- Розанов? Это известный реакционер и антисемит. Прославился тем, что писал одновременно для черносотенных и для либеральных журналов статьи противоположного содержания…
С Розановым меня познакомил Чуковский. В воспоминаниях о Репине Корней Иванович дал Василию Васильевичу беглую, но убийственную характеристику. Вполне достаточную для того, чтобы пробудить интерес.
Потом в воспоминаниях В. Вересаева встретилась не менее убийственная характеристика (Розанова, якобы ревностного православного, спрашивают: «Кто же для вас Христос?», а он с ухмылочкой отвечает: «Диавол-с»!). Еще более интересно.
При первой возможности я выписал в университетской библиотеке «всего Розанова», т.е. всё, что было в каталоге, а было, помнится, не очень много, и не все из заказанного мне выдали.
Ошеломило меня то же, что и (как я узнал гораздо позже) Венедикта Ерофеева: полная свобода, а точнее совершенно не привычная небрежность обращения Розанова с авторитетами. Какие гадости он походя говорит о Герцене, о героях-народовольцах!
Сильное впечатление произвели и розановские парадоксы (знаменитые парадоксы, как я узнал опять же через много лет). «Книга должна быть дорога. Иначе она не может быть гордой, самостоятельной. Дешевые книги - это некультурно».
Пьянил стиль. Отталкивала и очаровывала интимность тона. И то, что автор противоречил сам себе на каждом шагу, но, видимо, считал это вполне допустимым и нисколько не стремился этих противоречий избежать:
- Да-да, безусловно да, но, может быть, отчасти и не «да», а точнее даже, нет.

Чтобы заклеймить Розанова как идейного двурушника, один его постоянный оппонент поместил параллельно его высказывания по сходным вопросам. Впечатляющая картина получилась - что-то вроде знаменитых кантовских антиномий.
Розанов парировал: я, мол, пишу на обычной бумаге, не гербовой, и мнениям своим силы закона не придаю, волен сегодня говорить одно, а завтра другое.
Этим правом он пользовался очень широко и часто. Не то что в разных статьях – на одной странице одной и той же статьи находим очень отличающиеся друг от друга суждения. А иногда после скобки – совсем не то, что перед ней, и в придаточном предложении проводится мысль, враждующая с мыслью в главном предложении.
- Как ни сядешь, чтобы написать что-то: сядешь и напишешь совсем другое
Крайняя несобранность, непоследовательность Розанова, как часто бывает, есть продолжение больших достоинств: интеллектуальной добросовестности, предписывающей автору самому обнажить слабые места и привести аргументы против своей гипотезы. И очень развитой эмпатии - способности стать на место другого участника диалога, даже если это идейный враг.
Как если бы шахматист главной задачей считал не победу, а анализ позиции, и чтобы лучше в нее проникнуть, играл бы то за белых, то за черных...
Конечно, этак никогда не выиграешь. Зато позицию поймешь глубже, тоньше.

Иосиф Бродский пришел в восторг от признания Акутагавы: «У меня нет убеждений, только нервы».
Нечто очень похожее говорил Герцен (« Мы не врачи, мы боль»).
Восхищаться Герценом не так изысканно, как Акутагавой. И уж совсем странно было бы восхищаться Розановым, с его беспринципностью и двурушничеством. Хотя Розанов мог бы с не меньшим правом сказать, что, вместо убеждений и мировоззрения, он являет миру боль, крик, раны и язвы души...

Давайте попробуем разобраться, большая ли это подлость – печататься одновременно в изданиях противоположных направлений.
Во-первых, в реакционной суворинской газете «Новое время» Розанов публиковал не «реакционные», а, так сказать, нейтральные статьи о Пушкине, Лермонтове, Достоевском, Некрасове, о египетских культах и т.д. А также очень резкие материалы о состоянии российской системы образования, которые никак не могли понравиться начальству. Его выступления в защиту прав внебрачных детей и развода были по сути антицерковными. Вряд ли цензура пропустила бы их в либеральной газете, но к «реакционному» Суворину она была снисходительнее.
Во-вторых, у Розанова поначалу не было устойчивой репутации «реакционера и шовиниста», он не воспринимался как «человек Суворина», в редакции «Нового времени» держался особняком, и другой нововременец Виктор Буренин даже полемизировал с ним, что было не принято между сотрудниками одного издания. (Буренин защищал от Розанова Иисуса Христа). «Сотрудник» не значит «полный единомышленник». К тому же газета Суворина была не только «реакционной», но и «чего изволите», т.е. «желтоватой», по нынешней терминологии.
(Вот «Комсомольская правда»-толстушка демонстрирует полный одобрямс внешней политики правительства и совершенное почтение к тандему Медведев-Путин, но на неполитических страницах - всеядность и беспартийность: «было бы только интересно и эксклюзивно!», - и печататься там не гнушаются весьма достойные люди, в сервильности никогда не замеченные. Радзиховский близко не подойдет к газете Проханова, а Михаил Леонтьев не станет печататься у Евгении Альбац, но любой из них может появиться в «Комсомолке».)
В-третьих, чтобы публиковаться в либеральном «Русском слове» и эстетском «Мире искусства», Розанову не обязательно было кривить душой. С Бенуа, Дягилевым и Бакстом он дружил - против позитивистской социологической критики. С левыми дружил - против государственной и церковной бюрократии. Он и социалисту Николаю Михайловскому предлагал сотрудничество и «дружбу против» чиновников и угнетателей пролетариата, но тот отказал: читатели, мол, удивятся, увидев наши имена рядом. Хотя теоретически рядом с Михайловским мог бы появиться не что с Розанов, но и сам ярый Виктор Буренин: оба с одинаковой страстью обличали декадентов).
В-четвертых, обремененный большой семьей и вынужденный зарабатывать детишкам на молочишко, журналист не всегда имеет возможность выбирать издание по вкусу. Чернышевский тоже сотрудничал одновременно «у революционных демократов» и «умеренных либералов», и никто ему это в вину не ставил. Великий Карл Маркс был корреспондентом, страшно сказать, буржуазной газеты!
Не так проблема журналиста, «где печататься», как проблема редакции, «кого печатать».

