Сравнивать Толстого с Достоевским и противопоставлять их сам бог велел.
По Мережковскому, один - ясновидец плоти, другой - ясновидец духа.
По Вересаеву, один погружен в Живую Жизнь, другой тщетно пытается полюбить ее.
По Юлию Айхенвальду, один однообразен, как космос, другой разнообразен, как хаос.
По Андрею Белому, в борьбе с самим собой один разрушил себя как художника, другой разрушил себя как человека.
По Петру Перцову, Толстой, как фарисей или истый протестант, не знает покаяния; Достоевский, как мытарь или как католик, упивается им.
По Фазилю Искандеру, один поэт Дома, другой – поэт Бездомья.
Один идет от Гоголя («Шинель», «Нос»), другой – от Пушкина («Капитанская дочка»).
Один анархист и принципиальный противник патриотизма, другой монархист и шовинист.
Один срывает все и всяческие маски, другой показывает, как прочно маски приросли к ликам – не отдерешь.
Одного мало интересуют люди больные, другого – люди здоровые.
Одного умиляет, что в самом гадком грешнике не умерла искра добра, другой с ужасом обнаруживает, сколько греха скрыто в сердце самого обычного, доброго, на первый взгляд, человека. Для одного Зло – недостаток Добра, для другого – одно из двух мировых начал. В романах одного нет явных злодеев (кроме, может быть, Долохова, да и тот не совсем черен). У другого нет ни одного романа без злодея.
Один ходит по краю пропасти и сладострастно-испуганно вглядывается в бездну, другого бездны и пропасти не манят, заглядывать в них он считает занятием ненужным и непонятным: на солнечной лужайке куда больше интересного!
Одного предпочитают собачники, другого – кошатники (наблюдение двух дам ведущих «Школы злословия»).
Россия и русский народ в изображении двух гениев – две разные страны, два разных народа. Героев Достоевского (кроме персонажей «Мертвого Дома») нельзя переместить в мир Толстого, задохнутся в слишком плотной атмосфере. Герои Толстого (за исключением того же Долохова) и часа не выдержали бы в обществе героев Достоевского.

На классический вопрос «кто виноват?» социалисты отвечают: « Порочные общественные отношения, мешающие проявлению в людях доброго начала и поощряющие начало злое». Отсюда вытекает ответ на вопрос «что делать?»: перестроить общественные отношения, сделав их человечными.
Толстой возражал: не с того конца начинаете, господа социалисты! В людях столько зла, что оно испортит самые лучшие общественные отношения. Надо, чтобы каждый человек занялся самовоспитанием и самосовершенствованием, тогда общественная жизнь исправится естественным образом.
Достоевский возражал иначе: зло сидит в человеке так глубоко, что искоренить его невозможно. Надо смирить свою гордыню, потрудиться, пострадать и в страдании слиться с народом-богоносцем. Ибо всем известно, что русский народ хлебом не корми – дай вволю настрадаться.
Учения социалистов и Толстого конструктивны, допускают возможность исправления мира, вдохновляют на борьбу и способны сплотить единомышленников. «По Марксу» и «По Толстому» можно строить жизнь. У Достоевского единомышленников и последователей, собственно, быть не может. Трудно себе представить не то что общество, но хотя бы кружок любителей Достоевского: он певец Неизбывного Ужаса Жизни, а ужас не может сплотить, он только разобщает.
После чтения Достоевского никогда не возникало у меня желания с кем-то поделиться впечатлениями, обсудить, может быть, поспорить. Что ж тут обсуждать, о чем полемизировать? Автор уже все сказал за обе противоборствующие стороны. Чувствуешь себя беспомощным, раздавленным слоновьей тушей.
Совсем не так действует на меня Лев Толстой. Как если бы слон протоптал узкий путь в непроходимых зарослях.
Достоевский любил читать «Пророк» Лермонтова и особенно «Пророк» Пушкина, давая понять окружающим: это про него написано. Может быть, он и сам пророк, но не вождь и не учитель. А пророком его делают, собственно, пафос и поза пророка, гениальный дар внушения. По свидетельству Глеба Успенского, когда Достоевский начал читать свою Пушкинскую речь, «не прошло пяти минут, как у него во власти были все сердца, все мысли, вся душа всякого, без различия, присутствовавшего в собрании». А тотчас по окончании речи оратор «удостоился не то чтобы овации, а прямо идолопоклонения; один молодой человек (…) был до того потрясен испытанным волнением, что без чувств повалился на эстраду». Николай Страхов подтверждает: «Восторг, который разразился в зале по окончании речи, был неизобразимый, непостижимый ни для кого, кто не был его свидетелем». (О Достоевском как Великом магнетизере и стремлении Победоносцева манипулировать этим удивительным манипулятором написал интереснейшую книгу «Геният и неговат наставник» болгарский исследователь Цветан Стоянов).

