Наш пароходик отходит в светлое прошлое…
Туда, где нас по-прежнему помнят, жалеют и ждут.
Олег Митяев


Я родился в Ростове-на-Дону в 1946 году. Меня до девяти лет оберегали и воспитывали бабушка, дедушка и тётя. Дедушка называл меня Лёньча. Так через много лет называла меня любимая девушка. Бабушка называла меня сыночка. У неё были только две дочери. Во мне она видела столь желанного мальчика. Мой папа — военный, в то время он служил на севере. Мама училась в ординатуре и одновременно работала. В будние дни ей было не до меня. Попытки родителей взять меня с собой на север закончились быстро. Я заболел, и бабушка забрала меня назад в Ростов. Но как ни странно, нашу жизнь в Беломорске я помню, а более поздние годы вспомнить не могу. Папа снял квартиру в частном маленьком домике и забрал нас с мамой в Беломорск, когда мне было два с половиной года. Беломорск представлял собой тогда обнесённую колючей проволокой зону. На проволоке висело множество консервных банок из-под американской тушёнки. Это объяснялось просто. Наше командование во время войны опасалось, что немцы высадят ночью десант со стороны моря. Достаточного количества гусей, потомков тех, что когда-то спасли Рим, у Советской армии не было. А жестяные банки были в изобилии. Весь город был устлан деревянными мостками. Ходить разрешалось только по ним. Шаг с мостков влево или вправо грозил погибелью, могло засосать в тамошние болота. В три года я первый раз попал в тюрьму. Но пробыл там недолго. Мне ещё повезло, я знаю детей, которые в тюрьме родились. Да и чему здесь удивляться. Вся страна в те годы была одной сплошной зоной. Было начало лета. Стоял полярный день. Я не понимал, что это такое, и спать ложиться отказывался. Никакие уговоры родителей на меня не действовали. Тогда они решили со мной погулять. Мама меня одела и вывела на улицу. Велела стоять спокойно и ждать, пока она и папа оденутся и выйдут. Мальчик я был послушный. Мама могла не беспокоиться. Да и куда мне было идти в незнакомом месте? Я стоял и смотрел по сторонам. (Глазеть по сторонам - это и сейчас моё любимое занятие. Только сейчас я стоять не могу. Я сижу на моей любимой улице Пушкинской на скамейке и разглядываю молоденьких девушек. «Если я на диете, это вовсе не значит, что я и меню не могу просмотреть».) Моё внимание привлекла идущая колонна зеков, которую сопровождал конвой. Колонна шла под барабанный бой! Я впервые увидел и услышал барабан. Как загипнотизированный, я пошёл за колонной. Остановился я у ворот тюрьмы. Бежать из Беломорска было невозможно. Город окружён непроходимыми болотами. Ворота, ведущие в тюремный двор, ещё были открыты, и я вошёл. (И в тюрьме бывает «день открытых дверей»). Ко мне подошла старушка, дежурившая в будке у ворот. Она подвела меня к горке песка, у которой маленькая девочка, моя ровесница, совочком что-то сооружала. Я всегда любил девочек. Мы стали играть вместе. Старушка вымыла нам руки и покормила меня и свою внучку. И тут примчалась наша квартирная хозяйка и всё испортила. Как сейчас говорят, «обломала весь кайф». Оказалось, что мои родители вышли на улицу и меня не обнаружили. У мамы началась истерика. Папа побежал к военному коменданту города. Подняли по тревоге солдат, те начали методично прочёсывать город. Но наша хозяйка оказалась самой мудрой. Она побежала по соседям, и кто-то рассказал ей про проход колонны. За время моего отсутствия у мамы прибавилось седых волос. Она поседела во время войны. Красила волосы, но скрывала это от непосвящённых. Однажды я, без злого умысла, рассказал об этом дедушке, папе моего папы. Узнав о подлом предательстве, мама расстроилась и сказала мне, что такие тайны родственникам папы знать вовсе не обязательно. Я сделал вывод, что в женской психологии ничего не понимаю, да и пытаться понимать не надо.

Все мои товарищи детства, сейчас уже сами дедушки, при встрече со мной вспоминают мою бабушку. Её доброту и гостеприимство, её вкусные пироги, которыми она нас кормила. Бабушка за руку отводила меня в школу, за руку из школы уводила. Она и тётя были моей защитой и опорой. Разумеется, во дворе и на улице я бывал и без бабушки. Гулял с товарищами. Один из них, Гена Хорунжий, будущий чемпион Ростова по боксу в тяжёлом весе, всегда меня защищал. Я был болезненным ребёнком и сам себя защитить не мог. Другой мой товарищ Миша Годов, ныне известный профессиональный поэт, живущий в Германии, научил меня не брать, не подумав, всё, что дают. Однажды мы с ним играли в шахматы. Я знал, как ходят фигуры. Он был старше меня на пару лет и уже знал дебюты. И разыграл со мной ферзевый гамбит, в котором жертвуется пешка. Я охотно сожрал подставленную пешку и, к своему удивлению, проиграл. Я понял, что сделал что-то не так. И получил первый жизненный урок, за что очень благодарен Мишке. Став подростком, я много читал. И однажды прочёл: «Бойся данайцев, дары приносящих». Ещё позже я понял, что «бесплатный сыр бывает только в мышеловке».
О моём друге Мише Годове можно написать большую книгу. Я скажу лишь несколько слов. Когда Миша звонит мне из Германии, он напористо говорит мне: «Лёня, звонит твой самый старый друг. Я старше тебя и знаю тебя с рождения. Поэтому ты должен прислушиваться к тем советам, которые я даю в своих стихах. Прекрати думать о своих болячках. Лучше поглазей на красивых девушек». И я читаю Мишины сонеты. Его философия выражена в шестидесятом сонете сборника «Лики любви» словами: «И что такое, в общем, счастье? - Всего лишь антипод несчастья». Согласно этой философии, я – счастливый человек. Я с трудом хожу. Но с мозгами пока всё нормально. А мой любимый поэт Александр Сергеевич Пушкин писал: «Не дай мне бог сойти с ума. Нет, легче посох и сума». В СССР и в России Мише жилось трудно. Он – профессиональный поэт. А такой профессии в СССР не было. Иосифа Бродского осудили за тунеядство. Суд не посчитал занятие Бродского поэзией профессией. Но международное сообщество решило иначе. Именно за поэтическое творчество Бродскому дали Нобелевскую премию. В Германии Миша расцвел. Это оценили и в России, присудив ему награду «Лучший поэт года». Рекомендовала его к награде недавно ушедшая от нас Римма Казакова. Казакова ни в чьих рекомендациях не нуждается. Её стихами восторгается вся читающая Россия. В Германии Миша пишет сонеты не только на русском, но и на немецком языке.
Моя тётя по образованию филолог. Преподавала русский язык и литературу в педагогическом училище. Защитив диссертацию, преподавала современный русский язык в педагогическом институте. Если в моих сочинениях есть ошибки, то это недосмотр моей тётушки. У нас дома говорили только на русском литературном языке. Мне было четыре года. Однажды мы с тётей поехали на вокзал провожать её подругу. На вокзале мне захотелось в туалет «по серьёзному делу». Я не знал, что на вокзале есть туалет, и терпел. Но в троллейбусе по дороге домой я не утерпел. Природа взяла своё. Тётя узнала об этом по запаху. Мы пришли домой. Бабушки дома не было. Огорчённый случившимся, я плакал. Тётя налила в таз воды, поставила меня в таз и стала мыть, приговаривая: «Я ещё и твоё говно должна обмывать». Слово говно я слышал на улице от мальчишек, но не знал, что это такое. Увидев продукт своей жизнедеятельности, плавающий в тазу, я перестал плакать и радостно воскликнул: «Так это и есть говно!» Так от тёти-филолога я узнал значение одного из самых распространённых слов русского языка.
Совершенно самостоятельно я гулял в деревне, куда мы с бабушкой летом ездили отдыхать. Бабушка снимала комнату в деревянном доме. Хозяйские дети всюду брали меня с собой. Бабушка отпускала меня с ними в ночное пасти лошадей. Однажды, когда стемнело и лошадей стреножили, мальчишки разожгли костёр, испекли картошку и начали делать самокрутки из табака-самосада. Дали покурить и мне. Опыта курения я не имел. Глядя на них, я затянулся, уронил самокрутку и закашлялся. Кашлял я потом целый день. С тех пор у меня стойкое отвращение к курению. А курящую девушку я никогда не рассматриваю как кандидатку для близких отношений. Целоваться с ней я никогда не смогу.

Бабушка дала мне первый урок нравственности. Бабушка – урождённая Серебренникова. Она рассказала, что рано стала сиротой. Её удочерила супружеская пара Загускиных. У этих несчастных супругов рождались и умирали дети. Глава семьи поехал за советом в Польшу к знаменитому раввину. Тот посоветовал супругам взять в семью сироту. Они удочерили маленькую девочку, мою бабушку. Вскоре у супругов стали рождаться здоровые дети. Бабушку любили больше родных детей. Она была посланцем бога, талисманом семьи. Родные братья бабушки стали взрослыми и разбогатели, они к каждому празднику дарили бабушке золотые украшения с бриллиантами. Эти украшения в голод 1929 года спасли семью уже вышедшей замуж бабушки. Она сдавала их в торгсин и взамен получала продукты.
Удобств во времена моего детства в нашей коммуналке не было. Как шутил мой дедушка: «Санузел у нас раздельный, туалет во дворе, а баня на Ворошиловском». До трёх лет в баню меня водила бабушка. Но однажды, придя из бани, я рассказал дедушке, что в бане были одни женщины, и на его вопрос, как я это определил, сказал, что, одеваясь, они надевали платья, а мужчины носят брюки. О наличии первичных признаков, отличающих женщин от мужчин, я тогда не догадывался. Я ещё не знал, что «язык мой – враг мой». С тех пор в баню меня стал водить дедушка. Повзрослев лет до пяти, я со старшими мальчиками бегал во двор, в который выходили окна женского отделения бани, и с любопытством изучал особенности женской анатомии. Став взрослым, я прочитал рассказ Максуда Ибрагимбекова, в котором он описывает точно такое же событие из своего детства. Творчество братьев Ибрагимбековых меня восхищает. Тонкая проза, написанная великолепным языком. Для меня братья слились в одно целое. Я был очарован рассказом «Кто поедет в Трусковец». Так чувствовать и описывать любовные переживания может только мастер высочайшего уровня. Только великий художник одним мазком может столько рассказать о войне, как это сделано в «В августе сорок четвёртого». Одним из авторов сценария фильма «Белое солнце пустыни» - первого и самого лучшего советского боевика, является Рустам Ибрагимбеков. О высокой культуре азербаджанского народа надо судить не по тем его представителям, которые торгуют на наших базарах. Они делают полезное и нужное дело: снабжают нас овощами и фруктами. На Сахалине уже проводили эксперимент. Запретили трудолюбивым корейцам выращивать овощи. Есть стало нечего. Пришлось завозить овощи из Китая. О культуре Азербаджана надо судить по прозе Ибрагимбековых и песням Муслима Магомаева. Тот, кто пережил неразделённую любовь, никогда не забудет, как о ней пел Магомаев: «Как ты посмела не заметить, как ты посмела не поверить? …». У меня при звуках этой песни мурашки ползли по коже.
Вечерами, после того как дедушка, вернувшись с работы, поужинал, он и бабушка водили меня гулять по улице Энгельса, которая сейчас называется Большая Садовая. Жили мы на Малой Садовой, которая сейчас называется Суворова. Мы обычно шли к магазину «Три поросёнка», на витрине которого резвились три симпатичных сказочных поросёнка. Там мне покупали вкуснейшие пончики с заварным кремом. Летом покупали ещё и пломбир — ростовский пломбир, самый вкусный в мире. Сейчас в Ростове мороженое не производят. Его привозят из других городов. Привозной пломбир имеет иную рецептуру. Да бог с ней с рецептурой. Он не такой вкусный, каким был наш пломбир. Кто и зачем загубил производство нашего мороженого, я не знаю. Закрыли и молочный завод, поставлявший городу хорошие молочные продукты. Теперь мы едим черкесскую сметану. Она вкусная. Но доставляют её в Ростов издалека. Расходы на доставку входят в цену. «За морем телушка – полушка, да рубль перевоз». Если я хотел пить, мне покупали газированную воду с двойным сиропом, сок или квас. Хлебный квас — экологически чистый натуральный продукт, прекрасно утоляющий жажду. В отличие от модных заморских пепси и кока-колы рецептура кваса никакого дерьма не содержит. Меня могут обвинить в «квасном» патриотизме. Но я скорее космополит. Только, несмотря на космополитизм, люблю родной Ростов и Россию. И не хочу, чтобы их превращали в мусорные свалки. Гуляя по Энгельса, мы шли в сквер со львами, сидящими напротив банка на проспекте Соколова. Каменные сиденья за день нагревало солнце. Вечером они отдавали сидящим на них людям своё умиротворяющее тепло. Я бегал по скверику, лазил по львам. Львы эти добрые и совсем не страшные. Сейчас я с трудом хожу. Перенёс онкологическую операцию. Меня оперировал один из лучших представителей татарского народа хирург от бога Шамиль Арифулович Темчурин. Вместе со злокачественной опухолью он удалил у меня «ген страха». В конце своей жизни я перестал бояться власти. Когда мне совсем плохо, я доползаю до своих львов. Они помнят меня и моих дедушку с бабушкой. Я могу погладить львов по их симпатичным мордам. Львов покрыли металлом, они стали блестящими и выглядят державнее. Но они и сейчас мои друзья, по первому зову приходят ко мне на помощь.
Когда я стал молодым человеком, я с друзьями гулял по тому же маршруту, что и в детстве. Этот променад называли «гулять по Броду (по Бродвею)».

