* * *

Платила сезонной монетой
за сладость июня... Сонеты
бросала в огонь, не согревший
меня и, орлом или решкой
упавший в раскаянье лета...
По листьям разлуки Одеттой
брела за незрелой рябиной;
в бескрылое платье рядилась,
стеная в предзимней горячке;
божилась Фемидой незрячей
певцам, улетающим к югу,
тебя позабыть... Бились вьюгой
по улицам, паркам и скверам
слова, потерявшие веру...

* * *

Вмерзла в январь одежонкой льняной –
той, что разодрана вместе со мной.
Тщетно пыталась осилить покой
вихрем иллюзий, раскольной строкой,
Данковым сердцем согреть ледостой.
Но беспредельно зиял пустотой,
брюхом акульим – распятый закат,
где обитали жильцы из палат
правых и праздных, а также шестой, –
как ни звала, не услышал никто...
И, раскалив нелюбовь добела,
гневом трехпалым надежду сожгла.

* * *

Эллионоре

По зябким лепесткам зимы
в бессонную полузабытость,
кумирам кланяясь немым,
сквозь льдистый водопад событий
хочу спуститься по стене –
без страха впасть в непониманье
и забрести в театр теней.
Пусть тот, кто сизой дымкой манит,
вздохнет легко и смрадный взгляд
оставит про запас другому,
а мне, шагающей не «в ляд»,
не по душе ля-мурный омут...
Синдром прозренья мне пока
не предвещает беззаконья,
и не в чем время упрекать...
Но бьют по сердцу снега комья...

* * *

Поблекший май и краски снов не те,
и лепестков душистая пастель
не радует, и вольные стрижи
невысоко парят, и зря жужжит
уставший от безделья сонный шмель;
и есть опасность сесть на чью-то мель
не кораблю надежд, а мыслям вслух;
и нежность холодна, и ангел глух
к мольбам моим, и нарочито нем
ты, затмевавший непогоду мне...

* * *

Весну возводила на царственный трон,
скликая фрегаты апреля...
Ты мною низвергнут, блаженства барон,
до пляжа с подстилкою прелой.
Ты видишь, как ветер наносит урон –
не флагам, что крепят на реях,
а юнге, что смотрит на чей-то паром,
где дива под стать Лорелее.
Уносит норд-ост, но не нашу печаль
на рифы штормящего моря –
остывшую нежность, что хочет молчать
и зрит, как советуют, в корень...
Шептала о мести измена-змея,
но, с ней не создав коалиции,
направила флагман в чужие края,
где мной не проиграны блицы.

* * *

Не помню минуты прощаний,
но рву из разлуки клещами
осколки надежд и признаний;
и камни дорог между нами
шлифую, как сонное тело
мочалкою слезных петелек,
тревог, узелочков на память,
и гордо, великою панной,
иду одиноко за счастьем;
и чьим-то кусочком, и частью
сиять в полутьме не желаю,
но кланяюсь травам и маю,
смеясь, отвергая соблазны
и шепот раскаянья влажный...

МАЙСКИЙ ГРОМ

За чашкой хмельного чая
весны колыбель качая,
посматривал ты украдкой
на лет поседевших прядки...
вздыхал о каком-то годе,
где был ты почти свободен
от слез, суеты, печалей...
и кара небес случайно
спускалась на май и реки
желаний... и клятв навеки
забыть о каких-то распрях...
и то, что вершили наспех,
исправить... и не бесславно
пролить наболевшей лавой
слова из венков парадных...
И что имеем в награду?

* * *

Тешится мой домовой,
над «божествами» смеясь, –
падают с полок Стендаль,
Генри, Крашевский, Гюго,
Байрон торопится вниз,
Твена слегка оттеснив…
Ставит хранитель печать
бликов полночных на текст:
«Лодка разбилась о быт…»
Кто же помянет маяк?

