В 1920–1930-х гг. в структуре органов исполнительной власти СССР существовало учреждение, созданное для организации исполнения соответствующих законоположений, в котором в течение некоторого времени массы видели наиболее надежный канал оповещения руководства страны о мучивших их вопросах. Речь идет о комитетах (комиссиях) помощи демобилизованным красноармейцам и бывшим красным партизанам при испол-комах всех уровней, впервые возникших в 1919 г. Обращавшиеся в комиссии всерьез рас-считывали быть услышанными, ведь корреспонденты и адресаты были однополчанами, старыми товарищами. Этим объясняется и свобода стиля, и многообразие поднимаемых вопросов.

Точное и полное наименование этих органов со временем претерпевало изменения, с 1925 г. его центральный орган именовался Всероссийским комитетом помощи инвалидам войны, больным, раненым и демобилизованным красноармейцам и семьям лиц, погибших на войне (Всерокомпом). В ряде губерний местные структуры комитета назывались ко-миссиями, в обиходной речи – партизанскими комиссиями. В Московской области в связи со спецификой революционного процесса в столице сложилось наименование – Москов-ская объединенная областная и городская комиссия по делам бывших дружинников 1905 г., красногвардейцев и красных партизан.
В 1923–1924 гг. была проведена масштабная демобилизация красноармейцев и ко-мандиров Рабоче-крестьянской Красной армии. Это вызвало реанимацию деятельности комиссий: демобилизованных должны были обеспечить жильем и работой. Деятельность комитетов регулировалась постановлением ВЦИК и СНК РСФСР «О передаче дела помощи демобилизованным в ведение Всероссийского комитета помощи инвалидам войны, больным и раненым красноармейцам и семьям лиц, погибших на войне» от 22 декабря 1924 г. Соответствующий раздел постановления давал ветеранам освобождение от всех налогов кроме акцизного (патентного) сбора[1]. В начальный период работы этих комиссий выявилась их вечная проблема: члены президиума комитета – представители отделов и подотделов исполкома, призванные усилить их работу, на заседаниях бывали крайне редко из-за большой загруженности и частых командировок. Заседания срывались, вопро-сы не решались. Внутри комиссий случались конфликты, спровоцированные обиженными – теми из ветеранов, кто не был утвержден в качестве красного партизана и соответственно не получил партизанское удостоверение. Заседания комиссии подчас использовались для сведения личных счетов. Активные критики работы местных советских органов часто не проходили чистку в комиссии, их намеренно «заваливали». Наверное, ни одна местная, особенно, провинциальная комиссия не была свободна от обвинений в групповщине («ко-нечно за ними гора Казбек а за мной и бугорков нет, я рабочий В.Р.З. (вагонно-ремонтного завода – авт.) а они дармоеды обманские…»[2]), что только небольшая, приближенная к комиссии группа получает льготы[3].

На Северном Кавказе, в районе активного протекания конфронтационных процессов 1918 г. и партизанского движения в тылу белых, актуальной задачей было выявление людей, принимавших участие в данных событиях. Как правило, никаких документов бойцам красногвардейских и партизанских отрядов не выдавалось. В соответствии с инструкцией, партизаном признавался тот, кто добровольно вступил в отряд большевистской ориента-ции до организации регулярных частей. Эта дата в каждом регионе устанавливалась на основе данных Истпарта. В первые годы претенденты на партизанские документы писали пространные автобиографии с упоминанием имен командиров и однополчан, описанием боевых эпизодов, которые могли остаться в памяти у многих. Источники этого периода наиболее информативны, однако они численно уступают фондам комиссий 1930–1935 гг.
После 1930 г. в деятельности комиссий наступила не только унификация делопроиз-водства, но и формализация отношений с ветеранскими слоями: поступавшие бумаги ха-рактеризовались сухим, выхолощенным содержанием. Появилась инструкция, предписывающая перерегистрацию и проверку вновь прибывших из других мест ветеранов, только после этого они могли получить партизанскую книжку местного, например, московского образца, дававшую право на льготы[4]. С 1931 г. проводились ежегодные чистки списков.

С конца 1920-х гг. меняются критерии для выдачи партизанских удостоверений и требования к представляемым документам. Нужно было представить заполненную анкету утвержденного образца и две-три анкеты-рекомендации от поручителей, прошедших про-верку ранее. Комиссия в сложных случаях запрашивала справки из архивов, со временем это стало обязательной практикой в комиссиях центра страны. Выдача удостоверения проходила в условиях строгого соблюдения всех требований. Та форма автобиографий, которая устраивала год назад, уже не годилась, нужна была точная, без лирики и без опи-саний фронтовых случаев, т.е. «официальная биография». Причиной исключения из списков могли стать не только сомнения в истинности боевой биографии, но и текущее пове-дение: занятие торговлей, владение частной собственностью в прошлом и настоящем, ис-пользование наемной силы, нахождение под судом и следствием, неточность и небреж-ность в оформлении документов; взыскания по партийной линии[5]. Основаниями для от-каза в утверждении в 1930-е гг. стало пребывание на территории белых и плен, так как в соответствии с инструкцией в списках должны были оставаться только лица, не имевшие изъянов в биографии[6]. Другой проблемой при прохождении чистки стал пересмотр ис-тории войны. Например, Михаил Иванович Передерий писал, что в ноябре 1917 г. он всту-пил в шахтерский отряд под командованием Черняка. Но вскоре этот отряд был расценен как бандитский, а его командир Черняк[7] признан анархистом. Передерий очередную чи-стку не прошел[8].

Система льгот, предусмотренная декабрьским (1924 г.) постановлением ВЦИК, стала причиной популярности комиссий. Ветеранам предоставлялись преимущества при приеме на работу[9]. По справкам из комиссии восстанавливали на работе уволенных по сокра-щению штатов, о них говорили: «неправильно снят с работы»[10]. Несмотря на ограни-ченный круг льгот, предоставляемых утвержденным красным партизанам и их семьям, в условиях тех лет и они были важны для людей. В 1930 г., когда сплошная коллективизация привела к трудностям в снабжении продовольствием, красные партизаны при наличии специальной партизанской книжки установленного образца имели право на хлебные кар-точки первой категории. С конца 1920-х гг. справка из комиссии была нужна для прохож-дения партийной чистки: «Все пережитое идет насмарку без Вашего подтверждения», – взывал к комиссии ветеран в 1931 г. Когда стал разворачиваться процесс поиска скрытых врагов, свидетельства из комиссии стали ценить как «бумажку о политической благона-дежности»[11]. Желанной была справка из партизанской комиссии и при решении личных конфликтов. Вооруженный таким документом гражданин в борьбе за свои права получал поддержку всей государственной машины.