В детстве у меня был плохой аппетит. Чтобы ребёнок не голодал, бабушка водила меня кушать в кафе «Дружба» и «Золотой колос». В «Дружбе» подавали фирменную солянку. В «Колосе» я ел сосиски с гречневой кашей и сметану с булочкой. И там, и там подавали разнообразные вкусные десерты. Конфеты мне покупали в «Красной шапочке», где был огромный выбор этих конфет. Мой любимый адыгейский сыр покупали в магазине «Масло-сыр». Сейчас этот сыр продают в супер- и гипермаркетах, расфасованным и упакованным в синтетику. Он горчит, так как упаковка не «дышит». На углу Большой Садовой и Чехова был большой хлебный магазин, недалеко от него магазины «Диета» и «Плевен». Названия и репутация этих кафе и магазинов были, как сейчас говорят, брендами. Кроме чудом уцелевшего «Золотого колоса», усилиями городских властей всё остальное уничтожено. Уцелели и мои львы. Они каменные и в железных доспехах. То ли у городских властей хватило ума их сохранить, то ли не хватило сил уничтожить, но львы живы. За всё время моей жизни в центре Ростова построили лишь два здания, ставшие общественно-культурными центрами: Публичную библиотеку на пересечении Пушкинской и Университетского и Музыкальный театр, прозванный в народе «Белый рояль». У театра по праздникам бьет светомузыкальный фонтан. В городе появились замечательные балетная и оперная труппы, постоянно радующие нас премьерами. К «Белому роялю» у меня лишь одна претензия: скользкие полы. Как –то раз я побывал в ресторане при театре. Кухня там примитивная и невкусная. Мясные стейки просто отвратительные. Зато певица, создающая настроение праздника, меня очаровала. Я слушал её весь вечер, не сводя с неё глаз и забыв про еду.
А вот фасад библиотеки не шокирует только слепого. Вывести огромную глухую стену лицом на главную прогулочную улицу города — это безобразие. То ли причиной этому уродству привезенный туф, который оказался не того колера, то ли гипермасштаб массивных параллелепипедов равнодушен к масштабу человека. Лишь в самом верху стена украшена несколькими горельефами знаменитых писателей и учёных. Но этот изыск модернизма резко контрастирует с весёлым «щебетом» многоликой толпы. Она, вопреки облику здания, осваивает столь необходимое сегодня информационное пространство. Можно придать этому зданию иное «выражение лица», Говорят, что на это требуется разрешение автора проекта, авторское право защищено законом. Но как-то же эту проблему городские власти должны решать!

Когда мне было восемь лет, мама написала письмо Ворошилову. У нас на Дону молва приписывала ему роль защитника наших интересов. В письме мама просила дать папе жильё, чтобы дети (у меня уже была сестра четырёх лет) могли жить вместе с отцом, а она «могла спать в одной постели с мужем». Видимо, последний аргумент произвёл на секретариат Ворошилова, состоящий сплошь из мужиков, неизгладимое впечатление. Папе дали комнату в коммуналке. В девять лет я уже жил с родителями в Казани в большом новом пятиэтажном доме, который местное население называло «офицерским».
Была зима. Тепло одетый, я вышел погулять на улицу. Ко мне сразу подошли мальчишки, по виду мои ровесники. Их было человек шесть. Один из них неожиданно ударил меня кулаком в лицо. Меня раньше никогда не били ни дома, ни на улице. Я оцепенел. Мальчишки продолжали меня толкать и бить куда попало. От неожиданности я не мог сообразить, что делать и как спасаться. Я был окружён со всех сторон, и убежать не мог. Вдруг в голове у меня что-то щёлкнуло. Я вцепился своему обидчику в горло, и мы оба упали. Я лежал на нём и душил. Со всех сторон меня пинали ногами, но пальто, сшитое из папиного офицерского сукна, было на ватине и смягчало удары. Когда меня удалось оторвать от противника, бедный мальчик уже почти не дышал. Его друзья бросились оттирать его снегом. В мою сторону один из них крикнул «псих» и покрутил пальцем у своего виска. Я молча отряхнул снег с пальто, подобрал упавшую офицерскую шапку-ушанку и ушёл домой. Через несколько дней я с этими мальчишками подружился. Мне объяснили, что во дворе есть традиция битьём «обновлять» новенького. Когда во дворе показывался очередной новенький, я никогда в избиении участия не принимал и не давал это делать другим. Меня слушали. Я всё-таки псих. Кличка «псих» прилепилась ко мне до шестого класса и лишь тогда сменилась на кличку «блоха». Случилось это так. Я очень люблю петь. Я и сейчас, когда принимаю душ в ванной комнате, пою. Когда я там, мои дети, не выносящие моего завывания, меня не слышат. Слух у меня отсутствует напрочь, как говорят, «медведь на ухо наступил». Дома у нас были патефон и пластинки, мои родители слушали романсы и арии. Я запомнил арию про блоху: «Жил был король когда-то. При нём блоха жила. Блоха, ха-ха …». На уроке пения в школе учительница спросила, кто может что-нибудь спеть. Я спел «блоху». Весь класс стоял на ушах. С тех пор меня прозвали блохой. Даже практикантка на уроке литературы меня так назвала, страшно смутилась и извинилась.
Жили мы, как все, скромно. После переезда в Казань у меня обнаружился зверский аппетит. Я и сейчас ем много, часто и с удовольствием. Бабушка была бы счастлива, узнав об этом. А я вспоминаю, от каких блюд бабушки я отбрыкивался, и истекаю слюной. Вот я дурак был! Мама работала на полторы ставки. Сестра ходила в детский сад. Мне мама утром варила котёл пшёной каши на молоке с сахаром. Каша была вкусная. Я ел её до тех пор, пока со службы не приходил папа и что-то соображал на плите. Папина мама умерла, когда папа был ещё подростком. Папа всё умел делать по дому. Он пёк такие пирожные-грибочки со шляпкой, посыпанной порошком какао, что впервые пришедшие к нам гости пытались наколоть грибы на вилку, приняв их за настоящие.