Из самого факта сотрудничества в либеральном «Русском слове» ни сам Розанов, ни редакция секрета не делали. Он печатался под очень прозрачным псевдонимом «Варварин» (в честь жены Варвары), и его узнавали по блеску стиля чуть ли не с первой фразы:
- Таким слогом пишет один человек в России!
- Так, как он пишет, до него никто не мог и после него никто не сможет.
Спустя сто лет эти разительные стилевые особенности сгладились. Надо бы поставить эксперимент с продвинутым читателем: отличит ли он не по первой фразе - по нескольким страницам Розанова от таких его современников, как Бердяев, Гершензон, Мережковский, Шестов? Не уверен, точнее, почти уверен: нет, не отличит.
В 1909 году стиль каждого из авторов сборника «Вехи» представлялся ярко индивидуальным – через сто они кажутся почти на одно лицо.

«Не имел убеждений, менял взгляды как перчатки».
Но сказал ли он хоть одно плохое слово о Достоевском? Сказал ли хоть раз, что холостым быть лучше, чем семейным? Что задача литературы - воспитывать идейных людей с активной жизненной позицией?
Я хочу только сказать, что были и него некие незыблемые основы, они же устои.

Розанову можно верить, когда он говорит, что он не обращал внимание на направления издания, «чуть-чуть приноровлял статьи», чтобы сделать их более проходимыми, но никогда не шел на существенные уступки. И в разных изданиях, будь то консервативные или радикальные, оставалась часть его души.
Писатель, внутренне оставаясь самим собой, «всего лишь» поворачивался и играл разными гранями своего сложной и неоднозначной натуры – то радикальной, то эстетской, то консервативной.

…А еще Розанов, скромно потупясь, признавался: «Во мне есть много резвости» и «В критике и публицистике я иногда шалил и дурачился». Диву даешься, какие, мягко говоря, странные вещи он иногда говорил – шаля и дурачась?
Правда, он ни на чем не настаивает, легко готов от всего сказанного отступиться.
Представим себе диалог:
- Василий Васильевич, вот вы написали о романской культуре, что «она проявляется не в создании великого, святого, истинного, а в связывании произведенного другими народами». Поясните, пожалуйста, ЧТО произведенное другими народами связывал Данте Алигьери? Какие «другие» народы имели в ту эпоху произведения, которые Данте мог бы использовать для «связывания» – германцы, славяне, арабы, китайцы, персы? Что с чем связывал Сервантес? Лопе де Вега? Ронсар? Луис Камоэнс?..
- Ну, сказал и сказал. Не цепляйтесь к словам.
- Вы противопоставляете «шумную, широкую, могущественную жизнь Чернышевского и Добролюбова» «тусклой, загнанной», почти нищенской жизни Страхова. Это в Петропавловской-то крепости или в ссылке у Чернышевского была широкая, могущественная жизнь? У Добролюбова, умершего от чахотки в двадцать пять лет?
- Ну, может, я и ошибся, сорвалось с языка. Да вы не горячитесь, не придавайте значения. Мало ли что я там написал.

«Люди очень сложны, и, к сожалению, многие уверены, что это украшает их. Но сложность - это пестрота, очень удобная в целях мимикрии. Сложность - негативный и уродливый результат крайней pаздpобленности "души", - не Розанова ли имел в виду Максим Горький?