Революция не упразднила неравенство, оно пробрело новые черты. Под лозунгом всеобщего равенства массовое сознание понимало желание собственного высокого стату-са. Признавалось, что герои революции имеют право на лучшие условия жизни, привиле-гии и почести, поэтому желающих иметь геройские звания (орденоносец, краском, крас-ный партизан, старый большевик, подпольщик и пр.) было много.
Судьба командного состава высокого уровня складывалась достаточно благополучно. Будучи уволенными из армии, они переходили на хозяйственные и административные должности, дававшие достойный уровень жизни. Д.П. Жлоба, известный красный командир, затем начдив Резерва кавалерии Красной армии, после демобилизации из армии перешел на советскую работу, совмещая несколько должностей одновременно. Сложение двух-трех жалований давало высокий уровень дохода.
Демобилизованные командиры от помощника командира полка и ниже трудоустраивались на общих основаниях. Истратив выданный расчет и не найдя работу, они начинали голодать и продавать вещи[12]. Но и бывший красный командир Я. Малеванный, устроившийся проводником в мягком вагоне, не был рад этому. Место работы оскорбляло его чувства: «Как член партии… я не на своем месте… убирать вагон и уборные иногда за своим классовым врагом не дело командира запаса РККА»[13].

Некоторым удалось хорошо устроиться. Особенно довольными оказались устроив-шиеся на крупные должности в милицию, в тюрьмы, в главки и другие хозяйственные учреждения или те немногие, кто стал крепкими хуторянами. Обращает на себя внимание, что в 1920-е гг. члены партии просились на хозяйственные должности – «агента или заве-дующего»[14]. Эта работа связывалась с возможностью улучшить материальное положе-ние.
Демобилизованные солдаты ежедневно сталкивались с трудноразрешимыми жизненными проблемами, которые совсем не вписывались в их представления о лучшем обществе. Один ветеран так описывал жизнь другого: «Живет довольно плохо, так что бак-ши караулит да казаны починяет»[15]. А ведь речь идет об инвалиде войны, награжденном орденом Красного знамени, члене партии с 1917 г., имевшем партбилет за № 1700. Ветераны ждали от властей ответного шага, означавшего признание их заслуг и благодар-ность: в обмен за утерянное на войне здоровье – менее тяжелую работу и социальную поддержку; за приведенных в Красную армию лошадей – выделение скота для хозяйства; имевшие простые должности (продавца, уборщика) просили повышения: «…Хочу… поработать работой… губернского масштаба, не то что, стою у прилавка…»[16].

Чаще всего идея воздаяния у ветеранов воплощалась в просьбы о хорошем трудо-устройстве. Было принято решение Северо-Кавказского краевого исполкома о 5 % брони для демобилизованных из Красной армии[17], но мест не оказалось. В 1925–1926 гг. про-ходили массовые сокращения штатов и закрытия предприятий. Жлобе удалось устроить бывшего шофера броневика Буравцова на завод «Жесть-Вест» на «неопределенную долж-ность», но это для того закончилось плохо: через 7 месяцев он был арестован «за фиктивное исполнение [должности]»[18]. Многие готовы были проявить инициативу: взять патент и начать торговлю, например, карточками вождей революции и лотерейными билетами, горячим чаем на Старом базаре в Ростове-на-Дону, открыть пивную или кофей-ню[19].

В среде бывших однополчан процветал протекционизм. В записках, прилагаемых к направлениям на работу, термин «лично знакомый» имел ключевой значение. Лично знакомых просят устроить на особо ценные должности: рубщика мяса в отделе гастронома, «на службу по комерческой эксплоатации ж[елезной] дор[оги]»; в Госторг «в качестве проводников товаров заграницу»[20]. Курьезным выглядит случай, мимоходом отражен-ный в рекомендательной записке. Управляющий одной из краевых контор пишет о своем знакомом и просит посодействовать, подтвердить без волокиты его партизанское прошлое: «Его знает по работе тов. Кочубей, не тот, который был повешен белыми, а тот, что лечился за счет ЦК в Швеции и в настоящее время торгует мороженым на углу Столешникова и Петровки»[21].

Заработки рядовых служащих были низкими, постепенно росли, но все равно отста-вали от роста цен на товары. Милиционер В.И. Земляной в 1926 г. получал 15 руб. в месяц, отдавая за стол 12 руб. Но начальник милиции в Баталпашинске имел уже 135 руб. жалованья. Масштаб цен проясняет уровень потребления, доступный для большинства. В шах-терских городах Северного округа Северокавказского края пуд муки стоил 30 руб., кило-грамм мяса – 120–160 руб. Полуголодная жизнь и острый недостаток самого необходимого характеризовал жизнь многих демобилизованных из армии участников войны. В день написания письма в комиссию у одного из них умерла дочь, простудившись, потому что не имела теплой одежды. Он работал, но на зарплату не мог купить одежду и еду детям, которых у него было еще двое, и просил комиссию помочь деньгами в долг[22].
В 1930-х гг. зарплаты несколько выросли. Уборщица в пединституте получала в 1930 г. 40 руб.; продавщица – 60 руб. Зарплаты заводских рабочих составляла 120–150 руб. Руководящий состав оплачивался лучше: директор известкового завода имел оклад в 275 руб.; заведующий нефтескладом – 165 руб.; начальник отдела кадров в Азово-Черноморском пароходстве – 350 руб. Артист-иллюзионист Таганрогского мюзик-холла, бывший красноармеец китайского отряда – 800 руб.! [23] Простые пенсии не выросли, со-ставляя 15–20 руб., но персональные пенсии разного уровня были больше – от 70 руб. и выше. Но некоторых особо заслуженных ветеранов не устраивали и пенсии в 150 руб., в центр уходили ходатайства об их повышении до 200 руб. И это притом, что многие из них продолжали работать на руководящих должностях, получая зарплату и пенсию одновре-менно[24].

