Douglas R. Weiner. A Little Corner of Freedom: Russian Nature Protection From Stalin to Gorbachev. © 1999 by the Regent of the University of California. ISBN 0-520-21397-1.


Предисловие переводчика

Дуглас Р. Вайнер [Уинер] (Weiner, Douglas R.) родился в 1951 г. и вырос в Нью-Йорке, там же окончил университет по специальности «история». Докторскую степень получил под руководством знаменитого в Советском Союзе американского историка науки Лорена Грэхэма (Loren Graham). С 1988 Дуглас Вайнер живёт и работает в Тусоне, является профессором истории в Университете Аризоны. Один из ведущих в мире специалистов по истории экологии, особенно по истории экологии в России. В 2003-2005 гг. – президент Американского общества истории экологии (American Society of Environmental History). Он автор книги Models of Nature: Ecology Conservation and Cultural Revolution in Soviet Russia. Bloomington: Indiana University Press, 1988. Несколько переработанное русское издание было опубликовано под названием Экология в советском союзе. Архипелаг свободы: Заповедники и охрана природы. Перевод Елены Крюковой с послесловием Феликса Робертовича Штильмарка. Москва: Прогресс, 1991. А также книги A Little Corner of Freedom: Russian Nature Protection From Stalin to Gorbachev. (Маленький уголок свободы: Охрана природы в России от Сталина до Горбачева). Книга пока не издана на русском языке, хотя уже переведена. Опубликована одна глава из книги в журнале «Неприкосновенный запас» 2006, №2(46) .

Мы предлагаем вниманию читателей Заключение к книге Дугласа Вайнера. Значение этой книги так оценил Лорен Грэхэм, автор книг What Have We Learned about Science and Technology from the Russian Experience? и Естествознание, философия и науки о человеческом поведении в Советском Союзе (М.: Политиздат, 1991. – 480 с.):

«Эта книга является лучшим, самым провокационным, самым научным и самым важным исследованием о России, которое я прочитал за многие годы. Но его значение простирается за пределы изучения России; это большое добавление к процветающей области экологических исследований во всём мире, добавление, которое прибавляет целые измерения к нашему пониманию экологии и энвайронментализма».

Книга «Маленький уголок свободы» проливает новый свет на советских политиков, показывает, как русское националистическое движение под прикрытием охраны природы набирало культурную и политическую силу, и как простые граждане использовали её для начала первых массовых протестов на рассвете гласности. Она показывает, как активисты были способны устанавливать личные связи с местными, областными и республиканскими политиками, которые стали обращать внимание на заповедники и поддерживать их как предмет местной гордости.
Написанная в живом стиле, эта захватывающая книга содержит послание надежды. Даже в тёмные дни сталинизма люди были способны находить «свободное пространство» для утверждения и воспроизводства независимых ценностей, традиций и социальной идентичности. Наследие этой контркультуры живёт и сегодня. Фактически это книга по философии истории, богато иллюстрированная фактами из истории экологического движения в Советском Союзе.
В рецензии на первую книгу Дугласа (Экология в советском союзе. Архипелаг свободы) Сергей Залыгин сказал, что «эту книгу должен был написать я или кто-то из наших теперь уже многочисленных отечественных экологов. Но её написал американец Дуглас Вайнер». Во стократ больше это относится к второй книге, которая пока ждёт своего издания, поскольку первая книга больше посвящена истории экологии как науки, а эта книга – по гражданской истории России ХХ века и представляет существенный вклад осмысление русской истории. Книга написана с большой любовью к России и с болью за неё. К сожалению, мне трудно назвать имя русского человека, который бы так знал и любил Россию, как американец Дуглас Вайнер.

Страницы Дугласа Вайнера в Интернете:
http://www.u.arizona.edu/~dweiner/#
http://www.aseh.net/portal_memberdata/dweiner/?searc...

Евгений Смотрицкий

Заключение к книге: «Маленький уголок свободы: Охрана природы в России от Сталина до Горбачева»

