мне там квартирной хозяйкой зеленую тарелочку, сделанную из солдатской каски. Когда я бывал в гостях у своих товарищей, родители которых вернулись из Германии, меня особенно восхищал сервиз, который в народе назывался «Мадонна». На тарелках и чашках были изображены сцены куртуазных развлечений на лоне природы. Светские дамы на этих картинах были полуобнажены, что в то время в СССР считалось необычайной вольностью. В моём представлении обладание таким сервизом было верным признаком материального благополучия и жизненного успеха.

В 1973 году мне удалось вернуться в Ростов и устроиться на очень интересную и перспективную работу в НИИ механики и прикладной математики при Ростовском университете. О такой работе я мечтал со студенческих лет. В мае 1974 года мне позвонил из Казани мой друг и одноклассник Серёга Зиновьев и сообщил, что наш товарищ Володя Саматов пропал на Памире, в Фанских горах при восхождении на Чимтаргу (высота более 5000 метров). С Володей я дружил со второго класса, ходил в одной альпинистской связке, спал в одной палатке и ел из одного котелка. Я взял отпуск, мой научный руководитель и друг Владимир Львович Загускин, совершавший восхождения в Фанских горах, дал мне карту Фанских гор, составленную альпинистами «Эдельвейс», когда фашисты готовились к нападению на СССР. Такой точной карты не было ни у кого в Таджикской федерации альпинизма. В Ростове я жил в коммунальной квартире с воспитывавшими меня до девяти лет и бескорыстно любившими бабушкой, дедушкой и тётей Томой, младшей сестрой моей мамы.. Все они были в 1941 году в эвакуации в Средней Азии, в Самарканде. Тёте я сказал правду, что я еду организовывать спасательную экспедицию в горах. А бабушку и дедушку я хотел уберечь от волнений. Сказал, что еду на месяц в летнюю математическую школу. На высоте 5000 метров температура иногда опускается до минус сорока градусов Цельсия. Поэтому я укладывал в рюкзак массу теплых вещей, необходимых для восхождения в таких условиях. Видя это, моя мудрая и любящая бабушка печально и обиженно заметила: «Лёнечка, я жила в Средней Азии. В июне там морозов нет». Я вылетел в Душанбе, столицу Таджикской ССР.

Меня встретили Серёга и отец Володи. Отец Володи воевал на Малой земле вместе с Леонидом Ильичём Брежневым, который в 1974 году уже был генеральным секретарём ЦК КПСС. Когда сын пропал, в отчаянии отец написал Брежневу письмо: «Лёня, на Малой земле под огнём фашистов мы с нейтральной полосы вытаскивали не только раненых, но и тела наших погибших товарищей. Мой сын пропал в Фанских горах, его никто не ищет. Помоги!» Друзьями из своего прошлого Брежнев очень дорожил. Если кто-то из них позвонит или напишет, секретариат был обязан докладывать немедленно. Брежнев отреагировал мгновенно. Я получил от Саматова-старшего написанное на бланке ЦК КПСС письмо, текст которого я передаю по смыслу: «Оказывать содействие подателю сего письма, выполняющему особое задание ЦК КПСС». Под письмом стояла подпись Брежнева. ЦК компартии Таджикистана направил меня в партком (партийный комитет) Нурекской ГЭС. Без всяких проволочек нам выделили грузовик и 20 альпинистов, которые на ГЭС занимались укреплением стенок котлована плотины. Назавтра мы уже были в альплагере в Варзопском ущелье.

