«Это Россия, это ее необъятные пространства поглотили монгольское нашествие. Татары не посмели перейти наши западные границы и оставить нас в тылу. Они отошли к своим пустыням, и христианская цивилизация была спасена. (…) Нашим мученичеством энергичное развитие католической Европы было избавлено от всяких помех».
Эти слова (из письма Пушкина Чаадаеву) В.Г. Ян поставил эпиграфом к своему роману «К последнему морю», заключительной части знаменитой трилогии. Хотя содержание самой книги, страшно сказать, явно противоречит утверждению Пушкина!
Краткое изложение исторических событий.
В декабре 1240 года татаро-монгольское войско под водительством Батыя покорило Киев, Каменец, Владимир-на-Волыни, Галич и Лодыжин. Здесь орда разделилась. Меньшая часть направилась в Польшу, нанеся под Лигницей страшное поражение польским силам. Дойдя до Мейсена, монголы двинулись далее на юг, опустошив Словакию и Моравию.
Основная же часть с Батыем во главе пошла на Венгрию. Король Бела IV был наголову разбит. Батый прошел Венгрию, Хорватию и Далмацию, всюду нанося поражения. В декабре 1241 года умер великий хан Угедей; это известие, полученное Батыем в разгар его европейских успехов, когда перед ним открывался путь на Рим, заставило его поспешить в Монголию, чтобы принять участие в избрании нового хана. Возможно, известие о смерти Угедея было использовано Батыем как благовидный предлог, чтобы поспешно отступить, так как орда понесла значительные потери, а ей угрожало сильное войско чешского короля Вацлава.
Итак, во-первых, необъятные русские пространства вовсе не поглотили монгольское нашествие. Татары еще как посмели перейти западные наши границы и оставить Россию в тылу. Более того, войско Батыя разделилось, что отнюдь не свидетельствует о его серьезном ослаблении после разгрома русских княжеств.
Во-вторых, очень патриотический тезис о том, что Русь ценой своих жертв и мученичества спасла Европу, выглядит весьма сомнительным: Католическую Европу спасла либо случайность (великий хан удачно умер), либо ее собственный героизм и ее собственные жертвы.
Значит, Пушкин просто заблуждался – возможно, просто забыл последовательность событий. Видимо, героический миф о самоотверженном спасении русскими Европы уже тогда господствовал над исторической правдой.
Многие люди убеждены в том, что у Пушкина каждое слово на вес золота и что он никогда не ошибался. Просто не мог ошибиться. Но сказано: «не сотвори себе кумира». Даже из Пушкина.
Но В.Г.Ян хорош: зачем же было брать эпиграфом заведомо неправильные слова?!
Впрочем, хороши все советские историки: как-то ухитрялись совместить две несовместимых исторических концепции – пушкинскую, лестную для национального самолюбия, и другую - не столь лестную, но соответствующую действительным событиям.
Гипноз имени: высказывание Пушкина принимается за истину, даже если ошибка заведомо известна специалистам.

Исторический факт как бы гипнотизирует своей «действительностью», «свершенностью»: кажется, что все произошло так, как только и могло произойти, случайности исключаются. В этом смысле говорится, что история не знает сослагательного наклонения. С точки зрения грамматики, это плеоназм: ну, естественно, совершенная форма глагола прошедшего времени не совпадает с формой сослагательного наклонения.
Такой гипноз, такую же иллюзию создает совершенная форма в поэзии: создается впечатление, что написанное не только «лучшие слова в лучшем порядке», не только самый естественный, но и единственно возможный способ выражения.
Множество людей уверены, что у Пушкина нет ни одного слова, сказанного «просто так», случайно, неудачно. Другие поэты могли изъясняться приблизительно - «ради рифмы», «чтобы влезло в размер». Но не Пушкин!
Если «как у испуганной орлицы», а не орла, значит, половая принадлежность птицы принципиально важна. Если «На кляче тощей и лохматой \\ Сидит форейтор бородатой», а обычно форейторами служили мальчишки, значит, Пушкин хотел подчеркнуть особенности домашнего уклада Лариных. Если «Ты ей знаком?», вместо более логичного в данной ситуации «ты с ней знаком?», значит, Пушкин хотел подчеркнуть уважительное отношение генерала к супруге и т.д.
Известно, что у Пушкина даже в черновиках, даже среди зачеркнутого и отброшенного нет глупостей и нескладностей. Но вот стало известно, что сначала Пушкин написал «На холмы Грузии ночная тень легла» (отличная строчка!), но «легла» вышло похожим на «мгла», и поэт меняет на еще более прекрасное: «На холмах Грузии лежит ночная мгла». Так разве не случайность, что «легла» оказалось похожим на «мгла» и это подсказало гению возможность превратить отличную строчку - в гениальную?