Не устроившиеся в жизни высказывали много претензий, обид, зависти. Один был обижен, что «прозебает» в райисполкоме[25]. Другой писал: «Кто воевал и кто командовал, то очень мало их сидят на теплых местах»[26]. Несогласие с назначениями и выдвижениями охотно облекалось в обличение скрытого врага. По мнению обойденного, заведующим сапожной мастерской сделали «белого партизана», который «больше был у бе-лых, чем у красных», а заведующей столовой – жену бывшего палача[27]. Мысли о незавершенности борьбы, о существовании врагов революции, которые живут лучше бывших красноармейцев, оказались очень распространены[28]. И тесно увязаны с проблемами трудоустройства.
Только небольшая часть бывших бойцов испытывала неудовлетворенность не столько материальными результатами победы, сколько моральной атмосферой в обществе. Механик на мельнице, одинокий, тоскующий, жаловался на жизнь, но ничего не просил, кроме фотокарточки бывшего командира[29]. Выражаемая тоска по боевому прошлому выглядит странно после шестилетнего периода войн и революций. Причиной являлись трудности послевоенного времени, после которых жизнь без всяких обязательств казалась желанной. Бывший красный партизан Погрибиченко преследовался за долги по налогам, поэтому его желание вполне искренне: «…Вон так бы война то от такой хозяйств сыл бы на коня и вехал чтоб глаза ни глидили»[30].

Со временем неудовлетворенные начали искать причины своих несчастий, и нашли «ненастоящих» большевиков в партии и власти. «То, что старым партизанам нет хорошей службы это оттого, что во власти старая контрреволюция» (1928)[31]. «Кто нас придавал и бил наших товарищей тот и Апять жывють… Горит наша портизанская порщиная (пор-ченная – О.М.) кровь на етих парозит» (1928)[32]. Со временем озлобление нарастало: «Все хорошо, но только плохо, что много и многие сидят в сов. аппарате таких лиц, кото-рых давно надо гнать в шею, и за них только на бумаге пишут и больше ничего с ними не делают» (1930)[33]. На этой волне недовольства сформировался жанр доноса.
Георгий Поляков, брат погибшего на войне командира, сам подростком находив-шийся в полку, малограмотный и очень озлобленный, был обижен своей неустроенностью. Причиной своих бед он видел тех, кто «залес на места», пока истинные партизаны воевали. Обладатели хороших должностей называл предателями и бандитами. С ними Поляков и вел войну, которая заключалась, по-видимому, с его стороны в написании жалоб, а с про-тивоположной стороны – в его избиении. В перечень врагов попали председатель райис-полкома: «…Давноба ево нужно повесить… [он] расстрелял двинадцат наших самых наилучших бойцов… он мучил жон наших и ацов и грабил нащи хозяицвы и типеря ему по-чют и уважения…». «Жалка. Абидна», – заключал Поляков, ему нужен был орден Красно-го знамени, чтобы биться со своими недругами[34].
Орден воспринимался как своего рода охранная грамота, скатерть-самобранка, шап-ка-невидимка и другие чудесные предметы: «…Дайте мне ордер красного Знамени он мне будет помогать… мы раньше их не хотели, а настоящее время они нужны» (1931)[35]. Или еще более конкретно: «Эта награда при старости лет будет служить куском хлеба нам изу-веченным ветеранам» (1928)[36]. От обид недалеко было и до сомнений. Ветеран, по-видимому, вложил свои мысли в чужие уста, когда написал: «…И теперь с двумя ордена-ми влачу жалкое существование перебиваясь с хлеба на воду и терпя насмешки: “За что же вы воевали?”»[37].

Параллельно в массовом сознании оформились категории «неприкасаемых», которым нельзя было пользоваться «завоеваниями». Следовало ожидать, что ими становились настоящие и мнимые помещики, офицеры. Но неожиданно в этом списке обнаруживается пролетарская по происхождению молодежь. Идея, что воюем для будущего, для детей, поддержанная в годы Гражданской войны[38], позже оказалась забыта. Молодежь («эта камса не видевшая еще черного дыма»[39]) вызывала нескрываемое раздражение среди 30-35 летних ветеранов. Обиженные на вредителей, «скользких партийцев», бывшие бойцы-красноармейцы озлоблены и на «мальчишек, опьяненных [властью]», на «молодежь, которая считает себя за человека»[40].

Но и молодежи несладко в эти годы. Е. Рассаднев, молодой человек, сын погибшего красноармейца, окончил профшколу, получил специальность слесаря, но не мог устроиться по профилю. Он обращался в ВСНХ, но ему не ответили. «Теперь лопнуло терпение… […] Мы остались беспризорными, подобрали нас с улицы, разослали по школам, дали специальности и теперь же смеются с нас… слесарь гоняет в шахте вагоны, столяр из кадушки продает квас, швея тряпкой моет посуду; и ряд [других] таких издевательств, которые по положению относятся к мести нам. Вот как относится к новой рабочей квалифицированной силе старая держиморда» (1930)[41].

Сложные экономические условия неоднократно приводили бывших бойцов револю-ции на скамью подсудимых и в тюрьму. Чаще всего это были экономические преступления – растраты. В путевых заметках корреспондента «Советского Юга» в 1923 г. сказано: «Показательно: на Кубани и Черноморье цифровые данные о судебных делах говорят о наступившем успокоении. На контрреволюционные дела падает лишь 7 %, но зато на дела о преступлениях по должности и превышении власти – что-то около 70 %»[42]. Бывших заслуженных красноармейцев выдвигали на ответственные должности: завмага, завсклада. Но низкий уровень грамотности и отсутствие нужного опыта приводили к печальным развязкам; они или соблазнялись близостью к материальным благам, или не замечали проворачиваемых другими работниками за их спиной махинаций[43].
Оказавшись в тюрьме, бывшие красные партизаны высказывали интересные соображения по поводу своих отношений с государством. Во-первых, они подчеркивали, что уважали закон, «за который мы сами клали свои жизни», и что сознательного умысла в причинении вреда не имели[44]. Во-вторых, были искренне убеждены в том, что хорошие отзывы старых боевых товарищей о прежней службе должны сыграть важную роль в их судьбе. Т.е. объектом судебного разбирательства, с их точки зрения, являлось не преступ-ление, а человек. В-третьих, используя свое чувство исторической правоты, они были убеждены, что закон должен быть на их стороне, ведь за него они воевали. Поэтому в ходу были просьбы повлиять на исход дела[45].

