Продолжение подборки стихов из сборника "Шиповник". Начала см. в №200 журнала RELGA

Денис Зубов

Родился в 1988 г. в п. Славянка Приморского края, живет в Азове.
Студент факультета "Финансы и кредит"Азовского филиала Ростовского института народного хозяйства.



Талант

А что талант? Стихи и ночи.
В руке задушен карандаш.
На сотню слов десяток точек,
перо, вошедшее в кураж.

Бессонница и вечный голод,
на стих полпачки сигарет.
И дрожь, бегущая за ворот,
и на листах полночный бред.

И в кровь искусанные губы,
дождём залитое стекло,
страницы – вырванные зубы.
Ушла строка. Не повезло!

И за ночь путь с земли на тучи,
пока горит в глазах пожар.
Талант, увы, счастливый случай,
который называют дар.


* * *
А чем Вы пишите стихи?
Я - сигаретами и чаем.
Ночами в кучах шелухи
слова с блокнотами случаю.

И дым глотая, как вино,
я усмехаюсь над собою:
как можно в образе одном
найти подонка и героя?

Но всё имеет право быть
под горьким вкусом никотина.
переползает сказкой быт
В табачно-чайную картину
Скоро лето…
Но как же здесь душно!
Покрытые сажей
нетленные души
неужто измажут?

И вот я такой же –
сердечные спазмы,
остывшее ложе,
немые соблазны.

Пустая подушка,
холодные руки,
и осень-подружка
приходит без звука.

Влетает, садится,
целуется в губы.
Расходятся лица –
ты знаешь, я грубый.

И тело без силы
пьянеет от света.
Ты шепчешь мне: «Милый,
не плачь, скоро лето!


* * *
Прощай, Венеция!
Душа Италии!
Мосты и специи –
тебя узнали мы.

Какая грация!
Бонджорно! Грациас!
Мне ближе Франция,
вторая пассия.

Другие запахи,
пошире улицы.
Петух раскрашенный,
а ты – лишь курица.

Никто

Я сотню раз Ромео,
но двести раз никто.
Стою, дурак, робею,
укутавшись в пальто.

Оставлю поцелуи
на раненых щеках.
Найду себя другую,
оставшись в дураках

сожгу твои записки,
раздам свои грехи.
Моей любви огрызки
спят кучками трухи.

Наверно, я болею,
ищу опять не то.
Я сотню раз Ромео,
но двести раз никто.


* * *
Меня другие рихтовали,
блокнотам делая аборт.
Ковали будто бы из стали,
как выводили новый сорт.

«Здесь так смешно! Здесь слишком тупо!
А это вовсе не стихи!»
Мне, как волчонку, рвали зубы,
из глины жали малахит.

И вот он я, главой из книги,
без моды, стилей и клише.
Потертой книжкой у барыги,
со свежей раною в душе.


* * *
Твой принц пересядет на пони.
Пускай не подарок – подачка.
Прохлада наждачной ладони
на щёки ложится иначе.

Примеришь его к трафарету
картонные крылья Икара:
наследник неспящего гетто
с маршрутом от койки до бара.

А ты, терпеливая самка,
его приласкаешь брезгливо.
Любовь не выходит за рамки,
сползая на край негатива.


* * *
Браслет. Запястье.
Вы так банальны.
Мечтать о счастье,
в пуантах бальных

Стоять у края
и ждать партнёра.
Манто украли,
точнее спёрли.

Кричать бы надо –
слова забыли.
Духи, помада –
теперь и в мыле.

Ещё б верёвку –
не до комедий.
Но вор с издёвкой:
«Возьмите, леди!»


* * *
Мальчишка а-ля «second hand»
на полке среди барахла.
Последний «почти хэппи энд»,
последний «Привет. Как дела?».

Вопросы, ответы, игнор.
Куражься, мой ласковый бес!
И звёзды с тобой заодно –
пинками прогнали с небес.


* * *
Проснулся в восемь.
Хотелось раньше.
Соседка спросит:
«Болеешь, мальчик?»

Отвечу кашлем,
в лицо затылком.
Ел мало каши,
и та остыла.

Работа манит,
где кони дохнут.
Погиб за money –
в итоге – рохля.