В десять лет я прочёл «Остров сокровищ». И заболел кладоискательством. Дом, где я жил, был построен на месте старого татарского кладбища. Ходили слухи, что татарские богачи вместе с умершими хоронили их драгоценные украшения. Напротив нашего дома находился старый монастырский парк с настоящими каменными склепами. В общем, было, где развернуть бурную деятельность. Желание быстро разбогатеть я пронёс через всю свою жизнь. Даже сейчас, когда уже пора о душе подумать, я легко ввязываюсь в любую авантюру, если есть хоть призрачная надежда быстро сорвать куш. А тогда мне всюду мерещились клады. Я раскапывал старые татарские могилы. Кончилось это плохо. Видя, каким тяжёлым трудом достаются моим родителям деньги, я, сдуру, решил успокоить маму. Сказал, что не долго ей и папе осталось вкалывать. Скоро мы ни в чём не будем нуждаться. И поделился сведениями о предполагаемом источнике дохода. Мама дала мне подзатыльник и объяснила, что покойники могли умереть от заразных болезней, например, чумы. Возбудитель чумы может жить в земле несколько сотен лет. Для надёжности припугнула трупным ядом. Мне было невдомёк, что трупного яда не существует. Однако я понял, чтобы сохранить личную свободу, не надо обо всём рассказывать родителям. Но раскапывать могилы перестал.
Неудача с поиском кладов навела меня на мысль, что чтобы быть независимым финансово от родителей, не просить у них денег на кино и мороженое, надо иметь пусть небольшой, но постоянный источник дохода. Свой первый бизнес я начал в одиннадцать лет. На первом этаже нашего дома располагалась большая аптека. Аптекари покупали у посетителей пустые стеклянные хорошо вымытые пузырьки от жидких лекарств. Когда у родителей освобождались пузырьки, я их мыл и сдавал в аптеку. Самый маленький пузырёк стоил десять копеек. Билет в кино на дневной сеанс стоил тридцать копеек. Вырученных от продажи пузырьков денег с лихвой хватало на карманные расходы. Став старше, я начал сдавать в пункт приёма стеклотары бутылки из под пива, вина и водки. Мой доход увеличился на порядок. Когда мы с моей будущей женой короткое время жили в Новосибирске в общежитии строительного института, жена и её подружки утром собирали по всему общежитию оставшиеся после вечерней и ночной пьянок бутылки. Девушки уходили на свою преддипломную практику. А я мыл собранные бутылки и сдавал в пункт приёма. Приёмщик упирался, говорил, что у него нет пустых ящиков. Я искал разбитые ящики и кирпичом их сбивал. Позже я узнал, что ящик для стеклотары стоит три рубля. Это почти столько, сколько гад-приёмщик платил мне за сданные бутылки. На вырученные деньги я покупал продукты. К приходу девушек я готовил шикарный ужин. Когда моя тёща узнала, что её зять в критической ситуации не брезгует сбором бутылок, она сказала, что это недостойно человека с высшим образованием. Но в моей жизни были периоды, когда интеллектом честно заработать было невозможно. А случайными заработками всегда можно было «день продержаться».
Однажды летом тётушка устроила меня в пионерский лагерь. Лагерь располагался в посёлке Вардане на самом берегу Чёрного моря рядом с пограничной заставой. Я тут же смекнул, что раз есть пограничная застава, то должны быть и шпионы. А что делает шпион, выйдя на наш берег? Правильно! Первым делом, сняв акваланг, шпион закапывает в гальку свои деньги и оружие. Я просыпался на рассвете, прятался в кустах и караулил шпионов. Когда шпион уйдёт, можно откопать его деньги и смыться. В милицию шпион жаловаться не будет. В общем, верное дело и никакого риска. Лагерная смена закончилась. Шпион, почуяв неладное, так и не появился. Пришлось возвращаться домой не солоно хлебавши. На память о Вардане у меня хранятся стихи, написанные в мою честь подружками-пионерками:
«Симпатичный Леонид остроумно говорит,
дико он вращает «фары» и под нос себе мычит».
Любовь к природе я почувствовал, когда каждое лето выезжал с папой в лес, в котором папина дивизия проводила учения. Лес был дивный. То там, то тут росли берёзовые рощи. Группками стояли маленькие ёлочки. Осины, дубы, тополя росли вперемежку. Папоротник был чуть - ли не с меня ростом. Полянки были усеяны ландышем. И этот древний папоротник, и ландыши были занесены в «Красную книгу». Я научился собирать и обрабатывать грибы. В лесу было большое озеро с чистой водой. Я научился плавать по собачьи. Проплывал метра три от одних мостков до других. Но плавал я нелегально. Дивизией командовал генерал Автандилов. Его сын Жорик был моим ровесником и товарищем. Но детям в озере купаться было запрещено. Генерал боялся, что дети будут купаться без взрослых, и кто-то может утонуть. За своего сына он отвечал сам перед собой, и Жорику купаться разрешалось. Чтобы папа не узнал, что я хожу купаться, я купался без трусов. Мокрые трусы были бы неопровержимой уликой. Но однажды я всё же попался. Папа пришёл домой раньше обычного, и меня выдали мокрые волосы. Папа стал мне угрожать, что отправит меня домой в Казань. Я возразил. Сказал, что Жорик тоже купался. Почему Жорику можно, а мне нельзя? Папа любил учить на примерах Он рассказал мне один из немногих приличных армейских анекдотов: «Стояла страшная жара. Но генерал, командир дивизии запрещал офицерам нарушать устав, ходить с расстёгнутым воротничком. Однажды генерал встретил лейтенанта, у которого воротничок был расстёгнут настежь. За эту провинность генерал наказал лейтенанта, назначил ему трое суток гауптвахты. Лейтенант заметил, что у генерала тоже воротничок расстёгнут, и сказал ему об этом. Генерал убедился, что лейтенант говорит правду, и сказал: «Отсидишь ещё трое суток за меня». Вообще генерал у нас был хороший. Когда он видел нас с папой на автобусной остановке, останавливал свой шикарный ЗИМ, приглашал нас сесть в него и довозил до самого лагерного лазарета. Папа в этом лазарете работал, брал мазки и смотрел их под микроскопом. У ЗИМа низкая посадка, клиренс (просвет между дном и землёй) очень маленький. Для езды по просёлочным дорогам ЗИМ не приспособлен. В дождливую погоду наш ЗИМ застревал в какой-нибудь большой глубокой луже. Папа, шофёр и адъютант генерала выходили прямо в грязь и сзади толкали машину. Генерал пересаживался за руль и изо всех сил жал на газ. Я сидел на широком заднем сиденье. Генерал любил пошутить и очень любил детей. Восточные народы чадолюбивы. Он подмигивал мне и говорил: «Лёнчик, теперь всем ясно, кто здесь банкует». Мне было лестно, что наш генерал приравнял меня к себе. Я думал, что это потому, что я дружу с его сыном. Иногда генерал на трассе менялся местами с шофёром и вёл ЗИМ сам. Это доставляло ему удовольствие. Меня генерал сажал рядом и показывал, как надо водить машину. Позже и папа начал учить меня водить служебный ЗИЛ. Однажды на трассе нас остановил капитан ГАИ. Что-то случилось впереди, и нас хотели направить в объезд. Военные машины ГАИ останавливать не имеет право. Нашу машину может остановить только ВАИ (военная авто инспекция). Когда капитан увидел генерала за рулём, а меня папу, шофёра и адъютанта в роли пассажиров, он сначала онемел, а потом спросил, кто сидит в правом кресле. «Ну, кто может сидеть, если за рулём сидит генерал?», - ответил наш остроумный водитель. В этот момент капитан ГАИ понял, что майором ему не быть никогда. Когда мы отъехали, все засмеялись. Смеялся и я. Я знал, что выше генерала может быть только маршал.
Папу в лагере все уважали: и офицеры, и женщины-вольнонаёмные. Папа в юности мечтал быть венерологом. Он понимал, что больные венерическими болезнями всегда будут стараться лечиться анонимно, и у венеролога кусок хлеба с маслом будет гарантирован. Его отец, мой дедушка, тоже мечтал, что папа вернётся в Киев и откроет частный кабинет. Во время войны начальником штаба полка был папин друг. Он мог представлять папу к очередному званию при первой возможности. Но папа хотел сразу после войны демобилизоваться и убедил друга не подавать в рапортах себя ни на звания, ни на награды. Войну папа закончил старшим лейтенантом. Офицеров с более высокими званиями демобилизовали, а лейтенантов оставили служить. Их оклады были самыми маленькими. С мечтой о частной практике папа расстался навсегда, но лечил венерические заболевания всем попавшим в беду сослуживцам. Заболеваний тогда знали всего два: сифилис и гонорею, которую между собой называли триппер. В столовой и в роте связи работало много вольнонаёмных женщин. Папа всем им делал мазки. Обращались они к папе очень ласково, Я это заметил и рассказал маме. Офицеры тогда считались выгодными мужьями. Зарплата у них была сравнительно большая. Носили они казённую форму, на одежду и обувь не тратились. В городском транспорте офицеры ездили бесплатно. Билеты на поезд и самолёт им выдавали в воинской кассе тоже бесплатно. Я опасался, как бы эти наглые бабы папу не увели. И у меня были основания для таких опасений. Постоянной любовницы в лагере у папы точно не было. Каждый вечер к нам в домик приходили его друзья. Они пили с папой водку и играли в преферанс. Пока я не спал, они надо мной подшучивали. «Смотри, Лёнька, уведут бабы папку из семьи», - говорил мне один из них. Я возражал, говорил, что папа всегда ночует дома. Этот шутник цитировал фразу из анекдота: «Рабинович и днём может переночевать». Из разговоров папиных друзей я знал, что командир роты связи переспал со всеми своими подчинёнными дамами. Он и сам шутил, что он «за связь без брака». Но мама отреагировала своеобразно: «Будешь тут ласков, ведь он во время процедуры и шкуру может спустить».

Однажды в лагерь с инспекцией пожаловал сам министр обороны маршал Гречко. Когда мы с папой обедали в солдатской столовой, туда, неожиданно для командования дивизии, нагрянул министр самолично. Наш генерал готовил для высокого гостя охоту и вечерний банкет, как это было принято. Подготовкой банкета занимался самый богатый человек в дивизии. Нет – это не наш генерал. Этим человеком был заместитель командира дивизии по тылу полковник Хрисантов, один из карточных партнёров моего отца. Министр подошёл к раздатчику пищи и стал пробовать, чем кормят солдат. Сопровождавший его наш комдив знал, что у нас не ресторан Арагви, и пытался рассказать маршалу, что с продовольствием проблемы. Дивизия содержала свой свинарник, солдат отправляли на помощь ближайшим колхозам в обмен на продукты, но и это не спасало. Гречко был здоровенный грубый дядька. Он вдруг закричал на бедного нашего комдива: «Ты и на фронте будешь привередничать. Жри, что дают». Потом направился к выходу из столовой. Проходя мимо нашего стола, остановился, погладил меня по голове и одобрительно сказал нашему генералу: «Слышал, ты из мальчишек смену готовишь. Правильно. Хоть они не будут, как мы в сорок первом, драпать до самой Москвы». Так что я смело могу сказать, что с маршалом Гречко я знаком лично.
Ещё с одним маршалом, героем войны Баграмяном, я познакомился позже. Папу направили в командировку судовым врачом на флагманский корабль Волжской флотилии. Флотилия проводила грандиозные учения. Папа потом рассказал мне, что за несколько часов построили понтонную переправу через Волгу и по этой переправе прошли танки. Командовал учениями маршал Баграмян. Корабль маршала очень хорошо снабжался. Папа как-то позвонил домой, мама, как всегда, была на работе. Он велел мне приехать в речной порт с сумкой. Вынес с корабля дефицитные продукты, там были красная и чёрная икра, крабы, печень трески и многое другое. Когда мы жили в Петрозаводске, этой печенью трески были завалены все полки магазинов. А сейчас папа смог купить её только в закрытом буфете для старших офицеров. Я никогда раньше не видел военный корабль вживую, не в кино. Я попросил папу разрешить мне дойти по трапу до дневального. Я пошёл, и вдруг навстречу мне вышел маршал. Он подозвал меня к себе и провёл на корабль. Мы зашли в капитанскую рубку. Мне разрешили потрогать штурвал. Все матросы и офицеры плавали в отрыве от дома уже больше месяца. Скучали по своим детям и внукам. Баграмян не был исключением. После войны взрослые очень хорошо относились к детям. Ведь никто, даже маршалы, не знали, останутся ли в живых. Появление малышей было символом продолжения жизни. Игрушек у нас почти не было. Зато вниманием и любовью мы не были обделены.

