 |
||||||||||||||||||
|
|
|
|
 
Со школьной скамьи памятны оценки царских чиновников, данные Собакевичем: председатель – дурак, губернатор – разбойник, полицмейстер – мошенник. Персонажи такого произведения как «Мертвые души» не могли не быть гротескны. В нем литературные критики ценили способность передать царившую систему казнокрадства и взяточничества. Н.В. Гоголь и М.Е. Салтыков-Щедрин получили пропуск в советский пантеон классиков литературы за обличение общественных недугов, особенно насилия и злодейств царского чиновничества. Философ В.В. Розанов клял серость и неистребимость бюрократии, называл ее гангреной, съевшей «и самую царскую власть в ее прежнем обаятельном значении, дорогом для каждого русского»[1]. «Истинно Русские люди» объединялись перед лицом многих опасностей, среди которых были произвол и злоупотребления чиновников. С первых дней советской власти В.И. Ленин призывал бороться со злосчастным бюрократизмом, «казенщиной» и «канцелярщиной», просочившимися в новый советский аппарат. Не счесть врагов бюрократии; удивительное единство демонстрируют они. Эта ненависть, пожалуй, единственное, что их объединяет. Но не все решается большинством голосов. Многократно осмеянный за ограниченность и оплаканный же за ничтожность, каким же все-таки был российский чиновник в досоветскую эпоху? Не доверяя тому, что о нем писали, и даже тому, что он сам о себе хотел сообщить, стоит обратиться к остающемуся после каждого чиновника вороху бумаг – записочек, черновиков писем и заявлений, обрывков дневниковых записей; документов, связанных со служебной деятельностью. Именно в них и сокрыт подлинный Акакий Акакиевич, незамутненный гением Гоголя.
Попытаюсь найти общее среди трех разных людей, объединенных тем, что пришлось им тянуть служебную лямку в разных учреждениях необъятной империи, а также тем, что после них остался документальный шлейф, достаточный для некоторого понимания их личности и жизни. Первый – Иван Самойлович Ульянов (1803-1874), из донских казаков, генерал-майор. До 40 лет числился в армии, но в настоящих боевых действиях участия не принимал, будучи чиновником военной канцелярии. Выйдя в отставку, служил по гражданскому ведомству еще 10 лет[2]. Второй – Василий (Вильгельм) Антонович Канский (1851 – между 1921-1923). Чех, уроженец Австро-Венгрии. Под влиянием идей панславизма после окончания Пражского университета приехал в Россию, в 1875 г. принял русское подданство. Работал в гимназиях Северо-запада страны. Вышел в 1907 г. в отставку статским советником, затем поступил на службу в министерство внутренних дел на должность инспектора по делам печати в г. Ростове-на-Дону. Перед первой мировой войной получил действительного статского советника. С 1914 по 1917 г. работал военным цензором. В годы гражданской войны преподавал в учебных заведениях Ростова, умер вскоре после ее окончания. Третий – Василий Александрович Ажинов (1866-1931), тоже, как и Ульянов, из природных донских казаков. В 18 лет привлекался по народническому делу, отсидел год в Шлиссельбургской крепости, сослан солдатом в Туркестан, через пять лет помилован, получил офицерский чин и до 1917 г. служил усердно царю и отечеству. В отличие от Ульянова Ажинов настоящий боевой офицер. Приветствовал Февральскую революцию, после Октября клеймил «предателей-большевиков». Вернувшись на Дон, был восстановлен в звании казака, получил должность атамана донской зимовой станицы, т.е. посольства Дона на Кубани. Накануне падения Новочеркасска произведен в генерал-лейтенанты. Умер в эмиграции. То, что Ажинов стал исполнять штатскую должность уже после крушения самодержавия, меня смущало недолго. Работа аппарата Донского правительства, как и других режимов на окраинах страны, полностью строилась на основе старых дореволюционных правил: признавалась выслуга лет, сохранились шкала чинов, штатные расписания ведомств, должностные предписания и все остальное вплоть до мелочей. Никуда не исчезли традиции чиновной среды; всякий вновь пришедший воспринимал их, лишь немного подгоняя под себя.
