Нас остаётся всё меньше. Похоронили Эдуарда Холодного. Бросили в могилу по три горстки раскалённой июльской глины. Похороны печальны всегда. А тем более, когда хоронишь близкого по духу человека. И не так уж давно знал я Холодного – человека. Поэта Холодного знал гораздо дольше, с юности врезались строчки: «В отрезке боли обозримой / Мы не умрём, мы не умрём». Врезались, казалось бы несовместимым сочетанием детской веры и философской мудрости. Стихи принял сразу, на одном дыхании. Хотя и сокрушался, что  не совсем точен образ: «… покуда ровного дыханья ещё хватает на двоих». Почему же «ровного»? Это же классика жанра – он к ней неровно дышит. А если ещё и она к нему? Задохнуться можно от счастья… 

      Много позже, составляя совместный сборник «Перекрёсток», изложил сии соображения Эдуарду, и он таки согласился, и поставил «пока неровного дыханья». И некоторое время я был страшно рад, что придирками своими помог поэту довести это и ещё пару стихов до совершенства. И был обескуражен, когда в последующих сборниках он вернулся к прежним редакциям. На мои расспросы ответил, что тексты набраны давно, сам он их исправить не может, а утруждать кого-либо не хочет. Должно быть, так оно и было. И всё же мне дороги тексты «Перекрёстка». И я настаиваю на них, «как человек и как поэт», несмотря ни на что. Хотя на похоронах Михаил Коломенский предложил и другое объяснение. Мол, врач никогда не спорит с пациентом. Возможно и так. Сам Эдуард на одном из писательских сборищ пошутил: «Вы все – мои пациенты…» В каждой шутке, как известно, есть доля шутки. Свою вторую книгу я надписал ему «… с надеждой на прочтение и в ожидании диагноза». Эдик даже расстроился. 

 

    – Какой диагноз! Ты абсолютно нормальный и глубоко порядочный человек.

Признаюсь, что был весьма польщён таким отзывом. Хотя сам не столь уж уверен и в первом, и тем более, во втором. Но мнению специалиста надо доверять и пытаться соответствовать.

А познакомились мы 10 лет назад. Естественно, «за квадратным столом Григорьяна».

Нас было четверо – сам хозяин, «латинист, урождённый поэтом», Жора Буравчук, Эдик Холодный и я. По одному на каждую сторону стола. Несколько совершенно изумительных лет. Собирались, выпивали малость и говорили о поэзии. Не надо было обсуждать ни современность, ни параноидальные выверты отечественной истории, ни её культовые фигуры. Отношение к ним у всех четверых было абсолютно идентичным, хотя и шли к этому разными путями. 

Одинаково приняли и «Чеченскую тетрадь» Эдуарда, страстный монолог честного человека, возмущённого державным лицемерием и кричащего об этом, порой срываясь в косноязычие. Я, как водится, вошёл в резонанс и написал посвящённые Эдику стихи «Кровь», за которые мне не стыдно и по сей день. Да и товарищу по оружию потрафил.

Что ж, не зря мы стояли одной небогатырской заставой и держали планку стиха на российском уровне. 

 

      Буравчук ушёл первым. Некоторое время мы собирались втроём, больно чувствуя пустоту четвёртого края, потом резко и безысходно слёг Григорьян и братство наше распалось, Теперь уже навсегда.