«Таких физиологических вещиц надо увидеть, чтобы понять…», «Ужаснется тысяче девятисот годам самый пламенный последователь…», - вот так писал знаменитый, великий и, как некоторые считают, гениальный Розанов.
«Вещиц» в родительном падеже вместо «вещицы» в винительном, «Девятисот" вместо "девятистам" - непростительно для гимназиста старших классов, а Розанов как-никак выпускник филологического факультета! Правда, в университете он, по собственному признанию, «ковырял в носу и сдавал экзамены по шпаргалкам». Что не помешало ему преподавать в гимназии русский язык, в том числе, надо думать, и правила склонения существительных и числительных.
"Савенков" - так он называет Савинкова, пушкинское "К вельможе" именует "К Юсупову" и т.д. Просто диву даешься, что позволял себе Василий Васильевич, какие неточности допускал в цитировании, в написании фамилий и других имен собственных! Смею предположить, такая небрежность не от лени, не от торопливости, не от презрения к читателю. Она, эта небрежность, не случайна, а сознательна и имеет целью обеспечить автору моральное алиби:
- Ах, я такой путаник! Какой с меня спрос?!
Отсюда следовало:
- Другим нельзя – мне можно. Обычные критерии лжи и правды ко мне неприменимы.
Розанов опубликовал случайно попавшее в его руки письмо Мережковского Суворину с просьбой о финансовой поддержке журнала - с неизбежными комплиментами адресату – в отместку за то, что Мережковский плохо отозвался о покойном Суворине. Даже по нашим расшатанным моральным понятиям публикация личных писем третьих лиц - поступок несколько предосудительный (без согласия автора нельзя печатать даже писем, которые адресованы тебе). А уж по тем временам Розанов поступил просто бесчестно. И что? Да ничего.
- Что вы от него хотите? Такой это человек. Другим нельзя простить – ему можно.
Из розановской статьи "Погребатели России" (1909 г.): «С кафедры Первой Думы профессор Н.И.Кареев бросил: "Я предлагаю слово Россия исключить из думских дебатов, так как это имя оскорбляет чувства нерусских членов Думы».
Вот она, мерзкая смердяковщина и гнусная русофобия этих либеральных профессоров! Как не вознегодовать истинно русскому человеку!
Небольшое уточнение: хоть Розанов приводит слова Кареева в кавычках, словно точную цитату, на самом деле депутат этого не говорил. Если верить стенографическому отчету, в 1906 г. он говорил нечто иное, а именно: "Гораздо лучше будет не употреблять выражения "русская земля", потому что территория Российской Империи не принадлежит исключительно только русской национальности и, следовательно, мы эту территорию русской землей назвать не можем".
Как видим, Кареев высказал совсем не злобно-русофобскую, а довольно безобидную, даже банальную идею: «русский» и «российский» - понятия не совпадающие. Простой солдат из "Войны и мира" различает, где "наша земля", а где "земля русской короны". Польша и Финляндия входили в состав Империи, но вряд ли сам Пуришкевич назвал бы их Русской Землей. И если сегодня кто-то считает, что Россия как название государства есть то же самое, что "русская земля" (т.е. земля, принадлежащая русским или заселенная русскими), пусть попробует публично сделать соответствующее заявление в Гудермесе, Назрани или Махачкале.
Итак, неточное цитирование Розанов использует в качестве полемического приема. Он вполне резонно рассчитывает на то, что читатель не помнит, что там говорилось одним из думцев три года назад (в дальнейшем традиция подтасовок и передергивания будет развита публицистами "патриотического" лагеря, от В.Кожинова до А Проханова).
Другие литераторы после такого рода проделок навсегда теряют репутацию - Розанову же всё сходит с рук:
- Что вы от него хотите, он же моральное невменяем, такой вот органический порок есть у этого большого писателя! - со вздохом отозвался о нем Петр Струве (по случаю других, совсем уже бесчестных выходок Василь Василича)

Корней Чуковский в своем «Дневнике» рассказывает, что Розанов написал предисловие к книжке стихов одной дамы, даже не просмотрев сам сборник, который назывался «Мой сад». Розанов почему-то решил, что – «Мой зад», и соответственно построил вступительное слово. Из других источников узнаем, что Розанов назвал эту даму (Л.Н. Вилькину) «новой египетской жрицей», имея в виду храмовую проституцию, и писал к ней компрометирующие его страстные послания.
Весьма вероятно, это не истинный случай, а один из литературных анекдотов о Розанове (т.е. не факт написания предисловия, а предполагаемая анаграмма «сад – зад»). Но о ком еще из современников можно было пустить такую сплетню, чтобы она выглядела правдоподобной?
Народная молва приписывала Розанову крайне эксцентричные выходки, по принципу: «каков литератор в писаниях своих, таков он и в быту». Если пишет о вопросах пола и называет себя «фалличным», значит, и сам он наглый самец, пренебрегающий всеми приличиями. Утверждалось, например, что, беседуя с хорошенькими женщинами, он щупает им груди, не стесняясь присутствия третьих лиц.

«Мое отношение к миру - нежность и грусть. А в печати окончательно утвердилась мысль, что я Передонов или Смердяков… Не понимаю, почему меня так ненавидят в литературе. Сам себе я кажусь очень милым человеком».
«Меня все ненавидят», - это тоже поза, кокетство. Многие говорили, напротив, что его нельзя ненавидеть, на него нельзя обижаться - такой он особенный, загадочный и неожиданный, сотканный из противоречий. Приведу типичные оценки – начала и конца ХХ века:
«Гениальность переходит в тривиальность, мудрость – в первобытную наивность, высокая художественность – в почти непереносимую грубость». (Д.Философов)
«Странная смесь хлестаковской поверхности с глубинами Достоевского. Не будь у Розанова Хлестакова, не было бы и Достоевского». (К.Чуковский)
«Баламут с тончайшим сердцем…. Грубиян, весь сотворенный из нервов… Озлобленная сосредоточенность, нежность, настоянная на черной желчи и метафизического цинизма». (Венедикт Ерофеев).
Впрочем, и уничтожающих оценок в самом деле хватало:
«Иудушка Головлев… Елейный, фарисействующий обскурант». (Вл. Соловьев)
«Семинарское лицемерие, юродство и кликушество». (В.Буренин)
«… философическая порнография». (Н.М.Михайловский)
«Ему свойственно юродское кривляние… Сплошь сбивается на умышленное юродство и прямую болтовню… Твердит зады и врет за двоих… Заведомая дрянь, приживальщик, подлипала. И это составляло суть его. Даровитость была в пределах выражения этой сути…. Червеобразный человек и писатель, извивающийся, скользкий, липкий, уворачивающийся, противный, трусливый перед жизнью и трусливый перед смертью (Лев Троцкий)
«Исхищренный, извилистый, кокетливо-лукавящий… Дребезжит и хлопочет, Весь в византийской схоластике, в тухлой костромской обывательщине». (К.Чуковский)
«Я его готов поколотить, до того он бывает нестерпим в своих крайностях, беспорядочности мышления и писания». (С.Ф. Шарапов)
«Разложенное и разлагающее сознание…раздергивающее по черточкам, по мелочам... Нет чувства ответственности за свои мысли, ни желания за них отвечать… Изъян логической воли». (Протоиерей Г.В.Флоровский).
«Что такое Розанов? Медуза переливается всеми цветами радуги. А вытащи из воды на сухое – одна слизь». (о. П. Флоренский в передаче А. Лосева)
Николай Бердяев (по другим источникам Горький) назвал его «гениальным обывателем». Хотите – делайте акцент на прилагательном, хотите – на существительном.
Не только Розанов, но и о Розанове современники говорили прямо противоположное:
«Вся его сила в том, что он ничего и никого не способен понять. Ему объясняли, он не слушал и выдумывал свое.» (К.Чуковский)
«Розанов - человек, который все понимает и ни во что не верит». (А.Лосев)