Итак, все трое дослужились до чинов IV класса – генерал-майор или действительный статский советник (чин III класса – генерал-лейтенант, полученный Ажиновым, буквально у трапа парохода, идущего в Крым, можно проигнорировать). Как они далеки от коллежских регистраторов и титулярных советников, с которыми ассоциируется чиновничья масса. Но нельзя стать генералом, не побыв лейтенантом, так и каждый из них начинал с XIV разряда. Успешность карьеры свидетельство того, что они были лучшими чиновниками, чем те, кто сошел с дистанции ранее: кто подал в отставку по воле собственной или начальственной. Как писал М.О. Гершензон: «Нелегко сквозь индивидуальное выражение разглядеть черты эпохи, еще труднее в разборе временных чувств и мыслей открыть далекие перспективы истории. […] Такому анализу подлежит в сущности каждое человеческое лицо, потому что на каждом, для умеющего читать, начертаны письмена времени и прошлого; но есть в людской толпе лица особенно выразительные…»[3]. Именно не заурядность, а некоторую экстраординарность личности подчеркнул он как качество, необходимое для плодотворного поиска показательных черт эпохи. Наиболее легко определить интеллектуальный уровень создателей трех архивных фондов[4], которые потому-то и стали героями этой статьи, что вследствие бюрократической привычки хранили бумаги. Мне понадобилось три человека для того, чтобы воплотить другую рекомендацию историка «серебряного века»: «Фотографы умеют, путем наложения отдельных снимков, составлять сводный портрет целой семьи, в котором индивидуальные особенности отдельных ее членов становятся смутны, но тем резче выступают основные черты семейного сходства. Историк и может, и должен поступать так же. Всякая группа людей, объединенная каким-нибудь существенным условием происхождения, развития или жизни всех своих членов, представляет особенные, общие им всем, психические черты»[5]. Разумеется, первейшим мотивом отбора именно Ульянова, Ажинова и Канского, был сам факт существования их личных фондов. Разумеется о репрезентативности в чисто социометрическом смысле говорить невозможно: что такое три человека по сравнению с многотысячной армией обитателей канцелярий от Николая Первого до Второго. Но, пользуясь правом истории судить о частностях, не могу оставить без внимания хранящиеся в архиве документы, тем более что они нарушили гармонию моих собственных представлений. Критический читатель кроме возражений, на которые, как мне кажется, уже удалось ответить, может также указать, что между Ульяновым и двумя другими целая эпоха; когда для Ивана Самойловича наступила старость, Канский был юношей, а Ажинов – ребенком. Но, забегая вперед, скажу, никакой принципиальной разницы между этими представителями разных поколений не обнаружено; а то, что найдено, говорит только о динамике процесса. Все трое плоть от плоти российского чиновничества, независимо от даты и места рождения, вероисповедания, ведомственной принадлежности и пр. Учитель Канский и солдаты Ульянов и Ажинов, оказавшись в новой чиновничьей среде, наверняка испытывали влияние предыдущего опыта, но канцелярия быстро выправила их по своей линейке. Впрочем, глубокой пропасти оба периода их жизни между собой не имели, их объединяла не только Табель о рангах, но и общие принципы построения и функционирования систем. Для картины мира чиновника важнейшими являются отношения к служебному долгу, к начальству и сослуживцам – к этим трем китам канцелярского мироздания.