Оценки и предсказания Достоевского не оправдывались преконфузнейшим образом. Например, прогноз относительно русского флага над Константинополем и грядущего разоружения турков, после чего те примутся торговать халатами и мылом, как казанские татары.
Как можно считать пророческой книгой «Бесы», если Достоевский оскандалился в главном пункте: народ-богоносец, противопоставляемый гнилым либералам и сатанинской образованщине, оказался народом-богоотступником. Вместо того чтобы одним движением богатырских членов уничтожить жалкую кучку революционеров-проходимцев (как предписывал Достоевский), русский народ пошел за бесами.
Примечательно высказывание Василия Шульгина: «В русском народе оказались огромные запасы злости и всякия скверны. Они дремали под спудом, но они были (…) Великое число садистов ходило между нами в мундирах и пиджаках, а мы-то этого и не подозревали».
Что не догадывались о садистах в мундирах и пиджаках, не вина Федора Михайловича: он-то как раз об этом не уставал предупреждать. А вот то, что такая масса зверства окажется под зипунами-армяками да серыми солдатскими шинельками, - это оказалось бы для самого автора «Бесов» тяжелейшим открытием.
А – не сотвори себе кумира, даже из племени своего и народа своего.
Неверие в прогресс, в возможность человечества исправиться часто заставляло Достоевского попадать пальцем в небо.
«И вот, в XXI столетии, при всеобщем реве ликующей толпы, блузник с сапожным ножом в руке поднимается по лестнице к чудному Лику Сикстинской Мадонны: и раздерет этот Лик во имя всеобщего равенства и братства"... "Не надо гениев: ибо это – аристократия».
Ну, и как выглядит этот исторический прогноз с точки зрения людей ХХI века? Просто неловко за Федора Михайловича! Европейский мастеровой, ремесленник, приказчик за полтора века так далеко продвинулись вперед в общекультурном развитии, что в акты массового вандализма «во имя идеалов равенства и братства» не верится. В реальной действительности немецкие рабочие и мелкие служащие (а кощунственный акт, по предположению Достоевского, произойдет, очевидно, в Дрездене) не только не станут раздирать хранящуюся в здешней галерее Сикстинскую Мадонну, но и не позволят это сделать какому-нибудь безумцу. Орднунг, дисциплина, уважение к чужой собственности и общечеловеческим духовным ценностям, вошли в плоть и кровь.
А вот за судьбу рублевской «Троицы» в аналогичной ситуации я бы не поручился. Представим себе: Москва наших дней, смута и общественные беспорядки, толпа беснующейся молодежи, какой-то юноша, вооруженный сапожным ножом, при всеобщем одобрительном вое… И не во имя равенства и братства, а так – единственно из «хулиганских побуждений» - из удовольствия покуражиться, поглумиться над святынями, поозорничать, повыламываться назло начальству, ментам, олигархам, учителям, родителям. Подобные мотивы Достоевский описывал с поразительной силой.

Другая любопытная фантазия Федора Михайловича: «что, если б это не евреев было в России три миллиона, а русских; а евреев было бы 80 миллионов - ну, во что обратились бы у них русские и как бы они их третировали? Дали бы они им сравняться с собою в правах? Дали бы им молиться среди них свободно? Не обратили ли бы прямо в рабов? Хуже того: не содрали ли бы кожу совсем! Не избили ли бы дотла, до окончательного истребления…»
Истории было угодно проверить эту фантазию. В Израиле русские (не русскоязычные, а именно этнические русские) составляют незначительное меньшинство, - по замыслу великого писателя, евреи должны измываться над ними по полной программе, открыто употреблять кровь православных младенцев и т.п.
Достоевский в данном случае мыслил так же плоско, как презираемые им либералы: будущее – это прямолинейное продолжение настоящего, без неожиданных прыжков, вывертов и надломов. Он не мог себе представить, что со временем нравы смягчатся до такой степени, что евреям, даже если б они того страстно захотели, остальной мир не позволит обратить русских в рабов, «содрать с них совсем кожу» etc.