«Кроме русских, единственно и исключительно русских, мне вообще никто не нужен, не мил и неинтересен».
От такого признания почувствует некоторую неловкость самый несгибаемый патриот. Ладно бы только «никто не мил» и «никто не нужен». Но «никто неинтересен»?..
В самом медвежьем из глухих уголков Полесья было селенье, жители которого называли себя «тутэйшие», т.е. здешние. А не белорусами или Полещуками, как можно было бы предположить. Вот этим людям действительно никто за околицей не был нужен, мил и интересен, поэтому никакой потребности в этнической самоидентификации они не чувствовали.
Нация не может осознать самое себя, не сравнивая себя с другими и, следовательно, не испытывая к ним никакого интереса, хотя бы враждебного. Чтобы любить русских, надо знать или чувствовать, чем они отличаются от других народов.
«Кроме русских, мне никто неинтересен» на самом деле означает:
- Русские мне, собственно, тоже неинтересны. Кроме меня самого, единственно и исключительно меня самого, мне вообще никто не интересен.
И в другом месте у Розанова:
-Я едва верю, едва допускаю, что мне «современничают» другие люди.
Нет ничего странного в том, что его любовь к русским ощущалась им как любовь безответная:
- Я не нужен. Ни в чем я так не уверен, как в том, что я не нужен.
Странное поведение, совершенно «анти-пиаровское»! Если ты такой субъективный идеалист, если так уверен, что никому не нужен, зачем же пишешь и издаешь книги? Стало быть, рассчитываешь, что их купят, прочитают?
Оказывается, однако, что признание в собственном солипсизме – эффектный прием, ибо в мире много солипсистов, которым крайне необходимо получить подтверждение того, что в мире много солипсистов, это не моральное уродство, не извращение, в этом не стыдно признаться.

О Русском Православии, Державе Российской, даже о Народе Русском Розанов говорил разное, иногда совсем не лестное. Уже в 1912 году он горевал по поводу гибели русского дела, русского духа (риторически спрашивал, когда это случилось, не сомневаясь в факте гибели).
Приведу для примера несколько первых попавшихся, т.е. далеко не самых обидных, цитат:
«У русских нет сознания своих предков и нет сознания своего потомства».
«Россия же всегда была темна, несчастна, ничему решительно не научена и внутренно всячески слаба».
«Чистосердечный кабак» остается все-таки кабаком… Русская ссылка, что … «у нас всё так откровенно», нисколько не свидетельствует о «золотых россыпях нашего духа».
«Сидят на телеге дюжина молодцов и молодух и орут песни, что «Русь пропадает» и что всех русских «обижают».
Хуже того, Розанов считал Россию частью европейской цивилизации, а об официальном «принудительном патриотизме» отзывался очень презрительно:
- Нельзя патриотические чувства испытывать каждую субботу!
Почти русофоб!

Почему же нынешние «национально ориентированные» считают его «своим»? За то ли, что он не уставал напоминать о своей неизбывной любви к Родине, права она или нет, победительна или жалка? За открытие дивной формулы, раскрывающей сокровенную суть противостояния Уникальной Русской Духовности и западного потребительства: «Хороши делают чемоданы англичане, а у нас хороши народные пословицы»? Быть может, за прямые и честные слова о евреях, исконных супостатах?
Вот характерное высказывание: «Счастливую и великую родину любить не велика вещь. Мы ее должны любить именно когда она слаба, мала, унижена, наконец глупа, наконец даже порочна. Именно, именно когда наша "мать" пьяна, лжет и вся запуталась в грехе, - мы и не должны отходить от нее... Но и это еще не последнее: когда она наконец умрет и, обглоданная евреями, будет являть одни кости - тот будет "русский", кто будет плакать около этого остова, никому не нужного и всеми плюнутого (Как вам нравится страдательное причастие от непереходного глагола «плюнуть»? – А.Х.). ...
И еще немного, для более объемного представления о взглядах классика на этот жгучий вопрос:
«Теперь все дела русские, все отношения русские осложнились евреем. Как справиться с евреем?»
«Еврей всегда начинает с услуг и услужливости и кончает властью и господством. Оттого в первой фазе он неуловим и неустраним. Чтó вы сделаете, когда вам просто "оказывают услугу"? А во второй фазе никто уже не может с ним справиться… И гибнут страны, народы… Услуги» еврейские как гвозди в руки мои, ласковость еврейская как пламя обжигает меня. Ибо, пользуясь этими услугами, погибнет народ мой, ибо, обвеянный этой ласковостью, задохнется и сгниет мой народ».
«Паук один, а десять мух у него в паутине… Вот русские и евреи. 100 миллионов русских и 7 миллионов евреев… Погром - это конвульсия в ответ на муку.
Паук сосет муху. Муха жужжит. Крылья конвульсивно трепещут, - и задевают паука, рвут бессильно и в одном месте паутину… Крики на погромы - риторическая фигура страдания того, кто господин положения. (Дальше идет рассуждение о том, что погром – это все-таки плохо, «как убийство при самозащите есть все-таки убийство» - А.Х.). Но сделав это (физически защитив евреев – А.Х.) - надо подрезать паутину по краям, и бросить ее, и растоптать ее. Нужно освободиться от паука и вымести из комнаты все паутины».
Да и сам автор «Уединенного» не скрывает своего отношения к этому племени: Пушкина и Достоевского, мол, люблю, к Толстому отношусь скептически, он часто холоден и рассудочен, а евреев и социалистов – не люблю.
Так не любит, что даже нейтральные сами по себе, если не привлекательные, качества вызывают у него всплеск презрения и брезгливости. Многие достойные мыслители писали об отвратительной еврейской неопрятности, о мерзком запахе чеснока и немытого тела, но Розанову так же отвратительна и еврейская чистоплотность: «Тайный пафос еврея - быть элегантным. Они вечно моются и душатся… Еврей силится отмыть какую-то мировую нечистоту с себя, какой-то допотопный пот. И все не может. И все испуган, что сосед потихоньку отворачивается от этого пота».
Неудивительно, что в разгар дела Бейлиса наш философ отметился в рядах самых отважных и отчаянных «жидоедов». Выносим за скобки вопрос о том, действительно ли у евреев в обычае употреблять кровь христианских младенцев. Отметим только, что статьи Розанова об изуверских иудейских ритуалах отказывалось публиковать даже «просто» реакционное «Новое время», так что приходилось отдавать их откровенно погромной газете «Земщина»…
Кажется, всё ясно?