Служба и карьера
Учителем юного Ульянова в служебных премудростях был его батюшка – Самойла Никитич. Он учил сына: имей «честность, любовь, правду, исправность и осторожность», будь «твердым, последовательным, нежели строптивым, легкомысленным и слабоверчивым», и тогда «не оскуднеет творящей чудеса руки Его благодать»[6]. В мире старого гарнизонного вояки все просто: служи и воздастся, но сам он умер всего лишь ротмистром (IX класс). То ли служил неважно, то ли в его правиле был изъян. Сын Иван Самойлович даже в молодом возрасте смотрел на службу трезво. Целью службы он считал успешное карьерное продвижение, для чего необходимо быть на глазах у начальства, а не в гнилых местах, таких какими были для казаков Кавказ и Кубань. В письмах офицеров и чиновников довольно часто обсуждаются «невыгоды службы». Служи там, куда пошлют, служи тогда, когда предпишут, несмотря на нездоровье, состояние семейных дел и другие частности. Хорошо, если служба «почетная и выгодная по содержанию», но если все иначе, все равно служить надо[7]. Ульянов служил усердно, был умен, работоспособен, честен, но за годы службы палат каменных не нажил. Видит ли в этом он собственную недооцененность? Оказывается, нет. Материальный вопрос его службы при всей важности для быта семьи им не увязывался напрямую с такой категорией как справедливость. То, что он за свою нелегкую, хотя и преимущественно канцелярскую службу своевременно получал производство и награды за выслугу, он считал правильным и достаточным. Все, что ему положено по закону, он имел. Его разочарование относится к сфере общественной, – к тому факту, что власть не всегда понимала нужды своих наиболее искренних слуг. Имеется в виду вопрос о беспоместных донских чиновниках, которые были лишены права иметь постоянный надел земли и передавать его по наследству. Сам Ульянов видел в этом не только удовлетворение собственных чаяний, но и громадное государственное значение: «…Самая исправность к службе казаков, зависит от обеспечения их землей. […] Человек без привязанности к отечеству плохой гражданин, сомнительный защитник его»[8]. Создается впечатление, что он если и позволял себе мечтать об этом, то только потому, что видел державный смысл этой реформы. Считалось ли предосудительным способствовать карьере друзей и родственников? Нет, но в том случае, если качества протеже представлялись достойными этой помощи. Как писал Ульянов сыну, стимулируя его к овладению «артиллерийскими» науками, «а когда ты приготовишь себя, тогда и я похлопочу доставить тебе случай докончить начатое». Это не частный пример. Когда начальник Войскового штаба генерал-майор М.Н. Бердяев писал в 1837 г. ему как офицеру Войскового дежурства (канцелярии) о том, что познакомился в Пятигорске с братом адъютанта Попова и считает, что у этого молодого человека способности к работе в Атаманской канцелярии, куда его и рекомендует, констатируя: «На Дону мало таких чиновников». Во многих своих отзывах о людях Бердяев подчеркивает: «дельный», может быть «с пользою употреблен». Вот эта польза – всеобщий критерий для таких людей как Ульянов и Бердяев. Покровительство своим и продвижение их по службе, протекция и пособничество решению дел не считалось предосудительным, если было сделано при соблюдении государственной пользы. Ульянов неукоснительно соблюдал этот принцип, когда ему показалось, что его родные сыновья неполезны, то он обрушился на них всей мощью отцовского гнева: требовал от их начальства суровых мер, отказывал им от дома и т.д.!
Очевидно, что в столь субъективной категории как государственная польза, которую каждый мог понимать по-своему, кроется простор для произвола. Со временем Ульянов все чаще хандрит, в который раз убедившись в том, что кадровые движения происходят по основаниям, далеким от качеств кандидатов, а более по причинам личной приязни и близости. Смотритель Задонских степей, огромных территорий, используемых для разведения ремонтных лошадей, войсковой старшина Калашников совмещал исполнение казенной должности и собственную предпринимательскую деятельность. Со всех сторон его винят в произволе, но он первый в списке награжденных: по присутственным местам пробегает ропот[9]. Другой фигурант этого списка юноша, ничем не выдающийся, кроме того, что он любимый «внучек» высокопоставленного деда. Чиновную массу коробит и это. Сам постаревший и разочарованный Иван Самойлович в 1863 г. составил очень тяжелое мрачное письмо против «деятелей и устроителей разного рода». Два других фонда не столь богаты документами, как архив И.С. Ульянова, но их содержание все же позволяют судить о существовании преемственности. Так, и Канский, и Ажинов прошли свой служебный путь благодаря собственным усилиям, если и была поддержка родственников и друзей, она играла лишь вспомогательную роль. Такой, как у Ульянова, переписки с сослуживцами в фонде Канского не обнаружено. Главным источником информации о личности военного цензора г. Ростова-на-Дону являются служебные бумаги: отчеты о просмотренной корреспонденции и копии перлюстрированных писем, показавшихся ему достойными внимания. То, на что обратил внимание человек, и как он это истолковал столь же информативно, как и его прямая речь.