Есть точка, в которой Толстой и Достоевский сходятся: человеку надо дать свободу, и пусть сполна отвечает за свои дела.
Антитезис: «Пока люди так глупы, злы, безответственны, им нельзя давать свободы, а для их же блага надо держать в узде». По формуле Иоанна Кронштадтского: «Невозможно предоставить человека собственной свободе совести именно потому, что он существо растленное».
В крайнем выражении – это убеждение Великого Инквизитора, и много умных и достойных людей согласились бы с ним. Хотя вступили бы между собой в яростный спор относительно жесткости или гуманности средств обуздания, о длительности периода времени, необходимого для избавления человечества от пороков и доведения его до состояния готовности к свободе.
- Люди не свободны, ибо злы и невежественны.
- Нет, они злы и невежественны, ибо не свободны.
И почти все согласятся с Великим Инквизитором в том, что безнравственно давать массам свободу ВЗАМЕН других ценностей – благополучия, безопасности, уверенности в завтрашнем дне, социальной справедливости и защищенности:
- Народ надо сначала накормить, а потом уже учить добродетели и требовать от него нравственного поведения.
- На черта нам ваша свобода, когда жрать нечего!
Константин Победоносцев, читая роман в рукописи, пришел в восторг от «Легенды о Великом Инквизиторе» - и все ждал, какую же антитезу даст автор, как опровергнет логику Инквизитора. Но не дождался. Ибо эта теория логически неопровержима, т.е. опровергнута может быть не логикой, а чем-то иным.
От Великого Инквизитора тянутся ниточки и к Ленину, и к Гитлеру. Сам Достоевский так далеко вперед, конечно, не смотрел, у него была непосредственная цель – католичество, с его стремлением духовно закабалить простого человека, да и Кесаря свой власти подчинить. Как это часто бывает, в ходе работы автор увлекся, и философский смысл текста вышел далеко за пределы поставленной задачи.
Но давайте рассмотрим узкий аспект необъятной проблемы: властное, политизированное католичество против кроткого, не лезущего в государственные дела православия.

Знаменитый русофоб XIX века маркиз де Кюстин считал огромным преимуществом западного христианства над восточным независимость от светской власти. Римские папы ставили себя выше всех императоров-королей, не говоря уже о герцогах и прочей мелюзге. Отсюда вытекает: любой сельский кюре считает себя вправе критиковать господина мэра и самого господина префекта. А уж если архиепископ ругает губернаторов и министров, а кардинал – самого президента, это в порядке вещей.
Русское же православие относится к монарху как к своему защитнику, отдается под его покровительство и безоговорочно поддерживает. В лучшем случае советует, обращает внимание Августейшей Особы, даже не пытаясь возражать, осуждать, вразумлять, призывать, требовать.
По Достоевскому, если бы Христос явился вновь в Испании, Великий Инквизитор постарался бы от Него избавиться, чтобы не мешал насаждать Веру Христову.
В мои руки случайно попал отрывок из рукописи на испанском языке неизвестного автора. Это своеобразная попытка ответить на обличение русского гения - контробличением.
Привожу этот отрывок в сильно сокращенном виде.

