***

Дождя мне, дождя! – 

с многократным безжалостным жалом.

И к черту, лакеи, 

треклятую вашу карету.

Мне больше ничто не грозит, 

кроме робкого «жарко!»,

что вдруг обнажит 

под доспехами жестких корсетов

мою уязвимость. 

Мне больше не нужно под зонтик,

едва ли спасающий 

суть августейшей породы.

Но Даме ничто не положено 

нынче по КЗОТу, 

а значит, свободна 

от лжесеренад у порога.

И значит, способна – 

под дождь в бигудях, кринолинах…

Как сладок бисквитнейший образ 

Прекрасного принца,

но тело так солоно. Небо, так дай же напиться!

И неутолимая жажда 

лишь подлинных линий 

портретов и судеб, 

скрещенных, как шпаги двух молний,

однажды потребует 

полного разоруженья,

Оставит в чем мать

и заставит пролиться по полной.

…Дождь будет. 

Но он никого (никого!) не поженит. 

*   *   *

А двери закрываются так плавно…
Невнятный дождь, как соль небытия,
на твой порог просыпался. И я.
Застряла поперек твоих желаний.

Остаться б – не в веках. И антресоль
пустует пусть. Быть может, кто дождется
Годо иль непогоды, или солнца,
я – ничего... Но только лишь – позволь…

Позволь – не на спор – так, на постный ужин
остаться не в гостях? (Кто б за день врос?)
Столь неквартирен мой слепой вопрос,
как о тепле мольба из скорбной лужи.

Позволь…
Как никогда – открыта дверь.
И я, как призрак, на сыром пороге.
Не впущена – не изгнана. Не дрогну:
и шага – два, и судеб… тоже две.

 КАМНИ

Прибита прибоем к прибрежности бритой,

гляжу в небеса без мольбы о подмоге. 

- О камни, вы мне попадались под ноги, 

теперь мы спиною к спине – точно в битве

два брата, что в хлам безоружны и голы,

обтесаны, слиты, стократно расколоты,

но век непреклонны, константно иконны

в желанье застрять где-то в почке иль в горле.  

Свершилось: застряли – в промежности мира, 

меж синим и синим, меж черным и черным,

и денно и нощно – мы против! И – к черту

зов предков вулканный, мечты о Пальмире.

Мы сами себе и тотемы, и нервы.

Мы – против – кого? И дыра – на удачу ль?..

Я знаю, однажды нас тоже утащат:

вас – волны. Меня – предрассветное небо.

ДЕНЬ (ПЕРЕ)РОЖДЕНИЯ

Хватит кровавых признаний под венчик,
несостоявшихся свадебных туров.
Будешь – последним (еще ведь не вечер?),
мой херувимски прекрасный придурок.

Что ж ты, герой, точно мелкая сошка,
тычешься в ножку? Хрусталь – настоящий.
Вот тебе – пьяная злобная золушка!
Лучше б красотку оставили спящей…

Сколько же вас, причастившихся к пыли,
ветрено билось о грани порога?..
Праздника мне! Пузырей и бутылок –
пенных и пеночных. К черту эклоги!

Бой – неуместным небесным подачкам!
Бури мне – из конфетти и салатов!
Боль – под каблук! Вот и славный, подарочек...
Будет нам «горько!» (а было ли сладко?)

Тянем-потянем за розовый кончик
ленты атласной… Оберточной кожи
ты ли не сбросишь? Но праздник – прикончен.
Лишь серпантин волочится за ножнами…

*   *   *

Неужто думаешь, что я
тебе писать не перестану?
…Чужие руки нежно стана
касаются, что вязь белья,
и с плеч былье слетает на пол –
холодный, будто чистый лист…
Я верила, что Бог плечист
и выдержит… Но пол заляпан
шампанской пеной и сурьмой
(кто смел бы ляпнуть про чернила?)
…Я все еще не починила
окно, что размозжил сумой
мой сумасшедший нетерпимец –
но нет, не ты… Про что я? Стан?
Да к черту сей станок, что сдан
в наем, как пара рук и примус.
Непостоянство – это дар:
я сорвала цепочку с двери.
Пусть входит всякий, кто не первый
и не единственный, кто дан.

Но стынет по щелям прополис.
Макаю пальцы в капли вишен…
Я не пишу тебе, ты видишь?
Я не пишу! (И дата, подпись…)

Об осени молила

…а нынче не больно от злых комаров,

от жажды, в зобу застревающей войлоком…

Теряю дырявый мой, теплый мирок,

как шляпу, что вырвалась с ветром на волю. 

Не надо прохлады – холеной, как шелк.

Мне б душных речей и нерайского пекла,

когда от души, исходящей на пепел,

чадит ядовитейшим «как хорошо!»

Не надо!.. Но бред скороспелых молитв

услышан – не вовремя, понят – превратно.