Постижение смысла русской и советской истории никогда не было лёгким. Часто на научное понимание советской системы и советского общества влияет политический климат. На протяжении холодной войны, например, когда Советский Союз в целом рассматривался как подстрекатель революционного вызова «свободному миру» и как противник, вовлеченный в большое соперничество с Соединёнными Штатами и их союзниками за судьбу земного шара, многие исследователи выбирали темы, которые, как они считали, могли бы увеличить понимание «свободным миром» высшего советского руководства, принимающего решения.
Холодная война также вела ученых к постановке других вопросов. Поскольку подавляющее большинство ученых не сочувствовали результатам русского политического развития, они задавались вопросом, действительно ли исторически неизбежными были Сталин или даже Ленин. Многие предприняли исследование момента «первородного греха». Действительно ли это было наследием крепостничества и самодержавия, мировой войны, катастрофа слабого лидерства среди альтернативных претендентов на власть, стратегический баланс социальных сил в пользу большевиков, большие организационные силы этой партии или другие факторы, которые позволили Ленину прийти к власти в октябре 1917 г.? Даже те немногие, кто симпатизировал государственным идеалам большевиков, задавались вопросом, неизбежно ли ленинское правление прокладывало путь сталинскому. Как для сторонников холодной войны, так и для разочарованных социалистов историческое исследование стало крупномасштабным поиском приемлемого политического прошлого. Надежда найти в советском прошлом потенциал для альтернативного политического и экономического развития в будущем манила ученых как золотой кубок. Кто бы не убедил нас, что Ленины, Сталины, Хрущёвы и Брежневы не продолжились бы навсегда, грелся бы в лучах славы и благодарности людей «свободного Мира».[1]

Радикализм 1960-х гг. изменил образ Советского Союза, отношение учёных к планам правящих кругов свободного мира, и, следовательно, к характеру вопросов, задаваемых историками. Тогда как предыдущее поколение выработало свои взгляды на политические элиты, самозваные «ревизионисты» начали сосредотачивать внимание на низших группах – рабочих и крестьянах. В некоторых случаях они пытались реабилитировать «законность» советского режима, демонстрируя массовую поддержку его в различные времена, особенно «рабочим классом», как будто поддержка рабочих могла бы сама по себе утвердить действия и политику режима и продемонстрировать сущность «социалистического», и, следовательно, оправдание природы советской системы как альтернативы капитализму.[2] Об этом я говорю, зная ситуацию изнутри, поскольку как аспирант я считал себя одним из этих новых социальных историков.[3]

В последнее десятилетие колесо совершило поворот. После Брежнева, Андропова и Черненко трудно, если не нелепо верить, что СССР был в каком-то смысле «революционер», не говоря уже о том, что он стал прогрессивным обществом. Желая теперь скорее игнорировать марксизм как центральный объяснительный элемент поведения советского режима и социальных отношений и принимая во внимание сильное подобие между царизмом и советскими реалиями, многие начали повторно исследовать, составил ли октябрь 1917 г. такой радикальный исторический слом.[4]
Исчезновение коммунистических режимов в СССР и Восточной Европе ниспослало историкам и другим учёным слишком стремительное изменение, чтобы рыться в прошлом в поиске пригодных семян, из которых мог бы вырасти (или быть выращен) новый социальный, экономический и политический порядок в этих странах. Особенно в моде попытки найти очаги «гражданского общества» и демократического сопротивления тирании на тоскливом фоне кажущегося подчинения и террора. Мы наивно верим, что если такие стойкие семена могли бы быть найдены и адекватно выхожены, то они смогли бы, в конечном счете, конкурировать с политически и экономически дисфункциональными конформистскими и бюрократическими «сорняками», превращая эти общества в цветущие и демократические сады с рыночной экономикой.
Как в прошлом, некоторые и теперь стремятся наносить на карту новую социальную модель – «гражданское общество» - на российские реалии, руководствуясь больше политическими надеждами, чем глубоким знанием культуры. Поэтому из привлекающего интерес в последнее время была новинка общественного протеста, независимых и неконтролируемых культурных сообществ и новых успешных неправительственных общественных организаций, защитнических групп и политических партий.[5] Понятно, особо выдающееся положение экологических протестов во время перестройки также привлекло научное внимание к этому явлению именно как к зародышу «гражданского общества».[6]
Если оставить в стороне такие исключительные события как двадцатитысячная толпа евреев в Московской Синагоге, которая приветствовала Голду Меир на Рош ха-Шана в 1948 г.[7], восстания в ГУЛАГе 1953-1954 гг., восстание в Новочеркасске в 1962 г., студенческие демонстрации в Тбилиси в 1950-е и 1970-е гг., протесты крымских татар в 1968 г. и демонстрация студентов в 1980 г. в Эстонии, то экологические протесты во время перестройки были первыми в последние десятилетия крупномасштабными общественными демонстрациями потери гражданского доверия в Советском Союзе. Затем протесты расширились и включили политические забастовки организованных рабочих. Было успокоением полагать, что достаточно лишь удалить удушающую диктатуру Коммунистической партии, чтобы советские граждане «естественно» заявили о своих демократических правах в гражданском обществе.
Однако действительность не так проста. Во многом исправляя тех, кто хотел бы видеть в каждом акте протеста или сопротивления зародыш «гражданского общества», исследование Шейлы Фицпатрик (Sheila Fitzpatrick) о колхозном крестьянстве напоминает нам, что люди внедрены в социальные и культурные матрицы, что бросает вызов лёгкой классификации. Они могут выступать против отдельных аспектов системы, всё же соглашаясь с другими. Они могут сотрудничать с системой по самым разным мотивам – идеализм, цинизм, страх или преследование личного интереса, а часто – как комбинация вышеназванного. Эта книга пытается понять экологическую активность при Сталине и его преемниках как раз как такую комплексную систему ответов учёных, студентов и писателей на советские условия. Активисты не были ни критическими (do-or-die) сопротивленцами системы, с одной стороны, ни безобидными благодетелями человечества – с другой. Скорее они были группами личностей, которые использовали относительно открытое нестабильное пространство, чтобы попытаться выделить независимую социальную и профессиональную идентичность, какую они только могли в системе, которая предписывала официальные модели поведения, этику, нормы и идентичность всем.