Средние века, Спаситель, как и предсказывал Шатов из романа «Бесы», пришел в Россию, в Москву. Его встречают колокольным звоном, народ в умилении, у всех слезы на глазах, рты раскрыты: «Осанна! Аллилуйя! Воистину воскресе!»
Каждый хочет коснуться края Его одежды, поцеловать Его руку. Одна баба протянула к нему мальца: «Слеп от рождения мой Ванюшка, яви чудо, батюшка, исцели дитё невинное!»
Он плюет на землю, делает брение из плюновения и совершает помазание брением глаз слепого. И – о, чудо! - слепой узрел Божий свет и возрыдал от этого зрелища.
Тут же все слепые, расслабленные, увечные, калечные окружили Его, простирают культи, костыли, указывают на пустые глазницы и бельма: «И я! И я! И меня исцели!»
Все это напоминает эпизод из антирелигиозной кинокартины Протазанова «Праздник святого Иоргена», с той огромной разницей, что Иисус являет миру настоящие чудеса исцеления. На каждого страждущего хоть полминуты должно уйти? А их – сотни, тысячи: заслышав о таком событии, потянулись на Красную площадь все новые и новые толпы. Вот уже ватаги нищих из разных приходов дерутся между собой страшным боем, чтобы скорее прорваться к Нему.
Всеобщее ликование грозит перерасти в массовые беспорядки.
И тут появляются стрельцы. Охаживают по головам, по плечам древками бердышей, освобождая пространство вокруг Спасителя: «А ну, раздайся, хрестьяне, дай проход! Куды прешь, скот, того гляди, задавишь до смерти Господа нашего Иисуса Христа!»
Наведя относительный порядок, отряд отделяет Его от ревущей толпы, а воевода почтительнейше просит проследовать с ним в Кремль - пред светлые очи Великого Князя и Государя.
В палатах государевых Спасителя ждут накрытый стол, а также Великий Князь и Митрополит.
Великий Князь, Иисусу поклонившись и руку поцеловав, речет нижеследующее:
- Спасибо, что Ты пришел первым делом именно к нам, на Святую Русь. Твое пришествие, собственно, и подтверждает ее святость, избранничество и особый путь, Третий Рим, евразийство и так далее... М-да... Только вот какая штука: Ты, наверное, собираешься исполнить реченное от пророков – чтобы, значит, мечи перековать на орала и лев мирно возлег рядом с овечкой? Рано, слишком рано Ты пришел, но не наступило еще Твое время. Скорее, меч надобен, который Ты нам принес.
Какой же может быть мир между народами, если наши единоверцы-русичи изнемогают под еретической властью католиков? Братья из Малыя и Белыя Руси, а чуть подальше - сербские и болгарские братушки стонут, взоры в сторону Москвы обращают, она ведь хранительница и защитница Твоей веры, единственно правильной.
На первом этапе надо новгородцев да псковичей укоротить, богомерзкую Тверь поставить на место, все русские земли под наше крыло собрать. Ну, там еще Казань, Астрахань, Ливонию, Сибирь, Крым, Кавказ покорить. Потом, глядишь, Царьград будет нашим, Русская Америка… А когда-нибудь русичи омоют сапоги в Индийском океане!
Сам понимаешь, в белых перчатках великую державу не строят. Кровушку придется пролить – но ведь всё во имя Твое, ради защиты и укрепления Твоей веры, под Твоими святыми хоругвями!
Вижу, Ты хмуришься, головой качаешь. Не понимаешь, значит, Сам Своего блага? И будешь против меня народишко мутить? Ну что ж, придется Тебе пока у меня пожить, будешь самым дорогим гостем, только уж со двора – ни-ни.
Иисус бросает недоуменный взгляд на Митрополита - тот беспомощно разводит руками:
- Русский Государь – опора православия. Негоже Русской Церкви супротив него идти.
Иисус встает из-за стола, и, подойдя к Великому Грешнику…
(На этом рукопись обрывается, и нам остается гадать, кто назван Великим Грешником – светский владыка или церковный, и поцеловал ли его Иисус либо поступил с ним иным образом).

В романах Толстого много спорят об аграрном вопросе, об эксплуатации крестьян, женском равноправии, об освобождении славян. Сегодня читатель равнодушно перелистывает эти страницы. Это от нас так же далеко, как размышления об устройстве парижской канализации в «Отверженных».
То ли дело Достоевский! В его романах, насколько я помню, герои не ведут дискуссий о текущих событиях, о злобе дня, а если и начинают с чего-то мелочного, житейского, АКТУАЛЬНОГО, то только для того, чтобы поскорее перейти к ВЕЧНОМУ: к добру и злу, страданию и наслаждению, к Богу и дьяволу. Мадонне и Содому.
Чтобы оправдать чрезмерное изобилие метафизических споров на страницах своего романа, Достоевский вкладывает в уста Ивану Карамазову панегирик в честь русских мальчиков: это, мол, они, русские мальчики, а не мы, персонажи, так устроены, что любой разговор норовят перевести на возвышенные темы.
Русским мальчикам это льстит. Не думаю, однако, что они сильно отличались от немецких мальчиков, о наклонностях которых к метафизике очень уважительно отзывался Томас Манн.