Правда, если внимательно (ну о-очень внимательно!) вчитаться, можно прийти к выводу, что Розанов - в своем стиле - где-то осуждает предполагаемые особенности еврейского ритуала, а где-то относится к ним с полным пониманием, даже с некоторым сочувствием.
«Прославленный антисемитизм Розанова – миф. Он упоен, опьянен еврейством…»,- не в насмешку ли это сказано (Борисом Парамоновым)? Нет, вполне серьезно. И отнюдь не без оснований.
Если Розанов где-то и когда-то говорил о евреях скверно, можно априори быть уверенным: в другое время и в другом месте Розанов говорит о том же народце и его религии восторженно. И действительно, был период, когда Мережковский слегка пенял ему за «иудейский прозелитизм». А в переписке с М.Гершензоном Розанов признавался в огромной симпатии к еврею, к обычному жиду с типичными пейсами и в типичном лапсердаке.
Много написано о любви Розанова к еврейскому семейному быту, к иудаизму - «жизненному» и связывающему пол с Богом, в противоположность бесполому христианству.
«Евреи – самый утонченный народ в Европе… И везде они несут благородную и святую идею греха, без которой нет религии… Что бы мы были, какая дичь в Европе, если бы не евреи», - это пишет тот же самый Розанов в последние годы жизни, подводя, так сказать итоги! (Лев Троцкий по поводу этого пассажа заметил, что такое юдофильство немногим лучше махрового черносотенства. Кстати, несколькими годами раньше Розанов с таким же умилением писал: «Чем была бы Европа без католицизма?»)
А вот еще похлеще: «Веря в торжество Израиля, радуюсь ему... Верю в сияние возрождающегося Израиля».
Каков пылкий сионист!

В 1904 году, рецензируя очерк Семена Юшкевича «Евреи», он с большим сочувствием отмечает «ужас еврейской нищеты» и отвергает обвинения в евреев в паразитировании, высасывании соков из коренного населения и проч.:
«Есть евреи фабричные, но тип не сложился, тогда как ремесленник, торгаш, посредник – явление повсеместное. Это приписывается исключительно изворотливости и аморальности. Но подлинный мотив этих еврейских занятий – восточная любовь евреев к пестроте и подвижности, еврей не выносит чужой рукой на него наложенного «тягла»… Не всякий, даже хоть и кой-как, может торговать. И есть талант торговли».
«Во всей толпе (еврейских персонажей очерка – А.Х.).нет ни одного жестокого черствого типа; нет эксплуататора, нет ненависти к окружающему городу…. На призыв к сионизму… герой отвечает «Моя Родина здесь».
И заключает Розанов трогательной картинкой. Дети-гимназисты, русские и евреи, играют друг с другом, без малейшей враждебности или отчужденности - и сентенцией: «Я думаю, между русскими и евреями нет пропасти.»
(Что нисколько не помешало ему, напомню, через 5 – 10 лет говорить как раз о непроходимой пропасти, о невероятной жестокости евреев, зверской эксплуатации русских).
Такой вот он был человек, Василий Васильевич. Острый, почти (а может, и без «почти») болезненный интерес его к еврейству был образцово амбивалентен, любовь легко переходила в ненависть, а ненависть иногда можно принять за любовь. Восхищаясь умом и тонкостью Гершензона, Розанов одновременно предполагает, что тот свысока посмеивается над «глупыми русскими» (Вспоминается Бердяев: антисемитизм – от собственной национальной неуверенности).
Он с умилением отмечает, что многие русские евреи за границей гордо называют себя русскими (не «примазываясь», а искренне любя Россию). В то же время, не забывает сообщить, что такой-то писатель с национально неясной фамилией или славянским псевдонимом на самом деле «не русский» либо ставить в применении к инородцу слова «русский писатель» - в кавычки. Признается, что литературного критика Столпера не любит «как не русского», а через несколько абзацев сочувственно представляет его как русского интеллигента без всяких кавычек…