Кровать остыла,
к утру согрею.
Тепла бы стырить
у батареи.

По кругу

Терять. Найти. Опять по кругу.
Но кто находке будет рад?
Жена. Любовница. Подруга.
Тихонько пятишься назад.

И точка. Жирная. С релаксом.
Себя пакую в чемодан.
Обида. Ссора. Слёзы. Плакса!
«Люблю!» – купилась на обман.

Умнее будь! Ведь я не сахар.
Привык. Смирился. Полюбил…
Теперь иду к тебе на плаху –
настолько ласков стал и мил.

И вот скандал. Вчера. На кухне.
Ты начинаешь этот круг.
Вновь разгорается и тухнет –
любовник, муж и снова друг.


* * *
Я к вам в ладони. Ну! Лепите!
Как пластилин, почти как тесто.
А Вы кондитер. Тесно в сите.
Добавьте сахар! Слишком пресно!

А где Вы спрятали рецепты?
По памяти? Довольно смело!
Вы затупили мне рецептор!
Ах! Это было Ваше тело!

Довольно. Хватит. Много крема!
А эта дама-дегустатор?
Подали к чаю. Не проблема.
Сегодня Ваш и без остатка.


* * *
Изнутри, на два оборота,
и веки, и двери, и рот.
Это осень, мёртвое что-то,
забилась под кожу и ждёт.

Только тени стали короче –
обрезки остывших людей.
Как теперь спасаться мне ночью?
За каждым злодеем – злодей.

Ключи заржавеют в кармане,
и веки, и двери, и рот.
Снова осень подло обманет,
что вечер короче, чем год.


* * *
Из нетто в брутто –
надену брюки
пижон надутый,
часы на руку.

Другим навстречу –
улыбка с ямкой.
Туманный вечер,
как ночь с изъяном.

Цеплять, цепляться –
уже знакомы.
Душить в объятьях,
пусть незаконно.

Остаться где-то,
забыв свой адрес.
Из брутто в нетто –
я раздеваюсь.


* * *
Кричал для всех тогда. Публично.
(Чем остановка не трибуна?).
Все мысли вслух, почти о личном.
Сначала в лица, после в урну.

И горло рвали криком: «Клоун!».
Лишь мне не до улыбок было.
Под глянцем прячутся не клоны,
когда верёвку ищет мыло.

Трагизма хватит! Хватит смеха!
Актёр уже забрался выше.
Кричат о личном – вот потеха!
Но только, слушая, не слышат.


Александр Голиков

Cтудент 5 курса физико-математического факультета Таганрогского педагогического института, учитель физики в школе.




* * *
Этот город спасёт лужайка пастушьей сумки,
дальше только поле за твоим балконом.
Поезд идёт не то, чтоб куда-то, видать от скуки;
чтобы завтра встать, Солнце уходит с поклоном.

Провинция, нет самолётов, и можно остаться тучей,
и жизнь прожить, в сумерках видя твои ресницы,
стать не звездой, а лучше Луной растущей,
чтобы ты не забыла то, что тебе приснится.

Я не могу рыдать, нет опыта в причитаниях;
стоит сказать: «Постой», отрекутся все, и, пожалуй, эхо;
пусть они грозятся суровостью в вычитаниях;
жаль только чувства всё далее и далее от человека.

Давай помечтаем о крае земли, о васильках в кишени ,
о том, чтоб остался повод быть небу звёздным;
я печалюсь, мы смотрим в глаза, будто бы на мишени;
в красках нет тех цветов, в которых мы помним вёсны.

А может, сыграем, не то в театре, не то на смерти шахмат,
цвета и ходы – не суть, у партии вид ничейный;
у порога роза дичает и, значит, чахнет,
и поэтому осень для нас плачевна.

Прощальные письма

I
Ну вот – сезонный грипп, и голос не так лоялен,
холоднее день ото дня, а сейчас и закат навален;
пускай где-то лазурный берег, и возможен блеск,
свечу зажги, чтобы Завтра ждала, хоть со мной, хоть без.

Я тебе напишу, что давеча выпал снег,
при любой погоде это, отчасти, правда;
трагедия не менялась, сменился смех,
которому и сама не рада.