Встретился как-то Достоевский с Тургеневым. Поговорили о последнем романе Ивана Сергеевича «Дым».
В письме Майкову Достоевский так передает слова собеседника:
«Если бы провалилась Россия, то не было бы никакого ни убытка, ни волнения в человечестве».
Кто не разделит благородного негодования писателя-патриота!
Действительно, пятый роман Тургенева – самый западнический и самый национально-самокритичный. Но то, что мы знаем об авторе и его отношении к Родине, к русскому народу, русскому языку, заставляет усомниться в том, правильно ли воспроизведено его высказывание. «Великий и могучий, свободный и прекрасный русский язык», «Россия без каждого из нас обойдется, а мы без России…» - как это сочетается с радикальной смердяковщиной?
Тут одно из двух. Либо Достоевский вольно или невольно исказил мысль Тургенева, заострил ее до полной неприемлемости. «Вот, мол, полюбуйтесь, каковы они – эти либералы! Как же надо ненавидеть Россию, чтобы…»
Либо Тургенев, который не любил Достоевского вообще и его патриотическое антизападничество в особенности, - решил подразнить собеседника. Обычное дело. Герои Достоевского (а по некоторым сведениям, и сам автор) обожают дразнить и провоцировать, доводить до бешенства.
И вот этой хулиганской проделки одного великого писателя Земли Русской не распознал другой великий писатель Земли Русской, притом же славящийся необычайной психологической глубиной и тонкостью!
И на старуху бывает проруха…

При чем тут «проруха»? Можно сформулировать общее правило: когда Достоевский описывает слова и поступки неприятных людей, верить ему – нельзя. Его ошибки, натяжки и передержки очевидны.
В «Записках из мертвого дома» есть такой абзац:
«... В нашу казарму нарочно ходили из других казарм посмотреть, как Исай Фомич будет справлять свой шабаш... На обе руки он навязывал наручники, а на голове, на самом лбу, прикреплял перевязкой какой-то деревянный ящичек, так что казалось, изо лба Исая Фомича выходит какой-то смешной рог. Затем начиналась молитва. Читал он ее нараспев, кричал, оплевывался, оборачивался кругом, делал дикие и смешные жесты. Конечно, все это было предписано обрядами молитвы, и в этом ничего не было смешного и странного, но смешно было то, что Исай Фомич как бы нарочно рисовался перед нами и щеголял своими обрядами. То он вдруг закроет руками голову и начинает читать навзрыд. Рыдания усиливаются, и он в изнеможении и чуть ли не с воем склоняет на книгу свою голову... но вдруг, среди самых сильных рыданий, он начинает хохотать и причитывать нараспев каким-то умиленно торжественным, каким-то расслабленным от избытка счастья голосом... Я спрашивал однажды Исая Фомича: что значат эти рыдания и потом вдруг эти торжественные переходы к счастью и блаженству?.. Он немедленно объяснил мне, что плач и рыдания означают мысль о потере Иерусалима и что закон предписывает при этой мысли как можно сильнее рыдать и бить себя в грудь. Но что в минуту самых сильных рыданий он... ДОЛЖЕН ВДРУГ, как бы невзначай, вспомнить (это ВДРУГ тоже предписано законом), что есть пророчество о возвращении евреев в Иерусалим. Тут он должен немедленно разразиться радостью, песнями, хохотом и проговаривать молитвы так, чтобы самым голосом выразить как можно более счастья, а лицом как можно больше торжественности и благородства...»

Нет, нельзя верить Достоевскому!
Во-первых, «наручники» (тфиллин, филактерии) навязываются не на обе руки, а только на левую, поближе к сердцу (на сей счет есть прямое указание в Пятикнижии). Федор Михайлович поразительным образом ошибся в таком совершенно очевидном обстоятельстве, хотя видел Исая Фомича за молитвой десятки раз!
Во-вторых, к кожаному ремешку, который правоверный иудей повязывает на лоб во время молитвы, прикрепляется небольшая кожаная же коробочка. Именно коробочка, размером примерно со спичечную, а не «деревянный ящичек», как у Достоевского. Но «ящичек» представляется чем-то более объемистым, а значит, в чтении воспринимается смешнее.
Наконец, в-третьих, никаких «предписаний закона» относительно этого «вдруг вспоминания» - нет. Какой-то «знаток» что-то наплел Федору Михайловичу, а тот и поверил.
Эти ошибки тем более странны, что автор должен был особенно заботиться о точности каждой детали, ведь «Записки» подаются как документальное свидетельство. В таких вещах, напутав в мелочах, рискуешь утратить доверие читателя.
Наверное, Федор Михайлович так низко ставил все чужое, тем более «жидовское», что просто не считал нужным соблюдать некоторые литературные приличия.