Лишь однажды видел я «Бориса Годунова» на сцене. Спектакль был совершенно провальный, хотя ставил его, что называется, крепкий профессионал и заняты были хорошие актеры. А опера «Борис Годунов» производит впечатление в мало-мальски приличной режиссуре и посредственном исполнении.
Музыка Мусоргского тоже гениальна и может воздействовать самостоятельно, в отрыве от текста (например, на слушателей, не знающих русского языка). А чтобы ставить «Бориса» на драматической сцене, надо быть гением! Возможно, сам Пушкин не предназначал это произведение для сцены, иначе зачем в числе действующих лиц вывел Московского патриарха? Театральная цензура 1820-х годов заведомо запретила бы сцены с участием этого персонажа.
Или вот читаем ремарку: «Баба бросает ребенка об земь, ребенок пищит». Как прикажете театру это реализовать? Актриса бросает сверток с куклой, а за сценой кричит звукоимитатор? Не смешите!
А финал? Вначале автор предполагал закончить трагедию дружным криком народа: «Да здравствует царь Димитрий Иоаннович!», затем (можно предположить, не только под цензурным давлением, но и по художественным соображениям) заменил этот крик знаменитым «Народ безмолвствует». А это как ставить - толпа статистов молчит, мимически изображая ужас? Очень выразительно!
Режиссер Евгений Фридман говорил мне: «Я нашел конгениальное решение! Народ безмолвствует – это значит, что он утратил всякий интерес к тому, что делают правители, безмолвствует – значит ГОВОРИТ, но о своем, будничном, а не о судьбах России и Московского престола».

Как рано современники поняли громадность, уникальность Пушкина. Причем современники не только русские, но и иностранные. К вопросу о вечной враждебности Запада к русской духовности. Уже в 1821 г. немецкий альманах «Муза» печатает свободный перевод лицейского стихотворения «Роза», а с 1823 г. произведения Пушкина регулярно появляются в германских изданиях.
В 1824 журнал «Цайтшрифт фюр ди елеганте Вельт» назвал Пушкина русским литературным феноменом. В том же году отдельной книжкой выходит «Кавказский пленник», в предисловии говорится: «По праву обожествляемый всеми своими согражданами поэт Пушкин (…) - поистине выдающееся явление на горизонте новейшей русской литературы».
В середине 1830 годов на немецкий переведены «Пиковая дама», «История Пугачевского бунта», «Дубровский», «Арап Петра Великого». А «Борис Годунов» переводился четыре раза! В 1833 году некий критик дает такой отзыв: «По силе живописания человеческой души мы ставим «Бориса. Годунова» в один ряд с «Эгмонтом» и «Гецем» (драмы Гете). Надо знать, как превозносят немцы Гете, чтобы понять, как лестна эта оценка.
А вот Адам Мицкевич – отъявленный ненавистник России: «Ни одной стране не дано, чтобы человек с такими выдающимися способностями появился дважды». Впрочем, тут тоже можно усмотреть русофобию и желание принизить роль России: «Это в вашей Европе ни одной стране не дано, а Россия, если надо, и двух, и трех новых Пушкиных родит!»