Чтобы получить разрешение федерации альпинизма на восхождение на пятитысячник, тогда нужна была справка о здоровье. Ещё в Ростове я пошёл в спортдиспансер, где врач измерил мне давление, обнаружил гипертонию — следствие регулярной работы на вычислительном центре в ночную смену, и справку не дал. Естественно, федерация альпинизма Таджикистана в допуске отказала. Я пошёл на поклон к её председателю Гуревичу. Войдя в дверь его кабинета, я сказал: «Привет вам от ростовских Гуревичей». Допуск мне Гуревич не дал, но выход из положения нашёл. Он взял с меня расписку, что за мою жизнь федерация альпинизма Таджикистана ответственности не несёт. И разрешил мне находиться в базовом лагере. Большего мне и не требовалось. Среди таджикских альпинистов, составлявших костяк сборной по альпинизму этой самой высокогорной республики, были даже один заслуженный мастер спорта и один «барс». Так что было кому искать Володю на вершине Чимтарги. Условия восхождения были тяжёлые: в июне в Фанских горах ещё зима. Я бы ребятам только мешал.

Обязательную акклиматизацию мы проходили в альплагере в Варзопском ущелье. Я подружился там с симпатичным осликом, который учил меня передвигаться по горным тропам. Вначале я пытался управлять им. Но потом вовремя понял, что я здесь новичок, а он живёт всю жизнь и, раз ещё жив, уж точно лучше меня знает, как и куда идти. Однажды я на своём хвостатом друге поехал собирать хворост для вечернего костра. Когда с хворостом я возвращался в лагерь по тропинке, идущей вдоль шоссе, около меня остановились два огромных Икаруса. Из них высыпала толпа немцев, обвешанных цейсовскими фотоаппаратами. Увидев меня, один из них воскликнул: «Таджик! Der Ezel! (осёл)». Немцам очень хотелось меня сфотографировать. Экзотика! Но люди они воспитанные. Без разрешения фотографировать не решались. Я только перед этим на отлично сдал кандидатский экзамен по немецкому языку. Говорил вполне прилично. В подлиннике прочёл трактат Канта «О возвышенном и прекрасном». Как опытный кавээнщик, я решил оторваться по полной. «Machen Sie bitte Aufnahme (пожалуйста, фотографируйте)», — милостливо позволил я. И несколько минут на хорошем немецком рассказывал обалдевшим немцам, что таджики — это арийцы Азии, Таджикистан — высокогорная страна, как следствие — высокая культура. Каждый таджик свободно владеет несколькими европейскими языками. Немецкий язык у нас обязательный. После чего на поданном ими листочке бумаги написал свой ростовский адрес и телефон. От их хохота горы чуть не рухнули. Когда я вернулся через месяц в Ростов, меня уже ждало письмо из Германии с моей фотографией на любимом ослике и приглашением в гости в Германию.

Поднявшиеся на вершину Чимтарги альпинисты нашли записку Володи: «Сломался ледоруб». Без ледоруба одному, без связки, с пятитысячника не спуститься. На берегу одного из красивейших Алаудинских озёр мы с Серёгой нашли последнюю стоянку Володи. Его закопчённый котелок мы передали его отцу, который продолжал надеяться, что Володю приютили пастухи на альпийских лугах. Мы понимали, что, скорее всего, Володя свалился в трещину, но говорить об этом его отцу не стали.
В Германию я поехал в 1977 году. Первым делом поинтересовался у гостеприимных хозяев, где можно приобрести porzellan (фарфор). Меня отвезли в частный магазин, где я быстро выбрал и оплатил столовый и кофейный сервизы. Моя бабушка знала, что я собираюсь в Германии покупать посуду. Она дала мне в дорогу карандаш и посоветовала простукать им каждую чашечку и прочее, дабы по звуку убедиться в отсутствии трещин. В бытовых вопросах бабушка была для меня абсолютным авторитетом. Ослушаться её я не мог. Попросил продавщицу распаковать всё. Узнав, для чего мне это надо, она дала мне визитку магазина и сказала, что я могу это сделать там, где поселился. Если обнаружится брак, магазин доставит мне новый сервиз и, в качестве компенсации, подарит чайный сервиз. На вилле моих хозяев я всё распаковал и простукал. Брака не обнаружил. Немецкое качество! А вот запаковать так, как было, не смог, как ни старался. И всю дальнюю дорогу до Ростова переживал, что отколется длинный изогнутый носик кофейника. С божьей помощью довёз сервизы в целости и сохранности. Сейчас они стоят в серванте и используются только по праздникам или когда приходят гости. На моё предложение унаследовать после моей смерти мою «Мадонну» никто из моих троих детей не откликнулся. Сейчас в России есть в свободной продаже любые сервизы, многие гораздо красивее.
Под моим фото на осле в семейном альбоме красуется подпись «Старый осёл молодого везёт».