Как это ни грустно, иногда закрадывается подозрение, не зависела ли эволюция взглядов (идейные прыжки) Розанова не только от «сложности» его натуры, но и от… условий текущего момента, скажем так. По меньшей мере, как-то соотносились смелые зигзаги его мысли с состоянием окружающей среды. Душа-то была многогранна и переливчата, но поворачивалась той или иной гранью – вовсе не случайно, не по прихоти. В этой хаотичности была система.
Накануне революции, «когда все еще казалось спокойно», он сравнивал того же Горького с мастеровым, который пришел в порядочное общество и распространяет дурной запах. Когда прижало, Розанов называл Горького «Максимушко», «скромный и прекрасный Пешков».
Насчет еврейской эксплуатации, иудейских ритуалов он писал в 1907 – 1914 гг. - когда у него были все основания предполагать, что эти суждения найдут поддержку в русском обществе. Насчет сияния возрождающегося Израиля - в очень тяжелых жизненных обстоятельствах, обращаясь к еврейской общине Москвы с просьбой дать моему семейству пять десятин хорошей земли, пять коров, десять кур, петуха, собаку, лошадь, и чтобы я, несчастный, ел вечную сметану, творог, яйца и всякие сладости и честную фаршированную щуку».
«Честная фаршированная щука» – это, видимо, должно было означать: «Мы с вами одной крови, вы и я!» Предположение, будто еврейская община Москвы в 1919 может дать Розанову пять десятин хорошей земли и пять коров (то есть что еврейская община всесильна),- свидетельство крайней политической наивности. Предположение, что евреи всё простят и забудут за льстивые слова, свидетельствует об удивительной вере в человеческую доброту и милосердие. Здесь Розанов поставил иудеев на высоту христианской кротости и незлобивости и даже еще выше.
У меня нет ни малейших сомнений в том, что Розанов, будь он на месте еврейской общины, простил бы еврейскую общину, если бы та нанесла ему самые тяжкие и гнусные оскорбления.
Николай Михайловский смешивал Розанова с грязью - Розанов называл Михайловского «талантом деятельным и живым».
Корней Чуковский не скрывал своего презрения к Розанову – Розанов называл Чуковского умным и зорким критиком и отмечал, что тот обладает «специальным даром» делать крайне нужное в литературе дело отделения настоящего от ненастоящего.
И даже о Троцком, о необычайном его ораторском таланте, Розанов говорил очень уважительно, даже восторженно (конечно, Троцкий тогда был для Розанова всего лишь крестьянином Херсонской губернии Лейбой Бронштейном, одним из руководителей революции 1905 г.).
Такой это был человек:
- Я неблагородный, но добрый.

Еще из Троцкого – о Розанове: «Глумясь над учителями и пророками, сам он учил: главное в жизни – мягонькое, тепленькое, жирненькое, сладенькое».
Неправда! Никогда Розанов не говорил, что это – главное, никогда не говорил, что надо любить ТОЛЬКО и ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО сладенькое. Вообще Розанов именно ничему не учил и терпеть не мог, когда от него требовали поучений.
Да, конечно, писателю, чтобы учить, совсем не обязательно поучать. Но все равно: любить жизнь, - в том числе и в таких ее проявлениях, как тепленькое, жирненькое, сладенькое, - и внушать это чувство аудитории – что в этом плохого? Не классики ли марксизма, не основоположники ли исторического материализма учили любить жизнь как способ существования белковых тел со всеми ее радостями? А старик Державин, со своим «что смоль, янтарь – икра, и с голубым пером там щука пестрая – прекрасны!», - неужели он тоже пошляк, приживальщик, дрянь?!
«Кто не любит радости в человеке, тот не любит самого человека»,- сказал Розанов, но могли бы сказать и Френсис Бэкон, и Гельвеций, и Ницше, и Энгельс.
Троцкий, как большинство пророков, не любил человека, не умел быть к нему снисходительным. «Розанов был поэтом квартиры со всеми удобствами». Да почему же у квартиры со всеми удобствами не может быть своего поэта! Не Маяковский ли воспевал квартиру со всеми удобствами?!

Георгий Плеханов родился в один год с Розановым и умер всего на год раньше.
Интересно бы составить параллельные жизнеописания.

«Пусть моя могилка будет тиха и "в сторонке"».
Это очевидным образом пародирует речи Фомы Опискина из повести Достоевского «Село Степанчиково и его обитатели» («Не ставьте мне монумента… Не надо, не надо, не надо мне монументов!». Речи Фомы Опискина, в свою очередь, пародируют «Выбранные места из переписки с друзьями» Гоголя.
Трудно поверить в то, что Розанов забыл этот характерный кусок из любимого своего Достоевского. Значит – что, в очередной раз поглумился над читателем?
А если не поглумился? Значит, в интимнейших, лиричнейших записках НЕВОЛЬНО сбился на такой пошлейший, к пародированию взывающий тон?
Поистине, как сам же он говорил, Добчинский залезает иногда даже в Сократа.

Анна Ахматова говорила, что любит Розанова, кроме его статей о половом и еврейском вопросах.
- Что же останется в нем любить, кроме этих вопросов? – удивляется Дмитрий Быков.
Кроме как о евреях и фаллосе, Розанов много писал о религии. Может быть, этих статей Дм. Быков не заметил или ими не заинтересовался, однако для Анны Андреевны, как можно предположить, Бог был не менее любопытным и увлекательным предметом, чем евреи и пол.
Он столько всего разного наговорил, что среди этого неизбежно и пророческое: «Европейская цивилизация погибнет от сострадательности. Механизм ее гибели будет заключаться в параличе против всякого зла, негодяйства, злодейства: и в конце времен злодеи разорвут мир».
Льва Шестова, Мережковского, Философова он называет «писателями, имеющими выдающийся успех». Не проще ли было бы сказать «выдающиеся писатели»? Нет, почувствуйте разницу, автор дает понять, что не считает их выдающимися.
Как это по-розановски!