Нараспев читают молитвы не только иудеи, но и мусульмане, и христиане. И это, разумеется, не казалось Достоевскому забавным и нелепым. «Оплевывание» тоже не чуждо православной обрядовости. И битье себя в грудь кулаками. И битье головой об пол. И крестное знамение, между нами говоря, иудею, буддисту или мусульманину может показаться диким и смешным.
«Исай Фомич как бы нарочно рисовался перед нами и щеголял своими обрядами». Да не «как бы», а на самом деле рисовался и щеголял! Как же Достоевский, великий душевед и человеколюбец, не разгадал какого-то жалкого Исая Фомича?! Острог, страшное однообразие жизни, а Исай Фомич вносит некое игровое начало, он в центре внимания, "на него" ходят даже из других казарм, он чувствует себя Важной Персоной, он по-своему артист, он достоин скорее жалости и сочувствия, чем презрения...
Достоевского раздражают театральные, показные ухватки молящегося Исая Фомича. Но легко себе представить, что и православный, оказавшись в окружении иноверцев, почти ничего о христианстве не знающих и с любопытством глядящих на его молитву, тоже не удержался бы от того, чтобы сделать свои жесты и интонации более выразительными, эффектными.

Розанов упрекал Льва Толстого в том, что он выдергивает из контекста и возводит в абсолют евангельскую заповедь о непротивлении злу насилием. Хотя это указание «одно из многих», совсем не главное в Иисусовом Учении.
Фразы Достоевского, так же выдернутые из контекста, превратились в банальности, эдакий лексикон прописных истин. Хотя на самом деле они звучат как один из аргументов в споре:
- Красота спасет мир!
- Вы уверены? А я вам отвечу, что красота погубит мир! Потому что красоте нет дела ни до Добра, ни до Пользы. Красота – это соблазн, и сколько зла было сотворено в мире во имя Красоты, притворившейся Благом и Правдой, - красоты любви, смерти, веры, жертвы, патриотизма! Зло заботится о том, чтобы предстать перед смертными в облике прекрасного, эффектного, величественного. Дьявол искусно подменяет этическое – эстетическим, чтобы незаметно вытеснить нравственную составляющую бытия.
Какой-нибудь полубезумный ученый спалит в своем эксперименте всю планету – чтобы продемонстрировать правильность своей КРАСИВОЙ теории!

Для Толстого истина – то, что должно быть добыто неустанным трудом души. Для Достоевского истина – диалектическое метание между двумя антиномиями. Толстой
Насчет недопустимости строить всеобщее счастье на слезинке одного замученного ребенка – мог бы сказать и Толстой, это вполне созвучно его убеждениям. Но Толстой, с его метафизическим и негибким складом мышления, прямолинейно гнул свое: нельзя мучить детей – всяких. И мусульманам нельзя мучить православных детей, и православным нельзя мучить детей мусульманских. Вообще люди не должны мучить и убивать друг друга и прекратить вести войны – апофеоз мучительства и убийства.
Федор же Михайлович подходил к проблеме диалектически, а запрет на пролитие детской слезинки понимал либо чисто метафорически, либо избирательно. В частности, считал необходимым водрузить над Царьградом русский флаг, хотя в ходе осуществления этих задач (кстати, менее масштабных, чем обеспечение счастья всему человечеству) неизбежно должны были пролиться детские слезки. Если не славянских, то турецких детишек. Но страдания маленьких нехристей Достоевского, насколько я понимаю, волновали куда меньше.
Кстати, в 1870-е годы около половины населения Болгарии составляли неправославные, а после обретения независимости число мусульман с каждым десятилетием стремительно уменьшалось. Нетрудно догадаться, каким образом достигалась все большее однородность населения. Вряд ли обошлось без детских слез

Гоголь и Достоевский – монархисты и люди православные. Но немногие демократы-западники так зло обличали родную страну. По всеохватности, глубине и беспросветности сатиры рядом с ними можно поставить, пожалуй, только Салтыкова-Щедрина - явного врага.
Советская власть никогда не могла понять, что сатирик-обличитель может быть и не врагом.