Пушкин – это не только гигантский «объем» и большое разнообразие способностей, но и редчайшее умение правильно распорядиться тем, что даровал Бог. Пушкин мог сколько угодно говорить о «небрежности» своего стиха, и его сколько угодно могли отождествлять с «праздным гулякой» Моцартом. На самом деле ему было в высшей степени свойственно рачительное, ответственное отношение к собственной гениальности. Как если бы его попечению был вверен прекрасный и очень редкий цветок. Он торопился «обозначить» свой гений и совершить открытия во всех родах и жанрах литературы, ничего не упустить. Он совершил прорыв не на одном участке, а по всему «литературному фронту». Ни до него, ни после него ни один русский автор не выступал так ровно и мощно и в поэзии, и в прозе, и в драме, в критике и публицистике.
Пушкинский гений – это не только уровень, но и интенсивность творчества. Поэты пушкинского круга оставляли после себя томики стихотворений, среди которых десяток, два десятка шедевров - у Пушкина их сотни!
Но как варварски-безжалостно и бездумно эксплуатировали его ближайшие родственники! Письма последних лет свидетельствуют, что Поэта буквально изводили хозяйственные, денежные дела. Все время его дергали, заставляли нервничать по пустякам. То есть мы считаем эти хлопоты пустяковыми, а сам Пушкин так не думал.
У него был братец Левушка, человек совершенно безответственный. Не успевал Александр Сергеевич вытащить этого шалопая из долгов, как тот залезал в новые. И сколько было впустую затрачено душевной энергии - необходимой для совсем иного, для высшего предназначения...
Безденежье, запутанные финансовые обстоятельства угнетали многих русских литераторов. Но пример Пушкина и в этом отношении уникален. Другие писатели обладали более спокойным темпераментом, бытовые неприятности переживали не так бешено-остро и болезненно. Пожалуй, только Достоевского можно сравнить в этом отношении с Пушкиным, но у Федора Михайловича была чрезвычайно хозяйственная и заботливая, с железной деловой хваткой жена, понимавшая, как нужен писателю покой и изо всех сил его оберегавшая.
Как мечтал, как тосковал Пушкин о покое!
На свете счастья нет - но есть покой и воля...
«Воля, свобода!» - это вначале. А в тридцатые годы – «покой».

Пушкин, рассказ «Роман в письмах»: «Глупа как истина, скучна как совершенство». Тут же предлагается лучший вариант: «Скучна как истина, глупа как совершенство».
Бальзак, «Блеск и нищета куртизанок»: «Совершенная красота почти всегда отмечена холодностью либо глупостью».
Суждения слишком близки по содержанию, чтобы это можно было рассматривать как простое совпадение.
«Роман в письмах был написан в 1829 г., «Блеск и нищета куртизанок» – в 1838 г. Если кто-то у кого позаимствовал, то Бальзак у Пушкина, и можно даже предположить, что будущая жена французского гения Эвелина Ганская обратила его внимание на рассказ гения русского.
Но впервые опубликован «Роман в письмах» был только в 1857 году, после смерти Бальзака. Стало быть, Ганская при всем желании не могла перевести эти афоризмы.
Приходится признать, что мы имеем дело все-таки с простым совпадением.
Великие умы сходятся!

«А ты, красавец молодой,
Сиятельный повеса!
Ты будешь Вакха жрец,
На прочее – завеса!
Хотя студент, хотя я пьян,
Но скромность почитаю;
Придвинь же пенистый стакан,
На брань благословляю».
Так Пушкин обращается к лицейскому товарищу князю Горчакову, будущему великому дипломату и государственному деятелю.
«Вакха жрец», «пенистый стакан», «повеса», очевидный намек не только на пьянство, но и на любовные похождения… Обычный образ жизни светской молодежи того времени.
Но что значит «молодежь» - сколько, собственно, лет Пушкину и Горчакову на момент создания этих стихов? Двадцать-двадцать пять? Восемнадцать-двадцать?
Нет, пятнадцать-шестнадцать! По нашим понятиям, не молодые люди, а мальчишки, подростки, несовершеннолетние, лицам в столь нежном возрасте у нас не дозволено приобретать алкогольные напитки!
В пятнадцать лет разгульную жизнь при попустительстве взрослых – это считалось в порядке вещей, иначе вряд ли отважился бы юный поэт воспевать пьянство и разврат…
Кто там болтает об акселерации, об удивительной чистоте нравов в исторической России, о небывалом их падении в наши дни?