Чрезмерно прямодушное сосредоточение активистов на охране «девственной» природы посредством защиты и расширения сети заповедников фактически заманили их в сферу речей, связанных со священным пространством (sacred space). Оно заманило их также в заблуждение (delusionary) относительно разделения природы на «больную» и «здоровую», сковывая их в пределах анализа, который рассматривал абстрактные «биоценозы» так, как если бы это были реальные объекты природы. Они фактически отделились от более простых экологических проблем непрофессионалов, как и от простых советских людей. Быть активными участниками в создании «гражданского общества», означало бы преодоление этих дискурсивных (discursive) и классовых границ, нечто такое, что старшее движение сделать не могло. До такой степени было маловероятно, чтобы это движение само по себе (in and of itself) могло бы служить моделью для полнокровного «гражданского общества», основанного на глубоком принятии плюрализма и отказе элитных претензий на лидерство.
С другой стороны, история активистов является посланием надежды, поскольку она говорит нам, что даже в самом глубоком мраке находящегося во власти террора общества личность может находить пути, чтобы защитить и подтвердить ценности и видение, радикально отличающиеся от таковых у правителей. Это большое достижение научной общественности, которая в течение многих десятилетий была единственным относительно автономным общественным мнением в Советском Союзе.

Традиция лучшей научной интеллигенции в охране природы монополизировала эту сферу на многие десятилетия. Вовлечение более широкой общественности, начиная с других учёных, таких как в Академгородке в Новосибирске, литературной интеллигенции и прессы началось лишь в середине 1960-х гг., особенно в связи с угрозами озеру Байкал. Даже тогда руководство полагалось на натуралистов, которые рассматривались как наиболее способные, чтобы выдвигать квалифицированные аргументы, говоря властью науки.
В нерусских республиках, особенно в прибалтийских, охрана природы охватывала широкие слои населения. Этому способствовало два фактора: во-первых, германские традиции в образовании, которые включали сильное ценностное отношение к местному ландшафту, и, во-вторых, правильное понимание того, что индустриализация сопровождалась притоком неместных славянских мигрантов – русских и украинцев, - которых эстонцы и латыши рассматривали как разрушителей (swamping) их маленьких этносов. Охрана природы была мягко звучащим аргументом, чтобы не впускать заводы с их «иностранными» рабочими. Однако это движение в значительной степени выпадает из рассмотрения в этой книге, сосредоточенной на России.
Что является общим для многих из этих случаев, так это то, что охрана природы служила заменителем политики, поскольку действительный политический диалог был запрещён и наказуем. Что дало природоохранное движение в качестве своего уникального качества, так это то, что оно было воспринято режимом как слегка курьёзное сборище социальных маргиналов, чудаков, которые были недостойны того, чтобы их контролировали, вникали в подробности и репрессировали. По молчаливому согласию охрана природы стала лишь средством для выражения глубоких чувств гражданской тревоги. Для тех, кто дышал духом общественности – в её научном или гражданском варианте – экологическая активность обеспечивала чувство (а иногда и действительность), что они ощутимо и независимо защищали благо сообщества перед лицом репрессивной, расточительной и деструктивной бюрократической системы.
Неизбежно наличие участков гражданской автономии, подобных естественнонаучным обществам и ВООП (Всероссийское общество охраны природы – прим. пер.), побуждает нас к повторному исследованию нашего более пространного понимания советской политики. Был это уникальный социальный феномен или подобные движения будут ещё обнаружены? Не слишком ли высоко мы оценили способности сталинского режима контролировать жизнь общества или, наоборот, слишком недооценили его ум в управлении потенциальным инакомыслием? У нас нет определённых ответов на загадку неспособности режима разрушить природоохранную активность. Если мы используем как отправную точку анализ Фехера (Feh?r), Хеллера (Heller) и Маркуша (M?rkus), то, пожалуй, режим был неспособен выработать совершенно ясное понимание того, что составляло реальные угрозы его выживанию, или, наоборот, что было предметом первой необходимости.[8] Или, возможно, режим думал, что он был настолько силён, что можно было бы потворствовать выживанию остающегося единственным источника социальной оппозиции. Однако если режим был склонен преследовать даже отдельных инакомыслящих поэтов, то почему он позволял продолжать собираться тысячам членов ВООП? Не наблюдаем ли мы зияющую дыру неэффективности в системе власти, которая претендовала на тотальный контроль? Не принимал ли режим природоохранное выступление в буквальном значении и был не в состоянии понять связанное с системой значение такого выступления и, таким образом, выдавая свою шокирующую тупость, и даже глупость? А что касается неспособности контролировать «либеральных» подчинённых, таких как руководство Российской Республики или руководство Академии наук СССР? Как это совмещалось в окончательном видении Сталиным политического контроля? Было ли это недостатком политического влияния? Или нам необходимо изменить наше понимание сталинской системы? Я надеюсь, эта работа раскрыла эти вопросы.