Прошло много лет. Старый осёл давно умер, а молодой состарился. Мой младший сын не верит, что когда-то папа один мог много часов нести два рюкзака и палатку. Глядя на милую моему сердцу «Мадонну», я вспоминаю дела давно минувших дней.


Начало пути

В 1970 году я окончил Казанский университет. Первым моим местом работы был Казанский филиал научного института авиационной технологии (НИАТ), где я трудился инженером-программистом. Я участвовал в разработке математических моделей технологических процессов. Это была чисто научная работа, не содержащая никаких военных секретов. Занимался ли кто-то в институте чем-то секретным, я не знаю, но перед допуском на территорию института мою биографию отослали в Москву, где месяц что-то проверяли. В это время (а это был август) меня, к моему великому удовольствию, направили на строительство базы отдыха института в чудесном месте на берегу Волги под названием Зелёный Бор. Название говорило само за себя. В меру сил мы работали: строили коттеджи. В свободное от работы время купались в Волге, рыбачили, а вечерами ходили на танцы в спортлагерь одного из казанских вузов, расположенный недалеко от нашей базы отдыха. После отбоя, когда бдительное начальство спортлагеря засыпало, наши подружки-студентки сбегали ночевать к нам. Свободных мест в уже построенных коттеджах было много. За это чудесное времяпровождение мне ещё и платили зарплату инженера!

Наше начальство имело свой взгляд на ландшафтный дизайн. Первым делом оно распорядилось выкорчевать на территории нашей базы отдыха красивейшие сосны и берёзы, вырвать с корнем нежные молоденькие ёлочки и скосить высокую и изумительно ароматную траву. Затем обнажённую землю закатали в асфальт. У входа на нашу обнесённую бетонным забором территорию поставили пьедестал с надписью: «База НИИ». Сообщить название НИИ, видимо, запрещал режим секретности.
Как многие молодые люди, свои впечатления я рифмовал. Выглядело это примерно так:
«И на весь Зелёный Бор
Славится наш постамент и забор!»

Моя работа в институте началась с инструктажа в первом отделе. Так назывался отдел, который следил за соблюдением режима секретности. Там меня запугали до смерти ответственностью за разглашение государственных тайн, правда, не сказали каких, и взяли соответствующую расписку. На стене в этом отделе висел плакат с изображением женщины, прижимающей к губам палец с надписью: «Враг подслушивает». Не знаю, как враги, а мы, вернувшись с обеда, регулярно дремали минут двадцать. Начальник нашего отдела, очень хороший, добрый и порядочный человек, заботившийся о нас, как о неразумных детях, делал вид, что этого не замечает.

Свои первые впечатления об институте я тоже описал в стихотворной форме:

«Вместо проволоки колючей — тонкая сигнальная,
вместо серой тюремной стены — розовая, капитальная.
Что за люди здесь сидят, что за узники?
Инженеры, говорят, белоблузники».