Но, всё же, не стоит плакать, теперь не стоит,
всё обойдётся, хоть в то никогда ни верил,
я не много знаю по части людских историй,
но об этой готов часами, когда разговор размерен.

II
Вспомни глобус, на нём не найти таверны,
но, несмотря на то, многое всё же скверно;
мы спасём Сегодня с его обильем снега,
чтобы найти себя в нём в качестве человека.

Новая сдача разделит тузы и мелочь,
как ни грустно, но что у нас понятно,
эпоха осени переходит в немощь,
и теперь её брошки выглядят словно пятна.

Мы поём сегодня, на морозе забыв тональность,
горниста прогнали, и хотя остальных не держим,
они все же играют; завравшись, сойдя в банальность,
мы отводим глаза, и нам платят тем же.

III
Такая картина, и некуда дальше проще, –
мне по ней написать поэму, или романс, чтоб пела
та, у которой есть голос, которой прочим
всё свое будущее. Морская пена

вновь застилает этот посеревший берег,
и чайка теперь отдаётся в руки босым мальчишкам;
ах, облака, облака, я писал бы о вас всегда, но перед
прощаньем, выходит, забыл обо всём, а это слишком.

Прощайте и вы, и пристань, закутанная снегами,
прощай и ты, и наша игра словами,
и наши прогулки, перила каменки с нашими именами,
ибо каждый вечер оборачиваем память новыми пеленами.

Что можем бросить? – друг друга и взгляд…

Что можем бросить? – друг друга и взгляд,
остальное давно подчинила жалость,
и, выходит, странно, но ещё не зря
дыханье любовью выражалось.

И куда ни глянь, – контуры остры,
но линий не гнут, ломают, и нет красоты Конкорда,
и те слова, что приходят, они просты,
когда, приглядываясь, видишь кодло.

В речи смешиваешь все сюжеты с тем,
а точней от того, что чувство цело,
что, к сожаленью, лишь когда свистел
ветер за дверью, мы были ценны.

И когда-то ждали за дверью, там,
люди в штатском, что не шли за словом,
и кто-то просил прощенья у дам,
потому, что ими недоцелован.

И на вечном пути от Тогда к Теперь,
мы теряем многих и себя местами,
мы всё тянем нить нестеровых петель,
подмечая падающих мотыльков – мол, не звезда ли?

Планер

Полуприкрыт театр компанией сильных рук;
что нас спасёт, неужели Чехов?
Нас убеждают выбирать из двух,
где на первое и второе похлёбка для человеков.

Здесь слышится не разговор, а обрывки фраз,
на фоне басов и бормотаний, и отмирания слуха;
как та земля, именем с которой делился Франц
Иосиф, где быльём занесена разруха.

Здесь им говорили и нам говорят,
что банкрот-волшебник в цветном вертолёте;
торжествует гласность на стене вранья
с лозунгом «Не поймёте».

И небо тоже стилизуется под каблук,
а здешний блеск боится тени, что оставляет планер –
одинокий путник, выскользнувший из рук,
опасный тем, что не управляем.

На какой нас взяли крючок – испуг,
чтобы узнать кто из какого теста?
Как лощено блестят выбравшие из двух,
живущие меж пунктов такого теста.

Закат

Наш закат
рисует на горизонте ладью, что идёт в заплыв,
и отвлекает от самого, смягчая сердце,
композитор не напишет скерцо,
гармонию позабыв.

Там, где гуляют парочки, прилив по пути встречая,
всё называлось набережной, и в том числе
места, где всего честнее
крики чаек.

Кто бы ни был вокруг,
есть то, что назовётся пристанью,
то, ради чего остальные на все сто
идут ва-банк, чтобы услышать стон
смотрящего на это пристально.

Набросок

Кто разбирается в жизни, – разобрали жизнь
по долям, кусочкам, по винтикам,
и в их взглядах свозит: «Ну-ка, молча, ложись» –
в этом наша усредняющая политика.

И мы будем вести, как прежде вели
диалоги, диспуты, споры. До
безразличности к голосам хрипнет винил,
что чьей-то рукой у редеющих рыб брюхо вспорото.

Кто молчит из привычки, кто от лучших манер,
кто считает звонкие, кто бежит к непривычности,
в неподводном царстве в ненадводной среде
гений средних показателей может быть в чести.