Мережковский назвал Розанова русским Ницше. Сам Розанов от этого титула решительно отказывался и имел свою кандидатуру в русские Ницше: Константина Леонтьева, которого ставил значительно выше немца.
Найти черты сходства у всех троих не составляет большого труда, но гораздо важнее, на мой взгляд, отличие: Розанов был человеком семейным, и в его книгах как-то чувствуется теплый, милый, родной, хоть и затхлый запах кухни, пеленок, белья…
В числе общих черт Ницше и Розанова – оба знали себе цену, не страдали ложной скромностью.
Ницше: «Я не человек, я динамит… Я знаю свой жребий. Когда-нибудь с моим именем будет связываться воспоминания о чем-то чудовищном,- о кризисе, какого никогда не было на земле… о решении, предпринятом против всего, во что до сих пор верили, что считали священным…. Ужасно боюсь, чтобы меня не объявили когда-нибудь святым». (Нашел чего бояться!)
Розанов: «Господь надымил мною в мире… Я мог бы наполнить багровыми клубами дыма мир... И сгорело бы все... Но не хочу».
Что-то напоминает? Ну да: «Я великий и ужасный Гудвин... Я кровожадный. Я беспощадный. Я злой разбойник Бармалей».
Не страдал ли Розанов манией величия?
«Библиографы будут разбирать мои книги».
«В «Уединенном» и «Опавших листьях» больше лиризма, больше трогательного и любящего, чем во всей русской литературе XIX века, кроме Достоевского».
«Да, мне многое пришло на ум, чего раньше никому не приходило, в том числе и Ницше, и Леонтьеву. По сложности и количеству мыслей (точек зрения, узора мысленной ткани) я считаю себя первым».
Важно отметить, что у Розанова, как и у Ницше, очень высокая самооценка никогда не переходит в самодовольство («с которого начинается отвратительное в человеке»)., Редкий случай!

Розанов не забывает указать, где или при каких обстоятельствах написан тот или иной кусочек «Уединенного» и «Листьев»: «на конке», «за нумизматикой», «на обратной стороне счета» и т.д. И даже «в кабинете уединения». То есть в ватерклозете.
Раньше я считал, что таким способом он хочет подчеркнуть, какое значение придает всему, что вышло из-под его пера. Потом я решил, что Розанов стремится показать, «из какого сора» растут его мысли, не ведая стыда. А точнее, как непрерывен в нем процесс думанья. Мозг работает без отдыха, в любой момент орудие готово к бою. Гиппиус удивлялась его способности «не сходя с места немедленно написать – и прекрасно на любую тему».
Легкость его писания, то есть отсутствия ощутимых следов усилий, интеллектуального пота, мук слова придает текстам Розанова прелесть неизъяснимую.
Это составляет привлекательную сторону его безответственности. Присел человек на минутку, набросал первое, что в голову пришло, не давая себе труда фильтровать и оформлять сырье мысли во что-то путное - как если бы писал записку любимой. А выходило на диво умно и складно:
«Нравственное лучше тогда, когда оно в то же время и красивое».
«Из двух грехов (основных в истории), злобы и лжи, ложь я считаю худшим (из злобы возможно возрождение)».
«Восстает на Бога божеское же в человеке, именно чувство в нем справедливости и сознание своего достоинства».
«Успокоить одно встревоженное сердце, утолить чью-нибудь тоску - это больше и выше, нежели сделать самое блестящее открытие или удивить мир ненужным подвигом.
«Великая красота делает нас безвкусными к обыкновенному.
«Боль жизни гораздо могущественнее интереса к жизни. Вот отчего религия всегда будет одолевать философию.
«Любовь есть боль. Кто не болит (о другом), тот не любит».
«Смерть есть то, после чего все неинтересно».
…Когда человек слушает прекрасное пение, его голосовые связки как бы подпевают и чувствуют себя комфортно. Вот так и я, читая Розанова, ощущаю в себе некий радостный резонанс, даже если отвергаю и отторгаю содержание его текста.

Одни литераторы «без-труда-писательного» типа пишут легко, потому что идут по торному пути, вслед за кем-то, подражают или пародируют. «Без-труда-писательство» Розанова – от того, что он ни за кем не шел, а вел себя в литературе так, словно до него никого там не было. Написал толстую философскую книгу, «НИЧЕГО ПОДГОТОВИТЕЛЬНОГО НЕ ЧИТАВШИ».
Как мне кажется, в этом отношении Розанов похож на столь нелюбимых им Александра Герцена («Былое и думы») и Дмитрия Писарева, а наследником Розанова я бы назвал Фазиля Искандера как эссеиста.
«Всякое движение души у меня сопровождается выговариванием».
У обычных людей нет не только умения, но и желания движения души - выговаривать.
Самоконтроль, рефлексия, копание в себе, мелочный анализ умственных вибраций – не это ли он принимал за живое присутствие Бога в себе, за постоянный с Ним диалог?
«Заглядывание в лабораторию мысли вредит процессу умственной работы... Подглядывая за собою, вы сами раздваиваете свой ум и ослабляете или извращаете его деятельность». (Писарев)
Писания Розанова опровергают это мнение. «Заглядывание в лабораторию мысли» В.В. сделал самим предметом умственной деятельности.
Писания Розанова опровергают также афоризм Ларошфуко, что люди откровенничают для того, чтобы выставить свои недостатки в благоприятном свете. Что-что, а выставлять свои недостатки в благоприятном свете В.В. было несвойственно.
Писания Розанова подтверждают афоризм Жоржа Дюамеля: «Откровенность идет не от доверчивости, а от привычки размышлять вслух».