Достоевский, с его болезненным самолюбием, прошел через множество унижений, настоящих и надуманных, и вымещал обиду на тех, кого можно унизить безнаказанно – инородцах и иностранцах. Над ними глумился в полное свое удовольствие!
Леонид Цыпкин («Лето в Бадене») приводит длинный и далеко не полный перечень евреев-литературоведов, писавших о Достоевском: Леонид Гроссман, Долинин (он же Искоз), Зильберштейн, Розенблюм, Кирпотин, Коган, Фридлендер, Брегова, Борщевский, Гозенпуд, Милькина, Гус, Зунделович, Шкловский, Белкин, Бергман, Соркина Двося Львовна… «Можно говорить чуть ли не о еврейской монополии в изучении творческого наследия Достоевского!»
По мнению Цыпкина, есть «что-то противоестественное и даже на первый взгляд загадочное в том страстном и почти благоговейном рвении, с которым они терзали и до сих пор терзают (…) самые мелкие фактики, относящиеся к человеку, презиравшему и ненавидевшему народ, к которому они принадлежали».
Что это – акт каннибализма, совершаемый в отношении вождя враждебного племени? Или желание обеспечить себе некое алиби, защиту - «нечто вроде принятия христианства или намалевания креста на двери еврейской квартиры во время погрома?»
Рискну выдвинуть еще одно объяснение: евреи проявляли такой интерес к Достоевскому, потому что ощущали в нем нечто родственное. Петр Перцов уверял: «Из всех русских писателей Достоевский более всего - еврей. Таков он в своем антропологическом теизме. Как еврей, он всегда готов тягаться с Богом за человека. Но, как еврей же, не может оторваться от края плаща Божьего и забыть Его благословение». Однако не слишком ли это метафизично, абстрактно, да и кто такой, в конце концов, этот Перцов? Сошлюсь-ка на авторитет Льва Толстого, еще раньше сказавшего: «В Достоевском есть что-то еврейское».

Что имел в виду великий старец? Старческий болезненный дух? Неорганичность, отсутствие стихийно-жизненного начала? Интеллектуальная изощренность, страсть к словопрениям и умение «играть за обе стороны»? Переживание экзистенции как драмы, катастрофы? Привычка к унижениям – и неспособность к ним привыкнуть?
А может быть, отторжение от других национальностей?
В самом деле, толкуя о всечеловечности русского человека, сам Достоевский был этого качества начисто лишен. Для Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Тургенева, Толстого, Бунина не составляло труда влезть в шкуру итальянца, немца, поляка, кавказца и т.д. и посмотреть на мир его глазами. Достоевскому это было не дано.
В общем, Достоевский есть живое подтверждение теории П.Вейнингера: в каждом антисемите сидит еврей, не по крови, так по духу.
Кстати, о П.А. Вяземском писали М.Гиллельсон, Лидия Гинзбург, Ю. Манн, Ю.Лотман, В.Перельмуттер. Если не ошибаюсь, русский князь был прямым потомком крещеного еврея барона Петра Шафирова.

Достоевский в высшей степени уважительно и корректно оспаривал эстетические взгляды Добролюбова как слишком упрощенные.
Добролюбов не ответил напрямую, а лягнул Достоевского как бы между прочим. В статье «Забитые люди» он походя упоминает, что повесть Достоевского «Двойник» скучна до невозможности. И на конкретных выдержках из повести «Униженные и оскорбленные» доказывает: талант у Достоевского слабенький и произведение его «ниже эстетической критики» и всерьез говорить можно только о публицистической, нравоучительной составляющей. Стиль у него беспомощный, все герои говорят одним языком, а характеры имеют тусклые и неопределенные. Что же касается композиции, она неумела и постоянно нарушается длинными ненужными отступлениями.
Это значит: чья бы корова мычала о высоком и чистом художестве!
Добролюбов наговорил Достоевскому вещей не просто обидных, горьких, но почти оскорбительных. Тем более для писателя не первой молодости и с литературным именем.
Такое не забывается!
Добролюбов вскоре умер. Достоевский отыгрался на Чернышевском. Его выпады против автора «Что делать?» удивляли современников и вызывали у них отвращение.
Чего стоили хотя бы прозрачные намеки на то, что Чернышевский есть рогатый муж.
Надо, однако же, иметь в виду, что не Достоевский начал первым.
И в многолетней вражде с Тургеневым вина Достоевского, пожалуй, меньше. Опять же, не он начал первым.