В шестом классе я в первый раз влюбился по-настоящему. До этого, в детском саду, были, конечно, лёгкие интрижки. Объектом моих воздыханий стала соседская девочка. Она училась на класс старше меня и была первой красавицей нашего двора. Стандартная блондинка с голубыми глазами и фигуркой Мерилин Монро. К блондинкам я до сих пор неравнодушен. «Джентльмены предпочитают блондинок». Но моя блондинка предпочла другого, своего одноклассника, высокого и красивого. От ревности я сходил с ума. Не спал ночами. А ведь раньше я спал как убитый. Потом бурная страсть угасла. Повзрослев, мы с ней стали друзьями. Когда я приезжал в Казань, мы всегда встречались, вспоминали наш двор, наше детство и наших родителей. Она давно и прочно была замужем. Мы симпатизировали друг другу. Оба чувствовали, что в любой момент можем перешагнуть грань. Но так и не перешагнули.
С пятого класса я стал активно заниматься спортом. В нашем доме жил очень хороший парень, сын нашего дворника. Он любил спорт и детей. Каждое утро в половине седьмого он собирал нас в парке, который назывался «Сосновая роща». Мы делали зарядку. Зарядка заканчивалась пробежкой по парку. А вечерами тренер учил нас приёмам рукопашного боя. Мы боксировали и боролись. Тогда модно было самбо (самооборона без оружия). Смотреть наши поединки собирались все местные хулиганы. Скоро все они знали меня в лицо. Здоровались. В своём микрорайоне я был теперь в полной безопасности. Через год я стал чемпионом района по боксу в своей весовой категории. Выше этой планки мне подняться так и не удалось. Меня сфотографировали. Мой портрет вывесили в доме пионеров. Когда я приходил в соседские школы на вечер (посторонних туда не пускали дежурные), мои спарринг-партнёры, которые учились в этой школе, вызывали ко входу физрука, и он проводил меня внутрь. Популярность мне льстила. Но боксёрская карьера не удалась. Пока я дрался с такими же, как я, «дворовыми» боксёрами, всё получалось. Но на первенстве города жребий свёл меня с Сережей Левиным, которого тренировал его старший брат, мастер спорта по боксу. У Серёжи был поставлен удар, он был обучен технике бокса и тактике боя. Я об этом тогда даже не слышал. В первом же раунде ударом в подбородок Серёжа послал меня в нокдаун. Бой я продолжать не мог. У меня три дня кружилась голова, меня тошнило. Сейчас я понимаю, что у меня было сотрясение мозга. Но и тогда этими своими куриными мозгами я понял, что бокс — это не мой вид спорта. Да и не владею я такой техникой, чтобы с помощью боксёрских ударов защитить себя от сильного противника. Самбо, оказалось, тоже мне не помогает. Весил я мало. Приёмы типа мельницы и бросков через бедро я выполнял с трудом. Опытный борец за минуту припечатывал меня к ковру. Меня вовремя надоумили заняться восточными единоборствами. Тогда в Казани был известен лишь один вид восточных единоборств — карате. Идеология карате вдохновила меня. Объективно говоря, я слабак. Природной силы нет, а попытки её «накачать» результатов не дали. Мышцы стали красивые, рельефные, но силы не было. И реакция у меня плохая. Для проведения приёмов карате сила не требуется. Надо использовать силу противника, направлять её в нужное русло. Очень важен настрой, внешний облик и взгляд. Если противник почувствует в твоём взгляде силу, драки может и не быть. Идеология карате требует в любых ситуациях сохранять спокойствие. Паника деморализует. Приёмы надо отрабатывать до автоматизма. Думать во время драки некогда. Мне удалось достать дореволюционный самоучитель по карате, и я начал тренироваться. Разминка начиналась с дыхательной гимнастики, взятой из айкидо. Айкидо — это ещё один вид восточных единоборств, на мой дилетантский взгляд, мало чем отличающийся от карате. Дыхательную гимнастику айкидо я делаю и по сей день. Когда я привёз свою молодую жену в Казань, я познакомил её со своими друзьями-боксёрами. Рассказывая моей жене о моих достоинствах, парни так вдохновенно врали, описывая мои успехи на ринге, что я чуть было и сам этим фантазиям не поверил. Вот что такое настоящие друзья. «Не имей сто рублей, а имей сто друзей».
Более заметных успехов, чем в боксе, я добился в шахматах. Наш тренер Эмиль Васильевич Елпидинский был фанатом шахмат. Я играл за районный Дом пионеров на мальчиковой доске. Мы выиграли первенство города среди школьников. Поскольку Казань — столица Татарии, то наша команда автоматически признавалась чемпионкой республики среди школьников. Нас решили послать в Болгарию на международные соревнования и стали читать лекции по правилам поведения. Все остальные члены команды учились в выпускном классе. А я — в шестом. Когда лектор предупредил нас, что после одиннадцати вечера приглашать девушек в гостиничный номер нельзя, я резонно заметил, что он сморозил глупость. У нас в десять вечера отбой, какой дурак будет через час просыпаться, зачем-то приглашать девушек, а назавтра из-за плохого самочувствия проигрывать важную шахматную партию. После этого меня освободили от обязательного посещения лекций по этикету. Но отличить рыбную вилку от вилки для мяса я могу и сейчас. Во дворе старшие ребята-студенты спросили меня, можно ли поставить мат за два хода. Я показал, как это бывает. После этого мой авторитет во дворе поднялся до небес.

Мне хочется несколько слов сказать о полюбившемся мне татарском народе. Моим самым близким другом стал мой одноклассник Анвар Каримов. «Друг познаётся в беде». Когда мы стали взрослыми, моему папе, как участнику войны, дали возможность вступить в гаражный кооператив. Машину папа с мамой купили мне, но зарегистрирована она была на папу. Гаража у нас не было. Машина стояла во дворе дома, в котором мы жили. Родители велели мне в ней спать, чтобы её не угнали. Ночи в Казани холодные в любое время года. Мои друзья, возвращаясь около двенадцати ночи со свиданий, считали своим долгом постучать в окно моей машины и поделиться со мной всеми подробностями своих любовных успехов или горестями своих неудач. А утром мне надо было идти на работу! Гараж мы строили зимой. Анвар приходил мне помогать, часами в тридцатиградусный мороз ждал со мной, когда привезут кирпич, и помогал кирпичи выгружать. Я всегда давал ему поводить машину. Своего автомобиля у него тогда не было. Но кончилось это плохо. Анвар ещё не был женат. Мы уехали на папину дачу. Анвар взял с собой подружку. Ночевали они в моей машине. Через несколько дней мама мыла салон машины, нашла в нём женские трусики и устроила папе скандал. Папа отобрал у меня ключи от машины и от дачи. Сказал, что больше не намерен способствовать моему развратному образу жизни. Я Анвара не выдал, взял всю вину на себя. Но ездить за город нам пришлось уже на мотоцикле Анвара и спать в моей палатке. Слава богу, мы и на голых ветвях спать могли. А опьянённые любовью девочки терпели эти неудобства. Все знали: мой папа добрый, посердится, посердится и вернёт ключи. Дитятко-то родное, любимое. Ну, порезвится сыночек до свадьбы, крепче семья будет.
Во время строительства гаража я приобрёл неоценимые организаторские навыки и жизненный опыт. Оказалось, что срочно гараж нужен только мне. Остальные члены нашего гаражного кооператива свои машины куда-то пристроили, только моя стояла на улице под окнами нашего дома. Строительство замерло. Не было дефицитного кирпича и плит, перекрывающих крышу. Директора кирпичного завода я знал. Он до демобилизации служил в нашей дивизии и играл с папой в карты. Я попросил у него продать нам кирпич. «Ну, конечно, деточка, три тысячи кирпичей на твой гараж я тебе дам», - ласково ответил директор. Он знал меня с детства и никак не мог привыкнуть к тому, что «деточка» уже своих деточек может сделать. «Мне надо не три тысячи, а на весь кооператив. В нём тридцать три гаража», - заметил я. Тон директора резко изменился. «Это невозможно. Кирпич в республике фондируемый. Его распределяет министерство. Мой завод только производит». Договорились, что я и мои друзья в свободное от основной работы время работаем на кирпичном заводе, нам ничего не платят, но продают дефицитный кирпич. На комбинате, производящем плиты, было проще. Кооперативу продали бракованные плиты. Крыша гаража не несущая, для неё и бракованные плиты годятся. А вот продали плиты самовывозом. Это значило, что где-то требовалось достать панелевоз. Я видел, что в соседний кооператив панелевоз плиты привозит. Соседи сказали, что членом их кооператива является министр транспорта. Его министерство эти панелевозы и выделяет. Я просил познакомить меня с министром. Но мне отказали. Я решил подкараулить панелевоз и договориться с шофёром о «левых» рейсах. Наконец долгожданный панелевоз приехал, и какой-то мужик начал сгружать плиты. Я подошёл к шофёру. Он даже разговаривать с таким «сосунком» не стал. Я уже имел большой опыт строительных работ. Знал, что плиты нельзя класть одна на другую, надо прокладывать между ними деревянные брусочки, чтобы верхние плиты не повредили нижние. «Ну, как ты кладёшь», - заорал я на мужика, сгружающего плиты и начал ему помогать. Шофёр увидит, что я не «сосунок» и согласится за наличные возить наши плиты. Сели передохнуть. Я спросил у мужика, не знает ли он, как выглядит член их кооператива, который министр. «Знаю, - зло ответил мужик, - Это я. Я один всё достаю и ещё сам же и сгружать должен». Поскольку мы по моей инициативе давно уже были на ты, панелевозы министр выделил мне без очереди. А я вспомнил героиню «Капитанской дочки» Машу, которая встретила гуляющую в парке императрицу и, не зная, кто перед ней, пожаловалась той на несправедливость судьбы. Аналогичный случай показан в фильме «Бедная Настя». Насте цесаревич напомнил, как хорошо быть его другом, когда только бог или царь могут решить проблему. Всё-таки я везунчик.
О своих одноклассниках Ропе (Роберте) Биктагирове, Володе Саматове, Боре Абуталипове, Неле Якуповой и многих других я всегда вспоминаю с теплотой. Ропа был круглолицый и очень добрый. Я встретил его через много лет случайно. Он окончил военное училище и служил политруком в звании майора. Володя окончил геологический факультет Казанского университета. Стал геофизиком. Боря Абуталипов – талантливый математик. На его примере я убедился, что талант даётся свыше. То, что мне доставалось тяжёлым трудом, Борька схватывал налету.

На первом курсе университета нас послали убирать картошку в глухую татарскую деревню. В деревне было тридцать домов. Электричества не было. Деревня называлась Яхты Кунь (Светлый день). Темнело рано, часов в семь. Местные говорили: «Семь часов ночи». Семьи у всех местных крестьян были большие, в каждой семье человек пять-шесть детей. Только нашему правительству не надо оправдывать спад рождаемости в нашей стране наличием у нас электрического освещения. Самое главное изобретение человечества, бесспорно, выключатель. Нас было четыре парня и четыре девушки. Местные говорили: «Дурьт ка дурьт». (Четыре на четыре). Жили мы с местными дружно. Я подружился с конюхом. Он был участником войны. Однажды он спросил у меня, кто я по национальности. Я ответил, что я - еврей. Он заметил, что знает, что евреи – очень хорошие люди. В их полку был врач – еврей. Он многим спас жизнь. По одному хорошему человеку этот малограмотный конюх сделал вывод о качествах целого народа. Статистика такой вывод осудила бы: слишком мала выборка. Но тогда не надо судить о еврейском народе по Борису Березовскому. Далеко не все евреи – воры. Один из них, Иисус Христос проповедовал мораль. Царь Давид является для нас примером мужества. Не всякий юноша решился бы без доспехов вооружённый одной пращёй выйти на бой с великаном Голиафом. Царь Соломон прославился своей мудростью и любвеобилием. Сенека был великим философом, Нострадамус предвидел будущее и был великим врачом, Фрейд заложил основы психоанализа, Эйнштейн объяснил миру, что всё в нашей жизни относительно, Н. Винер создал кибернетику. Нет кинозрителя, который бы не восхищался гением немого кино Чарли Чаплиным. Маркс, несмотря на все свои недостатки, завершил труды Смита и Риккардо по созданию экономической теории капитализма. То, что создано после него и называется экономической теорией социализма, просто длинный анекдот, чего только стоит основной закон этой теории: обеспечение благосостояния и всестороннего развития всех членов общества посредством наиболее полного удовлетворения их постоянно растущих потребностей. Я вообще отношусь к Марксу плохо, не люблю мужчин-альфонсов. Зато к другу Маркса – Энгельсу я отношусь хорошо. Работу Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства» я считаю выдающейся. Марк Шагал подарил миру летающую скрипку. В Ростове боготворили скрипача Моню, которого воспел Розенбаум. Сейчас подумывают установить скульптуру этого легендарного Мони. Наш знаменитый скульптор Давид Бегалов уже сделал модель и даже получил одобрение Мониных родственников. (Сам Моня несколько лет назад умер).
Мой друг конюх по моей просьбе подобрал для меня спокойную кобылу Звездочку, на которой я вечерами ездил на танцы в соседнюю деревню Чулпаново (Звёздное или Звёздная, точно перевести не могу, но знаю, что Чулпан – это звезда). Оцените, как красиво называют татары свои деревни. Это вам не деревня Гадюкино, в которой всё время идут дожди.