С конца 1920-х гг. государственная репрессивная машина стала хорошим подспорьем решения как личных, так и производственных конфликтов. В 1930 г. два работника Плавстроя[46] – Манжела и Гноевой – оказались в ГПУ по обвинению в порче 34 тракто-ров, принадлежавших совхозу № 5. Дело начиналось так: они, как представители Плавст-роя, организации-заказчика, обнаружили эти трактора неисправными, за что отругали правление совхоза и пригрозили, что сообщат об этом куда следует. Но руководство сов-хоза их опередило, сразу же, надо полагать, по телефону, связалось с органами, и их арестовали, когда они только выехали из правления совхоза[47]. Так Манжела и Гноевой оказались в ГПУ, о чем еще утром и не подозревали.
Н.А. Мининков в ходе контекстно-психологического анализа пьес Н.Л. Янчевского нашел, что в них отражен действительно имевший место страх общества перед обвинением во вредительстве, он становился существенным фактором внутренней жизни стра-ны[48]. Даже самые заслуженные участники Гражданской войны, притом не занимавшие в тот момент крупных постов, всерьез опасались оказаться в жерновах карательных органов. Например, в 1931 г. Александр Панкратьев из Геленджика, наблюдая за ходом разоблачительной кампании, инициированной процессом Промпартии, просил прислать ему доку-мент, удостоверяющий его революционное прошлое, так как при создавшейся в городе обстановке документ из комиссии красных партизан «крайне нужен»[49].

В письмах, направляемых в адрес партизанских комиссий, отражена реакция масс на важнейшие направления внутренней политики в СССР: нэп, коллективизацию и индуст-риализацию. Распространенное мнение о том, что ликвидации нэпа требовали, прежде всего, рядовые партийцы[50], после знакомства с материалами фонда уже не выглядит столь уж однозначным. Среди добывающих себе хлеб крестьянским трудом, ремеслом, службой в частных и государственных конторах и предприятиях их было очень и очень немного. Протесты против частного предпринимательства подавались тогда, когда оно конкурировало с государственным предприятием того же профиля[51]. Гораздо чаще встречается критика советской бюрократии, которая покровительствует врагам, и вместе с ними сидит в учреждениях.

Бесчинства местной власти, описанные в жалобах, поражают циничностью и уве-ренностью в безнаказанности[52]. Всех превзошел начальник Лабинского собеса Ковба. Он послал вдове красноармейца повестку, чтобы та пришла и получила пенсию за убитого на войне мужа, а когда она пришла, заявил ей, что она – не она, а жена псаломщика тако-го-то, и деньги не выдал. Упомянутый псаломщик был в 1918 г. расстрелян красными как контрреволюционный элемент. Ковба проделал этот трюк со многими сельчанами, число обиженных достигло 35 чел. Всех он называл бандитами, кричал и оскорблял, документам не верил – «ложные» – и деньги не выдавал. И опять автор письма придал жалобе политическую окраску: «Ево выходка не пахожа на партейного». Дескать, Ковба говорил жалобщикам, посылать письма в Москву бессмысленно, т.к. они вернутся ему же на рассмотре-ние. «Мне Москва выдала декрет такой, – резюмировал Ковба, – кто будет на меня жало-ваться, я имею право тех людей отдавать под суд». Женщина задала вопрос: «Что, разве вернулся восемнадцатый год? У нас еще не зажили раны от шомполов и от плетей, что били бандиты. Тов. Ковба будет с нас кожу сдирать, мы не имеем права на ниво жаловать-ся, как мы можем ити за партейными, если они делают неправильно» (1928)[53].
Она не случайно вспомнила прошлые годы, потому что подобные приемы знала станичная администрация. Например, в 1906 г. казначей станицы Нижнечирской Ф.Ф. Писков требовал для получения пособий для семей мобилизованных казаков с их жен удосто-верения и за их отсутствием деньги не выдавал. Дело оказалось в том, что Писков эти деньги положил в коммерческий банк и получал с них проценты. Он затянул выдачу по-собий почти на год, их получали сами казаки, вернувшиеся с Дальнего Востока[54]. Параллели были слишком очевидны и нелестны для новой власти.

Первые коллективные хозяйства в деревне были созданы еще в годы Гражданской войны, и у большевиков было не менее 10 лет с тем, чтобы проанализировать накопленный опыт. Было ли это сделано, говорят данные документы. Раскол среди бывших комба-тантов по поводу вступления в сельскохозяйственные товарищества существовал уже в 1920-х гг. Тогда поддержка этой идеи была связана с тем, что многие из бывших красно-армейцев претендовали на руководящие должности с прицелом на поправку собственного материального положения. Бывший красный партизан, ныне агент по закупке скота с ок-ладом 80 руб., посчитал, что живет «трудновато», поэтому просил: «А в заключении все-же… коллективная жизня меня тянет тольки потому что я зарожден ей […]. Рекомендуйте поработатся в коммуне председателем…» (1927). Просьбы помочь вступить в сельхоз-коммуну сопровождает такая мотивировка: «Я человек семейный не имея ничего, а так же стремлюсь более к обществу…» (1927). Бывшие партизаны часто просили принять их в члены товарищества, так как они «неимущие»[55]. Т.е. в колхозы, артели и товарищества толкали безработица и безземелье.

Но еще до периода массовой коллективизации земледельческие коммуны показали огромное число очевидных, поначалу замалчиваемых проблем: произвол общих собраний и правлений в отношении отдельных членов, мошенничество, злоупотребления, пьянство, бесхозяйственность. Члены ТОЗа «Пролетарская трудовая семья» (станица Кореновская) Голобородько и Ломовой в своей жалобе описали положении дел в своем товариществе. Они, казначей и председатель, были исключены общим собранием без возврата земельных участков. Взаимные обвинения в мошенничестве, пьянстве, лени являлись фоном, на ко-тором в письме раскрывались некоторые практиковавшиеся в то время махинации в товариществах. Семенная ссуда выдавалась из расчета 10 пудов на 1 десятину пахоты. Зерно похищалось и продавалось на сторону, а отсутствие всходов объяснялось тем, что семена были прелыми[56].