К слову сказать, если бы какой-нибудь шпион захотел узнать, чем занимается институт, ему достаточно было бы подойти к проходной, перед которой висел огромный транспарант с фотографией суперсовременного истребителя и призывом: «Инженеры и учёные! Крепите обороноспособность нашей Родины». А все подробности можно было услышать в троллейбусах, на которых толпа вышедших по окончанию работы интеллигентов уезжала домой. Разгорячённые, они с увлечением продолжали всю дорогу обсуждать спорные технические проблемы. А уж если не лениться, постоять у проходной и понаблюдать за выезжающими из наших ворот большегрузными автомобилями, то можно было бы без труда разглядеть под брезентом контуры фюзеляжа самолёта или вертолёта.
Однако приятных моментов на работе было много. Обедали мы в институтской столовой. Она располагалась в двух помещениях. В одном обедали рядовые работники, в другом — руководители рангом не ниже начальника отдела. Наш начальник отдела обедал вместе с нами в общей столовой. Видимо, деление людей на «белых» и «чёрных» было ему настолько отвратительно, что он не мог себя преодолеть, хотя сильно рисковал вызвать гнев дирекции института. Директором института был самодур — бывший первый секретарь горкома (городского комитета) партии, уволенный с этой высокой должности за дебош: в пьяном виде бегал по гостинице голый и стрелял из пистолета. Директор обедал у себя в кабинете, ему отдельно готовили. Мы видели, как повара на кухне жарят для него курочку и картошку. И не только видели, но и обоняли.

Рядом со столовой находилось небольшое кафе, где можно было не стоять в длинной очереди, как в столовой, а выпить чашечку кофе со свежими пирожными и поболтать.
Однажды я заглянул с другом в кафе. Было жарко и плотно есть не хотелось. За соседним столиком сидели две молодые женщины. От одной из них — рыжеволосой красавицы, я сразу потерял голову. На меня смотрела языческая богиня. У знавших её сослуживцев я узнал, что мою визави зовут Лариса, она замужем, и у неё растёт маленькая дочь. Назавтра в то же время я вошёл в кафе и молча положил на её столик лист со стихами:
За столиком, что напротив, прекрасная дама сидит,
Ноги красивые вытянув, тайком на меня глядит.
Вихрем мысли проносятся в моей голове.
Жаль, что мы с Вами встретились в этой «тюрьме».
После работы торопитесь выйти из проходной,
Быстро садитесь в троллейбус и к мужу спешите домой.
А мне торопиться некуда: дом мой всегда пуст.
Вы, мадам, тот лекарь, что может вылечить мою грусть.

Поэтов женщины любят. С этой встречи в «тюремном» кафе начался наш бурный роман. Стоило лишиться свободы в этом «почтовом ящике» (так тогда назывались «закрытые» заводы и институты) ради встречи с моей ненаглядной Ларочкой: «Париж стоит мессы!» Моя подружка проявляла ко мне материнскую заботу: она понимала, что наши отношения перспективы не имеют, и советовала мне жениться на молодой нежной девушке. В нашей богодельне работало много очаровательных юных созданий. В честь успешного окончания университета папа с мамой подарили мне только что начавший выпускаться автомобиль «Жигули» с итальянским двигателем. Тогда таких красивых и быстрых легковушек было не так много в нашем городе. Я приезжал на нём на работу. Это сейчас первую модель «Жигулей» презрительно называют «копейка». А в 1971 году от обладателя такого авто пахло достаточно большими деньгами. Моим подружкам было невдомёк, что денежки-то не мои, а родительские. В моём распоряжении была служебная папина дача, расположенная на берегу Волги в дивном лесу рядом с Волго-Камским заповедником. В двухкомнатной квартире родителей я жить не мог. Моя сестра вышла замуж, родила ребёнка, её семья жила с нами, я спал в кладовке на деревянном топчане. В кладовке пахло нафталином, которым мама посыпала зимние вещи. В первый рабочий день я снял у папиного друга, уехавшего служить в Германию, отдельную двухкомнатную квартиру за чисто символическую плату. У меня обычная внешность. Но даже будь я уродлив, как Квазимодо, девушки и тогда одаривали бы меня, обладателя машины и отдельной квартиры, своим вниманием. Впрочем, последнее обстоятельство создавало и определённые неудобства. Кушать я, конечно, приходил к маме с папой. Но многочисленные приятели просили у меня ключи от квартиры, пришлось сделать дубликат ключей.