* * *

Хотя это исследование и не является сравнительным, оно составляет прибавку к растущей литературе по различному национальному опыту профессионализации, гражданской активности и охране природы.[9] Те, кто знаком с историей Соединённых Штатов, будут видеть поразительные параллели между русскими учёными активистами и такими защитниками природы эпохи Прогрессивной партии как Джиффорд Пинчот (Gifford Pinchot) или более поздними экологами, такими как Виктор Шелфорд (Victor Shelford), Чарльз Х. Адамс (Charles C. Adams), В.К. Олли (W.C. Allee) и многими другими, кто верил, что был единственный лучший способ использования окружающей среды, и что наука была единственным институтом, который мог бы определить этот способ. В Соединённых Штатах эти притязания были, в конце концов, отклонены или, по крайней мере, серьёзно оспорены бизнесом и избирателями, тогда как в Советском Союзе они были отвергнуты правящей партией. И ещё, русские учёные никогда безвозвратно не теряли надежды, что просвещённые (или хотя бы способные к пониманию) руководители могли бы прийти к власти в партии, и, следовательно, упорствовали в своих технократических претензиях дольше, чем их американские коллеги. Возможно также из-за соблазна получить доступ к государству-Левиафану, которое было таким сильным, особенно если это государство-Левиафан не подавало никаких признаков исчезновения в ближайшее время.
Ясно, случай с советскими полевыми биологами демонстрирует одно из самых решительных и упорных усилий, отмеченных где-либо, чтобы сохранить традиционную профессиональную идентичность и честь мундира перед лицом неблагоприятных и опасных условий. Хотя это только один пример, он действительно указывает на влияние таких более старых идентичностей среди профессионалов и на возможность, даже в условиях сталинского террористического режима, их подтверждения.[10]

Тем не менее, даже если это исследование подтверждает это, оно подчёркивает необходимость изучить каждую группу профессионалов отдельно. Конечно, не все ученые разделяли такое же истолкование (construal) науки. В отличие от полевых биологов, химики в советский период и даже прежде стали намного менее преданы чистой науке как священной задаче. Это было понятно. В отличие от полевых биологов, химики больше ценились как деятели в продвижении индустриализации в СССР. Следовательно, как показал Натан Брукс (Nathan Brooks), когда до того независимые химические общества были отменены в 1930-1932 гг. и заменены организациями под сильным политическим контролем лояльного к Сталину А.Н. Баха, химики были способны поменять старый образ жизни на новый и всё ещё чувствовать, что они вышли вперёд; режим использовал вновь созданный в 1928 г. «Комитет по химизации хозяйства» и объявил химизацию главной задачей первого пятилетнего плана. Химики, сообщает нам Брукс, «и их институты с энтузиазмом бросились на задачу индустриализации».[11]
В то время как предрасположенность к независимости полевых биологов была обусловлена их маргинальным положением в политической экономии и их желанием изучать жизненные формы в нетронутой природе без обязательства приносить практическую пользу, вытекающую из их исследования, политическое подчинение советских химиков, за редким исключением (на ум приходит Н.Н. Семёнов), сильно определялось их важностью в глазах режима и, как следствие, их более высоким статусом, и их значительно большей зависимостью от этого режима в вопросах снабжения оборудованием для своих исследований – ситуация, которая фактически определяла благонадёжное поведение. Уравновешивание обещания статуса, финансирования и исследовательских возможностей более чем компенсировались потерей профессиональной автономии, особенно в её политическом измерении, и идеала «чистой науки». Для полевых биологов действительно не было никакого интереса менять старый образ жизни на новый, и, таким образом, они защищали свои старые профессиональные идентичности с удивительным упорством. Любопытно, что эта защита своей идентичности также стала важным компонентом их профессиональной идентичности, показывая, что даже когда профессионалы изо всех сил пытались держаться своих идентичностей, эти идентичности, тем не менее, развивались. Со временем даже стало невозможно поддерживать или воспроизводить старую модель профессиональной идентичности из-за глубоких изменений в образовании, образе рабочего места, порядке назначения на должность и в самой науке.

