|
|
|
***
Твои диктанты всё короче – Ты больше стал мне доверять? А может, меньше? Между прочим, я разучилась повторять слова молитвы. Паранойя терзает эпигонов всласть, те, кто спасён в ковчеге Ноя, хотят ещё куда попасть, да забывают от азарта, о том, что человек не зверь, что золотому миллиарду не уберечься от потерь, что голодающие дети нам не простят своей судьбы, и много есть чего на свете, что не вмещают наши лбы – упрямые от страха смерти и робкие от страха жить. Не для меня планета вертит Твои цветные витражи, В мозгу искажены масштабы – пыталась верить, не любя, а без задания генштаба так сложно познавать себя, не отвратит Твой гневный окрик от эйфории, от нытья, и я сама себе апокриф, сама себе епитимья, сложнее пуританских правил нескромное Твоё кино, порой Твой юмор аморален – но что поделаешь - смешно. *** Не проклюй мне висок – он ещё пригодится нам с тобой, моя нетерпеливая птица, по калибру колибри, фламинго по сути, мне фламенко твоей нестихающей сутры так понятно и близко – да на сердце пусто, тут гори-не гори – всё равно не отпустит, несжигаемый стержень внутри оперенья неохотно поддерживает горенье – сталактитом пещерным, колонной античной, черепашкой без панциря – ах, неприличной, Крейзи Грант по волнам, по барханам медовым на порог болевой – восходи, будь, как дома. Этот свет золотых и пустынных оттенков так неровно дрожит – видно, скоро погаснет, я приму это easy, не бейся об стенку, не коси этот камень в висках мне – напрасно, разве я человек? Я всего лишь апостол, и моё отражение – только витрина всех моих заблуждений. Ты думаешь, просто пред учителем встать с головою повинной, не найдя никакого решенья задачи? Спи, глазок, спи, другой – а про третий забуду, он не даст мне соврать – так жила, не иначе – и потащат вину караваны верблюдов. И пускай в мою честь назовут новый комплекс, только ты – улетай с нехорошей квартиры. Где твои амулеты? Надёжен ли компас? Я тебя отпущу в Благовещенье – с миром. Новый Афон, пещера. Там солнце рыщет спаниелем рыжим, но непрямоугольные миры и первобытный хаос неподвижны внутри курчавой Иверской горы, лишь факельных огней протуберанцы. Не обернусь, но знаю наизусть – такой организацией пространства теперь я никогда не надышусь. Под трещинами каменного неба неровный серый грубый известняк, зелёные отметки наводнений, подземные овраги – и сквозняк там, где неверной левой я ступала на твой ребристый серебристый спуск, в колонию кальцитовых кристаллов, не раскрывая створок, как моллюск, от рукокрылых прячась в нишах скользких, в меандрах холодея на ходу. Мне скажет Персефона – ты не бойся, иди, не так уж страшно здесь, в аду. В энергию застывших водопадов, в холодный бунт мерцающих озёр, клыков известняковых эскапады ты обратишь свой страх и свой позор. Прошу – «Приятель, убери свой Nikon» - уже одной из местных Персефон, - как в храме – ну нельзя на фоне ликов! – так здесь – нельзя, здесь сам ты - только фон! Нет воли разозлиться, крикнуть – «тише!», их болтовня пуста – да неспроста. Они галдят – чтобы себя не слышать – и всё же их спасает красота, по капле, не спеша, как сталактиты растут в веках – так в нас растёт душа Вселенной, так тысячелетья слиты в спартанский твой космический ландшафт. А поклониться каменной Медузе лишь избранным дано – так за алтарь не каждого пускают. Разве – музы по кружевным полам, да пара стай нетопырей. А в карстовых глазницах звучит орган. Не поросли бы мхом! И как бы мне в сердцах не разразиться