Казань — город театральный. Театры, построенные в городах, обязанных своим развитием купечеству, имеют особую ауру. Казань не являлась исключением. И драматический театр и ТЮЗ воистину были храмами искусства. Каждая театральная премьера являлась для города огромным событием. А я мог достать билеты на премьеру. Я с детства очень люблю театр. Ещё в школе я вступил в клуб любителей театра. С некоторыми ведущими актёрами я был знаком близко, мог провести в антракте девушку за кулисы. Бывал на всех премьерах и прогонах. Меня приглашали на послепремьерные банкеты. Мой однокурсник Борис Львович, ныне известный московский театральный режиссер, объяснял мне то, что было «между строк» и было понятно лишь посвящённым. Однажды я повёл свою очередную подружку в театр. После спектакля до моего дома мы шли пешком по заснеженному городу. Романтически настроенные, замёрзшие и голодные, мы ввалились в мою квартиру. Было 11 часов вечера. В гостиной сидели мои друзья и играли в карты. Курили. Блюдце, превращённое в пепельницу, было полно окурков. Я не курил и не выносил табачного дыма. «Это что, игорный дом?!» — возмущённо воскликнул я. «Но и не публичный», — в упор глядя на мою подругу, мгновенно ответил мой товарищ Алик Уверский. Пришлось накормить голодную девушку, чем бог послал, и проводить домой. А ведь она в полночь не кушать приходила... Эта история произошла до моего знакомства с Ларисой.
Опьянённый любовью, я продолжал писать своей Ларочке стихи.

Ну что ты знаешь обо мне?
То, что живу я как во сне,
Что совершенно безнадежно
в тебя полгода я влюблён,
Ничем другим не увлечён,
Что езжу быстро и отчаянно
И где-то разобьюсь случайно.
А, может быть, не разобьюсь,
Твоим советам подчинюсь,
На скромной девушке женюсь
И буду век с ней жить, скучая,
Свою свободу вспоминая…
Так что ты знаешь обо мне?     

Наступила осень. Стало холодно. У Ларисы заболела дочка. Семейные заботы её поглощали. Ей пришлось уволиться и перейти на другую работу ближе к своему дому. Звонить ей домой мне было нельзя, а персональных мобильных телефонов тогда не было. И настроение у меня было осеннее. Я читал японских поэтов и под их влиянием написал любимой несколько прощальных строк:
Осень.
Ветер холодный с деревьев листья срывает
И куда-то их гонит.
Куда?

В 1991 году Гайдар, тогда руководитель правительства, организовал в стране переход к капитализму методом, который народ метко окрестил «шоковой терапией». В стране остановились заводы. Рабочих отправляли в отпуска без сохранения содержания или просто увольняли. На крупнейшем в Ростове заводе «Россельмаш» прямо в цехе повесился рабочий. Институты не закрывались. Просто почти всех увольняли, оставались директор, главный и единственный бухгалтер и сторож. Освободившиеся помещения сдавали в аренду фирмам, торговавшим алкоголем, жвачкой и сникерсами. Часть наиболее талантливых и инициативных учёных эмигрировала за рубеж, обогатив интеллектом и новыми технологиями принявшие их страны. Оставшиеся в России влачили жалкое существование. Кое-кто сошёл с ума, многие спились, не выдержав упрёков жён или потери социального статуса. Но руководитель Татарстана мудрый Шаймиев не допустил подобного эксперимента в своей республике. Людей на улицу не выбрасывали. Цены удерживали. На продукты первой необходимости ввели талоны. НИАТ выжил, только распался на два института. И как тут было не распасться, когда распалась целая империя под гордым названием СССР!