И шляпа – в солому, и ту – подмели

с листвой – старец-дворник и ветер-привратник.

И коль не прихватит колено – лови

седых паутин полетевшее счастье…

Кончается лето, как брак по любви,

еще не успев ни сгубить, ни начаться. 

31.05.2010

«МОРСКОЙ БОЙ»

Простор эсминцами утыкан,
рвут голоса пластмассу раций…
Во мне дрейфуешь ты бутылкой,
заброшенный рукой пиратской.

И не откупорить, не выпить…
Пустячный, но такой пси-фактор,
что лист карандашом навылет
мной ранен, и смещен экватор.

И ветер в голову ударил,
рвет мозг, что парус из муслина.
Ты – неподаренный подарок,
ушедший с теплотой Гольфстрима.

Да что в тебе? Какая тайна?
Призыв? Проклятье? Воздух? Впрочем,
лишь пена, как надежда, тает
в моих сетях – пустых и прочных.

И вот – потоплены эсминцы.
Иду ко дну, но Бога вместо
тебя ищу, кривым мизинцем
водя по карте кармы пресной.

*   *   *

Ты точно плод, что был надкушен.
Я змий, который впущен в душу…
завязан в узел, вынут, струшен
с плеча, как червь, и сапогом…

Но поздно, мой Адам угрюмый.
Ты мной отравлен, точно рюмка:
наполни сидром, ромом, брютом –
все будет яд. И я кругом:

ты, точно Шар на ось, нанизан –
всей сутью, сущностью и жизнью –
на остов мой. Познал – и изгнан.
И с этих пор, как ни пируй,

повсюду только горечь тризны.
Ты не вернешься в рай цинизма:
был раем миг, когда прогрызла –
для света – черную дыру.

*   *   *

Каждое слово к тебе подбираю монетой
чистой – и в рот, словно старец голодный, кладу.
- Не исчезай – я придумаю чудо-планету
с магией белой, как будто крыло какаду.
А - потому ли - в итоге окажется важным
все, что случалось за сотни столетий до нас –
эти кромешные слезы и битые вазы…
Слишком похож на карниз этот шаткий Парнас.
Нет ничего за избытком монет и трагедий.
Нет никого в опаленном раю островов.
Я ненавижу рассвет и разбитые кеды.
Так не решайся на тот вороватый рывок,
что опосля заставляет споткнуться на Вечном
в комнатах, полных то были, то пыли в быту.
Не исчезай, хоть на мне ты ни разу не венчан
и без тебя я, как запонка, не пропаду.

…Но монолог мой как праведник, вечно избитый:
все предсказуемо или же предрешено.
Неба стакан полупуст. И ничто не допито.
Сладко монеты во рту прорастают пшеном.

У МЕЖИ

Не возношусь, не ухожу

в приниженность пожухлой рощи.

Глазами провожу межу

меж нами, веря: в осень проще

считать арбузы и цыплят –

по обе стороны от юга!

Познать ли, как миры слепят,

когда зеркальность обоюдна?

Луна застряла на кряжу,

как я на грядке баклажанной.

И потому не ухожу, 

что, уходя, не приближаю

ни ледостойкости зимы 

ни легкоступности весенней.

И пяди я не дам взаймы!

И сени, не мои вы сени…

И щурится треклятый Чур,

на оба лагеря осклабясь.

Не нужно жертв! Но так хочу

хоть чуть преодолеть зеркальность.

Разбить? Состроить сотню рож?

Но крик души звучит по-детски.

И ложью дотлевает рожь…

Лишь в равновесье равноденствий

рванусь, поправ проростки лжи,

давя червей (сомненья, долга?),

коснусь пространства у межи

и – попаду в ладонь ладонью.

*   *   *

Отпустить. Только память высечь –
наподобие старой куклы.
Я достигла предела выси,
о светила разбила скулы.

Отпустить. И катись ты к черту
запоздалым закатным солнцем.
Хлещет лоб, обезумев, челка.
Рвется боль из артерий сонных.

От держаний распухли пальцы.
Нет победы в любовном бунте.
Отпускаю… на смех Паяцу.
Только кто из нас падать будет?

КРУГОВОРОТ

…замаячит, и вдруг налетает, что оспа, поветрие,
поражая любовью – хромой, суицидной – такой,
что из пепла ее нарисуется дурочка-вера.
Ах, финита, мой феникс. Давай наколдуем покой.

Но щелчки кастаньет гарантируют нечто иное.
Снова талия в шелке, и в шоке цветок в волосах.
Где же ты, ненавистное, сонное чудо – апное?
Почему не теперь атакуешь, спасительный страх!

Истощается вера – вскипает, что стерва, поэзия,
сообщаясь с сосудом любви, как сиамский близнец…
И сплетаются пальцы в подобье недоброго вензеля.
Погибай (погуби же)! Кончайся (кончай)! Но конец…