Как показывает сравнение текстов помесячных отчетов и копируемых писем, в этих отчетах более отражена система взглядов самого цензора, чем содержание корреспонденции. Невзирая на истину, Василий Антонович пишет: русины «как настоящие русские верноподданные: всем довольны – и столом, и обращением с ними, и лечением. Все пишут, что им здесь лучше, чем было дома, и желают родным, чтобы и им так хорошо там жилось»; что «в немногочисленных письмах чехов проявляется беззаветная преданность России». Как бывший славянский подданный австрийской короны недолюбливает мадьяр: «Среди других пленных держат себя надменно и вызывающе»[10]. В действительности среди пленных были довольные и недовольные. Были венгры, которые писали домой: прощайте, я остаюсь в России. Были немцы, жившие в крестьянских семьях «как сыновья», а были ежедневно избиваемые и голодающие братья-славяне – чехи и русины: как повезет. О пропорциях по выпискам судить трудно. Очевидно, что Василий Канский воспринял стереотипы, характерные для русского большинства, что мешало ему видеть. Воспринял он и чиновную лояльность к вершине пирамиды власти, кем бы она не была занята. В июле 1917 г. в характеристике отдела военных цензоров, которую он обязан был подать начальству, он писал о себе: «Привык к дисциплине и всегда придерживался строгой законности, признаю новый государственный порядок и вполне подчиняюсь Врем[енному] Прав[ительст]ву»[11].
Начальство и сослуживцы
Офицерская и чиновная среда строго иерархична. Все действия и возможности чиновника и офицера зависят от занимаемого положения. Майор не может просить полк. Жениться на неровне нецелесообразно. Даже если пару связывает искреннее чувство, – сослуживцы из самых добрых намерений отговорят товарища от такого шага. Иерархия обладает другим необходимым правилом – подчинение приказу свыше. Оказывало ли служебное подчиненное положение влияние на черты личности чиновника? В самых ранних текстах, обнаруженных в фонде Ульяновых, все высшие инстанции рассматривались как силы стихии: неподвластные человеку и непредсказуемые, с которыми необходимо было считаться, чтобы не быть ими сметенным. Но наши герои в более поздние времена общаются со своим начальством, сохраняя спину почти прямой. Не последнюю роль в этом играла и профессиональная состоятельность и то, что в распоряжении оказались документы времен, когда они были уже при чинах. Ульянов высоко отзывался о своем начальстве в молодые годы. Но в преклонном возрасте ничего подобного он не обнаруживал, – велик был груз разочарований. Канский в отношениях с вышестоящими инстанциями был корректен и по-европейски застегнут на все пуговицы. Вступая в объяснения с начальством, Василий излагает свои обстоятельства, приводит доводы, ни о чем особенно не просит, оставляя все на его усмотрение.