наивно-назидательным стихом… *** Я люблю одинокий человеческий голос, истерзанный любовью. Гарсиа Лорка На изгибе весны, на суставе грозы с потепленьем, с набуханием почек, паническим ростом травы, разветвленьем суждений о жизни и воцерковленьем всех агностиков – к Пасхе, с прощеньем чужой нелюбви, во младенчестве млечном и солнечном Вербной недели, сквозь десант одуванчиков в каждый очнувшийся двор прорастает отчаянно глупое счастье апреля, просто так, от души, нашей злой правоте не в укор. Как на скалах цветы – не для нас распускают созвездья в раннем марте, под снегом, на северных склонах, во мхах – да кому мы нужны с нашей правдой, и болью, и жестью, вечной просьбой бессмертия и паранойей греха – в царской щедрости мокрого парка. Так что ж мы, уроды, сами сбыться мечтаем своим нерассказанным снам? Под раскаты грозы пубертатного времени года в мир, любовью истерзанный, всё ещё входит весна. *** Узнаю тебя, жизнь, принимаю… А. Блок И кризис, и холодная зима – но есть БГ. Семь бед – за все отвечу. Наушники не стоит вынимать – без них так страшно. Нелогичен вечер, негармоничен – этот лязг и визг недружественный, слякоть, оригами двумерных ёлок, плоских, грузовик наполнивших рядами, штабелями, и радио в маршрутке. Стёб да стёб кругом. И кризис бродит по Европе. Бьёт склянку колокол. И музыка растёт в наушниках. Свободна от оброка произнести, не применяя ямб тот монолог, что сам в меня вселился. Мороз крепчал – надёжный старый штамп, мороз крепчал – и Чехов веселился. Её материал – сплошной бетон, а ты в него вгрызаешься зубами, пока не разглядишь, что небосклон не над тобой уже, а под ногами, вокруг, везде… И призраки мостов встают в тумане. Встречных глаз унынье. Звезда над филармонией. Ростов – сверхперенаселённая пустыня. По мне звонит в кармане телефон. Спасибо. Доживём до новых вёсен. Я принимаю, узнаю, и звон мобильника приветствует – прорвёмся. *** День такой, что, возможно, случится – сбросить ношу и встать в полный рост. Странным зрением видишь жар-птицу – и хватаешь за радужный хвост, ускользающий. Пёрышко вьётся на ветру, исчезает в заре, но сиянье в тебе остаётся – ты был нужен ей в этой игре, завербован, уже несвободен – зреет плод в изумлённой душе, может, только на это и годен, не скупись, ты ведь понял уже – изначальный посыл неприемлем, мир под нас не заточен никем, но особый твой месседж не дремлет – что-то вертится на языке, чуть горчит, будто корень имбирный, забирает щенячьей тоской, а потом прирастает – сибирью, ниагарой, судьбой, лепестком… Из пелёнок, сомнений, простуды вырываешься на полчаса, на просторах нетяпанной тундры разведёшь полыхающий сад. *** Под насыпью, во рву некошеном… А. Блок А снег так и не выпал. Он кружил над городом в сомненье и смятенье, носился над землёй неверной тенью, но не упал. Лишь холодом до жил ночь пробрало. Жестокая звезда бесстрастно щекотала гладь бетонки, а снег, потупясь, отлетел в сторонку и выпал в Нальчике. Чужие поезда вдруг осветили – человек лежит в кювете. Но такому контингенту не вызвать «скорую», как будто чья-то жизнь отмечена печатью секонд-хенда. Я откуплюсь от нищих и бомжей, всем – по монетке. Спи, больная совесть. Сам виноват. Смеркается уже, пора домой, пока есть дом. А повесть его проста. Сам виноват. Не я. Перед собой. А я – не виновата перед собой? Тащить - тяжеловато. Невыносима лёгкость бытия*. А снег нас не прощает. Наши сны не смяты ни виною, ни любовью. Он где-то засыпает – до весны – и ангел засыпает