ПРЕДРАССВЕТНОЕ

Волю луны или мыслей поток
примет расчерченный лист...
Ключ потерявши в межзвездном манто,
спрячет апрель-пианист
свой недокрик, недоплач, недостон
где-то под нотной строкой...
Тотчас увянет надежды росток –
пленник развязки такой...
Ночь отойдет от реванша на шаг –
скинет с деревьев вуаль,
словно весну одурманенный маг,
станет рассвет целовать.
Ветер, фальшивя, сыграет ноктюрн,
сон обрывая с ветвей.
И, уложив небеса во фритюр,
утро расплещет глинтвейн.

* * *

Крысой, почуявшей сыр
в мышеловке объятий,
дверь нахожу – твою,
сумрак ступеней считая.
Тянутся руки к звонку,
но, пока я не знаю –
буду ль хранима тобой,
или раздавлена ложью.

* * *

Лелею радужность рассвета,
но дня не вижу;
плыву по ветру не корветом,
а таксой рыжей;
скулю, на грубость не взирая
и смех прохожих,
и тех, похожих на пираний –
из жесткой кожи;
в палитре утра обнажаюсь,
как плоть на плахе, –
дворнягам и тебе чужая,
не в силах плакать...
Тупые мысли и желанья,
и пустоцветы
тех слов твоих, истертых ранее
в чужих сонетах –
стекают, вечность обретая
в потоке будней,
и укрывает синь густая
сомнений судно.

* * *

Я смотрю вслед уходящим троллейбусам:
первый увозит желание видеть тебя,
второй – надежду на земное счастье,
третий – веру в сон, который сбывается.
И лишь четвертый везет меня
в неотвязное будущее,
где ожидают воспоминания
о вере, надежде, любви.

* * *

В бескрайней суете вокзала
не до приличий,
а потому вонзала жало
в хмельные спичи,
в застольный бред моих иллюзий,
о том жалея,
что растекалась в месте людном,
не став елеем,
слов маслянистых очумелость...
А композитор –
той дамы, что белее мела, –
не ждал визита
и, помолясь, спешил на Боинг...
Сбиваясь с ритма,
норд-ост стучал по трапу бойко:
«Не Маргарита...»

* * *

Ветер треплет желтые щечки абрикосов,
и они дрожат от неожиданной ласки
и срываются с насиженных ветвей.
Лишь мгновенье
находясь в свободном полете,
они падают на острые камни,
как слезы старой дворняги,
которая помнит абрикосы
еще зелеными.

* * *

Бездарно упала
сквозь нити сонетов
листвой пятипалой,
расхожей монетой
и музыкой капель
на пляжи апреля…
А лето в «пикапе»
не слишком-то греет
и делит в печали
на скорбное «после»
два голоса чаек,
и с миною постной
глядит на посланца
надежды и мая,
без грима и глянца
весну принимая,
рисуя, быть может,
весьма отдаленно
под парусом ложе
осенним влюбленным.

* * *

Наконец-то день
сдает свои позиции ночи –
так я уступаю июльскому зною;
наконец-то кот по имени Бакс понимает,
что мышки не водятся в холодильнике –
и не поет серенады закрытой двери;
наконец-то ветви клена закрывают
проем окна, и не видно трещин
на раскаленном асфальте.
Наконец-то наши желания совпадают,
а потому нам пора расстаться.

* * *

Перелистаю закладки разлук
в книге раздумий. Но станет не легче.
Шепот Амура, пропившего лук,
в дом проскользнет и окутает плечи,
взоры зацепятся за облака,
в беге по кругу нашедшие вектор,
и, безнадежно смела и легка,
вслед полечу за звездой безответной
и вознесусь в индевелую глушь,
где исчезают вихрастые ветры,
где не увижу ни плоти, ни душ
под обручами зеркального света,
где не застынет от крика земля,
и от тоски не засохнет рябина,
где затерялась вселенская тля,
и на странице последней – любимый.