Одним примечательным отличием между историей природоохранных движений Соединённых Штатов и Советского Союза является то, что в Советском Союзе охрана природы использовалась для обозначения границы независимой сферы, где активисты, будь то студенты, учёные или писатели могли бы участвовать в деятельности, которую сами инициировали. Благодаря этому они поддерживали профессиональные и социальные идентичности, которые также самовоспроизводились в молчаливой оппозиции к поведенческим и профессиональным нормам, установленным партией-государством. И действительно, в Американской истории от Генри Дейвида Торо и Джон Мьюра (John Muir) с лозунгом Земля прежде всего! (to Earth First!) были те, чьи чувства культурного отчуждения от того, что они испытывали как общество жестокого материализма, вели их к образу социально отколовшихся идентичностей относительно охраны природы. Однако американцы, возможно с исключением для Афро-Американцев как людей другой расовой принадлежности, геев и лесбиянок, никогда не сталкивались с барьерами на пути выражения общественной социальной идентичности, которые ставили советы, что придаёт советской охране природы совершенно другой оттенок.
Кроме того, до недавнего времени основное социальное назначение охраны природы в Америке было сосредоточено вокруг охраны пространства для досуга, главным образом для среднего класса. Из широкого спектра охраняемых территорий в Соединённых Штатах, территориями, которые обладают сопоставимой культурной важностью с русскими заповедниками, являются национальные парки. Первоначальным стимулом для создания национальных парков в США было желание сохранить «захватывающий пейзаж гор, ущелий и геологических причуд (geological freaks)»,[12] или то, что Альфред Рантэ (Alfred Runte), историк национальных парков, назвал «монументализм» (monumentalism). Со времени своего основания, парки в Соединённых Штатах были спланированы для удовольствия туристов и утешения элит. Что касается биоты, то «идеальным животным было нечто крупное, стоящее вблизи от групп и благородно позируя на среднем расстоянии на фоне горных вершин или развлекая туристов своими «симпатичными» проделками», – иронически отмечает Томас Данлэп (Thomas Dunlap). «Никто не думал о парках как заповедниках для всех видов в равновесии, диктуемом природными силами».[13] И действительно, акцент на «демонстрационной фауне» ("display fauna") был столь значителен, что в парках проводились обширные кампании по истреблению, чтобы избавить их от хищников, «шалунов» и других докучливых (pesky) жизненных форм, которые могли бы быть опасными или могли испортить впечатление любителей развлечений.[14]

Если принципы для создания «парков» как идеализированной природы были заложены в Англии и Шотландии в конце 18 века, Америка придала этой идее яркую реализацию. Как выразились Карен и Кэн Олвиг (Karen и Ken Olwig), «крещение в дикой местности» «бродящего ковбоя со своим шестизарядным револьвером и гитарой …как мыслилось, создало прототип свободной американской личности», и это была «первобытная» дикая местность, та, которую, как думали, сохраняли парки.[15]
Это восприятие национальных парков как «девственной» природы, разделяемое учёными и обывателями одинаково, было самообманом культурного заблуждения, основанного на отрицании преобразований предыдущих обитателей земли – индейцев. Это иронически было отмечено Олвигами, которые пишут:

Самим индейцам было отказано в разрешении оставаться в области, и первые туристы Йелоустона, как сообщалось, рисковали своим спокойствием при осмотре достопримечательностей, разрушенных армейскими частями, очищающими область от индейцев. Сегодня туристы больше не обеспокоены в своей мечтательности тем, что преимущественно воспринимается как «дикая природа» Йелоустона, и таким образом легче поддерживать иллюзию. Парковая служба, однако, считает всё более и более необходимым охранять «природную» красоту ландшафта, сформированного столетиями индийской эксплуатации земли путём контролируемого выжигания (controlled burning ) и другими методами.[16]