Эдуарда тоже угнетала череда разрастающихся болезней, но держался он стоически. С великолепной самоиронией принял и почти полную потерю зрения. Сокрушался только, что не может прочитать надписанные ему книги. Молодой блеск в глазах пропал только тогда, когда стала отказывать оставшаяся почка. Было видно, что ему очень тяжело, но он держался. Проведывал и поддерживал Григорьяна, участвовал в поэтических тусовках.В начале июля мы вместе с ним провели презентацию своих 32-полосных книжек. Отвечая на вопросы из зала, он оживлялся, становился почти прежним. Перед презентацией я сфотографировал его, доверчиво и обессиленно положившего голову на плечо жены. Ну да, как потребовал он у Господа много лет назад: «лишь эту женщину, лишь эту мне сохрани…». Эту просьбу-требование Господь исполнил, сохранил до «края последней бездны», принявшей вид прямоугольной стандартной, затянутой красным крепом дыры в земле. Зато забрал самого поэта. И как бы смягчая ужас утраты, снизил накал июльского безжалостного светила и включил порывистый, благодатный ветерок, приносящий запах чабреца, хрестоматийного аромата степной родины.

 

       И так сложилось, что почти рядом – крест над могилой Жоры Буравчука. Как будто судьба подгадала, чтобы душам поэтов было проще встретиться в лабиринте голографической Вселенной.

       А на Земле нас остаётся всё меньше. Вот – похоронили Эдуарда Холодного, честного и глубоко совестливого человека, высокопрофессионального психиатра, грустноглазого «витязя российского стиха», единственного из нашей четвёрки заслужившего свет.

        Добавить могу только два посвящения Эдуарду, написанные при его жизни. Отныне к свечам по убиенным братьям добавляется ещё одна. Я бросал ритуальные горстки глины и повторял давнее заклинание – мы не умрём, Эдик, мы не умрём. «Мы останемся слабым звуком с обезвоженных горьких губ».

 

 

Кровь 

                   Эдуарду Холодному

     

       Правды нет в изречённом слове, но – за вычетом палачей – кто посмеет сказать о крови, чья чернее, чья горячей, только выродок и политик, что по сути одно и то ж. Не случайно так люб элите отворяющий вены нож. Это знание сдавит грубо  твои выцветшие виски: нефть, что пенится в тесных трубах, безразлична к страстям людским, безразличен свинец наёмный к вариациям плоти живой, отзываясь чумой погромной и горячкою биржевой.

      Что нам делать с твоей тоскою, коммунальной Земли жилец… Это Богово, не людское – химсостав кровяных телец, – красных, белых, пурпурно-синих или розово-голубых. Слов, по злобе произносимых, много больше, чем по любви.

      Чёрно-белая кинопленка докричится через века: для Всевышнего кровь ребенка, федерала, боевика одинакова, без оттенков, "Не убий" – выше всех идей. Нет лицензий и нет патентов делу киллеров и вождей. Этот бартер с безумной твари будет взыскан потом стократ – чёрной  грязи имперский баррель, красной киновари карат.

 

 

                                                              *     *     *

                                                                                    Эдуарду Холодному

     

     Убийственно быть провидцем, где большая часть страны – отпившие из копытца картавого сатаны, где,  посылая проклятья державному палачу, за убиенных братьев скорбно зажжём свечу. Души сжигая страхом, теша Молоха пасть, лучших мешала с прахом суши шестая часть, где признают вождями выродков волчьих стай… Воск порождает пламя, ржавчина гложет сталь ту, что входила с хрустом в хрупкий Господень дар… Быть сему месту  пусту  ныне и навсегда.

      За геноцид глагола, за рецидивы зла  быть сему месту голу!  Плевелы хлебный злак выжгут на нищей пашне, пахарь волчцы взрастит. Горестен день вчерашний тем, кто имеет стыд. Здесь ни Христос, ни Сорос не попадают в масть. Тот, кто имеет совесть, брезгует словом "власть". Здесь ни псалом, ни лозунг не восполняют тот  тающий отголосок слова иных высот, но вопреки несчастьям,  вкруг осенён погост неба шестою частью и половиной звёзд. Братьями нас взрастили превратности ремесла… Свечи по всей  России, сколько их – несть числа. Их бытие – загвоздка для дьявольских ахиней…

 Воском мы будем, воском призрачных сих огней.