«Я, конечно, презираю отечество мое с головы до ног – но мне досадно, если иностранец разделяет со мной это чувство».
Представим себе, что это частное высказывание обсуждает публицист школы «Нашего современника». Возмущенный и оскорбленный, он начинает присматриваться к творчеству этого внутреннего русофоба - и что же обнаруживает?
Григорий Отрепьев – Самозванец, Стенька Разин, Мазепа, Емелька Пугачев – воры, предатели, анафемы, самые ненавистные враги царя и Отечества, дьявольские отродья.
«Иди, душа, во ад и буди вечно пленна! // О, если бы со мной погибла вся Вселенна…» - это из драмы XVIII века о Самозванце.
А Пушкин изображает Димитрия и Пугачева чуть ли не положительными героями. По меньшей мере, живыми противоречивыми характерами, по-своему привлекательными.
Мазепу Пушкин вывел злодеем, но тоже не дьяволом во плоти, а живым, сильным и страстным человеком. А Стеньку Разина он называл единственным поэтическим лицом русской истории!
Вам не кажется, что такой интерес к темным фигурам Русской истории, стремление их оправдать, – НЕ СЛУЧАЙНЫ? Что за этим стоит по меньше мере моральный релятивизм, тенденция уравнять в правах великое и преступное?
А чего стоит такое красноречивое высказывание: «Это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всему, что является долгом, справедливостью и истиной, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству - поистине могут привести в отчаяние»,- и это о своей Отчизне, о своем народе! Как же надо не любить Россию…» и т.д.

Пушкин: «Вечные жалобы наших писателей на пренебрежение к русским книгам похожи на жалобы русских торговок на то, что покупают шляпки у мадам, не довольствуясь произведениями костромских модисток». Другими словами, не читатели пренебрегают отечественными авторами, а отечественные авторы не выдерживают конкуренции с импортом.
Публика оказалась совсем не дура: когда в России сформировался книжный рынок, когда появились на нем конкурентоспособные произведения русских авторов, вопрос о засилье западной продукции и необходимости защиты своих-родных писателей отпал сам собой.

Абрам Терц (Андрей Синявский) заметил, что Пушкин любит подначивать, дразнить:
«Делибаш! Не суйся к лаве!», «Эй, казак! не рвися к бою!».
Эти советы – провокационные, рассчитанные на то, чтобы им не следовали, а поступали вопреки: «Посмотрите, каковы! Делибаш уже на пике, а казак без головы!»
Примерно так же подначивает Пушкин врагов с Запада: «Вы грозны на словах – попробуйте на деле».
Связь «Скифов» Блока с военно-патриотически-славянофильской лирикой Пушкина очевидна. Блок так же «пугает-подзуживает» противника, как мальчишки перед дракой: «Ну-ка, попробуй, ударь! Что, слабО?».
«Попробуйте, сразитесь с нами!».
«Идите все, идите на Урал!»
Этот прием призван рельефнее представить ужасные (для нападающего) последствия такого шага, обусловленные прежде всего географическим фактором – необъятностью территории.