в изголовье. ___________________________________ •«Невыносимая лёгкость бытия» - роман Милана Кундеры *** Когда проходит время сквозь меня, ему покорно открываю шлюзы - не стоит перемычками иллюзий задраивать отсек живого дня, и ламинарный лимфоток столетий не заслонится частоколом дел, а время растворяется в воде, качает мёд – наверно, в интернете… Я покорюсь – и вот простой узор читается цветной арабской вязью, двумерный мир взрывается грозой, дорогой, степью, неба органзой, причинно-следственной необъяснимый связью. Такой диалектический скачок - забыть себя – чтобы собой остаться. …Подсолнухов – не меньше, чем китайцев, и все влюблено смотрят на восток. Когда пытаюсь время удержать, используя истерики, торосы, пороги, слёзы – ни одна скрижаль не даст ответа на мои вопросы. Смятенье турбулентного потока порвёт, как тузик грелку, мой каприз. Во мне живёт латентный террорист, и я за это поплачусь жестоко. Домой! Мой дом древнее Мавзолея. Жизнь удалась. Хай кволити. Кинг сайз. Спасибо, время, что меня не лечишь, не утешаешь меткой в волосах. И в поза аскетической, неброской – подсолнухи в гимнастике тайдзи. Мне ничего плохого не грозит с такой самодостаточной причёской. *** Я тогда умерла, я всегда умираю по-честному, не рисуюсь, не прячу надежду в прикрытых глазах, не подсматриваю. Ведь и впрямь ничего интересного – как он там без меня отпускает свои тормоза. С наслажденьем использую всё превосходство неведенья, оба метра его обаяния глубже загнав в подсознание. Лысый пейзаж из бетона, созвездия в перевёрнутой бочке вселенной – до скользкого дна. Ты меня не хвали, я не сильная, это инерция воспитанья и страха – меня наградили волхвы щедрым даром притворства. Послушай – секунды и терции рассекают эфир с космодрома моей головы. Овладеть мелкой техникой шага и сердцебиения, есть одну чечевицу и яйца – учиться молчать даже в мыслях. Чтоб мир не взорвался – принять с упоением ежедневной кровавой развязки заката печать. Наковальнями да колокольнями близится раннее, беспризорное утро. И вижу, очнувшись от сна – что-то выше распятия, выше святого сияния, выше сетки паучьей в небеленом своде окна… *** Простой и вечный – в генокод записан закат над морем – где мне удержаться? Уловлена. На этом мокром пирсе, на облаках – нечитанных скрижалях – оно пройдёт, оно уже проходит, твоё земное, - так не стой, иди же, волна всё смоет, время перепишет твой черновик – но чайки нервный хохот, упругость гальки – цепко держат взгляды, и годовые кольца свежих срубов так ждут руки, твои шаги – награда для волнорезов варварских и грубых. Увы, мы предсказуемы. Сверяйте все даты и законы, сны, приметы – всё сходится. Всё будет повторяться в веках – и так до будущего лета, пока опять пронзит – и ток по мозгу, и станет львом верблюд, а лев – ребёнком* с волшебной флейтой, и на голос тонкий пойдёшь по недостроенному мосту. ___________________________ * Из Ницше *** Вишня – в собственной пене, в стыдливом огне, в нереальном мерцаньи зелёного с белым, вся в себе, и поэтому только – во мне, этот свет, эта боль, этот зов… Это – Белла, потому что мосты кружевами и сон над рекою, и время мороженым тает. Я опомнюсь, спасусь, отвлекусь, опоздаю, неизбежно ударюсь о землю лицом. Ежеутренний бег от себя и к себе, ежедневное рабство почти добровольно, ежеутренний бес ухмыльнётся в толпе – то ли клык, то ли пирсинг на нижней губе. Лепестки осыпаются – разве не больно? Что-то веточка чертит на голубизне, словно Сэй Сёнагон в