А новый пакет облегчающих мер
в кризис личности, честности, прочей формы
идёт вперемешку с пеньем химер,
чьи переливы проворны.

И мы должны любить потому, что нет
очередей, голодовок, давок
и мы создадим ещё комитет
по добру, чтоб давать ему отчёт, а не дамам.

Весна

Приходит время,
когда мы близоруки и не в моде пенсне,
«Я её хочу» – это всё, что можем сказать весне,
и с женщинами не говорим почти,
и память свою продолжаем точить,
по вечерам боясь потерять очки,
в которых с утра мы находим мир,
больше прочего почитающий нивелир.

Что имеешь в жизни
и её саму называешь просто – Она,
и та, чьё имя не входит в размер, отыгрывает это сполна.
Судьба тебе не говорит «прости
за банальность», и надежда может ещё расти,
и ребёнок, сжимая мимозу в горсти,
ищет мать и Солнце, что завершив виток,
наблюдает, как само побеждает цветок.

Обиваемые пороги,
– как бруствер, или, вообще, рубеж,
где пуля не ранит так, как слова невежд,
где новый взгляд – окосевший взгляд,
кто не там сейчас, те вовсю язвят,
и всем подан трап, просто ты не взят
ни в полёт, ни в список, ни в новый марш,
неудачно попав расчётом «наш – не наш».

Всем будет по их делам, по делам и нам,
по делам признаете их, как сейчас своих;
а ждущие чуда во живой плоти,
пусть готовы будут за него платить
не алтыном и остальным рыжьем,
а тем, что вовеки мы не сошьём,
не соткём, не склепаем,

даст Бог, не забудем Её вовек,
поскольку атом неисчерпаем,
то стало быть и человек.

Обращение

Уважаемое сообщество, запятая,
по ту сторону обочины всё не так,
радуга не выглядит словно литая,
птица, летая, и тенью пространство пятная,
хочет скрыться за другой горизонт,
где начальники в культпросвете
после сладких речей в приватной беседе,
не вторят «Ништяк, ништяк»,
обращаясь к стенограмме посланий,
к программе с невиданными ослами.

Торжествуй Сократ,
софист,
каждый третий, при ком горнист –
сатрап.

Уважаемые господа-те,
идеи эквивалента стёрты,
идеи горят в душе, и вместе с нею, подайте
талон на выход, здесь воздух спёртый,
ворованный воздух.
Я отдышусь и снова в пожар,
и снова, и снова,
туда, где те, кого я, быть может, спасу,
мне руки не пожав,
пойдут подобру-поздорову, –
это к лучшему, ведь останутся те,
кто смотрит в глаза, когда я в огне
сочиняю слова в пространные предложения,
или машу им в окне
рукой, моля Бога о чистоте движенья.

Уважаемые друзья, и, по правде, все остальные,
мы устаём писать, к кому лучше пристать
с правдой в глазах,
предложением сердца в руках,
или торговлей и отступными;

мы устаём писать вообще;

игры метущихся строк,
измученный тембр, –
и в итоге всего
из тысячи жухлых листьев выбрав листок,
ребёнок скажет:
«Ты тем был».

Красота и смерть – разница в своевременности, –
высохнуть в средине лета – классика гибели,
почва для слёз, неуверенности
и знакомства с Библией,
с другой стороны,
пусть и не лучший пример красоты из других –
осень – банальность и судьба эстета,
что раздета от неизбежности,
от правды и, увы, от пурги,
ей нечем прикрыть
свой срам и стыд за тех,
кто допустил всё это.

Все разговоры о правде вкладываются
в «Снимем шапки и помолчим»,
«за кого» в Ростове, о ком в Москве и Питере,
не говоря про Грозный,
никто не видел, как наливались слезы
у русских баб в обители,
молящих, чтоб каждый своё получил.

Снова слова, – как удавка или тропа к удаву,
мы поём всегда выше на две октавы.

Так близок надрыв.

Гимн поколений хиреющий пёс навыв,
влачится в будку,
вместо звёзд поклонившись окуркам.