1928 год выявил недовольство подходом в проведении партийной линии на коллек-тивизацию. Провал плана хлебозаготовок весной 1928 г. заставил органы власти выслушать недовольных. Главным собеседником была выбрана деревенская беднота, поэтому рекомендации были даны в соответствии с классовой линией в деревне. Высказывались претензии к принципам кредитования, которые брали во внимание кредитоспособность хозяйства. Делегаты районных конференций бедноты в Кубанском округе свидетельствовали, что кооперативная политика государства не рассчитана на бедняка; для вступления в артель или в кредитное общество нужны или задаток, или поручители; и то, и другое для бедняка невыполнимо[57]. Действительно, государство, провозглашая классовые лозунги, относилось к колхозам как к таким же субъектам хозяйствования, как и единоличные хо-зяйства. При наличии безнадежных долгов по налогам и кредитам хозяйство объявлялось банкротом. Таким оказался ТОЗ «Лихой красный партизан», в который вошел с лошадью один из ветеранов-конников. Но председатель («Орлов фулиган») набрал кредитов («перекредитовался»), и теперь их «конями ликвидкомиссия покрывает Госкредит» (1928)[58].

Селькор Максим Григорьевич Тепериков предложил оригинальный метод привлечения крестьян в колхозы в виде отсрочки на все виды кредита до урожая 1928 г. Он считал, что если не предъявлять векселя коллективов к взыскиванию, а старые кредиты зачислять в новые, то таким образом можно было привлечь бедняков в коллективные хозяйства [59]. Т.е. показать крестьянам: вот где вас не тронет фининспектор и уполномоченный по сбору ЕСХН, именно тут вас не только не арестуют за неуплату, но дадут еще денег.

Переход к сплошной коллективизации не встретил понимания у одних ветеранов Гражданской войны и нашел поддержку у других. Те, кому с огромным трудом удалось наладить свое хозяйство, не откликались на новые лозунги. А.А. Полянский из села Пес-чанокопского писал, что его теперь считают не красным партизаном, а бандитом за то, что он не записывается в колхоз (1930 г.). Вступись, молил он отца-командира, а то последний хлеб заберут! И сокрушенно резюмировал: «Пропали наши завоевания Октября»[60]. Под давлением многие были вынуждены вступать в колхозы, нисколько не заблуждаясь в отношении своих перспектив: «В настоящее время перехожу я в коллектив где нами поти-рают как тряпками» (1930)[61]. После сталинской статьи о перегибах и головокружениях крестьяне получили возможность выходить из колхозов, но на практике внесенный пай им правление не возвращало[62].
Большинство постепенно приспособилось к новой линии партии, найдя в ней свои плюсы. Показательным является изменение позиции Ефима Стратоновича Руденко из колхоза «Буревестник» (станция Овечка). Весной 1929 г., когда создавался этот колхоз, в него вошло 51 хозяйство. Руденко не решался следовать их примеру, но после вызова в сельсовет, где ему сказали, что если не пойдет в колхоз, то место ему на Соловках, запи-сался и поработал весенний сезон. Окончили сев, и оказалось, что он с сыном-фордзонистом (трактористом) получил меньше, чем другие, притом, что оба от поля не отходили. И Руденко «выписался» из колхоза, вместе с другими недовольными семьями (всего их оказалось 32 семьи). Движимое имущество им вернули, но главная беда заклю-чалась в том, что вышедшим из колхоза не дали ни одной десятины весеннего сева[63].
В 1931 г. Руденко – вновь член колхоза – яростно протестовал против идеи о сдель-ной оплате труда, потому что это «гибель» для его семьи – их 8 душ, и никто кроме него работать не может – то больные, то малые, то старые. Удивительно быстро поменялся строй мысли человека: два года назад он – крестьянин со здоровой ориентацией на труд, теперь люмпен с иждивенческими требованиями[64].

Никого не смущало, что заслуженные ветераны занимали руководящие места в про-мышленности. Многие имели только низшее общее образование, а профессионального образования не имели вообще. Так, активный участник Гражданской войны, председатель ревкома и комиссар ЧК Михаил Васильевич Субботин, до революции и сразу после окон-чания войны – простой маляр, в 1931 г. был мобилизован на Магнитстрой начальником работ; с 1933 г. он – начальник работ Союзводстроя при Тулметаллстрое (г. Тула)[65]. На-правленные на различные технические курсы демобилизованные красноармейцы и коман-диры учились с большими трудностями. Заканчивали их и становились специалистами при поддержке влиятельных сослуживцев [66]. Иногда среди техников встречались то ли самозванцы, то ли обладатели низкой квалификации, за некачественно выполненную ра-боту на них подавали в суд, по обвинению в растрате государственных средств [67]. Но самые способные и амбициозные упорно осваивали новые профессии. Сохранился черно-вик официального письма Жлобы, назначенного начальником Плавстроя, организации по проведению осушительных работ на Кубани, на обороте которого его рукой сделаны чер-тежи ирригационных сооружений. Очевидно, что он стремился вникнуть в суть нового дела [68].

Эффективной работе препятствовала низкая производственная дисциплина, мизер-ные заработки, пьянство и неорганизованность. В одной из краснодарских газет появилась статья о беспорядках, в которой Плавстрою было дано сатирическое имя «Пьянстрой». В ответ и с одобрения начальства рабочие Плавстроя написали протестное письмо, упирая на то, что критика дала возможность «кулачеству и шептунам лишний раз издеваться». «Острый голод» испытывал Плавстрой не только на специалистов, но и на простых рабо-чих. Курсы по подготовке рабочих для треста пополнялись осенью за счет беспризорников. Им выдались шубы, сапоги, назначалась стипендия, но весной они все продавали и уходили со стройки [69].