Из его переписки с однополчанами ясно, что был очень ревностным служакой, ответственным командиром, любимым подчиненными. Он служил в армии не за страх, а за совесть. Так же продолжал работать на дипломатическом поприще, но привычка к строгой субординации превратила его в безликого чиновника, бледную тень яркого полковника-туркестанца. Как он отстаивал позиции атамана П.Н. Краснова, так же взахлеб и с восторгом он приветствовал появление нового атамана А.П. Богаевского. Донской атаман для него, на десятилетия отлученного от казачества, был воплощением возрождения Дона, и он искренне уважал не столько личность, сколько сам этот пост. Вот где обнаружено изменение, так это в отношениях прямого начальства с подчиненными. Ульянову был адресован следующий образчик покаянного письма от «изнеможенного от ига стыда» чиновника, который просил о прощении его проступка, заключавшегося в «нахождении в неприличном обществе»: «…Умоляю Вас, Милостивейший Государь Иван Самойлович, принять свою снисходительность и тем дозволить мне глядеть без стыда с чувствами достодолжного почтения[.] Есмь всетишайший Платонов»[12]. К чинам младшим относились как к детям неразумным, соответственно воспитывая и при необходимости «вздувая» их. За провинившегося просили так: «Не оправдывая вполне Смирдина, скажу однако же, что он человек честный и совестливый, особливо[,] когда его распекешь» (1843)[13]. В пореформенное время, должно быть, произошла определенная эмансипация чиновничества, между старшими и младшими сослуживцами стали устанавливаться отношения, более товарищеского свойства. Переписка Ажинова с однополчанами всех рангов свидетельствует, что помимо службы их связывали и неформальные отношения. Офицеры писали с фронта отозванному в тыл для нового назначения Василию Александровичу письма почти семейного характера: делились своими душевными переживаниями, жаловались на начальство, давали развернутые характеристики окружающих их офицеров и вольноопределяющихся, злословили по адресу карьеристов и выскочек. Нижние чины, ранее служившие под началом артиллерийского полковника Ажинова, обращались к нему как к отцу-командиру, прося помощи и заступничества, некоторые хотели вернуться под его командование. Подобных писем в фонде Канского нет, но сохранились его отчеты о деятельности подчиненной ему службы военных цензоров и заявления на имя начальства, написанные им от лица всех цензоров г. Ростова-на-Дону. Из этих документов видно, что он не очень ладил с военными чинами, выполняющими цензорские функции. Канский вообще не понимал, что они могут делать в этом ведомстве, не зная иностранных языков. У него сложились хорошие отношения с интеллигентными почтовыми служащими – такими же штатскими, как и он сам. Он опекал трех молодых женщин, пришедших на службу в его отдел в начале 1917 г., он даже отдавал должное принятому для чтения писем на идише еврею Могилевскому (такое новшество могло быть только после Февральской революции). Когда осенью 1917 г. его отдел начали сокращать, думал о дальнейшей судьбе увольняемых. Как бы ни было в действительности в каждом отдельном случае, образцовым считался тот служащий, который мог с гордостью сказать о себе как А.Ф. Кони, что он был слугою правосудия, а не услужливым пособником осуществления предвзятых решений. Наверняка, известный юрист написал так в 1910 году, зная, что это будет благосклонно встречено читательской аудиторией.
Особенности чиновной дружбы
Во времена Ульянова товарищеские отношения могли быть между людьми, обладавшими хотя бы какое-то время примерно одинаковым статусом. Например, между однокашниками, между ровесниками, начинавшими службу в одно время. Служебный разрыв означал, как правило, и разрыв дружбы, перехода ее в другие отношения. Дружба ценилась. Ведь кто еще другой, кроме родственников, может оказать помощь в трудную минуту? Старую дружбу и знакомства старались сохранить. Кроме пользы в друге ценили таланты, поэтому письма Ульянова написаны так, чтобы доставить адресату удовольствие, а заодно доказать, что дружбой такого незаурядного человека стоит дорожить. Но чиновная дружба не выдерживала, как правило, испытания разностью карьерных успехов. Такова история дружбы Ульянова и И.