Представим себе автора популярных песен, блестящего собеседника, человека обаятельного и прекрасно образованного, знающего семь-восемь иностранных языков. К тому же он очень состоятелен – один из богатейших людей России. Плюс ко всему обаяние власти: должность у него где-то на уровне министерской или генерал-губернаторской.
Да, он не молод, ему за шестьдесят. Но так ли уж удивительно, что юная девушка, дочь его друга, страстно в него влюбилась и убежала к нему, оставив отчий дом?
Кажется, ничего чрезвычайно странного здесь нет.
Это история гетмана Мазепы и Матрены Кочубей.
Пушкина привлекла тема романтической любви и предательства – сегодняшнего автора заинтересовала бы скорее тема трагической ошибки Петра Первого. Царь был извещен об измене Мазепы, но не поверил. Решил, что источник, генеральный судия Кочубей, клевещет на верного царского соратника, сводит личные счеты, мстит Мазепе, соблазнившему его дочь. Кочубею не поверил, а поверил Мазепе.
Мало того, что царь продолжал верить Мазепе, так еще и выдал, чтобы продемонстрировать это доверие, ему на расправу, на пытки и казнь честного, добросовестного информатора Кочубея!
Промах огромный, чудовищный!
С другой стороны, как же было не верить Мазепе?! Его отец Адам Степан был близким соратником Богдана Хмельницкого, сам он участвовал в обоих Азовских походах, показал себя с лучшей стороны, в 1700 г был награжден орденом Андрея Первозванного «за многия его в воинских трудах знатныя и усердныя радетельныя службы (кстати, девиз ордена - «За веру и верность»). Доносы на якобы измену Мазепы шли аж с 1688 года, и ни один не подтверждался. Сигнал Кочубея не был оставлен без внимания, его проверяли вельможи государевы Шафиров и Головкин. Они, правда, были с Мазепой в приятельских отношениях, но если бы что-то серьезное заподозрили, покрывать государственную измену, конечно, не стали бы: своя голова дороже!
И мимо таких вот напряженных коллизий прошел Пушкин!
«… ненавидит он свободу, нет отчизны для него» - так сочинитель «Полтавы» аттестует Мазепу. Но эта характеристика противоречит признанию:

«Без милой вольности и славы
Склоняли долго мы главы
Под покровительством Варшавы,
Под самовластием Москвы.
Но независимой державой
Украйне быть уже пора.
И знамя вольности кровавой
Я подымаю на Петра».

Итак, вольность для Мазепа «милая», а не ненавистная, и Отчизну он любит. Гетман лукавит, говорит всё это лишь для красного словца? Но тогда он такое чудовище лицемерия, какие в романтических поэмах не водятся. Но по законам романтической драмы и поэзии подобные логические противоречия не важны, а важно поддержание напряжения и эффектности в каждый момент. Так и сражение в одном месте названо могучим и радостным, а в другом - уподоблено аду.

В «Мазепе» встречаются строки, которые в коротком стихотворении показались бы плохо сделанными, небрежными.
«Как сткло, булат его блестит». «Как сткло» - пять согласных подряд!
«Молве, казалось, не внимал \\ И равнодушно пировал». «Равнодушно» неудачная замена «спокойно», «невозмутимо».

Из «Бахчисарайского фонтана»:
«Он часто в сечах роковых
Подъемлет саблю, и с размаха
Недвижим остается вдруг,
Глядит с безумием вокруг,
Бледнеет, будто полный страха,
И что-то шепчет…»
Значит, в самый разгар кровавого сражения предводитель войска вдруг отключается, замирает с поднятой саблей в руке, теряет контроль над собою. Картинка скорее диковатая или комическая, нежели величественная. И с уверенностью можно сказать, что ЧАСТО такое повторяться не могло. Здесь поэт явно что-то напутал. Впрочем, и сам Пушкин в зрелые годы посмеивался над этими строчками. Хотя в системе романтизма они смотрятся вполне естественно, отнюдь не кажутся странными. Выразительность важнее правдоподобия.
- Мрачные воспоминания так терзают страстную душу, что человек может оказаться в их власти даже в самый неподходящий момент. Что же тут такого?

Любой учитель литературы вам подтвердит, что девочки лучше мальчиков чувствуют поэзию, тянутся к ней.
Любой библиотекарь вам подтвердит, что женщины охотнее мужчин посещают поэтические вечера и вообще больше любят поэзию.
«Природа, одарив их женщин тонким умом и чувствительностью самой раздражительной, едва ли не отказала им в чувстве изящного. Поэзия скользит по слуху их, не досягая души; они бесчувственны к ее гармонии; Они искажают самые естественные стихи, расстраивают размер, уничтожают рифму. Вы удивитесь кривости и даже грубости их понятий».
Без комментариев!
Только одно замечание: не «Пушкин ошибся», а эпоха другая, люди изменились.