Райкомовская котлета

Двадцатый век. Первая половина восьмидесятых. Я тогда работал старшим научным сотрудником НИИ механики и прикладной математики (НИИМ и ПМ) при Ростовском государственном университете (РГУ). Но моя любимая трёхлетняя дочь на вопрос, где работает её папа, отвечала, что папа работает в институте и ещё в колхозе. В то время за любой крупной организацией было закреплено сельхозпредприятие, которому эта организация была обязана помогать в проведении сельхозработ. РГУ шефствовал над овощеводческим совхозом «Крепинский». Выполнение этой обязанности строжайше контролировал районный комитет (райком) правящей тогда коммунистической партии. Перед полями, закрепленными за НИИМ и ПМ, были вбиты колышки с фанерками. На фанерках было написано: поле НИИМ и ПМ, ответственный И.И. Ворович. В то время директор НИИМ и ПМ Иосиф Израилевич Ворович уже был членом-корреспондентом Академии наук СССР, впоследствии он стал академиком. Ворович бывал на полях редко, а вот его заместитель по научной работе Владимир Андреевич Бабешко, ныне академик РАН, много лет возглавлявший Кубанский университет, успешно работал там с нами на уборке лука.
Описываемая мною история произошла в сентябре. Наш дружный коллектив расположился в бараках главной усадьбы в деревне Самодуровка. Уже несколько дней шли проливные дожди, непролазная грязь не позволяла собирать овощи, мы просто не могли добраться до полей, большим подвигом было дойти от барака до столовой и вернуться обратно. В тот день нас приехал контролировать второй секретарь Кировского райкома партии. Он зашёл в барак и увидел следующую картину: мы лежали на кроватях, лениво наблюдая, как то тут, то там с потолка падали капли дождя. «Здесь что, больные?» — в гневе воскликнул секретарь. Мы спокойно ответили, что ждём, когда поле просохнет и можно будет вести уборку овощей. Видя, что крыть нечем, с недовольным видом секретарь удалился. Тем временем подошло время обеда (как говорится, «война войной, а обед по расписанию»). Памятуя, что «голод не тётка, а танки грязи не боятся», мы нестройными рядами двинулись в столовую. Быстро съели вкусный борщ из свежих овощей и уже доедали второе — маленькую котлетку с гарниром. Сытости мы не чувствовали. И тут мы увидели, как к раздатчице подошёл знакомый нам секретарь райкома и она дала ему тарелку с огромной котлетой, края которой аж свисали с тарелки. Мы обомлели. А наш коллега Саша Горелов подскочил к раздатчице и громко потребовал: «И мне райкомовскую котлету!» От такой наглости раздатчица потеряла дар речи и молча дала Саше такую же большую котлету. Видимо, на всякий случай их распорядились приготовить несколько.
Уже давно райкомы коммунистической партии не имеют никакой власти. В 50 лет от опухоли мозга неожиданно умер Саша Горелов. Жизнь изменилась, но изредка встречаясь со старыми товарищами по работе, мы с удовольствием вспоминаем дни, проведённые нами в совхозе «Крепинский», и конечно, большую «райкомовскую» котлету.