И. Краснова. Иван Иванович старше Ивана Самойловича лишь на три года, но ступени служебной лестницы проходил быстрее и легче. Генерал-майора он получил в 1838 г., тогда как Ульянов только в 1854 г. – утешительный приз перед выходом в отставку. А Краснов в тот же год стал генерал-лейтенантом. Ума и служебного рвения у обоих было достаточно, но вот семейный ресурс был разный. Отец Краснова Иван Кузьмич был генерал-майором, героем Отечественной войны 1812 г., павшим в боях против Наполеона; батюшка Ульянова был ничем не примечательным ротмистром. Краснов женился на Александре Карловне фон Гантвиг, дочери и внучке генералов. В 1830 – начале 1840-х годов Ульянов и Краснов дружат, помогают друг другу в служебных делах и обмениваются советами по ведению хозяйства. Но вот в 1855 г. старший сын Ульянова, будучи ординарцем Краснова при обороне Таганрога, никакой награды в отличие от других не получил. И отец стал подозревать Краснова в неискренности чувств дружбы к нему. Тот оправдывался и возлагал вину на других командиров. Вскоре произошло полное охлаждение отношений, связанное с тем, что за последние двадцать лет Краснов не только вырос в чинах, но стал весьма состоятельным человеком и крупным землевладельцем, и у него уже был иной взгляд на реформы в Донской области, нежели у небогатого Ульянова. В 1859 г. Иван Самойлович написал, но не отослал Краснову письмо о разрыве отношений. В нем он припомнил ему и то, что тот в молодые годы обокрал (?!) своего полкового командира, и то, что брал под защиту всяких непорядочных людей – казнокрадов и крепостников-садистов (это правда, сохранились письма Краснова с такими просьбами). Таких драматических коллизий Ажинову в наблюдаемый нами период (т.е. до эмиграции в 1920 г.) наблюдать не приходилось. Он верный товарищ и дорожит дружбой многих своих однополчан. Они в свою очередь высокого мнения об Ажинове, считают его отличным офицером, человеком чести. Из откровенного обмена мнениями фронтовых офицеров ясна их шкала ценностей. Презирался тот, кто был до окопов «не охочь». От начальства ждали соблюдения правил производства в чины; возмущались, если оно «затирало» подчиненных и имело уж слишком явных любимчиков. В нескольких письмах бывших однополчан Ажинова упоминается А.А. Никонов. Он был легко ранен утром, и, не сказав никому об этом, остался на позициях; и только после тяжелого ранения был отправлен в тыл, но уже через 2 ½ недели вернулся в часть. Им восхищаются. Оказавшись в роли посла Дона на Кубани Ажинов сохранил чувство фронтового братства, поддерживал массу ходатайств: о предоставлении места генералу, находящемуся в запасе, а следовательно без средств к существованию; об устройстве в Новочеркасске терских казачат, не принятых на Кубани; о выдаче одежды совершенно обносившимся офицерам. К нему обращались по самым причудливым вопросам, в том числе явно находившимся вне его ведения; вероятно, это свидетельствует о его репутации человека отзывчивого.
На страже Великой России У натурализовавшегося иммигранта В. Канского легко можно обнаружить признаки великодержавного чувства. В соответствии со сложившейся в империи градацией преданности народов самодержавной короне он недоверчиво относится к армянам, евреям и полякам, которые составляли группу «ненадежных» подданных. Вообще легко реконструировать присущие Канскому мифологемы в отношении ряда национальностей. Поляки чванливы, но ранимы: они ноют и молятся. Греки зациклены на коммерции, как и армяне: «…Греки и армяне писали часто и много, все более о торговле[,] не забывая при этом Великой Греции и великой Армении». А евреи вовсе не имеют патриотического чувства, что с его точки зрения еще больший грех. Образ же русского народа у него полностью совпадает с доминировавшим в образованной среде. Не случайно он обратил внимание на письмо француза, проживавшего в Ростове, в Индию: «Здесь в России храбро сражаются и умирают без ропота»[14]. То же самое сказал своей матери семнадцатилетний солдат 1-ой Марокканской дивизии, в составе которой воевали русские во Франции: «Знаешь, мама, французы умеют драться как львы[,] но умеют сберегать свои жизни[,] лавируют[,] ложатся[,] когда пули свистят[,] и вскакивают в момент[,] когда вихрь прошел. А наши грудью вперед прямо без остановки[,] и падают сколько[,] а они все вперед и прямо[, …] и […] много легло»[15]. В годы мировой войны особую гордость Канского вызывает стремление пленных чехословаков сражаться против Австрии и Германии. Один из них, Ф. Матейня, пишет: «…Знаю, что нашу свободу мы должны купить своею жизнью. Мы сперва должны доказать всему свету, что мы достойны свободы, что не стремимся принести на алтарь отечества величайшую жертву, потом только можем добыть свободу дорогому отечеству! С таким решением я вступил в чешское войско, прервав