Положение рабочих Плавстроя предстает из письма К.И. Колебошина, молодого парня, приехавшего на работу в «столицу» кубанских плавней – станицу Полтавскую. Видимо, письмо от 25 января 1930 г., адресованное отцу, было переслано последним руководству стройки. Он писал родителям, что жил скверно, работа была трудной. С 4–5 часов утра и до 6 часов вечера он бегал по паханой земле с мешком на плечах, потел, потом его прохватывал ветер. Вечером «хочешь покушать а кушать нечего окромя сырая дождевая вода и хлеб который нужно прежде чем его с’есть то нужно его размочить а потом приго-товить палку чтобы пропихнуть его в горло а иногда и этого не бывает…». Дневной заработок составлял 1 руб. 84 коп. Дни простоя из-за тумана поденным рабочим, таким как Колебошин, не оплачивались. А жизнь в станице Полтавской из-за наплыва людей стала в 2 раза дороже, чем в городе. «В общем 1 р. 84 к. на базар не хватит», – резюмировал Коле-бошин. Парень жил в общежитии, топившемся казенными дровами раз в день. Комната была на 15 чел., спали на голых досках. Бани не было, за 2 недели он ни разу не сменил белье, а «вшей у ребят несметная сила, а если нет у тебя, то поналазят чужие». Горячую еду было негде готовить. Он просил отца присылать «пятерочку» в месяц, «чтобы мог выйти на квартиру и питаться немного лучше чем сейчас». За квартиру брали 3 руб. в месяц, он собирался отдавать хозяйке паек: сахар, пшено и масло, а она бы его кормила [70].

Наиболее интересные и информативные документы из фондов комиссий помощи ветеранам – это автобиографии, письма и пространные жалобы, направляемые в эти комиссии. Они имеют весь набор качеств, присущих документам личного происхождения: субъективный взгляд на события, концентрация на личном опыте, эмоциональность, богатейшая палитра смыслов общеупотребимых понятий.
Те описания боевых сцен, в которых не ставилась цель представить себя героем, ча-ще всего выглядят достоверно как запечатленное в памяти прошлое, потрясающее сознание очевидца до настоящего момента. Подчас в них обильно присутствует революционная хлестаковщина. Встречающиеся в достоверных описаниях тенденциозные интерпретации не означают лживость самого интерпретируемого факта. На наш взгляд, достоверность изложенных фактов и вердикт комиссии не связаны. Партизаны с сомнительными документами оказываются утвержденными, а вполне убедительные документы отвергаются, потому что перечень требований со временем увеличивался. При определении истинности содержания текста принимается в расчет то, что текст, в котором описано действительно виденное, имеет несколько внутренних особенностей. Одна из них – отсутствие внутренней логики в изложении фактов; повествование состоит из последовательности событий, цель и смысл которых наблюдателю неочевидны.

Среди корреспондентов комиссий встречаются различные типажи: сутяжник, обиженный герой, наивный соискатель, разочарованный идейный большевик. Сутяжники – достаточно образованы, имеют вкус к бюрократической переписке. Многие из бумаг, подписанных другими лицами, написаны их рукой. Они одни из самых яростных обличителей бюрократии и всяческого начальства, не чужды доносительству. Они пишут в комиссию в течение нескольких лет, невзирая на результат обращений. Однако часто они все же добиваются своего.

Обиженные герои отличаются склонностью к надрывно-патетическому тону. В их письмах попадается наигранная брутальная ирония, о собственном тяжелом ранении пишут: влепили из трехлинейки гостинец за право трудящихся! [71]. Просят воздаяния в соответствии со своими заслугами, орденов, должностей. Наивные соискатели – это обычно малограмотные и малокультурные крестьяне, искренне уверенные, что власть в лице комиссии решит их проблемы. Они отличаются редким косноязычием формулировок, хотя именно в них представлены самые достоверные образцы массовых представлений о рево-люции, войне и текущем моменте.

Немногочисленны письма авторов из категории идейных и разочарованных. Идейные и не разочарованные практически не встречаются. Есть вполне удовлетворенные достигнутым положением, но степень их идейности оценить трудно. Идейные разочарованные большевики пишут эмоционально сильные тексты, они как никто стремятся быть услышанными, ничего для себя не просят практически никогда, хотя многие находятся в трудном материальном положении. В их письмах упоминания о «последнем прости-прощай» прочно увязаны с разочарованием в итогах борьбы [72].

Отдельно стоят письма, написанные женщинами и детьми-подростками. Они чрезвычайно информативны за счет деталей, более откровенно передают не только гендерно-возрастные, но и общие настроения.
Среди ветеранов много инвалидов, в том числе и с психическими расстройствами: эпилепсия, неврастения, «приступы исступления», «чувство страха»[73]. Об этом свидетельствуют не только соответствующие медицинские справки, но и упоминания самих ветеранов. Они так откровенно признаются в психических расстройствах, потому что те являются следствием их участия в войне: «При ликвидации [белых] в гор. Феодосии мне пришлось участвовать в форменной резне, после чего расстроилась нервная система[,] и я был отправлен в Москву в нервный госпиталь, где меня вылечили»[74]. Николай Алексеевич Кубраков, явно психически больной человек, в 1927 г. всех своих личных врагов называет «Контрреволюционерами Белыми Буржуазией», а все личные несчастия объясняет происками классово чуждых элементов[75]. Параноидальность, единичная в 1927 г., спустя несколько лет ставится массовым явлением: психопатологические процессы захватывают широкие слои.

Комплекс исследуемых документов предоставляет широкие возможности для социо-лингвистического анализа. Можно проследить изменения в массовом сознании и ход процесса социальной самоидентификации. Сознание масс быстро приспосабливалось под лозунги переживаемого момента тогда, когда была в этом нужда. Если ушла жена, то ушла к офицеру и кулаку, а жалобщика бросила как бедняка[76]. Производственные конфликты, вызванные очевидным непрофессионализмом автора, трактуются им с позиций классовой борьбы: «Служу… полеводом, но жизнь очень плохая страшно обижают меня старые агрономы, которые косо смотрят на Советскую власть»[77].

В анкетах отразился и переходный характер социальной структуры страны, вступившей в полосу модернизации. Показательны категории собственной социальной принадлежности, использованные корреспондентами партизанских комиссий: «рабочий батрак»; «сын крестьянского пролетариата»[78]. Латыш Ян Маркович Вископ был до революции рыбаком, но предпочел вписать в соответствующую графу – «рабочий-моряк». В момент заполнения анкеты он – заведующий нефтескладом, но его социальное положение – рабочий – не изменилось. После указания места работы добавил: выдвиженец[79]. Очевидна жажда карьерного роста, сосуществовавшая со стремлением слиться с массой. Это форма мимикрии: казаться одним, быть другим.