Почти два века назад Пушкин доказывал критику, что выражение «лоно вод» - вполне законно, лоно – это грудь, а не глубина.
Значит, уже тогда было распространено на сей счет заблуждение.
С тех пор и до нынешних дней десятки авторов писали о женском лоне, имея в виду, гм-гм, явно не грудь.
Даже у великого Александра Исаевича Солженицына в «Красном колесе» встречаем неправильное, с точки зрения Пушкина, словоупотребление.
Может быть, народ-языкотворец уже изменил значение слова и то, что два века назад было отклонением, сегодня стало нормой?

«Опровержение на критики».
«Иной говорит: какое дело критику или читателю хорош ли я собой или дурен, добр ли или зол… Критику и читателю дело до моей книги и только».
Это суждение Пушкин характеризует как «кажется, поверхностное».
Дойдя до этого места, я отложил томик и начал строить предположения: что можно возразить против этого суждения? Лично мне оно совсем не кажется поверхностным.
У книг своя судьба, своя жизнь, почти независимая от личности автора. Если бы Фаддей Булгарин был гениален, мы простили бы ему сомнительные детали биографии, включая сотрудничество с царскими жандармами, как прощаем Пушкину увлечение азартными играми и нетоварищеское отношение к женщине (Великий Тургенев тоже сотрудничал с российскими спецслужбами, ну и что?). Репутация писателя, дурна она или хороша, важна лишь постольку, поскольку это имеет отношение к его творчеству, его личные пороки, вообще его личная жизнь должны интересовать нас лишь в той мере, в какой она отражается в книгах. Эта точка зрения казалась мне единственно верной.
Но Пушкин думает иначе: «Нападения на писателя и оправдания, коим дают они повод, суть важный шаг к гласности прений о действиях так называемых общественных лиц, к одному из главнейших условий высоко образованных обществ… (Так образуется) уважение к личной чести гражданина и возрастает могущество общего мнения, на котором в просвещенном обществе основана чистота его нравов».
Он ставит литератора выше, чем мы, - в ряд людей государственных, не только деятельность, но и личность которых подлежит суду общества. Пушкин считает себя вправе нападать не только на скучный роман Булгарина, но и на него самого, и признает такое же право за Булгариным: потренировавшись на писателях, общественное мнение, глядишь, приучится свободно судить и о министрах!
В отечественной публицистике периода перестройки так и происходило: сначала «прогрессисты» и «почвенники» выясняли отношения между собой и лишь постепенно осмелели до того, что переключились на «общественных лиц», «людей государственных».

В одном месте («Опровержение на критики») Пушкин пишет: «Суворов не презирал своим дворянским происхождением» (творительный падеж), в другом:
«Суровый Дант не презирал сонета» (винительный падеж).
Языковая норма еще не устоялась?

«Презираю свое отечество с головы до ног» и «Клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам бог ее дал», - и это один и тот же человек!
Пушкин – явление спорное и загадочное. Как Толстой, Достоевский, Чехов.
По поводу гениев-прозаиков спорят: «Что он хотел сказать на самом деле, как понимать его слова?» У Пушкина же непонятно, «как совместить»: он излагает прямо противоположные («казалось бы!») идеи с равной убедительностью и блеском и оставаясь самим собой, не зачеркивая сказанного прежде.
Был он либералом или консерватором, монархистом или ненавистником царизма, западником или славянофилом? Проповедовал служение литературы народу или «искусство для искусства»?
Можно привести множество цитат в доказательство любой точки зрения, не даром С.Я.Маршак говорил, что Пушкин - как белый цвет, в котором собраны все цвета и оттенки...
Пушкин всем позволяет себя любить.