Рассуждения

Взгляды скользят по чужим глазам,
в которых одно «авось кто прочтёт».
Каждое слово, что им сказал
очерствляет, ведь всех в расчёт.

И не проверить с тобой ни по чьим часам,
когда можно ждать плечо,
в чеке за эту картину ты – на сдачу сам,
чтоб ровно и под расчёт.

Всюду вечные «посмотри, как мило –?
полмира в области поясниц»,
мы молим о снеге, чтоб им замело
всё, что можно, кроме синиц.

Нонче сердце не рвут из груди долой,
чтоб остальным им светить, неся,
слишком часто уходят одни домой
с места встречи, что изменить нельзя.

Четверостишиями, что колором в особый тон
от самих себя закрашиваем болезнь,
снова пыль, смолоченная в бетон –
это забор с дырой, и тебе не пролезть.

Ссылаясь на рассуждающих и учёный труд,
котировки обрушивают добро,
из каждой дыры симфония медных осипших труб
для намазывающих бутерброд.

Опиум терпеливых

Мой адрес – ветшающий дом в сентябрях,
моё время – пора возвращающая человеково,
всё это стало приютом плутающего в стеблях
рассуждений, когда адресатом вписывать некого.

В этом краю гордо иначат «Вишнёвый сад»,
всё иначе, поверьте, когда, замирая на диораме,
чувствуешь сердцем напор резца,
вынуждающего иметь орнамент.

Здесь не ждёшь «спасибо», ничего не ждёшь,
ни за краски спектра, ни за выбор радуг,
что имели тогда, и что сейчас – всё одно и то ж –
прибавляет твою фамилию к их окладу.

Свобода – это когда ты слышишь звуки,
в безразличии к громкости перелива,
тем более в землях, где чудеса науки –
опиум терпеливых.

Не поставить слова по своим местам, –
настоящим нет места в диктате темы,
мы всегда засыпаем в надеже, что есть звезда
освещающая для нашей тени стены.

Per aspera ad astra

«Per aspera ad astra, per aspera ad astra» –
вторишь будто без права на запись букв,
и на улице царствует то ли астма,
то ль под чьим-то прикрытием – кулаки у губ.

И не песни странны, а уставши в вечер,
герои давно не кричат «ура»,
нам дали понять – они будут вечны,
хоть от каждой судьбы всем останется тротуар.

И «Аллеям Славы» сократили траты,
мы берём остатки, не видя прав,
наши с тобою маршруты стёрли с главной карты,
у любви полставки забрав.

«Per aspera ad astra, per aspera ad astra»,
хотя Главный сказал, что сперва на Марс
это лето уходит, оно напрасно,
за согласие с осенью не слушая нас.


Два
(диптих)

I
Мы, воспитанные в гуманизме,
спорим до хрипоты,
и, спускаясь в ларёк, за газетой о лучшей жизни
принимаем вести, по двести и под дых.

Ты захочешь вернуться, туда, где осталось детство,
где, куда б ты ни шёл, – всегда пешком и под стол,
где нынче рукоплескавшее кодло сватает твою невесту
и советует тебе научиться «просто и о простом».

Остальное, как видно, не стоит ни запятых, ни строчек,
на трамвае не убежать – свобода слабей, чем рельс,
всё движется вдоль известных линий, и лишь листочек,
высушенный забвением, – как билет на улетевший рейс.

II
Выдирая свой зуб по льготе,
очередь видит эпоху со слов тирана,
разговоры, что слышишь – не больше, чем о погоде,
да и то не у нас, а о пасмурности Тегерана.

И пение сходит с рук, как мелкое хулиганство,
вокруг все знают, что делать, цитируя центр,
и то, чем может толпы привлечь пространство –
тряпьё, расставляющее в нём акцент.

К тебе заглянуть, идя всегда ниоткуда,
теперь неловко,
ты продолжаешь жить
с теми, кто сводит в пределе всё к нулю,
для кого-то стихи остаются ещё соломкой
для коктейля, для океана, для обычного «Я люблю».


* * *
Снова обращение, адресованное в никуда.
Слова не цепляют лысеющий календарик.
Мы уходим с кухонь, привыкнув терпеть удар,
и никчёмен автограф на покорённой дали.