Хотя американские туристы и экологи / защитники природы имеют различные концепции соответствующего использования национальных парков, они едины в видении их как «национальных музеев нашей американской дикой местности», - по словам Стэфена Мазера (Stephen Mather).[17] Хотя американское движение за охрану природы часто было элитным крестовым походом против мещанства и необузданного материализма (включая туризм среднего класса), в то же время автомобильный туризм в национальных парках прославлял прибытие туристов в комфортабельный и материалистский средний класс – превращая национальные парки в противоположные и спорные символы – оба лагеря объединяются в видении парков как той «нетронутой» дикой местности, в которой была выкована нация.
Символическая важность охраняемых территорий для русских находится в совершенном контрасте. В России сталинистское партия-государство являлось основным противником, и для образованных граждан, особенно научной интеллигенции, охраняемые территории приняли характер географии надежды, архипелага свободы. Подобно американцам, советские защитники охраны природы лелеяли заблуждение относительно охраняемых территорий: что они охраняли первозданные, саморегулирующиеся экологические сообщества, которые существовали в здоровом равновесии до появления человечества. Однако в СССР ставки были значительно выше; в отличие от советских активистов, немногие американцы рисковали своей жизнью для утверждения символического видения национальных парков, также не было американских энвайронменталистов, защищающих один из последних остающихся островов социальной автономии в своей стране. Как делают заключение Олвиги: «Природный рай одного общества (или класса) вполне может быть поросшим сорняком садом для другого; дикая местность одного – домом другого; Судьбоносная Декларация (Manifest Destiny) одного – притеснением другого. …Парки не лучше и не хуже, чем общество, которое их порождает».[18] Не только парки, хотел бы я добавить, но природоохранные движения как социальные феномены.
Охрана природы не существует как бестелесный вечный идеал. В действительности, она может быть понята лишь как культурное учреждение, функционирующее в очень специфическом контексте пространства, времени и политической экономии, отражающих вечно-меняющиеся и постоянно оспариваемые видения и мифы. Это не следует читать как ушат холодной воды, выливаемый на попытки многих, как здесь, так и за рубежом, спасать истощающееся наследие разнообразия нашей планеты. Скорее это призыв к тем из нас, кто защищает это наследие, чтобы сделать как можно больше для самосознания. Я надеюсь, что эта книга вносит вклад в достижение этой цели.