В 1937 г., по воспоминаниям современников, в связи со столетием со дня смерти творилось «пушкинобесие» еще большее, чем по случаю 200-летия со дня его рождения.
При Сталине упор делался на «революционность и свободолюбие», а также «служение народу». При Ельцине же - на патриотизм, русскость, державность, духовность.
«Пушкин - певец свободы», «Пушкин - друг декабристов» - такие школьные сочинения писали люди моего поколения. Сейчас мода другая: «Пушкин - монархист и певец русской государственности», «Пушкин как истинно православный поэт».
Вот «Капитанская дочка». Нас учили, что Пушкин - это Пугачев, воплощение русской вольницы. Теперь учат, и с не меньшим основанием, что Пушкин - это капитан Миронов и Петруша Гринев - воплощение духа русской государственности.
А почитайте «Путешествие из Москвы в Петербург». Трудно поверить, что всего несколько лет назад автор издевался над цензурой, бичевал крепостничество, славил цареубийц и называл себя последователем Радищева. Теперь он сурово обличает наивность, поверхностность, надутый слог Радищева, обосновывает необходимость цензуры, а крепостное право считает чем-то само собой разумеющимся.
«Притворялся Пушкин, только делал вид, будто стал благонамеренным»,- такое объяснение давала советская критика. Толкование прямо оскорбительное для Пушкина: николаевские жандармы могли запретить, но не заставить. Чтобы Пушкин писал против собственных убеждений?!
«Постарел, поумнел, избавился от романтических бредней юностей». Другими словами, стал трусом и приспособленцем?
К Пушкину это не подходит. Трус и приспособленец не подумал бы, как Пушкин, хлопотать перед жандармами о публикации поэмы Кюхельбекера. Поэмы абсолютно невинной с политической точки зрения, но - поэмы государственного преступника, приговоренного к казни, замененной ссылкой. Это было, конечно, не так смертельно опасно, как в сталинские времена, но достаточно рискованно.
Трус и приспособленец не стал бы переводить стихотворений Мицкевича – спустя несколько лет после польского восстания, причем Мицкевич был известен как ненавистник России (стоит только представить себе, что Андрей Дементьев переводит стихи чеченского поэта Яндарбиева, по совместительству бывшего президента мятежной республики Ичкерия??)
Трус и приспособленец не взялся бы за «Капитанскую дочку» – тема слишком скользкая: как если бы при Советской власти кто-нибудь написал, допустим, об адмирале Колчаке как о противоречивой, но привлекательной личности?
Что же случилось с Пушкиным, почему так резко изменились его взгляды?
Не в том ли дело, что только разменяв четвертый десяток, он был вынужден влезть в хозяйственные, помещичьи проблемы? И русскую деревню, русского мужика увидел с другой, непоэтической, стороны, другими глазами. Не как ссыльный, мечтающий скорее вырваться в привычный круг, не как зоркий, наблюдательный, любящий - но гость. А как хозяин, помещик.
Да и правда ли, что политические взгляды Пушкина изменились так быстро и резко? Даже в самые «вольнолюбивые» свои годы он был вовсе не революционером-радикалом. С сочувствием отзывался о либерале Мирабо, с энтузиазмом говорил о Шарлоте Корде, заколовшей террориста Марата. И в зрелые годы его консерватизм был вполне умеренным. Ближе к либерализму - опять-таки умеренному.
Кстати, так ли неправы были соседи, осуждавшие Онегина за замену ярма барщины старинной легким оброком? Так мог поступить только пришелец, ленящийся вникать в свои и крестьянские дела, именно случайный гость в деревне. Но не настоящий, крепкий хозяин.