Для нас рукописи – до сих пор дрова,
и мороз настырен, а эти, поди, горят ли?
Без фальши истлевает жизнь бикфордова,
и женщины с низким тембром нас спасут навряд ли.

Дожди невпопад отбивают дробь,
так Шопен – не Шопен из казённого пианино,
обличает риторику замызганное добро,
и то правило,
что «мы им» всегда более, чем «они нам».

Ночь, бессонница, словно тождество.
Светлячок потух,
и без того все курки на взводе.
И не машины, увы, вырвали с корнем дух,
но те, кто сказали, что он не в моде.

Отклик

Ничего, родная, уже ничего –
небу достался кусочек
квадратных метров.
Нас по рукам, как сырое пшено,
в мельницу, на зубочек,
ветру.
Погиб каждый третий
от их стряпни,
и все, кого нам придётся встретить,
поставят печати своей ступни
на наше тихое:
«Мы в ответе

за тех, к кому
приходя, январь
сам жмётся к стене
инеем непокорных».
Кто на дне,
кто ко дну,
и с бульвара в букварь
герои движутся
шествием похоронным.

Дальше на очереди язык –
эхо твоё, его пульсации,
перспектива,
и дождь настойчивый, как призыв, –
благосклонность акации
к вербному рецидиву.
Потому, что блекнут
«можно-нельзя»,
к чему вообще привлекать к ответу,
когда робкое «да» – словно изъян,
и в осени видят лишь то,
во что ты одета.

Так, выходит,
в нас с тобой гостит
страх падежей.
Падёж настойчив.
На рубеже
дегустации жизни
диагноз «гастрит».
Любовь читается по губам,
как строчки.

Что добавить? Увы, октябри,
срыв за срывом,
как градусный столбик.
Прочь на юг, прочь от Земли,
всё прочное, что остыло.
Стольких,
ещё не греть ладоням,
сердце долбит,
черствея так, что сам не понял,
как ещё этот ритм не добит
теми, о ком не допел
Давид.

Я пластинку
держу в руках:
«Вальс цветов».
Апрель уехал.
Идет Седов
поверх своих глубин,
и глубина горька,
как миф
молекул,

где каждый день
капает мне на грудь
и проявляется лучше,
чем кислота на лакмус.
Тебя и меня
затягивает в игру,
в которой мы
проигрываем
август.

Наконец-то
есть только снег,
и на него,
как расклад пасьянса,
ложатся узоры,
где каждый след
уводит от сделки
бледности и
постоянства.

Суета

Зайди ко мне – не то чтоб жизнь, но её кусочек.
Как церковь в слезах и блеске от этих зодчих,
мы будем буравить небо макушками драм
и верить последней пядью нерва,
что заплатка на сердце – не мишень для ран,
что выход есть, не говоря манерно,
есть и положен нам.

Зайди ко мне – не то чтоб вечность, но лучший часик,
чтобы снова, слов не найдя, я нем, но счастлив…
Уже не мог, поди, думать, увы, ни о чём,
и по чужим пейзажам бродить
с условностями и дурачьём;
там, где Господь один,
я за тебя прощён.

Или я сам приду – не то чтоб к судьбе «на бис»,
но куда я всегда заходил без виз,
где руки при входе могли держать
рукопожатие, и в обиходе
это значило, что свежа
легенда о героях и их пехоте,
и любви, что рождалась и гибла от ноты к ноте.

Как считается, мы живём,
покуда веко щёлкает новый кадр,
покуда едут к нам, а не «так за МКАД»,
покуда цветут, а не дёрном идут под цвет,
и, хотя с пестротой не худо,
но нас в этих красках, похоже, нет,
или, во всяком случае, на них влияем скудно,
неуверенно, не вполне.

Вьюга делает ноль ещё меньше, поверь,
и на щеках выбивает дробью льдинок узор потерь.
Кто ты теперь? Кто мы?
Кем были все дни и на этот раз?
Что хочешь петь, и что б пели тебе?
Во взлётную полосу вкатан новый пласт,
и, как ни рвись, но слово, закоченевшее на губе,
говорит, что в нём не забыли нас.