 

 

Эдуард Холодный

 

ПРЕВРАТНОСТИ ЛЮБВИ И БРАТСТВА*

 

 

*   *   *

Дыханье женщины любимой,

Не тронутое сентябрем!

В отрезке боли обозримой

Мы не умрем, мы не умрем,

Покуда прав на заклинанье

Не занимать у всех живых,

Пока неровного дыханья

Еще хватает на двоих...

 

 

*   *   *

 

...И кто сумел разворожить

Твои непонятые тайны,

На жизнь свою переложить

Восторг и поздний, и случайный?

 

Перетерпеть, перелюбить

И вспыхнуть от последней страсти,

Когда уже не в силах быть

Звездой пленительного счастья...

 

 

* * *

 

Что город без тебя? –

Опавшая листва

И на семи ветрах растерзанное пламя

Сентябрьских надежд...

Далекого родства

Уже не избежать, не поступившись нами.

Что город без тебя? –

Тяжелых проводов

Смертельное, как жизнь в разлуке, напряженье.

Ты есть, ты навсегда!

Я умереть готов

Лишь за совместный миг трамвайного круженья.

 

Что город без тебя?–

Мерцающий неон

Бесчувственных реклам,

бесстрастных чьих-то окон,

Густой осенний мрак

и с четырех сторон –

Громадины домов в беспамятстве глубоком.

 

 

 

 

  

*   *   *

 

Н. Скребову

 

Который год кровоточило

Из давних незаживших ран.

И только жизнь нас и лечила,

И не спасал самообман.

 

И в этой трезвости завидной

Давно иллюзия ушла,

И стала правда необидной,

Какою б горькой ни была.

 

Но хоть хрипела, все же пела,

И неумело берегла

Свое истерзанное тело,

Свои подбитые крыла.

 

 

*   *   *

 

Молодые дожди

в середине июня,

Позабытых страстей

и надежд кутерьма

Затмевали собой

наготу полнолунья,

Поднимали чуть свет

и сводили с ума.

Запах влажных камней,

плоть созревшей черешни,

Легкий оклик любви

на бегу, на весу...

И скворец не смолкал.

Видно, было в скворечне

И светло, и тревожно в такую грозу.

Отвергая покой,

год гудит високосный.

Тонет лето в слезах.

Только лета не жаль.

И – прощай!

Этот месяц такой плодоносный

На объятья,

разлуки,

обеты,

    печаль...

 

 

*   *   *

 

Умереть от любви.

На излете двадцатого века.

Невозможно поверить!

И все ж от любви умереть,

Так совсем не по-русски

под реквием русского снега,

Чтоб собою пополнить земли охладелую твердь.

Умереть от любви.

В кои веки лишь так умирали.

Умереть от любви –

Так неловко, смешно, не с руки...

Не осилив земной и вселенской великой печали,

От лихой,

старомодной

слепой и греховной тоски.

Кто влюблен, тот поймет,

как божественны облик и голос.

Только равный поймет,

как легко навсегда онеметь...

Умереть от любви.

Даже если давно раскололась

И не склеилась жизнь –

все равно от любви умереть.

 

 

 

*   *   *

 

Лиши всего.

Распни к рассвету,

В мрак преврати любые дни –

Лишь эту женщину,

Лишь эту

Мне сохрани.

 

Предай охулке и навету,

Суму с презреньем протяни –

Лишь эту женщину,

Лишь эту

Мне сохрани.

 

К суровому призвав ответу,

В грехе несмывном обвини –

Лишь эту женщину,

Лишь эту

Мне сохрани

 

Для тех единственных объятий

Последней бездны на краю,

Чтоб не обрушивать проклятий,

Господь, на голову твою...

 

 

 

*   *   *

 

...И надвигался мост.

Он телом

Не дрогнул, тяжестью давим,

Поскольку плоть его летела

Навстречу берегам иным.

 

Как было двигаться непросто!

И мы робели, чуть дыша,

Вдруг ощущая, что у моста

Неукротимая душа...