В отрочестве я читал запоем. В нашей домашней библиотеке были собрания сочинений Жюля Верна, Майн Рида, Фенимора Купера (я представлял себя последним из могикан), Джека Лондона. Кого из мальчишек не манила мечта поехать на золотые прииски мыть золото и за год стать миллионером. Сильные, мужественные герои были примером для подражания. Когда я читал «Трёх мушкетёров», я внимательно следил за их приключениями, а любовные интриги Д’Артаньяна, Констанции, королевы, герцога Беккенгема и прочих персонажей проходили фоном. Но жестокой расправы Атоса с Миледи я не одобрял. Бабушка с детства твердила мне, что девочек обижать нельзя. Став взрослым мужчиной, я всегда хорошо относился к женщинам, даже к проституткам, которым платил. Я сторонник легальной проституции. Её социальная роль неоспорима. Не надо унижать женщин. Мало ли кто в каких обстоятельствах может оказаться. И не надо заниматься фарисейством. До тех пор, пока у мужчин есть потребность в женщинах, проституция будет существовать. Мой младший сын в семь лет услышал в телевизионной передаче слово проститутка и спросил меня, что это такое. Я объяснил ему, что существует продажная «любовь». И тут он поинтересовался, может ли собака быть проституткой. Я ответил, что нет. Ведь собаки не пользуются деньгами. На что он резонно заметил: «А за косточку?» Позднее, из телевизионной передачи про обезьян я узнал, что проституция у них распространена гораздо больше, чем у людей. Вместо денег используется пища.
Лишь став взрослым, я догадался, что мало что понимал, изучая произведения стандартной школьной программы. В восьмом классе мы изучали «Грозу» Островского. То, что Кабаниха гнобит Катерину, и козлу было понятно. Домострой и в Африке домострой. Но не бросаться же из-за этого в омут? А вот о том, что у Катерины был секс с Борисом, я догадался лишь лет эдак в тридцать. Когда мы давали характеристики образов Татьяны Лариной и Анны Карениной, и о той и о другой мы говорили: «Цельная натура». Обе были жертвами обстоятельств. Но одна цельная натура век была верна мужу, а другая наставляла мужу рога, разрушая при этом семью и лишая ребёнка матери. Я не кровожаден. На месте Толстого я бы красивую Анну никогда под поезд не бросил. Ведь она ещё многих мужчин могла бы осчастливить. Моралист Толстой в личной жизни и сам был далеко не ангел.

В школе у меня была очень хорошая учительница литературы Софья Борисовна Уманская. Когда я учился в восьмом классе, она рекомендовала нам прочитать вышедшую в журнале «Юность» повесть «Звёздный билет». Так я впервые познакомился с прозой Василия Аксёнова. Любовь к творчеству Аксёнова я пронёс через всю свою жизнь. «Звёздный билет» меня поразил. О любви я уже читал, изучая произведения школьной программы. Но то была дворянская любовь девятнадцатого века. Тогда среди мальчишек открыто говорить о любви было не принято. Если и говорили, то смаковали половой акт. А тут такая романтика, как у Грина в «Алых парусах». Когда мне было 16 лет, меня очаровали рассказы и повести Куприна. Учась в десятом классе, я прочёл «Тёмные аллеи» Бунина. Невозможно поверить в то, что всё написанное в «Тёмных аллеях», плод эротических фантазий автора. Мою страсть к приключениям подогрели «Звёздные часы человечества» Стефана Цвейга. Я представлял себя на месте Кортеса. Быть белым богом, любимым прекрасной индианкой — это понятное желание неуверенного в себе мальчика. Я ещё не читал братьев Стругацких и не подозревал, как трудно быть Богом. Когда мы в школе изучали творчество Маяковского, мне больше всего понравились «Клоп» и «Баня». Бравый солдат Швейк научил меня в нужный момент прикидываться клиническим идиотом. Ильф и Петров поразили своим чувством юмора. Крылатые выражения из «Двенадцати стульев» и «Золотого телёнка» я употреблял и употребляю на каждом шагу. Ведь и из меня миллионер не получился. Но управдом не получился тоже. У меня, как справедливо говорит про меня моя тёща, «руки из жопы растут». И ведь возразить ей нечего, а «правда глаза колет». Вероятно, я единственный в мире кандидат технических наук, вообще ничего не понимающий в технике. Если кто-то хочет представить себе, что такое абсолютный ноль — так это я в технике. Позднее в разное время моими мыслями владели Михаил Булгаков, Владимир Набоков, Илья Эренбург, Александр Солженицын, Владимир Войнович, Владимир Кунин, Михаил Веллер, Татьяна Толстая, Людмила Улицкая, Александр Кабаков. В 1992 году я остался без работы и средств к существованию. Мою жену тоже уволили с работы. Закрыли весь проектный институт «Бытпром», в котором она работала архитектором. Я вынужден был торговать гречкой и подсолнечным маслом. И тогда я вспомнил про булгаковского доцента, торговавшего иголками для примуса. Доцент попал в бедственное положение, находясь в вынужденной эмиграции. Мы с женой никуда не уезжали, мы нищенствовали в родной стране. Все граждане России тогда стали «внутренними эмигрантами». Но у нас было одно неоспоримое преимущество: мы сохранили родной русский язык. Торговля – это не моё. Мой товарищ Саша Кацевич решил спасти мою семью от голодной смерти. Он принял меня на работу на должность кладовщика. Кладовщик ему вовсе не был нужен. Он знал, что просто подачки меня унизят и замаскировал свою помощь моей семье мнимой работой для меня. Чтобы я не волновался, сказал мне, что какие бы товары на вверенном мне складе не пропали, я за пропажи не ответчик. Я сидел в холодном зале огромного склада. Ощущал дискомфорт. Чтобы самоутвердиться, я расставил перед собой несколько ящиков, представил себе, что это студенты и на память прочёл им полный курс «Численные методы», который прежде читал на мехмате Ростовского госуниверситета. Закончив читать своим неодушевлённым слушателям лекционный курс, я сам задал себе вопросы, успешно на них ответил и понял, что я, наверняка, выкарабкаюсь. Я разработал методику самоадаптации безработных, написал книгу «Как приумножить свои деньги и сберечь здоровье». Сейчас у меня остался единственный экземпляр этой книги. Тираж закупила служба занятости. Оказалось, что я написал, сам того не подозревая, единственное в мире пособие по самоадаптации безработных. «Лолита» Набокова стала мне близка и понятна лишь тогда, когда мне перевалило за пятьдесят. Самым значительным произведением Эренбурга я считаю вовсе не «Оттепель», а «13 трубок». Утверждение Хулио Хуренито о том, что самое страшное наказание — это сделать человека бессмертным, мне стало понятно, когда я тяжело заболел. Но первое представление о современной прозе — это, конечно, Аксёнов.
Я с ужасом думаю о том, что мы последнее читающее поколение в нашей, некогда самой читающей стране. Для меня сидеть в кресле и читать — самое большое удовольствие. Добровольно лишить себя удовольствия валяться в постели с интересной книгой для меня равносильно добровольной кастрации. Пусть духовной, но кастрации. Чтение с экрана компьютера — это совсем не то. Меня волнует фактура обложки книги; есть обложки, которые сами по себе — произведения искусства. Вспомним древние фолианты. Я испытал восторг, когда в Ереване посетил книгохранилище «Матенадаран». Наши предки рисковали жизнью, чтобы уберечь для нас эту книжную сокровищницу. Описать это невозможно. Это надо видеть. Я люблю ощущать страницы, сидеть и думать о прочитанном, возвращаться назад, разглядывать иллюстрации талантливых художников. Лишиться этого — значит выхолостить свою жизнь.
Книга на жидко-кристаллическом экране — это очень удобно и практично. Но нет того аромата. Я романтик. Удобство и выгода для меня не главное. Однажды мы с моим приятелем были в гостях у девушки по имени Ирина, которая мне очень нравилась. Её папа по тем временам был очень богатым человеком. В квартире царила роскошь. А я жил в огромной коммуналке, одна маленькая комната в которой и сейчас является моей единственной собственностью. Мой приятель окинул взглядом всю эту роскошь и сказал: «А я знаю, что бы унёс Лёнька из этой квартиры, если бы мог. Лёнька украл бы Ирку». Таким дураком, только уже старым, я и остался. Правда, грешен. Мне очень хочется прожить остаток дней в собственной изолированной квартире. Ведь своей нормальной квартиры у меня никогда не было.

В юности я увлекался поэзией. Читал Вознесенского, Рождественского, Евтушенко. Автобиографию Евтушенко, изданную им «за бугром», я прочёл в «самиздате». «Антимиры» будоражили в то время молодые умы. Мы жили идеалами фильма «Девять дней одного года». Мечтали заниматься ядерной физикой. «Что-то физики в почёте, что-то лирики в загоне. Дело не в сухом расчёте. Дело в мировом законе». Позднее Евтушенко написал поэму «Казанский университет». Я окончил этот университет, очень его люблю. И Льва Толстого, героя этой поэмы, одного из самых замечательных студентов Казанского университета, люблю. А сейчас я вас удивлю. Моим самым любимым произведением Льва Толстого является «Семейное счастье». Я прочёл его поздно, когда своё семейное счастье я уже выстрадал. И муки зрелого мужчины, любящего юную жену и всеми силами стремящегося уберечь её от мерзостей и соблазнов светской жизни, мне близки и понятны. Но вот как убедить женщину в том, что «не всё золото, что блестит», мне это, увы, не удаётся.

Когда я окончил седьмой класс, мои друзья пригласили меня в загородную поездку — пожить в палатках на гористом берегу Волги. Нас было шесть человек. Мы плыли на пароходике ОМ. Сидели на носовой палубе. Мне вспомнились слова песни из экранизации аксёновских «Коллег»:
«Пароход белый беленький,
Сизый дым над трубой.
Мы по палубе бегали,
Целовались с тобой».
Плыли мы часа два и сошли на маленькой деревенской пристани. Забрались на гору, поставили палатки. От места нашей стоянки к реке вела крутая тропа. Поляны вокруг стоянки были усыпаны спелой земляникой. Вдали виднелся колхозный яблоневый сад. Нашу райскую жизнь на природе я описывать не буду. Опишу своих друзей. Среди нас были две девушки. Ира была изящной темпераментной брюнеткой с горящими в свете костра глазами. Учась на первом курсе университета, она вышла замуж, и глаза потухли. Таня была спокойной блондинкой. Через много лет я периодически её встречал. Она вышла замуж за одноклассника и вела счастливую тихую семейную жизнь. Самой яркой личностью из нас был Толик. Он уже в 14 лет был талантливым художником. После завтрака Толик уходил на пленер. Возвращался к обеду с новыми картинами. Работой по хозяйству мы его не загружали. Ведь он - творец, а мы — жалкие подмастерья. В палатках мы расположились так: Толик, я и девочки в одной, Володя и Саша — в другой. Я впервые спал рядом с красивой девочкой. Спал — это громко сказано. Заснуть мне почти не удавалось. Опыта эротического общения с девушками у меня не было никакого. Поцеловать девушку я бы никогда не решился. Конечно, мысленно, в мечтах я много раз это делал, но наяву у меня бы смелости не хватило. У Толика был роман с Ирочкой. В первую же ночь он допустил вольность, сняв с неё бюстгальтер. Мы с Татьяной лежали, как пионеры. Днём следующего дня Толик решил победить мою скованность. Он уговорил меня положить голову на красивые Танины бёдра. Я предварительно попросил у неё разрешения. Согласие Таня дала сразу и без колебаний. Мне бы тогда свой нынешний опыт. Володя жил спортом. Уже тогда он был членом юношеской сборной республики по волейболу. Володя был сильным, выносливым и тренированным. Он ничего не боялся. Это его и погубило. Он погиб, не дожив и до тридцати лет в Фанских горах, на Памире. Саша тогда уже был хорошим боксёром. Природа наградила его очень сильным и резким ударом правой руки. За глаза мы называли его Кувалда. В глаза это сказать ему мог бы только самоубийца.
Как-то вечером мы спокойно гуляли по нашему парку. Шли по хорошо освещённой центральной аллее. Вдруг впереди замаячили фигуры четырёх здоровых парней. В руках у двоих были колья, у других двоих —велосипедные цепи. Я иногда отличаюсь завидной прозорливостью. «По-моему, нас хотят избить», — сказал я Сашке. «Значит, судьба у них такая», — ответил он. Смысл этой фразы я понял через минуту. «Тебе помочь?», — спросил я. «Лёня, сделай милость, стань спиной к дереву и не путайся под ногами, не мешай», — ответил Сашка. Тренер боксёрам драться на улице не разрешал. За нарушение выгоняли из секции. Исключение — если надо было кого-то защитить. В описываемой ситуации роль жертвы и свидетеля играл я. А Сашке предоставилась редкая возможность потренироваться в реальной драке. Кувалда есть Кувалда. Через минуту всё было кончено. Трое из нападавших трупами лежали на асфальте, четвёртого Сашка остервенело бил по печени. Он напоминал волка, вкусившего свежей крови. Я еле оттащил Сашку от обмякшего бандита. Нам только обвинения в убийстве не хватало. Прогулка была испорчена. Мы вернулись во двор. Битый час сидели на скамейке. Сашка не мог успокоиться. Ему хотелось «продолжения банкета».