Сверху мелочь; позёмка, на местном наречии – крупа,
всходит немощь, что с нами, как есть, крута.
Настырно твердили:
ставьте все на себя, и мы все – на «зеро».
Вместо любви – тахта,
и без тебя-то в груди не пожар, а серым-серо,
как из окон тех поездов, бьющих своё «та-та»,
где я смотрюсь не больше,
чем пренебрегаемся суета.


Галина Койсужанка

В данную подборку вошли стихи, не публиковавшие ранее в нашем журнале. Сведения об авторе - в Архиве журнала.





«В Начале было Слово…»

Когда тиран последний упадет,
и стихнет мир, как в первую Субботу,
слова-вериги «рабство» или «гнет»,
испепелит народа жадный рот –
лишь слово незнакомое «СВОБОДА»
кататься будет на губах, как лед.
Но… год на год нависнет, как отек,
и Хаоса шальная эйфория,
все явственнее, все неоспоримей
людской непримиримостью взойдет.
Наступит срок,
и в рот пойдет на-род,
сомкнется горе, взгорья вспучат смерчи,
не Призрак коммунизма –
признак смерти
проступит среди Азий и Европ.
Так, воплощая гневный postбулат:
«Разрушить старый мир до основанья»,
тореный путь пройдет друг, другом драт,
и шудры, как брахманы или вайи,
воссядут, уболив свой эгоизм,
не опасаясь колеса Сансары…
Капита…коммуни…социализм…
Quo vadis?... Но уже Глоссарий
протягивает бьющимся за власть
(не стих ли hоmо, Жертву жрущий всласть,
в одеждах новых, и цирк-вах красивых?) –
нетленный деспот, мира темный Князь.
…И ближнего мы вытерпеть не в силах.


Дежа вю

Ты слышишь, лошадка, покрытая ласковым потом:
по этой дороге, откуда ты только свернула,
жила лошаденка, похожая мордой на мула,
мучимая жаждой победы и тяжкой работой.
Она умерла, не дождавшись медали на гриву,
и только цветы из букетов срывала губами,
она была лидером в этой округе и примой,
она говорила, что «кони не будут рабами».
Я вам говорю, госпожа кобылица в забаву,
чтоб Ваш кругозор расширялся, моя Нефертити,
мне стыдно припомнить, как торбу овса вам совали
мои прародители, вас угнетая, - простите!...


* * *
Хочу на Арбат: и арбайтен, арбайт…
чтоб в Sapiens выйти посредством труда,
и друг одесную, как истинный брат,
докажет, что труд не ведет в никуда.
Эй, Homo, бегом, если только не лень,
и Habilis, Habilis до тошноты,
сгибаясь с Erectus и до четверен - ек -
ёкает сердце в тисках нищеты.
В столицу! - где рубят капусту, туда!
Где слухают лохи вождей и вождят,
где баба серпом нарезает года,
и Хаггинсы попкой сухой не дождят.
Иначе - тупею, пупею в зеро,
назад по витку эволюции пру:
я вид потеряла, забыла, где род
и уже и уже сжимается круг.


Cтепь
Николаю Ерохину

Бег… Несется вдогонку,
в ответ на призывное ржанье,
одинокий скакун,
подминая колючую степь.
Бег товарных вагонов...
И волки, людей провожая,
отсекают табун
от подранка. Ему не успеть.
Бег!... Колотится сердце
в слова вместо имени Бога…
Чтобы пазлы сложить,
из словес - совершаю обряд
постиженья. И дерзко
я пройду от родного порога
до себя – эту жизнь, словно степь,
первопутком торя.

* * *
Не жадные – как будто по стеклу,
ощупывая линию мороза,
тебя касались пальцы. И не блуд
расписывался горбиком вопроса:
желание познать вслепую Свет,
в ладонях ли, в объятьях заключенный,
и волоконца каждого стилет
для пальцев был особо заточенным…
Приобретало близости тепло
единое дыханье и движенье,
и сумасбродство странное влекло
друг друга озарить самосожженьем.
И воздух был невообразимо густ,
и падали бессовестные звезды,
когда дыханье задрожавших губ
слилось в одно; но с криком: «Дооочка, пооздно!»
-сломался хрупкий первозданный рай,
где нянчилась затепленная искра…
…Потом вздыхала: «Да, была пора…»-
суммируя утраченную искренность.