 

А мост у горизонта таял

И ниспадал куда-то вниз

Несовместимым сочетаньем

«Сентиментальный урбанизм...»

 

 

*   *   *

 

Как обезлюдел сад!

Как вымокли перила...

Но много дней назад,

Когда душа парила...

 

Не греет тусклый взгляд –

И в тесноте немило,

Но много лет назад,

Когда душа парила...

 

И слов разрушен лад,

И высохли чернила...

Но – целый век назад,

Когда душа парила...

 

 

*   *   *

 

Символизирует туман

Всю зыбкость розового света,

Апрельский утренний дурман –

Его привычная примета.

Размыты травы и дома.

И, чтобы избежать наива,

Хранит вселенная сама

Черты великого размыва.

И потому ей не упасть

В пространстве четком и огромном.

И что-то большее, чем страсть,

В ее дыхании неровном.

 

 

*   *   *

 

...И пусть стремления прекрасны

Удерживать любовный крен –

Благословен твой труд напрасный,

Который век благословен!

Как тонко! Потому и рвется.

Не страсть – худое волокно...

Иное просто не дается,

Поскольку вечное дано.

 

 

 

 

*   *   *

 

Каким пленительным началом

И упоительным концом

Сухое лето отзвучало

С твоим заплаканным лицом!

 

Как будто их соединенье

Необязательность свою

Подвергло давнему гоненью

У близкой бездны на краю.

 

И было легкое единство

В несовместимости примет –

Подлеска, тающего мглисто,

Лица, вбирающего свет...

 

 

*   *   *

 

Неуловимые приметы

Неукоснительной весны:

Все полумраки-полусветы

Непроницаемо сквозны.

И на окно твое без веры

Бросают блик,

легко кружа,

Три вдоха,

три звезды,

три меры:

Надежда,

    вымысел,

    душа.

А вот скворец корит скворечник,

Не зная радостей иных,

Не перелетный и не здешний,

Из поднебесных и земных.

И полумертвый муравейник

Вдруг оживает без труда...

В одно из редкостных мгновений,

Когда рождается звезда,

Не ограниченная сроком,

Вся – примиренье и борьба,

Она приходит ненароком –

Планета?

    Женщина?

Судьба...

 

  

             *   *   *

                                                          Е. Д.

 

Полярная звезда. Мгновенье до рассвета.

На три твоих окна – полнеба синевы.

Такая благодать в полярности ответа.

Старинные слова по-прежнему новы:

«Вот кончилась зима» –

«Помилуй, март коварен».

«Настал черед теплу» –

«Но все же это март!»

«А за окном скворец торопит рост проталин» –

«Не время для него и нездоров азарт...»

«Прошла пора снегов» –

«А заморозки люты».

«И на душе покой» –

«О, как неверен он!»

«И сад не навсегда туманами окутан» –

«Но ветры нас берут все яростней в полон».

«Настойчивы скворцы!» –

«Но ведь не вездесущи».

«И близится весна» –

«Она не навсегда».

«И я тебя люблю» –

«А я тебя все пуще...»

На три твоих окна –

Полярная звезда...

 

  

*   *   *

 

В минуты горестной удачи

Сорвутся с губ

Все героические плачи

Армейских труб.

В них над песком Афганистана

Витает прах

Державного, в крови, обмана,

Российский страх.

Идя по собственному следу,

Стратегам в лад,

Они трубят, трубят победу –

Отход, откат...

 

 

*   *   *

 

...И снег срывался ненароком

Из угасающих небес.

И стыл в беспамятстве глубоком

Под февралем осевший лес.

Звезду в падучей жутко било,

Мерцала оловом вода...

Все это было, было, было!

Не повторится никогда.

 

 

Чечня

 

Ну вот и прихватило,

Задело за живое –

Не мстительная сила,

А горе горевое...