* * *

Меняю искру рассвета
на вероломство удачи.
Кидаю охапку веток
в огонь, по зиме не плача.
Втыкаюсь в елейность дыма –
того, что с тоской не венчан.
Страшусь, что вот-вот отымут
наше нетайное вече.
Кричу в сердцах: «Пропади ты
разом с хмельными речами!».
Плыву во тьму Афродитой
к тебе – Аполлон случайный.

* * *

Думала – чудо упало к ногам
снежною розой.
Верила снам, мудрецам и Богам,
что недороздан
дар удивляться отсутствию лиц
и бестелесий
в мнимом величье озябших «гробниц»,
в сумраке кресел...
Спорила с вихрем в бокале вина
(или с коктейлем?)
или с обидой, что ветер пинал
в омут мистерий,
блефа, гротеска и масок игры
и шутовища.
Прятала в сердце веселья дары.
Кто-то отыщет…

* * *

Собирала нытье про запас
и лавровых венков родню;
составляла настои из фраз,
запеканки с грибами из ню;
сочиняла из прозы блины,
со сметаной пирог из разлук,
дифирамбы (что вряд ли нужны),
где шинкованы рифмы и лук.
Полагалась на въедливый вкус
знатока криминальной стряпни…
Обещала тебе – отрекусь
от себя самой… Не позвонил.

РАЗМЫШЛЕНИЯ

Словом – по горлу,
вздохом – по нервам,
только бы горной
тропкой неверной.
Знаю, не новость –
бить междометьем,
взглядом суровым
мерить столетье,
звать ураганы,
свары и стужи
тихою гаммой
стонов наружу,
утром апрельским
гибнуть в тумане...
Что ж ты, Аврелий,
ждешь божьей манны?

ЛИРА НА ОЛИМПЕ

Зло Пегас ругает выпас нудный,
а Юпитер не доволен блюдом
ассорти из рифм наперекос,
с Артемидой спорит чей-то пёс,
Аполлон у Марса просит чуда,
Геркулес в экстазе бьет посуду,
а Ясон с Венерой в стороне
от поющих ищут страсть в вине.
И босой Меркурий пляшет лихо,
но клянется туфлей: город тихий,
о пощаде незачем молить
всем поэтам. Полно! Спи, Олимп!

* * *

Хватило солнца сны перечеркнуть
и утра путь переиначить,
а гнева ларчик
задвинуть на засов
от гончих псов.
Но, ослепленной быть,
забыв про быт
и тысячи примет,
не получилось. Бред
словес и взглядов,
что далеки и где-то рядом,
прервал сердец союз
и страсти блюз.
Хоть свет от лампы стал грядущ,
но пламень душ
и пламень глаз угас...
Лишь ночи джаз.

ОКТЯБРЬ /триптих/

1
И тот, кто с болью неразлучно
прошел по правому предсердью,
и тот, в огонь стрелявший лучник, –
не сохранили слов посевы,
и за триумф не доборолись,
стирая пот с цветов надежды,
и, заигравшись чьей-то ролью,
остановились где-то между
желаньем света и дыханьем –
отнюдь не осени – залетья.
И днем, почти что эпохальным,
в рассвет ворвался лишний третий.

2
Согрелась на ладони лета –
пусть бабьего. Но сладко где-то
в предзимье ярится калина,
и в пику полуночным ливням
скрип половиц, и нараспашку
дверь в сердце, и слезам поблажка,
и полумрак меняет пульсы,
где короток до счастья путь всех…
Желающих вкусить блаженства
убил октябрь студеным жестом...

3
Не случилось шепота листвы
на промокшем ритуале лета...
И не стоит ни гроша вендетта
дней седых, что без того мертвы,
или мыслей о вишнево-вешнем
в обнаженных кружевах окон,
где едва ли чудится покой
явно заблудившемуся ветру...
Две свечи и медный кубка звон
не заставят оглянуться снова
на июль, где ты не зря окован
ностальгией рыцарских времен.