В следующем году - в Иерусалиме

«Покорного судьба ведёт, упрямого –
тащит на аркане»
Латинская пословица

Человеку свойственно мечтать. И у меня была мечта. Я хотел, чтобы мой старший сын закончил университет, получил престижную специальность программиста и уехал жить в Израиль. Некоторые мои знакомые с возмущением говорили мне о том, что там мальчика могут убить арабские террористы, а здесь в России мы уже жить стали в достатке и сравнительно безопасно. Я возражал, говоря, что чеченские террористы не менее опасны, чем палестинские, а бандитов на наших улицах значительно больше. Себя же я успокаивал тем, что вспоминал изложенную в торе историю о том, как Авраам решил принести в жертву Всевышнему своего любимого сына Исаака, но Всевышний разрешил Аврааму ограничиться жертвоприношением барашка (в моём случае барашком являлись затраты на экипировку сына, на приобретение загранпаспорта, поездку за визой и т. п.). Сам сын желанием ехать куда-либо не горел, т. к. уже зарабатывал достаточное, по его мнению, количество денег. У него в России жила мама, были друзья и симпатичные подружки. Но я настоял на своём. На следующий день после получения диплома бакалавра сын пошёл в ОВиР и заказал паспорт для выезда на ПМЖ. Я его торопил, т. к. хотел, чтобы новый год он встретил в Иерусалиме. Было начало июля. На оформление паспорта, запись на рейс, летящий из Ростова в израильский аэропорт Бен-Гурион, и получение визы ушло два месяца. Наконец, все хлопоты позади. 16 сентября в 6 часов 30 минут утра мой сын должен быть в аэропорту. Но папа «весь на нервах». Он хорошо знает своё детище. 15 сентября, суббота. Сын желает проститься с Родиной и друзьями по полной программе. А папа отлично понимает, чем этот банкет может закончиться. В эту субботу в Ростове празднуется День Города. На улицах, площадях и парках полно пьяной молодёжи и корыстолюбивых милиционеров… Одна надежда на разумную и трезвомыслящую дочь. Но она с двоюродной сестрой уходит вечером на концерт. Умоляю устроить прощальный ужин дома. Сын категорически отказывается. Прошу младшего 16-тилетнего сына пойти со старшим братом. Оба предупреждены, что должны вернуться домой не позже половины двенадцатого, т. к. вещи ещё не полностью собраны. Как того и следовало ожидать, сыновья к назначенному времени не явились, а приползли двумя часами позже в неконтактном состоянии. Всё это время я метался между балконом, пытаясь во тьме высмотреть возвращающихся домой сыновей, и молчащим телефоном. Старший сын, как смог, сложил в сумки свои, до тех пор не собранные вещи, а младший пытался оправдаться, сказав, что выпил так много, чтобы старшему меньше досталось, иначе было бы ещё хуже. Дочь поставила будильник на пол-пятого, и в два часа ночи все улеглись спать. Но проклятый будильник зазвонил в три часа ночи! Его завели снова. Однако в положенное время «верный друг» не зазвонил. Дочь разбудила меня в пол-седьмого, т. е. в то время, когда мы должны были быть в аэропорту. Я с ужасом смотрел на часы. Как я мог проспать?! И тут во мне проснулся спавший 33 года командир десантного батальона Краснознамённой Гвардейской мотострелковой Казанской дивизии. Такого отборного армейского мата наша квартира ещё никогда не слышала. Разбуженные воплем «подъём» сыновья вскочили мгновенно. Немое удивление было написано на их опухших физиономиях. Я «попросил» их побыстрее одеться, взять сумки с вещами и бежать в сторону Большой Садовой, по которой такси ездят всю ночь. На замечание старшего сына о том, что надо хотя бы зубы почистить, я ответил, что если через минуту он не выйдет на улицу, то зубы ему не чистить придётся, а собирать с пола. Младший сын потащил старшего к выходу из квартиры, советуя ему не спорить с папой, у которого «поехала крыша». Но с «крышей» у папы было не так плохо, как с ногами. Даже находясь в состоянии крайнего возбуждения и идя в два раза быстрее, чем обычно, я всё больше отставал от гружёных сумками сыновей. Выйдя на ведущий к Б. Садовой проспект Кировский, я увидел, что проезжая часть перекопана, на ней ведутся ремонтные работы. «Боже, верни мне ноги» - взмолился я. И тут же услышал глас Божий. «Сын мой. Ты же считаешь себя антикризисным управляющим. Тебе не ноги сейчас нужны, а автомобиль. Возьми в правую руку купюру покрупнее, подними руку и повернись налево». Я так и сделал. Повернувшись, я увидел, что в мою сторону, неведомо как объехав преграду, медленно едет светящее зелёным огоньком такси. Я сел в него, поздоровался с шофёром и попросил его подобрать по пути двух молодых груженых сумками «ослов», а затем поехать в аэропорт. В здание аэропорта мы вошли в тот момент, когда сотрудница Еврейского Агентства Наташа, раздававшая билеты на самолёт, назвала фамилию моего сына. Сын получил билет и печально известил меня о том, что забыл дома свои единственные купленные перед отъездом сандалии, красотой качеством и ценой которых он очень гордился. Эту новость я воспринял с философским спокойствием.
Но окончательно я успокоился только тогда, когда телефонный звонок из Израиля известил меня о том, что мой первенец благополучно долетел до «исторической родины». Наступающий Новый год сын сможет встретить в Иерусалиме.
____________________________
© Резницкий Леонид Иегудович