 

 

Ненависть

 

Я ненавидел эту речь –

Звериное подобье лая...

В канавку б малую залечь,

От воя бомбы замирая.

 

Я ненавидел злобный слог –

Сквозняк германских придыханий,

И ненависти каталог

Свободен был от нареканий.

 

И пусть пленителен язык –

Наследье Шиллера и Гейне,

Но яд отвратности проник

Народу в память, в кровь и в гены.

 

Прошло полвека. Я стою

Перед чеченцем... Боже правый,

Он ненавидит речь мою –

Речь Пушкина и Окуджавы.

 

 

*   *   *

 

Господи, не отпусти!

Не используй не во благо

Боль, которую свести

Может писчая бумага

С помощью карандаша

Тонким росчерком, не боле,

Не пасуя, не спеша,

Сызнова –

все к той же боли...

 

  

*   *   *

 

Время черных снегов

Окончательно пало,

Командорских шагов

Не слыхать, как бывало.

И пошло на рожон

Безоглядно и смело

Время белых ворон –

Жаль, что после отстрела...

 

  

*   *   *

 

Товарняк врывается транзитом,

И опять в ущелье между скал

Вековая темнота разлита,

Та, какую на веку искал.

И в плену лесного одичанья,

Чтоб тебя сломить наверняка,

Длится первобытное молчанье

До скрипучих дрязг товарняка.

Колдовским охвачен приворотом,

Различавший первородный звук,

Так и ждешь в тиши за поворотом

Злой неволи мерный перестук.

 

 

*   *   *

 

В провинциальных городах

Все от имперского величья:

Соборов убиенных прах,

Привычных лозунгов двуличье,

Столичный привкус у молвы,

Пустые ссоры и раздоры,

Отбитые у татарвы

Необозримые просторы,

Где все к державной мощи льнет,

Загул сродни идиотизму.

И по-российски жесткий гнет,

Какой не снился и царизму.

 

 

*   *   *

 

                                  Л. Григорьяну

 

Прощаюсь с облаком. Оно

Неосязаемо и зыбко –

Полупечаль, полуулыбка,

Забытая давным-давно.

 

Прощаюсь с облаком. Одним

Движением руки прощаюсь.

В белым-былое возвращаюсь

У горизонта вместе с ним.

 

Не суждено, не суждено

Ему навеки раствориться.

Прощаюсь с облаком. Оно

Так не торопится проститься.

 

 

*   *   *

 

Еще, наверное, не время

Вернуться к Богу.

Еще не в тягость это бремя –

Искать дорогу.

 

Хотя приспичило прибраться,

Связуя в узел,

Превратности любви и братства –

Земные узы.

 

Еще, наверное, не поздно,

Уже не рано

Прощать врагам былые козни,

Врачуя раны.

 

Уже пора, как видно, к сроку

Сложив потери,

Придти к последнему порогу,

К последней двери.

 

А впрочем, праздная докука –

Почти капризно

Ловить, оглохнув, эхо звука,

Что звался жизнью.

 

 

*   *   *

 

Кто знал, что жизнь прошла?

(Пурга давно напела

Хоть был ее мотив

о смерти, но другой...)

Лишь побывавший там,

у крайнего предела,

Живет в полете птиц,

застигнутых пургой.

Кто знал, что жизнь прошла?

(Душа осиротела

Задолго,

отыскав лазейки в двойниках).

Лишь побывавший там,

у крайнего предела,

Живет в другой душе,

в глубоких тайниках.

Кто знал, что жизнь прошла?

(Любовь спасала смело,

Ведь было не впервой

ей, искренней любви!..)

Лишь побывавший там,

у крайнего предела,

Воскреснет из густой,

потерянной крови...

Воскреснет на густой,

потерянной крови...

 _______________________________

* Тексты приводятся по изданию: «Перекрёсток», изд. Булат, 2006 г. 

    ISBN 5-87450-136-3