Примечания

1. Stephen F. Cohen в работе Bukharin and the Bolshevik Revolution и последующих, казалось, предлагает перспективу демократического социализма или реформистскую традицию в Большевизме как жизнеспособную альтернативу репрессивной, сверхцентрализованной сталинской модели, которая доминировала в советской жизни с 1930-х гг. Moshe Lewin, тем временем, находил семена надежды на более демократичное советское будущее в послевоенной демографической и профессиональной тенденциях. Преобладание городов над сельской местностью как такой, где живёт большинство русских, сопряженное в целом с более высоким уровнем образования, обещало увядание социальной базы для авторитарного правления, согласно Lewin. Смотри Lewin, Gorbachev Phenomenon. Среди выдающихся историков старшего поколения, которые симпатизировали или большевикам, или революционным или социалистическим целям определённого вида и кто искал моменты «первородного греха», мы могли бы упомянуть работу Isaac Deutscher, Robert V. Daniels, Paul Avrich, Israel Getzler и пожалуй особенно острую критику Deutscher’а смотри Labedz, Use and Abuse of Sovietology.
2. По критике этого направления смотри Burbank, “Controversies over Stalinism”.
3. Я всё ещё дорожу письмом от Стивена Ф. Коэна (Stephen F. Cohen), критикующим мои некритические «левые» взгляды, как они были изложены в докладе на конференции в 1975 г. Когда я наконец опубликовал переработанную версию этого доклада спустя 16 лет, он больше не намекал на то, что коллективизация могла бы быть оправдана как «законная» реакция «пролетариата» против крестьянских мигрантов в города, которые составляли им конкуренцию за рабочие места. Скорее он просто пытался анализировать отношение рабочих как социологическую проблему. Смотри Weiner, “’Razmychka?’”
4. По этому взгляду смотри Nicholas Timasheff’а старую, но всё ещё дающую пищу для размышлений, Great Retreat, а также Nina Tumarkin Lenin Lives!
5. Смотри Darst, “Environmentalism in the USSR”; Petro, “’Project of the Century’”; Goldman, Spoils of Progress; Peterson, Troubled Lands; Pryde, Environmental Management; Feschbach and Friendly, Ecocide in the USSR; Green, Ecology and Perestroika; French, Green Revolutions; Jancar-Webster, Environmental Management; Singleton, Environmental Problems; Stewart, Soviet Environment и Ziegler, Environmental Policy.
6. Hosking, Aves, and Duncan, Road to Post-Communism; и Sedaitis and Butterfield, Perestroika from Below. О хорошем обсуждении Масонских лож как зародышах «гражданского общества» во Франции восемнадцатого века смотри Koselleck, Critique and Crisis, особенно главы 5 и 6.
7. Kostyrchenko, Out of the Red Shadows, 104. В В плену у красного фараона, 114, Костырченко даёт цифру между 15 000 и 20 000.
8. Смотри Feh?r, Heller и M?rkus, Dictatorship over needs. G?bor Tam?s Rittersporn, в своей Stalinist Simplifications and Soviet Complications, 1-55, утверждает, что режим осознавал некоторые проблемы, которые, казалось, угрожали его законности, но не мог принять последовательные меры к искоренению этих проблем без того, чтобы не создать равно серьёзные новые проблемы для своей стабильности. Следовательно, это осознание всегда было включено в контроль над угрозой, пытаясь ограничить «негативные» тенденции, прежде чем они подвергли опасности верховную власть, но ограничивая эти корректирующие меры, прежде чем сами корректирующие меры становились серьёзными помехами. Тогда «постоянная чистка» обретает большую рациональность как своего рода акт политического манипулирования.
9. Смотри Jarausch, Unfree Professions, об интересном анализе немецких профессиональных идентичностей и их взаимоотношениями с различными немецкими режимами в исследуемый период. Jarausch также даёт прекрасную библиографию по национальной и сравнительной литературе по профессиям. Об охране природы в Германии смотри Dominics, Environmental Movement in Germany; Groening and Wolschke-Buhlmahn, “Politics, Planning, and the Protection of Nature”; и Bramwell, Ecology in the Twentieth Century. Об охране природы в колониях или империях смотри Grove, Green Imperialism; и Osborne, Nature, the Exotic, and the Science of French Colonialism. Одна из немногих работ по исследованию социального значения энвайронментализма в Соединённых Штатах – P. Hays, Conservation and the Gospel of Efficiency.
10. Хотя пока ещё были лишь скудные примеры, подобные этому, один всё же есть – историк советских профессий Harley Balzer несколько лет назад прозорливо утверждал этот взгляд в своём заключении, в Balzer, Russia’s Missing Middle Class, 295.
11. Brooks, «Chemistry in War». Цитируется по черновику рукописи, 26-27.
12. Dunlap, “Wildlife, Science, and National Parks”, 188.
13. Ibid., 188-89.
14. Ibid., повсюду.
15. Olwig and Olwig, “Underdevelopement and the Development of ‘Natural’ Park Ideology”, 17-18.
16. Ibid., 21.
17. Процитировано у Schmitt, Back to Nature, 156.
18. Olwig and Olwig, “Underdevelopement and the Development of ‘Natural’ Park Ideology”, 53.