Революционные демократы и демократы-просветители Достоевского не жаловали, не щадили. Принято считать, что «левая» критика была поверхностна, предвзята, узколоба.
Дмитрий Писарев, например, считал, что, если бы Раскольников читал «правильные» книги (Бокля, Фохта, Дж.Ст.Милля), он бы не придумал своей «дикой» теории. Однако нельзя отрицать, что в «вульгарно-материалистических», «упрощенных», «плоских» рассуждениях Писарева есть и сермяжная правда, и утонченность: «Всю свою теорию Раскольников построил исключительно для того, чтобы оправдать в собственных глазах мысль о быстрой и легкой наживе. Он почувствовал желание прибегнуть, при первом удобном случае, к бесчестным средствам обогащения. В его уме родился вопрос: чем объяснить себе это желание? Силой или слабостью? Объяснить его слабостью было бы гораздо проще и вернее, но зато Раскольникову было гораздо приятнее считать себя сильным человеком и поставить себе в заслугу свои позорные размышления о путешествиях по чужим карманам».
Обычно как самый яркий пример непонимания критиком писателя приводится статья Николая Михайловского «Жестокий талант»:
«…погружение надолго и по доброй воле во все извилины мрачных лабиринтов пакостной человеческой души…»
«Жестокость и мучительство всегда занимали Достоевского… Именно в сфере мучительства художественное дарование Достоевского достигло своей наивысшей силы».
«Отличительным свойством нашего жестокого таланта будет ненужность причиняемого им страдания, беспричинность его и бесцельность».
Уподобить великого гуманиста жалкому Фоме Опискину из его же повести «Село Степанчиково» - это вообще, знаете ли, ни в какие ворота…
Но скажу по совести: прочитав эту статью Михайловского после большого перерыва, я обнаружил, что она очень умна, во многом справедлива, автор ее вовсе не лишен художественного чутья. Его суждения не ошибочны, они вполне точны, но – в другой системе измерений. Это не критик был узким, поверхностным, примитивным. Это время было таким – по сравнению хотя бы с началом ХХ века.

Давайте мысленно перенесемся в 1882 г., когда Михайловский написал «Жестокий талант». Еще не сочинены «Заратустра» и «Веселая наука» и никто в России не слышал имени Ницше (да и в самой Германии оно почти не известно). Зигмунд Фрейд – начинающий врач. Василий Розанов – молодой учитель, Чехов – студент-медик, Александр Блок – младенец. «Садизм» и «садический» существуют как понятия главным образом психиатрии, а термин «мазохизм» появится только через четыре года (хотя основные романы Леопольда фон Захер-Мазоха уже изданы), а если нет термина, то и самого явления как бы не существует, т.е. оно не осознано обществом.

Человечество меньше знает о самом себе и кажется самому себе гораздо проще и понятнее, чем через каких-то 20-30 лет. Иррациональный остаток бытия вызывает раздражение и считается мутью и гадостью, не достойной обсуждения и даже упоминания – разве только в специальных юридических и медицинских целях.
Итак, если гений опередил свою эпоху, не будем осуждать его критиков, остававшихся в «своем» времени. Они не склонили головы перед величием Достоевского, не были ослеплены его сиянием, смотрели на него не снизу вверх, а как на литератора-ровню, говорили о нем без придыхания.
Это достойно уважения.
А Анатолий Луначарский, о коем теперь положено отзываться с презрительной ухмылкой! Он понимал и чувствовал Достоевского не хуже разных почвенников и мистиков:
«… пишет своей волшебной кистью судороги духа», «Можно ли найти другого писателя, демон которого имел бы столь широкие и темные крылья?»
Бедная русская революционно-демократическая критика! Вечно она что-то неправильно понимает и недооценивает. Раньше она неправильно понимала диалектический и исторический материализм и недооценила роль пролетариата, теперь она неправильно понимала особый путь России и недооценивала ее уникальную духовность...
________________________
© Хавчин Александр Викторович