Дело происходит не в Средние века, а в конце шестнадцатого века. И не где-нибудь в Китае или в Бухарском эмирате, а в христианской стране с уникальной духовностью и высочайшей культурой, в могучей державе.
Некий монашек бежит в соседнюю, притом враждебную страну, при живом-здоровом монархе объявляет себя законным наследником предыдущего властителя. Доказательств, по существу, нет, все голословно. Тем не менее, монашек собирает армию. За ним идут и дворянские отряды, и вольные стрелки, и, как говорится, широкие народные массы. Монашек вскоре захватывает власть, становится монархом, правит полтора или два года.
Если бы Пушкин все это придумал, его трагедию, наверное, упрекнули бы в неправдоподобии. Драма о Димитрии Самозванце есть у Лопе де Вега (не читал, но представляю себе, какая там «развесистая клюква»!). Этот сюжет хотел разработать в трагедии Фридрих Шиллер, но - отступился. То ли даже его, романтика, смутила «театральщина», сгущенность подлинных исторических событий. Очень трудная задача - объяснить, как и чем юноша Отрепьев мог склонить, соблазнить, убедить, перехитрить умных, осторожных вельмож, иезуитов и самого короля.
Пушкин, как гений, просто пренебрегает возможностью поддержать напряжение, возбудить элементарное читательское любопытство к развитию политической интриги. Он обходится без подробного описания Гришкиных похождений в Польше.
Вот чернец бежит от стражников из корчмы на границе - и вот он уже признан царевичем, стоит во главе войска. О том, что он делал между этими событиями, мы узнаем только из беглого пересказа. Хотя вряд ли другой писатель на месте Пушкина упустил бы случай «заострить сюжет» - показать, как успешно ловкий авантюрист выходит из самых запутанных и рискованных ситуаций.
Не исключено, такое равнодушие Пушкина к драматической эффектности привело в растерянность первого рецензента, Фаддея Булгарина. Именно с его подачи Николай Первый посоветовал переделать «Бориса» в роман наподобие Вальтер Скотта. Почему Пушкин не воспользовался высочайшими рекомендациями? Кстати, совет был вполне доброжелательный и с практической точки зрения очень разумный: через несколько лет в России начинается бум исторических романов, приносящих авторам (тому же Булгарину, Лажечникову, Загоскину) славу и деньги. Переделать трагедию в роман - дело техники. Готовый сюжет, диалоги, образы, надо только отрастить на этом каркасе «мясо»: описания, объяснения, обрисовка исторического фона , уточнение авторской позиции и т.п.).
Может быть, вовсе Пушкину и не хотелось уточнять свою позицию, договаривать, прояснять (что неизбежно пришлось бы сделать в прозе)? А драматургическая форма чем хороша - как раз и позволяет затушевать авторскую позицию. Герои говорят каждый за себя и от своего имени, и у каждого своя правда - и у царя, и у самозванца, и у Шуйского, и у Юродивого. И в каждом из них - Пушкин, что-то от него. И в то же время он выше каждого из своих героев.
«Борис Годунов» - трагедия без положительного героя. Ни Народ, ни История таковым, конечно, не являются. «Безошибочного нравственного чутья» народу хватает только на то, чтобы безмолвствовать при виде явных злодейств.
История также обнаруживает полное отсутствие этического или разумного начала. Иван Грозный, злодей, губивший и взрослых и детей сотнями, правил до конца дней своих, и никто и пикнуть не смел, а Годунов, стоящий в моральном отношении гораздо выше, терпит поражение. И возможно, губит его вот эта излишняя совестливость. Могучая несокрушимая держава рушится, как карточный домик, от дуновения, от касания «пустого призрака». Ибо власть держится не на законности, а лишь на мнении о законности, а этим «мнением народным» легко манипулировать и в нужный момент подбросить идейку: «царь, де, у нас не только плохой, но и неправильный, подменный».
А сколько русских властителей, вплоть до Горбачева, могли бы вслед за Годуновым сказать, что живая власть для черни ненавистна, чернь проклинает своих благодетелей и боготворит своих палачей:
«Нет, милости не чувствует народ,
Твори добро - не скажет он спасибо,
Грабь и казни - тебе не будет хуже...»

«И милость к падшим призывал».
Кто же эти «падшие»? Грешники? Конечно, можно сказать, что Пушкин, создавая полнокровные трагические образы, в каком-то смысле оправдывает даже великих грешников (Годунов, Сальери). Но таковы все великие, в этом нет особой заслуги, отличия (а в «Памятнике» перечисляются именно личные достижения).
Остается предположить, что «падшие» - это в данном случае «потерпевшие поражение», то есть декабристы, за которых Пушкин в самом деле не раз пытался заступиться.
_____________________
© Хавчин Александр Викторович