В следующий раз мы пошли в поход по марийским лесам. Остановились на берегу озера Яльчик. Это сейчас берег Яльчика усеян базами отдыха и пансионатами. А тогда там была одна база и спортлагерь педагогического института. Природа дивная. Вода чистейшая. На всём обозримом берегу мы были одни. На этот раз нас было только четверо, Толик, я и девушки. Вечерами к нашему костру из спортлагеря приходили студенты. Мы пили чай, заваренный на костре, и пели походные песни, а также лирические песни на стихи Есенина. Мне особенно нравилась: «Выткался на озере алый свет зари. На бору со звонами плачут глухари…». Был август. С неба одна за одной падали звездочки (метеориты). Мы загадывали желания. Моё желание не сбылось. Я так и не решился поцеловать Танечку. Теперь-то я понимаю, что она была не против и всё время ждала от меня решительных действий. Сейчас я запросто общаюсь с четырнадцатилетними девушками. Когда мы отдыхали с женой в кемпинге в Дивноморске на глазах у моей, уже ничему не удивляющейся, жены у меня развился роман с соседкой по даче четырнадцатилетней певуньей Ксюшей. Причём инициатором была Ксюша.
Туризм стал моёй страстью. Всё свободное время я проводил на природе. Я люблю туристские слёты. Всю ночь мы бродим от костра к костру, от палатки к палатке. Здесь все свои. Мы радуемся встрече. Поднимаем бокалы (кружки) за встречу. И тогда, когда я начал работать инженером, я продолжал увлекаться туризмом. Зимой я ходил со своими друзьями-спортсменами в лыжные походы. Это — экстремальный туризм. Нос, уши и ещё кое-что, очень нужное, я себе отморозил. В лыжные походы меня брал с собой мой друг Владик Серебренников. Владик был старше меня на несколько лет. Он был почётным мастером спорта, семикратным чемпионом СССР по гребле на байдарке. Сильный, тренированный, выносливый. Владик всё умел делать своими руками. Он был заядлый охотник и рыболов. А я – созерцатель. Мы целый день шли на лыжах, таща за собой Владькину печку-буржуйку. Когда добирались до лесной сторожки, я падал на промёрзшую деревянную скамью, а Владик колол дрова и разжигал печь. При этом он приговаривал: «Лёнька! Как же ты жить будешь? Ты же пропадёшь». Я был полумёртвый, и мне уже было всё равно. Я понимал, что, пока со мной мой друг Владик, я не пропаду. А там видно будет. Таким стойким и умелым как Владик я, хоть убей меня, не стану. У Владика был друг и партнёр по спорту Гена. Тоже почётный мастер спорта и многократный чемпион СССР и даже серебряный призёр Олимпийских игр. Он был ещё круче, чем Владик. Гора стальных мышц. Парни иногда брали меня с собой на рыбалку. Они ловили на Волге жереха, крупную хищную рыбу. У меня ни удочки, ни спиннинга никогда не было. Да и рыбу ловить я не умею. Но природу и приключения люблю. Однажды мы поздней осенью поплыли на Владкином катере на рыбалку. Я сразу лёг на дно большого катера, закутался в телогрейку и заснул. Проснулся, когда Владик и Гена вытаскивали меня на берег волжского острова, к которому мы пристали. Оказалось, что как только я заснул, на Волге начался сильный шторм. Мои товарищи боролись с волнами и ураганным ветром. Меня они решили не будить. Накрыли брезентом, чтобы вода на меня не попадала.

Свой последний поход я совершил со своей дочерью-школьницей. Он описан в моем сценарии «Уроки выживания». Сейчас я в походы уже не хожу. Но езжу в туристические поездки. Мой младший сын довозит меня до аэропорта. Все вещи я сдаю в багаж. Цепляясь за перила, вскарабкиваюсь по трапу в самолёт. Трапы остались только в нашей стране. Во всём цивилизованном мире в самолёт входят по «рукаву», так что никуда не надо вскарабкиваться. Последние два раза я совершал экскурсии на яхтах по Средиземному и Красному морям. Один раз я забыл, что я инвалид. Резво сиганул с пятиметровой высоты в воды Средиземного моря. Наплавался всласть в открытом море. И тут я сообразил, что забраться назад на яхту по скользкой металлической стоящей вертикально лестнице мне всё же придётся. Этот поединок с лестницей я выиграл. Но поехать на лодке осматривать Анатолийские развалины у меня не осталось никаких сил. Купаться я тоже больше не решался. Так и просидел в баре всё оставшееся время. Особенно мне запомнился ночной круиз под парусом на яхте «Клеопатра». Мы шли между Иорданским и Египетским берегами. Дул сильный ветер. Южное небо было усыпано яркими звёздами. Исполнилась моя детская мечта. Я был пиратом и плыл на пиратском бриге. Душа пела. И я пел:
«Ночь голубая тайна.
Старый пиратский бриг.
Судно ведёт с похмелья
Сам капитан старик.
Тонет пиратское судно.
Некому им помочь.
А на востоке тает, тает
Та голубая ночь»
Оказалось, что всего за тридцать американских долларов (столько стоила ночная экскурсия на яхте) можно купить воплощение самой заветной мечты.
В квартире, где живут моя семья и тесть с тёщей, тесно. Если я и жена с трудом, но миримся с теснотой, то наш младший сын, лишённый личного жизненного пространства, очень этим тяготится. Естественно, ему хочется выкинуть из квартиры лишние, в его представлении, и ставшие ненужными вещи. В гостиной стоит пианино, подаренное моей жене её давно уже покойным дедушкой, который её очень любил. Во времена её детства пианино было очень дорогим подарком. Жена с утра до ночи работает, и на пианино ей играть некогда. Но с памятью о любимом дедушке и своём детстве она расставаться не хочет. Я её понимаю. И сын, после моего объяснения, понял. Сейчас мы пытаемся переставить мебель и переместить пианино из гостиной поближе к нашей супружеской спальне, являющейся одновременно кабинетом. Сверху донизу квартира набита книгами. Это лишь то, что осталось. Когда я понял, что наукой больше заниматься не буду, а мои сыновья и не собираются ею морочить себе голову, я подарил свою профессиональную библиотеку Ростовскому университету, в котором проработал большую часть своей жизни. Библиотеке имени Маяковского мы уже подарили шесть мешков художественных книг. Эти книги мы покупали по подписке, стоя в огромных очередях. Выменивали на собранную макулатуру. Сейчас в продаже есть любые книги. А совсем недавно книга считалась лучшим подарком. В моём представлении она и сейчас им осталась. Выкинуть книги в мусорный ящик у меня рука не поднимается.