Авторы текстов очень вольно обращаются с понятиями, присваивают им свое значение. Старуха называет себя красноармейкой, потому что ее два сына ушли в Красную ар-мию и не вернулись[80]. Своеобразная лексика этих писем соответствует народному язы-ку. Когда его носители пытаются использовать официальные формулы и обороты речи другого слоя, то возникает впечатление, что говорят они на чужом языке. К месту и не к месту употребляют слова, несвойственные их естественной речи: «дайте содействия моей жизни»[81]; «закончил двое курсов, чувствую себя в знаниях сравнительно ничего»[82]; «наша часть Мохна разбила»[82]; «был два раза ранен, причем потерял ногу и отца и бра-та»[84]; «наш вековой враг капиталист»[85]; «с 13-го года по батрачеству служил»[86]. Когда хотят пошутить, получается по-уличному брутально: повели на «шлепку»; на гер-манской войне воевали «за веру, царя и тещу»[87]. Беззастенчиво используют примени-тельно к себе советские штампы, например, «я как гирой революции», свое собственное боевое прошлое называют славным[88].

Любопытно, что идеология повлияла на женскую оценку такой чисто матримони-альной категории как «хороший муж». Бывшие красноармейки желали себе мужей с определенными качествами, и если этого не имели, то страшно переживали по данному поводу. Бывшая сестра милосердия писала: «Я вышла замуж. У меня муж довольно хороший и сознательный, только одно несчастье, что он не член партии и не служил в Красной армии, но только потому что у него тогда была отсрочка, он был один у матери» (1928)[89]. Еще более эмоциональна идейная большевичка, уполномоченная по хлебозаготовкам Тимашевского райкома ВКП(б), ответственный секретарь партийного журнала Катя Украин-ская: «Замужем. Один ребенок. Девочка Людмила. Муж – беспартийный спец. Я очень страдаю от его беспартийности и не люблю его так, как когда я в партии ВКП(б), [там] меня любят и считают хорошей работницей» (1929) [90]. Очевидно, что внутренние моти-вы недовольства у двух женщин были разными: первая волновалась из-за того, что муж не мог получить хорошей работы, а вторая переживала из-за отсутствия духовной близости с супругом.

Существование комиссий помощи демобилизованным красноармейцам и бывшим красным партизанам оказалось явно не в интересах советской власти. В работе комиссий было много недочетов, вокруг них регулярно возникали скандалы, их деятельность не га-сила недовольство, а только разжигала негативные эмоции. К тому же общение с комис-сиями были поводом для обмена мнениями в ветеранских кругах. Собранные вокруг них люди выступали активными критиками политики. Письма в комиссию – это озвученное недовольство, которое вовсе не стоило выпускать в мир. И в 1935 г. эта структура была ликвидирована постановлением ВЦИК одновременно с закрытием журнала «Каторга и ссылка», роспуском Общества старых большевиков и Общества бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев, по поводу которых было принято соответствующее решение Полит-бюро ЦК ВКП(б).

Настроения бывших бойцов Красной армии, зафиксированные в документах 1920–1930-х гг., кроме информации о буднях и заботах рядовых людей в первые десятилетия советской власти, косвенно говорят и о мотивах их революционного активизма в годы Гражданской войны. Их представления о новой власти в тот период оказались явно иными, чем позже. Это был произвольный конструкт, причем почти у каждого свой. В дальнейшем ожидания, не получавшие воплощения, провоцировали новые конфликты – от внутриличностных до идейно-политических.
______________________________________

Работа выполнена при финансовой поддержке исследовательского гранта РГНФ № 08-01-00465а, проект «Гражданская война: взгляд из окопа».

Источники:

1.     Государственный архив Саратовской области (далее – ГАСО). Ф. 521. Оп. 1. Д. 1520. Л. 60–62, 97.
2.     Государственный архив Ростовской области (далее – ГАРО). Ф. 2993. Оп. 1. Д. 213. Л. 18.
3.     ГАРО. Ф. 2993. Оп. 1. Д. 90. Л. 7, 8.
4.     Центральный государственный архив Московской области (далее – ЦГАМО). Ф. 4716. Оп. 1. Д. 33. Л. 18.
5.     ГАРО. Ф. Р-2992. Оп. 1. Д. 289. Л. 10; Центр документации новейшей истории Рос-товской области (далее – ЦДНИРО). Ф. 912. Оп. 1. Д. 11. Л. 471; ЦГАМО. Ф. 2169. Оп. 1. Д. 16. Л. 1.
6.     ГАРО. Ф. 2993. Оп. 1. Д. 114. Л. 26; Д. 116. Л. 12; Ф. 3442. Оп. 1. Д. 86. Л. 2.
7.     Анархистский отряд Черняка был подчинен Антоновым-Овсеенко Жлобе перед на-ступлением на Ростов. На подступах к Ростову оба отряда Жлобы и Черняка подчи-нены по приказу Антонова-Овсеенко командующему войсками Северного участка Р.Ф. Сиверсу (Мартыненко Г.А. Комкор Дмитрий Жлоба. – М.: Воениздат, 1985. – С. 29).
8.     ГАРО. Ф. Р-2992. Оп. 1. Д. 2315. Л. 1, 2, 4.
9.     ГАСО. Ф. 521. Оп. 1. Д. 1238. Л. 4, 8, 25; ЦДНИРО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 4. Л. 515–519, 563.
10.     ЦДНИРО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 4. Л. 406, 408, 409; Д. 5. Л. 268, 300.
11.     ЦДНИРО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 6. Л. 95; Д. 7. Л. 357, Д. 9. Л. 148 об.
12.     ЦДНИРО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 4. Л. 2, 141; Д. 10. Л. 363.
13.     ЦДНИРО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 8. Л. 496.
14.     ЦДНИРО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 4. Л. 68, 89, 153, 720; Д. 10. Л. 30–31, 118, 328, 420, 515.
15.     ЦДНИРО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 4. Л. 372 об.
16.     ЦДНИРО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 4. Л. 191; Д. 5. Л. 239, 630.
17.     ЦДНИРО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 4. Л. 281.
18.     ЦДНИРО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 4. Л. 666; Д. 5. Л. 591; Д. 10. Л. 340.
19.     ЦДНИРО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 4. Л. 211; Д. 10. Л. 455, 199.
20.     ЦДНИРО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 10. Л. 35. Д. 4. Л. 414.
21.     ЦДНИРО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 10. Л. 573.
22.     ЦДНИРО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 5. Л. 629. Д. 10. Л. 92, 94, 392, 420.
23.     ГАРО. Ф. Р-2992. Оп. 1. Д. 8. Л. 49. Д. 363. Л. 13. Д. 3301. Л. 1 а. Ф. 3442. Оп. 1. Д. 106. Л. 5, 6. Д. 112. Л. 3. Д. 213, 215, 219.
24.     ГАРО. Ф. Р-2992. Оп. 1. Д. 360. Л. 22; Ф. 3442. Оп. 1. Д. 86. Л. 5 об.; Д. 106. Л. 5, 6.
25.     ЦДНИРО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 10. Л. 364.
26.     ЦДНИРО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 8. Л. 432 об.
27.     ЦДНИРО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 9. Л. 264 об.
28.     ЦДНИРО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 10. Л. 382–383.
29.     ЦДНИРО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 5. Л. 561–562.
30.     ЦДНИРО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 10. Л. 89 об.
31.     ЦДНИРО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 5. Л. 651.
32.     ЦДНИРО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 5. Л. 245.
33.     ЦДНИРО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 8. Л. 432.
34.     ЦДНИРО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 5. Л. 245–246, 276.
35.     ЦДНИРО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 12. Л. 333.
36.     ЦДНИРО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 5. Л. 389.
37.     ЦДНИРО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 4. Л. 4, 243.
38.     Большевик (Киев). 1919. 12 апреля. № 3. С. 2.
39.     ЦДНИРО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 4. Л. 33.
40.     ЦДНИРО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 9. Л. 214, 426.
41.     ЦДНИРО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 8. Л. 41.
42.     Мининков Н.А. Николай Леонардович Янчевский: историк, писатель, революционер. Ростов н/Д., 2007. С. 66.
43.     ЦДНИРО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 7. Л. 451. Д. 8. Л. 331. Д. 12. Л. 242.
44.     ЦДНИРО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 10. Л. 129, 147.
45.     ЦДНИРО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 4. Л. 210.
46.     Организация, созданная в 1929 г. для осушения кубанских плавней под посевы риса. В 1938 г. она была переименована в Управление строительства «Кубрисострой».
47.     ЦДНИРО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 8. Л. 511–514.
48.     Мининков Н.А. Указ. соч. С. 79.
49.     ЦДНИРО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 12. Л. 153 об.
50.     См. напр.: Орлов И.Б. Образ нэпмана в массовом сознании 20-х годов: мифы и бед-ность // Новый исторический вестник. 2002. № 6. URL: http:// http://www.nivestnik.ru/2002_1/2.shtml (дата обращения 20.09.2009).
51.     ЦДНИРО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 5. Л. 54.
52.     ЦДНИРО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 5. Л. 264–266; Д. 10. Л. 52.
53.     ЦДНИРО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 5. Л. 455 об.
54.     ГАРО. Ф. 55. Оп. 1. Д. 601. Л. 260.
55.     ЦДНИРО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 4. Л. 287, 315, 316, 475.
56.     ЦДНИРО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 5. Л. 232.
57.     ЦДНИРО. Ф. 7. Оп. 1. Д. 673. Л. 89, 92.
58.     ЦДНИРО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 5. Л. 555.
59.     ЦДНИРО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 5. Л. 303.
60.     ЦДНИРО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 8. Л. 58.
61.     ЦДНИРО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 7. Л. 10.
62.     ЦДНИРО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 7. Л. 453.
63.     ЦДНИРО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 7. Л. 281 об.
64.     ЦДНИРО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 9. Л. 426.
65.     ЦГАМО. Ф. 4804. Оп. 1. Д. 177. Л. 13–14.
66.     ЦДНИРО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 7. Л. 512.
67.     ЦДНИРО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 6. Л. 157.
68.     ЦДНИРО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 8. Л. 484.
69.     ЦДНИРО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 6. Л. 109, 148, 153, 163.
70.     ЦДНИРО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 8. Л. 334–338.
71.     ГАРО. Ф. Р-2992. Оп. 1. Д. 130. Л. 24.
72.     ЦДНИРО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 4. Л. 628. Д. 5. Л. 489.
73.     ЦДНИРО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 5. Л. 515–516; Д. 10. Л. 67; ГАРО. Ф. 2993. Оп. 1. Д. 349. Л. 15; Д. 352. Л. 11; Д. 358. Л. 21; Ф. 3442. Оп. 1. Д. 112. Л. 32, 36; Оп. 4. Д. 2. Л. 6.
74.     ЦДНИРО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 7. Л. 475.
75.     ЦДНИРО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 4. Л. 93–94.
76.     ЦДНИРО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 4. Л. 160.
77.     ЦДНИРО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 8. Л. 18 об.
78.     ЦДНИРО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 5. Л. 439, 403.
79.     ГАРО. Ф. 3442. Оп. 1. Д. 219. Л. 1.
80.     ЦДНИРО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 5. Л. 550.
81.     ЦДНИРО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 5. Л. 239.
82.     ЦДНИРО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 5. Л. 371 об.
83.     ЦДНИРО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 5. Л. 617 об.
84.     ЦДНИРО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 5. Л. 297.
85.     ЦДНИРО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 5. Л. 326.
86.     ЦДНИРО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 4. Л. 485, 486.
87.     ЦДНИРО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 5. Л. 500, 285.
88.     ЦДНИРО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 4. Л. 342.
89.     ЦДНИРО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 5. Л. 594.
90.     ЦДНИРО. Ф. 912. Оп. 1. Д. 6. Л. 110.
_________________________
© Морозова Ольга Михайловна

Первая публикация: Морозова О.М. От сумы, от тюрьмы и от сумасшедшего дома: дея-тельность «партизанских комиссий» (1919–1935 гг.) // Повседневный мир советского че-ловека 1920–1940-х гг. Сборник научных статей. – Ростов-н/Д: Изд-во ЮНЦ РАН, 2009.