АЛМА-АТИНСКОМУ ДРУГУ

Исчезают (не лица) титулы
тех, кто был судьбой коронован,
и уходит эпоха с титрами
состраданий, отнюдь не новых,
сожалений и со-печалений
«под шафе» и долгим прощаньем,
и касаньем, почти нечаянным
мыслей, снов и слов, что пищали
серой мышью «давно забытое»
в доме том, где сомнений крошки,
где горды застольными битвами
силачи, и черною кошкой
бродит холод между хитонами,
и Харон смердит у порога...
Что ж из града (давно не стольного)
ты молчишь, позабыв про Бога?

ВЕСЕННИЙ ЭТЮД

Два многоуважаемых кота
твердили, что мелодия не та,
что надо бы устроить перекур
и кисок повести на терренкур.
Ну, а потом пойти на барбекю
и посчитать хозяину ай-кью,
проворковать мур-мур на весь гламур
и кенара заткнуть, что про лямур.

* * *

Дает благословение Илья
калейдоскопу спелого заката,
не оставляя след воздушных капель
на шелке слов и кипени белья.
И тот Сизиф, что мячик солнца катит
за горизонт, не тешит снов альянс.
Игра теней без правил. Сном продлясь,
Морфей не доиграл свое стаккато...
Меркурий богатеет на вранье,
но блеск надежды в сизой полынье
не заслоняет богаделен сумрак…
Где слов палитра вовсе не важна,
а нежность гладит ближних имена,
я вензеля на облаках рисую.

* * *

О, как ты прав, судьбу мою браня.
В. Шекспир

Философ был неправ
и зря мораль читал
презревшему проклятье.
Пусть именитый граф
служанке не чета,
но виновато ль платье,
перчатка и жабо,
а также чья-то стать
и огненные взоры?
И, пусть высок забор,
и нелегко достать
для серенад узоры –
есть сердце и душа,
и слезы есть, и смех
среди весны подачек.
Но как не оплошать
в пылу чужих утех,
когда горька удача?

* * *

Бездомен ты, и этим горд без меры:
свободным быть – ну, разве плох удел?
Пусть жаждут власти критик и злодей,
и жлоб, в ком пресный голос и манеры
не могут скрыть жлоба. Как ни радей
о них, на все поставят оттиск серый
и без суда отправят на галеры
врага и друга. Пусть ты лицедей,
но нищ язык для вязи слов елейных –
далеких, ближних не винишь, жалеешь
убогих сердцем и душой калик.
И пусть костюм твой клеветой замызган –
ясны, чисты, как взгляд младенца, мысли
и мир, в котором ты, Король, велик.


УТРО

Жужжит кофемолка жуком,
растревоженным маем;
лучами ромашки
сияет конфорка плиты,
и чайник воркует,
фонтан выпуская из клюва,
и сахар Монбланом соблазнов
на блюдце лежит.
Окно нараспашку –
и радуга утра
ласкает парадную стену,
услужливый сонный диван...
И жизнь повидавший
седой холодильник,
не знавший секретов любви,
подолгу ворчит на меня...

* * *

Я в чашу благоверности слила
отвар любви и лебеды сластины.
Вуалью слов накрыв питье, простила,
но не страстей кривые зеркала,
а чувства горький вкус. И на крестины
слепого счастья слезы позвала,
дыханьем лжи опутав купола
своих надежд. И путь к тебе смостила
не снегом талым, что питью сродни,
а марта заклинанием: «Распни
сомненья тень и день весны понурый,
насквозь продрогший от избитых фраз,
от волховства и мыслей напоказ».
Но кто из нас упрятал лук Амура?

* * *

Молчаньем постилась,
а гнев собирала в лукошко.
Солила в прожорливой кадке
слова-супермены,
сушила с грибами вразброс
на веревке балконной,
а ветер срывал и бросал их
на плечи случайных прохожих.
Бежала по сонным ступеням
за бранью вдогонку,
ловила абзацы
и солью пропахшие фразы.
Но, тщетно пыталась
собрать воедино
слова-хулиганы.
И долго в смятенье шептала
отнюдь не проклятья, –
сонеты Петрарки,
что бранного слова сильнее.


_______________
© Крекотнева Ольга