Всего два десятилетия назад всё было дефицитом. Мой товарищ и коллега Боря Вольфсон поехал в командировку в Киев, который снабжался продовольствием гораздо лучше Ростова. Оттуда он привёз несколько куриц. Я зашёл к нему в гости. Его гостеприимная мама тётя Женя и жена Марина тут же усадили меня за обеденный стол и стали угощать. Они знали, что мои бабушка и дедушка недавно умерли, я не женат и всегда голоден. А Борин папа дядя Илюша велел Боре подарить мне одну из привезённых из Киева куриц. Сам бы Борька ни в жизни до этого бы не додумался. Я смутился, но отказаться от такого царского подарка не смог.
Через несколько дней я уехал в командировку в Ереван. Из командировок мы обычно привозили не только жратву и шмотки, но и полные сумки книг. Причём каждый покупал книги не только себе, но и всем своим друзьям. В Ереване я, к своему восторгу, купил роскошное издание Плиния-младшего. Книголюбы меня поймут. Это была переписка Плиния, куратора одной из римских провинций, с Цезарем. Плиний жаловался Цезарю, что воровство и коррупция губят вверенную ему провинцию, и он ничего с этим поделать не может. Цезарь отвечал Плинию, что в Риме тот же беспредел и даже самому Цезарю победить это зло не удаётся. Я прочёл эту книгу и подарил её Боре, считая, что за курицу расплатился с лихвой. Всё-таки Плиний, пусть даже Младший, дороже курицы!
Плиний, по ошибке названный поэтом Старшим, стал героем одного из самых известных произведений Иосифа Бродского «Письма римскому другу». Там есть такие строки: «…Говоришь, что все наместники ворюги? Но ворюга мне милей, чем кровопийца». Писал Бродский о Древнем Риме, а думал, конечно, о современной России. Но неужели же и сегодняшний наш политический выбор ограничен этой неразлучной парочкой: кровопийца и ворюга? Да и этот выбор есть не всегда. Часто эти два замечательных качества мирно уживаются в одном властителе. В нашем языке даже появилось «крылатое» выражение «два в одном». Впрочем, это тема другого разговора. Ей посвящен мой рассказ «Русские не побегут».
В шестидесятых годах по инициативе ведущих математиков страны в крупных городах стали открываться математические школы. Появилась такая школа и в Казани. Я успешно прошёл собеседование и поступил в девятый класс этой школы. Через много лет, когда я познакомился со своей нынешней женой, я узнал, что она тоже училась в Ростове в математической школе. Нам было о чём поговорить в перерывах между поцелуями. В свои школьные годы и я, и моя жена играли в КВН. Жена играла в команде с замечательным названием «Дети лейтенанта Шмидта». Я уверен, что мою половинку (жену) Бог подбирал мне очень старательно. («Бог парует на небесах»). Моя новая школа находилась далеко от дома. Надо было проехать семь остановок на троллейбусе и ещё две на трамвае. Но это того стоило. Коллектив педагогов был замечательный. В прежней школе нас почти не учили химии. Новая «химичка» на первом же занятии поставила мне двойку и заставила меня за неделю выучить и сдать на пятёрку весь пройденный другими за несколько лет материал. Став родителем, я успешно помогал своему младшему сыну изучать химию. Нашим классным руководителем был математик Эдуард Августович Овчинников. До перехода в математическую школу математика мне давалась легко. В нашем классе было 43 ученика. Приходя домой, я за час делал все уроки. В школе был отличником. Даже по русскому языку я в восьмом классе умудрился получить отлично. Отец моего товарища был журналистом. Он научил нас писать сочинение по составленному заранее плану. Научил подбирать эпиграф. В новой школе у меня неожиданно появились проблемы, кто бы мог подумать, с математикой. Оказалось, что добрая половина моих новых одноклассников знает математику лучше меня. Я вообще не знал теории, никогда раньше я не учил теорем. Как-то задачи решались сами по себе. А здесь всё требовали обосновывать, доказывать, казалось бы, очевидное. Эдуард Августович научил нас мыслить логически. Он показал нам всю красоту математики. Научил запоминать доказательства с помощью метода опорных точек. Объяснил, что такое в математике анализ и синтез. Беседовал с нами на самые разные жизненные темы. Он был из семьи ссыльных. Его отец был поволжским немцем, мать — полькой. Во время Великой Отечественной войны всех поволжских немцев выслали в Казахстан. В вузы их детей не принимали. Чудом мой учитель закончил педагогический вуз. Он был педагогом от бога и прекрасным человеком. Возил нас на экскурсии в другие города, ходил с нами в походы. А мы, свиньи, даже не находили для него в своих палатках места. Он бы мешал нам целоваться с девочками. Когда Эдуард Августович водил нас по Москве, он осторожно рассказал о культе личности Сталина. Я запомнил его слова: «Хрущёву надо поставить памятник из чистого золота, простить ему все его грехи только за то, что он освободил невинных людей из лагерей и вернул из ссылок». Основное образование я получил за три года учёбы в этой замечательной школе. Выпускные экзамены в школе принимали преподаватели университета. Я все их сдал на отлично. Экзамены зачли как вступительные в университет. Лето не пришлось тратить на экзамены, и нервы сохранились.
Университет добавил лишь более полное изучение философии, изучение истории КПСС, политэкономии, научного коммунизма и немецкого языка.
Летом мне дали путёвку в спортлагерь университета. Все следующие четыре лета я проводил в этом замечательном лагере в лесном массиве под названием «Кордон». Название объяснялось тем, что в нескольких километрах от этого места начинался Волго-Камский заповедник с дивными дремучими лесами. Лагерь располагался на берегу Волги. В полутора километрах от лагеря, если идти по лесной тропинке в сторону заповедника, находилась служебная дача папы, на которой он был два раза в жизни. Мама приезжала туда один раз. Дача была в полном моём распоряжении. Рядом с этой дачей располагался спортивный лагерь медицинского института. Когда не удавалось достать путёвку в лагерь, я жил на папиной даче. Сторож базы отдыха, где располагалась дача, и его собака стали моими друзьями. В перерыве между лагерными сменами несколько десятков моих приятелей и приятельниц располагались в домиках на пустующей базе. Сторож пускал переночевать всех моих гостей. Готовил еду я себе редко. Пристроился разнорабочим в лагерную столовую. Подработка в лагерной столовой была лёгкой. Я приходил рано утром. Колол дрова для печки, доставал из погреба бидон со сметаной, разжигал печь и ставил кипятиться большие кастрюли с водой. Приходили повара, начинали варить кашу. Я должен был помешивать её большой деревянной палкой. Солить мне запрещали категорически. Труд был не тяжёлый. Зато в столовой я был свой. Меня и кормили как своего. Особенно хорошо кормили в пересменку. Студентов не было. Повара готовили только для своих! Однажды я поссорился с родителями, и папа запретил мне пользоваться дачей. Я устроился на соседнем острове караулить дачу директора крупного казанского завода. На острове кроме меня никого не было. Охранять дачу надо было только от причаливающих иногда к нашей пристани рыбаков. Но вот еды не было. В шкафу я нашел только муку, постное масло и соль. Это было припасено на случай, если директор приедет порыбачить и захочет пожарить рыбу. Сам я не рыбак. Ловить на удочку у меня не хватает терпения. У причала стоял директорский глиссер, жрущий кошмарное количество бензина, и большая вёсельная лодка. К лодке была прикреплена зыбка. Это полусферическая сеть, приделанная к длинной жерди и опускаемая и поднимаемая с помощью лебёдки. Зыбкой ловить было запрещено. Это тогда считалось браконьерством. Днём я ловить не решался. Когда стемнеет, выходил на пиратский промысел. Опускал в воду зыбку, дремал полчаса, затем зыбку поднимал. На ней, как игрушки на новогодней ёлке, висели и поблескивали при свете луны несколько приличных рыбин. Ровно столько – сколько хватало на одну жарку. На ночь есть вредно. Но плевать мне было на эти рекомендации диетологов. Я быстро чистил и потрошил рыбу, обваливал в муке и жарил на постном масле. Хлеб я «одалживал» в столовой спортлагеря. Я и раньше любил и сейчас люблю свежую пожаренную рыбу. Но тогда я ненавидел не только осточертевшую мне жареную рыбу, но даже специфический запах, распространяемый при её жарке. С бензином была большая напряжёнка. Катером я пользовался только в исключительных случаях, когда надо было очаровать очередную неподатливую красавицу-студентку из спортлагеря. Я никому не говорил, что я просто сторож. Девочки считали, что встретили сына папы-миллионера, у которого шикарная дача и самый быстроходный в округе катер. О том, что я с «голой жопой» (на уроках английского это грубое выражение нас научили заменять фразой «беден, как монастырская мышь») этим материалисткам знать было вовсе не обязательно. Меня принимали по одёжке.

Но с умом у меня было всё нормально. «Лапшу на уши» я повесить мог. Мог целый вечер петь песни под гитару. Я знал сотню блатных песен. Рядом с моим домом зеки строили дом для работников МВД. Когда не подвозили стройматериалы, они разводили костёр и, сидя у костра, пели. Я сидел с другой стороны забора «на свободе», слушал песни и подпевал. Так я приобрёл бесценный репертуар. В походах я выучил много туристских песен. Но главным моим козырем были песни про пиратов. Свою будущую жену я очаровал, когда пел: «В флибустьерском, дальнем синем море бригантина поднимает паруса». В казанском университете был полуподпольный клуб бардовской песни. Я подружился с ребятами-певцами. После лагерного отбоя мы уходили в лес, разжигали костёр. До рассвета ребята пели. Девушки подпевали. Несколько пар потом поженились. Однажды, гонимый голодом, я приплыл на лодке в лагерь в надежде хоть что-то съесть. В одной из десятиместных палаток лежал большой семенной огурец. Я предложил его владельцу сыграть в карты. Он ставит на кон огурец, а я, в случае проигрыша, должен был покатать всю компанию на своей вёсельной лодке. Я уже почти выиграл, когда полы палатки распахнулись. В палатку впорхнула незнакомая очаровательная девушка с идеальной фигуркой. Как позже выяснилось, она была членом сборной университета по художественной гимнастике. Поздоровалась и заявила, что она приехала к Лёне Резницкому, но не может его найти. Видимо, в этот момент пищевой инстинкт преобладал у меня над половым. Я молчал. В голове пронеслось: «Принёс чёрт нахлебницу на мою голову!» Тут в палатку ввалился мой друг Алик Уверский. Всё сразу разъяснилось. Он познакомил меня со своей новой подругой Наташей Гизатовой. Они прознали о моём бедственном положении и привезли с собой полную лодку продуктов. Ну, это же «совсем другой компот». Я потерял всякий интерес к минуту назад так желанному огурцу. Предложил гостям немедленно отправиться на мой малообитаемый остров. Оказалось, что ребята привезли с собой весь наш клуб песни в полном составе. Мой остров, их еда, песни и девушки. Прошу обратить внимание на порядок приоритетов!
Самым экстремальным для нашего пребывания в спортлагере оказался 1968 год. Я закончил третий курс университета. Путёвку в лагерь не достал и расположился на папиной даче. Кушал, как всегда, в лагерной столовой на халяву. В один прекрасный день я обнаружил, что в лагере проводится учёба комсомольского актива. Я пришёл завтракать в столовую, но меня не пустил туда дежурный комсомольский активист. Я был возмущён. Приехали в мой лагерь, жрут в моей столовой и меня же в неё не пускают. Прямо как лиса, выгнавшая зайца из лубяной избушки. Но формально эти комсомольские активисты были правы. И тут я увидел Сашу Бабко — секретаря комсомольской организации нашего факультета. Саша был отличным парнем. Его неуёмная энергия требовала выхода. Он направил её на комсомольскую работу. Я напомнил Саше, что я член ВЛКСМ (Всесоюзного Ленинского коммунистического союза молодёжи) уже семь лет и тоже право имею. Саша подошёл к первому секретарю горкома, и тот разрешил мне кушать в столовой при условии, что я буду посещать все занятия и тренинги. До этого я умирал от скуки и одиночества, поэтому легко согласился на компромисс. И тут я встретил Борьку Львовича, которого пригласили заниматься досугом. Он уже тогда был режиссёром студенческого театра «Зримая песня» и был популярен. Мы пошли слушать очередную галиматью. Но на этот раз приехал сам начальник первого отдела университета. Оказалось, что в Чехословакии произошла «Голубая» революция. Чекист начал политинформацию. Мы с Борей сидели на соседних стульях, из-за тесноты плотно приставленных друг к другу. В конец обнаглевший Львович напевал мне на ухо слова опального Галича: «Немея от восторга, мы слушали парторга, как он нам обрисовывал царизма наготу. И стало нам всем ясно, сколь страшной и ужасной была ассенизация в тринадцатом году». И тут чекист то ли что-то услышал, то ли почуял неладное. И я, и Борис тогда носили бороды. Указывая на нас, начальник заорал: «Вот такие бородачи устроили антиправительственные выступления в Чехословакии». «Опять евреи виноваты», — тихо пробормотал Львович. Но мне было не до шуток. Я дома слушал вечерами «вражеские голоса» и хорошо себе представлял, как могут из нас сделать козлов отпущения. И как в воду смотрел. Актив уехал, и заехала студенческая смена. Я остался ночевать в палатке у друзей. Утром нас разбудил громкий голос, доносящийся из громкоговорителя. Это Алик Куропатенко, сын генерала, лишённый моего страха перед властью, решил пошутить. Голосом Левитана он вещал: «Внимание! Говорит Совинформ бюро. Наши войска ведут тяжёлые оборонительные бои в районах Праги и Братиславы». Запахло «жареным». Я почувствовал, что это добром не кончится. От греха подальше я сбежал на дачу. Отсиживаясь на даче, я вспоминал строки Лермонтова: «Быть может, за стеной Кавказа сокроюсь от твоих пашей, от их всевидящего глаза, от их всеслышащих ушей». Но убежать от советской власти было не так-то просто. Тогда я ещё не читал Бродского: «Если выпало в империи родиться, лучше жить в глухой провинции у моря…». Но спокойной жизни на даче не получилось. От дачи до спортлагеря мединститута было близко, всего метров 200. Я-то глупый думал, что до контактных медичек близко, а от «политики» далеко. Я тогда ещё не знал, что за девочек надо платить. Мои подружки подкармливали меня в столовой лагеря. Кто-то из них обязательно дежурил по столовой. Выкроить лишнюю порцию было делом техники. Вечерами меня навещали приятели-медики со своими подружками. Один из них, Саша Чуркин был племянником известного психиатра с той же фамилией. В Казани была крупнейшая в стране психиатрическая клиника. И Саша рассказал нам со слов дяди, что в этой клинике «лечат» совершенно здоровых политзаключённых. «От политики не спрятаться, не скрыться. И покой в лесу мне даже и не снится». Я понимал, что добром эта болтовня около костра не кончится. Я знал, что в каждой студенческой группе имеется сексот (секретный сотрудник КГБ, доносчик). И как в воду глядел. Мне хотелось просто сидеть у костра, слушать и петь песни. А уж как хотелось целоваться… . «Но бодливой корове бог рог не даёт.»

Клуб любителей песни пригласил из Москвы Визбора, который дал подпольный концерт. Кто-то донёс в КГБ. Всех членов клуба стали вызывать в КГБ на допросы. И некоторые сломались. Особенно жалко талантливого барда Эдика Скворцова. Его прессовали сильнее других. Он был племянником «коленонепреклонённого» Зиновия Герда. Эдик работал в университете и учился в заочной аспирантуре в Москве. Ему угрожали сломать не только карьеру, но и жизнь. И он прекратил не только писать стихи и песни, но и публично петь. Как он сам сказал: «Дал обет молчания». Клуб бардовской песни Казанского университета удавили. Власть не могла допустить даже проблесков свободы. А ведь при царизме у университета была автономия. Жандармы не имели права входить на территорию университета. Царская власть понимала, что творить науку могут только свободные люди.