Использованная литература

Balzer, Harley D., ed. Russia’s Missing Middle Class: The Professions in Russia History. Armonk, N.Y.: M.E. Sharpe, 1996.
Bramwell, Anna. Ecology in the Twentieth Century. New Haven: Yale University Press, 1989.
Brooks, Nathan. “Chemistry in War, Revolution, and Upheaval: Russia and the Soviet Union, 1900-1929.” Centaurus (Novenber 1997).
Burbank, Jane R. “Controversies over Stalinism: Searching for a Soviet Society”. Politics and Society 19, №3 (Sept. 1991): 325-40.
Darst, Robert G., Jr. “Environmentalism in the USSR: The Opposition to the River Diversion Projects”. Soviet Economy 4, №3 (1988): 223-51.
Dominick, Raymond H. The Environmental Movement in Germany: Prophets and Pioneers, 1871-1971. Bloomington: Indiana University Press, 1992.
Dunlap, Thomas R. “Wildlife, Science, and the National Parks, 1920-1940”. Pacific Historical Review 59, №2 (May 1990): 187-202.
Feh?r, Ferenc, Agnes Heller, and Gy?rgy M?rkus. Dictatorship over Needs: An Analysis of Soviet Societies. Oxford: Basil Blackwell, 1983.
Feschbach, Murray, and Alfred Friendly Jr. Ecocide in the USSR. New York: Basic Books, 1992.
French, Hilary F. Green Revolutions: Environmental Reconstruction in Eastern Europe and the Soviet Union. Worldwatch Paper no. 99. Washington, D.C.: Worldwatch Institute, 1990.
Goldman, Marshall I. The spoils of Progress: Environmental Pollution in the Soviet Union. Cambridge, Mass.: MIT Press, 1972.
Groening, Gert, and Joachim Wolschke-Buhlmahn. “Politics, Planning, and the Protection of Nature: Political Abuse of Early Ecological Ideas in Germany, 1933-1945”. Planning Perspectives 2 (1987): 127-48.
Grove, Richard H. Green Imperialism: Colonial Expansion, Tropical Island Edens, and the Origins of Environmentalism, 1600-1860. Cambridge, Eng.: Cambridge University Press, 1995.
Hays, Samuel P. Conservation and the Gospel of Efficiency: The Progressive Conservation Movement, 1890-1920. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1959.
Hosking, Geoffrey A., Jonathan Aves, and Peter J.S. Duncan. The Road to Post-Communism: Independent Political Movements in the Soviet Union, 1985-1991. London and New York: Pinter Publishers/St. Martin’s Press, 1992.
Jancar-Webster, Barbara. Environmental Management in the Soviet Union and Yugoslavia: Structure and Regulation in Federal Communist States. Durham, N.C.: Duke University Press, 1987.
Jarausch, Konrad H. The Unfree Professions: German Lawyers, Teachers, and Engineers, 1900-1950. New York: Oxford University Press, 1990.
Koselleck, Reinhart. Critique and Crisis: Enlightenment and the Pathogenesis of Modern Society. Cambridge, Mass.: MIT Press, 1988.
Kostyrchenko, Gennadi. Out of the Red Shadows: Anti-Semitism in Stalin’s Russia. Amherst, NY: Prometheus Books, 1995.
Labedz, Leopold. The Use and Abuse of Sovietology. New Brunswick, N.J.: Transaction, 1987.
Lewin, Moshe. The Gorbachev Phenomenon: A Historical Interpretation. Berkeley and Los Angeles: University of California Press, 1988.
Olwig, Karen Fog, and Kenneth Olwig. „Underdevelopment and the Development of ’Natural’ Park Ideology”. Antipode 11, no. 2 (1979): 16-25.
Osborne, Michael A. Nature, the Exotic, and the Science of French Colonialism. Bloomington: Indiana University Press, 1994.
Peterson, D[emosthenes] J[ames]. Troubled Lands: The Legacy of Soviet Environmental Destruction. Boulder, Colo., San Francisco, and Oxford: Westview Press and RAND, 1993.
Petro, Nicolai N. “’The Project of the Century’: A Case Study of Russian National Dissent”. Studies in Comparative Communism 20, nos. 3-4 (1987): 235-52.
Pryde, Philip R. Environmental Management in the Soviet Union. Cambridge, Eng.: Cambridge University Press, 1991.
Rittersporn, G?bor Tam?s. Stalinist Simplifications and Soviet Complications: Social Tensions and Political Conflicts in the USSR, 1933-1953. Chur, Switzerland: Hardwood Academic Publishers, 1991.
Schmitt, Peter. Back to Nature: The Arcadian Myth in Urban America. New York: Oxford University Press, 1969.
Sedaitis, Judith B., and Jim Butterfield, eds. Perestroika from Below: Social Movements in the Soviet Union. Boulder, Colo.: Westview Press, 1991.
Singletone, Fred, ed. Environmental Problems in the Soviet Union and Eastern Europe. Boulder, Colo.: Lynne Rienner, 1987.
Stewart, John Massey, ed. The Soviet Environmental: Problems, Policies, and Politics. Cambridge, Eng.: Cambridge University Press, 1992.
Timasheff, Nicholas. The Great Retreat: The Growth and Decline of Communism in Russia. New York: Dutton, 1946.
Tumarkin, Nina. Lenin Lives! The Lenin Cult in Russia. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1983.
Weiner, Douglas R. “’Razmychka?’ Urban Unemployment and Peasant In-migration as Sources of Social Conflict”. In Russia in the Era of NEP: Explorations in Soviet Society and Culture, ed. Sheila Fitzpatrick, Alexander Rabinowitch, and Richard Stites, 144-55. Bloomington: Indiana University Press, 1991.
Ziegler, Charles E. Environmental Policy in the USSR. Amherst: University of Massachusetts Press, 1987.
Костырченко, Геннадий. В плену у красного фараона. Москва: Международные отношения, 1994.
___________________________
© Douglas R. Weiner – текст оригинала.
© Смотрицкий Евгений Юрьевич – перевод, предисловие.