«Страшная пустота жизни. О, как она ужасна».
Да как же стыдно такую жалкую банальность оставлять в заветнейшей книжке? А вот – не стыдно.
Многие не стыдятся признаваться в том, что боятся смерти, завидуют чужому успеху, вожделеют к чужим женам. Розанов не стыдился признаться в том, что только после смерти Чехова прочитал такие его шедевры, как «Душечка» и «Бабы» (это само по себе для литературного критика – позор). Не читая его лучших вещей, Розанов тем не менее поставил Чехова в один неуважаемый ряд с какими-то Альбовым и Потапенко. Двойной позор!
Розанов не стыдился признаться в том, что завидует не успеху, не учености, не дарованию Мережковского, а его звучной фамилии и стыдится своей - мещанско-семинарской, «неестественно-отвратительной». Не стыдился признаться в своем «мизерабельном виде», в таких вещах, как неприятно розовая кожа лица, выпученные глаза, привычка облизываться, брызгать слюной при разговоре… Такое допустимо только в художественной литературе, да то при обрисовке отрицательного героя. Посмеяться над такой внешностью постороннего человека – хамство, упомянуть о такой внешности врага – неприлично, недостойно.
Упоминать о том, что время от времени посещаешь «кабинет уединения» и пользуешься ночной вазой - это тоже было довольно необычно по тому времени.
Розанов вообще «амнистировал», утвердил в литературных правах детородные органы, некоторые функции организма, которые как бы не существовали в серьезной литературе (все это допускалось только в юмористике).
Сам Розанов справедливо говорит, что в его исповедальных книгах есть «мелочи, которых ни один не занес бы в книгу. Спрятал бы, бросил». Действительно, автору нужно иметь некоторую наглость, чтобы сообщать такие подробности о своей личной жизни, которые явно не будут интересны читателю, если ему не интересен сам Розанов (не как литератор, а как личность, физическое лицо). Иначе – кому нужно знать, что у Розанова тяжело больна жена и такой-то врач не понял болезнь, не помог, а такой-то – помог?
Уверенностью в том, что всё связанное с ним – важно, напоминает «Дневник» Эдмона и Жюля де Гонкур (там тоже обо всем излишне подробно: «служанка обокрала», «смотрели новый дом». Очень откровенными считались и другие французы (Монтень, Жюль Ренар), но Розанов осваивает новые рубежи – те, на которых только через 10-20-30 лет закрепятся опять же французы Пруст, Андре Жид. Селин, Сартр, а из русских писателей первым вспоминается Юрий Олеша.
Горький назвал его «несвоевременным человеком», имея в виду, может быть, именно это «опережение».

«Сочетание хитрости с дикостью (наивностью) - мое удивительное свойство. И с неумелостью в подробностях, в ближайшем - сочетание дальновидности, расчета и опытности в отдаленном, в "конце"»,- разве такое О СЕБЕ говорят?
Один протоиерей назвал его «интимность» - навязчивой, ненужной, переходящей в манерность и развязность. Но разве может литературная откровенность быть «навязчивой»? В обычном диалоге откровенность может вызвать раздражение: она как бы навязывает собеседнику ответную откровенность. Но «интимная» книга, она же ничего не вымогает: не хочешь – не читай! Какой же здесь эксгибиционизм? Даже если Розанов кривляется и паясничает, то не «всенародно»: не хочешь – не смотри.
Аморальна ли интимность Розанова? Оскорбляет ли она, бросает ли вызов общественным приличиям?
Мне кажется, чтение «Уединенного» тренирует нашу совестливость и способность к самопознанию. Это в высокой степени этично.

- Говорите, он вытащил на свет божий «подпольного» человека? Но если он
«подпольный» – так и держите его в подполье, обуздывайте, подавляйте, не пускайте наружу. Мало ли что «естественно», «искренне». Не все «естественное» и «искреннее» допускается культурой. Мы же не ходим по улицам голыми!?
- Но есть и другая культура - культура обнаженного тела.
Современники говорили, что Розанов похож на человека, который в халате и купальном полотенце вышел бы на Невской проспект. «Раздевается всенародно».
Обнажение (телесное и духовное) есть вопрос взаимного соглашения. Быть голым в бане – «нормально». Признаваться в самом стыдном священнику – «нормально». Писателю прощалось раздевание до самого дна, представление самого мутного душевного осадка, но – под маской, от имени персонажа.

Явилась мне дурацкая мысль.
Название сборника «Уединенное» - не связано ли как-то с «кабинетом уединения»?
Розанов не постеснялся бы такую дурацкую мысль изложить на бумаге.
Думаю, насколько интереснее и значительнее были бы мои писания, если бы отважился быть таким же отважным и бесстыдным.
Мне бы хотелось так же, но не могу осмелиться!!

До чего прилипчив розановский… Да нет, не «стиль», а манера, в частности, его приемы использования знаков препинания.
Готовя эту подборку, ловлю себя на том, что, еще чаще обычного, ставлю скобки и кавычки.
Да что я – сам Троцкий, когда посвящал Розанову некролог (он же обвинительный акт), видимо, невольно сбился на характерно розановскую интонацию:
- Осанна приживальщику! Он учил нас любить сладкое, а мы бредили буревестником и все потеряли. И вот мы оставлены историей – без сладкого.
(Якобы надгробная речь от имени почитателей гения Розанова).

«Не хочу читателя, который меня «уважает». Я хочу любви. Пусть не соглашается ни с одной моей мыслью. Думает, что я постоянно ошибаюсь, что я враль. Но он (читатель) для меня не существует вовсе, если он меня безумно не любит».
Чехов писал Розанову: «Мы с Пешковым часто говорим о Вас». Надо полагать, если бы говорили плохо, Чехов об этом не писал бы. Часто говорили – надо полагать, хорошо говорили, любовно.
Я надеюсь, что и я для Розанова «существовал бы».
Его и презираешь, и терпеть не можешь, и отвращение к нему испытываешь, а – любишь. Родной человек.
_____________________________
© Хавчин Александр Викторович