От периода учёбы в университете у меня сохранились светлые воспоминания лишь о туристических походах, месяцах, проведённых в спортлагере «Кордон», студенческом клубе бардовской песни, КВН, джазе Казанского авиационного института, посещении театров и консерватории.
В то время консерватория построила новый концертный зал с великолепной акустикой. В зале установили орган. Я обожаю органную музыку. И понятно почему. Музыкальной грамоте я не обучен. Музыку воспринимаю только чувственно. Ни один музыкальный инструмент не может оказывать такое воздействие на чувства, как орган. Впервые я слушал орган в Риге в Домском соборе. В соборе чудесные витражи. Концерт начинается в то время, когда яркий день. Затем солнце клонится к закату, через витражи проникает всё меньше света, соответственно меняется настроение слушателей и репертуар. В Германии я слушал старинный орган в Ваймаре. Этот орган слушали ещё Гёте и Шиллер. Концерт начинается тяжёлой давящей музыкой Баха, а заканчивается жизнеутверждающими мелодиями Моцарта. Чопорная немецкая публика выходит с концерта молча. Каждый думает о своём. Понятно, что значил орган для культурной жизни Казани. В дополнение к этому случилось чудо. Из Киевской консерватории выжили крупнейшего теоретика и великолепного дирижёра Натана Рахлина. И тут ректор Казанской консерватории не упустил свой шанс. Он пригласил Рахлина в Казань возглавить симфонический оркестр и читать лекции по теории дирижирования. Поймал золотую рыбку, о которой и мечтать не смел. Казанцы очень благодарны за Рахлина киевлянам. Если им кто-то из великих не нужен, то и мы, ростовчане, с удовольствием примем у себя на Дону. У нас это традиция. Дон принимал всех беглых. Национальность не имела и не имеет значения. Среди казаков были и беглые русские крестьяне, и украинцы, турки, евреи и многие другие вообще без роду и племени. «С Дона выдачи нет!» Сейчас евреи Розенбаум и Кобзон – почётные казаки. Во время Великой Отечественной войны еврей Александр Борисович Коган был врачом казацкой конной части, наводившей ужас быстрыми рейдами по тылам врага.
Концертный зал консерватории всегда был полон. Я запомнил, когда первый и последний раз вживую слышал и видел Ростроповича. Ростроповича выдавливали из СССР вслед за его другом Солженицыным, которого он приютил у себя на даче. В то время, когда Ростропович давал концерт в Казани, Солженицын уже гостил в ФРГ на вилле у Бёйля. А Ростропович совершал последний гастрольный тур по родине. Прощался. С Ростроповичем приехала и его любимая жена Галина Вишневская. Их любовный роман достоин отдельной повести. На концерте собрался цвет казанской интеллигенции. Это был молчаливой протест против тирании власти. За всех говорила музыка. (Ростропович поехал на гастроли на Запад. Там он и его жена узнали, что их лишили советского гражданства. Это известие было для них тяжёлым ударом).

На пятом курсе нас распределяли на работу в феврале. Учёный совет факультета рекомендовал меня в аспирантуру. Я был единственным пятикурсником, дипломной работой которого руководил сам заведующий кафедрой теории вероятностей. Он лично пригласил меня стать его аспирантом. За несколько дней до распределения я провожал его на вокзале. Он уезжал в командировку в Москву. На распределении декан мне сказал, что принять меня в аспирантуру невозможно, так как я еврей. Так прямо в лицо открытым текстом и сказал. Меня распределили в педагогический институт на должность ассистента. Когда вернулся мой научный руководитель, я рассказал ему о случившемся. Он «успокоил» меня. Сказал, что только что из пединститута выперли профессора Нордона, геометра с мировым именем. И меня в пединститут не возьмут и подавно. И он был прав. Через несколько дней из пединститута пришёл отказ, и мне дали «свободный» диплом. Я смирился. Решил подождать лета и летом трудоустраиваться самому. Летом я просмотрел объявления в газете и увидел, что Научному институту авиационной технологии (НИАТу) требуются выпускники мехмата. Обращаться надо в отдел кадров. Я надел выходной костюм и ненавистный галстук. Обратился в отдел кадров. Меня направили к начальнику. Начальник отдела кадров поправил на мне галстук и с сожалением информировал меня, что только вчера прошло сокращение. Вакансии инженеров-программистов сокращены. Я стал в поисках работы обзванивать своих сокурсников. И с удивлением узнал, что всех русских в НИАТ приняли. Рассказал об этом отцу. И папа утешил меня анекдотом. Поступает молодой человек на работу. Заполняет анкету. Спрашивает кадровика: «У меня дедушка в молодости был пиратом, это писать?». «Пишите, но это никак не препятствует трудоустройству», — отвечает тот. «Да, но у меня еще и бабушка еврейка. Это трудоустройству не помешает?». «Конечно же, нет, — отвечает кадровик. Через месяц тот же начальник отдела кадров информирует молодого человека, что в приёме на работу ему отказано. «Почему?», - спрашивает претендент на работу. «Но ведь дедушка у Вас всё же был пиратом», – следует ответ.

Моя мама была диагностом от бога. У неё обследовались все городские «шишки». Ректор мединститута, имея свою кафедру рентгенологии, делал снимки у моей мамы. Она видела на снимках то, что другие не замечали. И первый секретарь обкома КПСС Табеев тоже обследовался у моей мамы, которая дружила с его женой, врачом той же больницы, где мама заведовала рентгеновским отделением. На праздниках они сидели за одним столом, и я это знал. Как парторг крупнейшей клиники района, мама была членом бюро райкома. Секретари райкома выбирались из руководства авиационного завода, районообразующего предприятия. Они отлично знали маму. Во время аварий на заводе даже ночью за мамой домой присылали автомобиль, и она всегда ехала помогать. Когда меня не приняли в аспирантуру, я попросил маму обратиться за помощью к Табееву. Мама отказалась. Сказала, что это указание ЦК, и Табеев никогда его не нарушит. Иначе бы он давно уже не был бы первым секретарём. Тогда я не настаивал. На этот раз я был в ярости. Поставил ультиматум. Сказал, что уезжаю на неделю с друзьями на спортивные сборы. У неё есть неделя, чтобы выбрать между мной и фашистской партией, членом которой она является с 1943 года и в которую вступила на фронте, борясь с немецким фашизмом. Национальность фашизма меня не интересует. Фашизм — он и в Африке фашизм. Или она кладёт партбилет на стол, или сына у неё больше нет.

Фашизм причинил человечеству слишком много бед. Сейчас Турция пытается вступить в различные общеевропейские организации. Интеллигенция Европы потребовала от Турции признать геноцид армян. Геноцид армян – это турецкий фашизм, который организовали младотурки. Погибло полтора миллиона армян. Вырезали всех подряд. Мои оппоненты говорят мне, что я осуждаю геноцид, потому что у меня жена армянка и лучшего друга зовут Арам. Но я придерживался этих взглядов задолго до женитьбы на моей жене Ларисе. Немецкий фашизм осудил Нюренбергский международный трибунал. Если бы тоже сделали с турецким, не было бы избиения армян в Азербайджане во второй половине двадцатого века! И виной этому все мы. Наша бездейственность, наше безразличие. Ведь в Азербайджане убивали не нас. Насиловали не наших жён и дочерей. Но если мы не будем бороться с любым фашизмом, рано или поздно это коснётся нас, наших детей и внуков.
Когда я был в Ереване, я купил цветы и на такси поехал возложить цветы к памятнику жертвам геноцида. Я только отпустил такси, как подъехала какая-то машина, и из неё вышел пожилой армянин. Мы возложили цветы и несколько минут молча постояли. Я спросил его, где мне можно поймать такси или сесть в общественный транспорт. Он пригласил меня в свою машину и спросил, куда меня отвести. Когда мы подъехали к
гостинице, где я проживал, я спросил, сколько я должен за проезд. Мужчина печально посмотрел на меня и сказал: «Ни один армянин не возьмет за проезд плату с человека, возложившего цветы у памятника жертвам геноцида». Так я получил ещё один урок нравственности.
Перенесёмся из Еревана назад в Казань. Моя мама понимала, что с дискриминацией по национальному признаку, организованной её партайгеноссен, я не смирюсь и уйду из дома, если она не решит вопрос о моём трудоустройстве. Она обратилась к первому секретарю райкома, который только что перешёл в райком с должности директора авиационного завода. Он был технократом и порядочным человеком. Всегда давал врачам для детей путёвки в заводской пионерлагерь. И он позвонил в партком института. На конфликт с первым секретарём парторг института идти не решился.
Когда я через неделю вернулся со сборов, мама велела мне зайти к тому же начальнику отдела кадров. Тот принял меня без очереди. Улыбался и сам бегал подписывать моё заявление о приёме у начальства. А мне с укоризной сказал: «Ну, зачем сразу жаловаться первому секретарю райкома. Что мы сами не могли договориться? Мы же просто недопоняли друг друга». «Я вас прекрасно понял», — жёстко ответил я. «Следующий раз вылетите и из партии и автоматом с работы». Холоп должен знать своё место. Оказалось, что мама обратилась к первому секретарю райкома, который только что перешёл в райком с должности директора авиационного завода. Он был технократом и порядочным человеком. Всегда давал врачам для детей путёвки в заводской пионерлагерь. И он позвонил в партком института. На конфликт с первым секретарём парторг института идти не решился.
Но начальник отдела кадров мне отомстил. Всех вновь поступающих на работу на месяц, пока оформлялся допуск (право на работу с секретными материалами), отправляли работать за город, на строительство институтской базы отдыха. Туда послали и меня. А начальник отдела кадров сказал ребятам из бригады, с которыми мне предстояло работать, что я послан администрацией для надзора за ними. Я не мог понять, почему все на меня косо смотрят. Но однажды вечером мы купили пару бутылок водки и портвейн «Три семёрки». Выпили. Ребят развезло, и они высказали мне всё: «Ты с нами вместе водку пьёшь и на нас же доносишь». С трудом мне удалось убедить товарищей, что гад-начальник меня оклеветал.

Песни я петь не перестал. Я и сейчас пою. Дома я в наушниках слушаю своих любимых бардов Олега Митяева и Сергея Никитина. Я люблю русские народные песни и их исполнителей. Обо всех не напишешь. Напишу о двух великих женщинах, ибо именно отношение к женщине определяет уровень цивилизации общества. Певица Лидия Русланова сидела в лагере за рассказанный анекдот. Когда лагерное начальство попросила Русланову спеть на своей вечеринке, Русланова ответила, что будет петь при условии, что слушать концерт смогут все желающие заключённые. И начальство вынуждено было согласиться. Вот он – пример гражданского мужества. Русская женщина совершила поступок, на который не отваживались тысячи мужиков. Но лучше Некрасова об этом не скажешь. Недавно умерла моя любимая певица Людмила Зыкина. Незадолго до смерти Зыкина дала последнее интервью. «…Пока жив человек, он не может не петь. Пока жива Россия — живы её песни. И всегда найдутся люди, которые будут их петь».

Эпилог. Сейчас смыслом моей жизни является моя годовалая внучка. Она живёт со своими родителями. Я навещаю её один раз в неделю. Когда я вхожу в квартиру, её физиономия расплывается в голливудской улыбке. Она тянет ко мне свои ручки, и мы совершаем ритуальное приветствие: делаем «баран-баран бук» и «носик-носик». Ну, что ещё надо деду для счастья? Я мечтаю дожить до её свадьбы. Большим умом я никогда не отличался, поэтому я оптимист. Мечтаю понянчить правнуков. Говорят, что правнуков любят ещё больше, чем внуков. Не могу себе представить, как можно любить ещё больше…
______________________________
© Резницкий Леонид Иегудович