заповедной тетради – многомерное, хрупкое, вскользь… Это – Надя смелым лучиком. Утро приходит извне и кривить не умеет. Покроюсь корой, но оставлю открытым рубец на востоке. В инстинктивной попытке согреть свою кровь бледной ящеркой вытянусь на солнцепёке. *** Пусти меня погреться, Диоген! (Э. Леончик) мой зонт – мой надёжный и маленький дом потом будут стены и дверь, а пока – кап – кап японской эстетики «просто цветка» не стоит менять всё равно не понять излишества юрты, вигвама, дворца зачем? Я сегодня не прячу лица входи! бомжи? бездомности как состоянья души в нас нет… почти мы храним постоянство пути мой зонт – батискаф, уплывающий в мир (иной?) смотри – в нём по кругу одно окно и слегка сыроваты полы из веток, песка и сосновой иглы циновка из клёна и хокку Басё и всё… улитка? не хлопать калиткой, не щёлкать замком… в мой дом для счасть- я немного озона возьму и часть притяженья земного… *** «Я тебя отпускаю» На самое дно? Как из лодки младенца – пусть учится плавать. Или учится плакать – не всё ли равно, как взрослеть? Так и ты, нахлебавшись по праву молока и просоленной горькой воды шепчешь скованным ртом – «далеко ль до беды?» Ну и что? Ты ведь тоже рождён от любви – Не цепляйся за лодку! Плыви! Никого не зови – не спасут. В этом суть. Ни одной безопасной тропинки в лесу, безобидной травинки в лесу ни одной – но когда золотой колокольной стеной встанет клён, и легко задрожат на весу сотни пальчиков-листьев – забудешь спросить, справедливо ль настроены эти весы… Это только свобода, речная вода без пути и следа. *** Я глазами люблю. Ты мне на уши вешай-не вешай серпантин и спагетти – тебя я не вижу пока. (Посмотри «Аватар»!) Я приму этот вечер на веру и беспечно сгорю в травоядном огне языка. Я волнуюсь всегда. У меня волновая природа, не прими на свой счёт. Я почти не бываю собой, я ведь многое знаю о страхе. Тапёр, не юродствуй, постыдись, приглуши, лучше вовсе по-русски не пой. Ты красиво хрипишь – хоть фальшиво, зато неритмично, и не мне тут камнями кидаться – я, что ли, не вру? Я смирюсь с негативной модальностью этого китча, Устаканится наше цунами, отпустит к утру. Взгляд направлен на юг, как китайского компаса стрелка. Там сейчас водопады и крокусы – глубже дыши! Я глупею на солнце – до искренней радости мелкой, до песчаного дна непрактичной славянской души. Всё идёт под откос – хоть замешено серо и прочно. Мир причешет беззубой гребёнкой, стремясь к простоте. Только я ну никак не впишусь в пищевую цепочку. Всё идёт под откос, но пока… Говори, что хотел. *** Говоришь, Тебя нет? Тогда чей это след на воде? Чей упрямый отрывистый почерк на белом листе? Я пройду, отражаясь, по зеркалу веры, паркету мелких волн и сомнений, стараясь не думать – а где твердь расступится и рассмеётся в глаза мои, где уличишь меня в тягостном непониманье предмета? Это город детей. Их хотел погубить Крысолов, только Ты не позволил. Вдали от унылости взрослой начинается детство пленительной негой цветов – что же злым стариком вырастает твой трудный подросток? Этот город не страшный. Он просто смертельно устал от возни мародёрской в его ослеплённых кварталах. И глаза изумлённых оттенков тускнеют, как сталь на морозе, в себя принимая смиренье и старость. Победила неправда. А правда в дырявом пальто шла по голому лесу за скудным своим интересом. Роковую бездарность к пленительной жизни цветов в словаре целомудренном мы называем прогрессом. ______________________________ © Андреева Ольга Юрьевна |
|