т[аким] о[бразом] все связи, которые меня приковывали к ненавистной Австрии»[16]. Совершенно ясно, что Канский с ним полностью солидарен. Этот уроженец Моравии проявлял свое великодержавное чувство более последовательно, чем два природных казака. Это не случайно, потому что в среде донского казачества латентно существовали автономистские настроения, активизировавшиеся при определенных условиях[17]. В стабильные и благоприятные для центральной власти времена, когда соучастие в ней соблазнительно, в казачестве явно ощущалось чаяние кастовых привилегий. Малопочтительное отношение к общероссийской государственности существовало в такие периоды скрыто, и лишь у немногих оно вырывалось наружу в пору личных жизненных кризисов и разочарований. Когда эпоха благоденствия для власти заканчивалась, и начиналась полоса политического хаоса на смену жажде кастовой исключительности приходило не менее страстное желание обособленности. Особенно в частных письмах И.С. Ульянова много симптоматичных «оговорок». Например, он писал, что потратил много сил для «борьбы с бесправием и беззаконием всякого рода насланного с севера сатрапства». Слово «Донцы» неизменно писал с заглавной буквы, а права жителей Дона называл правами народностей![18] Эти пассажи явно автономистского содержания вызывались неудовольствием по поводу действий центральной власти. Тот же комплекс представлений мы находим и у другого урожденного казака, бывшего народника, белого генерала Ажинова. В его публицистических текстах много фраз о «наконец-то вольных Доне и Кубани»; он берет на заметку разные некорректные поступки чинов деникинской армии, которые расценивает как вмешательство в суверенные права обоих государств. Но когда сталкивается с кубанским, украинским или грузинским сепаратизмом, негодует и признается в любви Добровольческой армии, именуя ее «великим символом единой неделимой России»! Если у Ульянова соблюден принцип «мух и котлет», то у Ажинова обе тенденции так переплетены, что возникает мысль, что он даже не понимал парадоксальности своих высказываний.
Текст как зеркало души и разума
Выше был поднят вопрос о возможности определения общего интеллектуального уровня авторов архивных документов. Вербально-логические факторы интеллекта представлены именно в текстах. Ажинов демонстрирует достаточно ограниченный словарный запас и набор логических приемов. Описывая свои встречи с представителями союзников, он не сообщал в штаб действительно нужные сведения, а только перечислял тех, кто «очень лестно» отзывался о донских казаках и был чрезвычайно приветлив и сердечен лично к нему как представителю Донского атамана. Его донесения сводятся к описанию «интимных вечеров» с участием высшего генералитета и с избыточным количеством шампанского, ликеров и пр. Они путаны и малоинформативны, в них мало фактов и много банальных суждений атамана зимовой станицы. Весь этот антураж бомонда льстил стареющему генералу при том, что даже покупка вишни на базаре в июне месяце была отнесена в его счетах к экстраординарным расходам; он испытывал недостаток в приличной одежде и обуви, понемногу распродавал излишки имущества, чтобы как-то свести концы с концами. Тексты Канского логичны, обстоятельны и лаконичны одновременно. Суть раскрыта, но нет лишних слов. Замечательно, настоящий лингвист. Записки же Ульянова просто восхитительны. Кроме того, что они кладезь информации о повседневной жизни донских обитателей половины XIX в. (пока равных им не встречалось), в них еще масса афористичных высказываний, поражающих своей точностью. Свое несогласие с ходом реформ в казачьих частях он выразил следующей сентенцией: «Эх, православный народец! Он или пухнет от сна целые сотни лет, или проснувшись от чьего-нибудь толчка, ломает и портит все, что во время его спячки создали лучшие законодатели – опыт и сила обстоятельств». Конец правления Николая I им оценен так: «…Точка опоры опрокинулась […] всеобщая путаница доказывает, что нынче логика есть преступная» (октябрь 1854 г.). Начало нового царствования вызвало в нем подъем настроения: «Какая досада, что в нынешних сутках только 24 часа. Уже 11 ночи, а тут на глазах кучи непрочитанных журналов, а тут лежат газеты, из которых хотелось бы вычитать что-нибудь любопытное для будущих надежд…» (1855). Но спустя десять лет он уже достаточно раздраженно пишет И.С. Аксакову: «Пресловутая гласность, о которой напето столько похвал, очевидно не для всех писана и нередко служит только средством для распространения самой крупной лжи в угоду какому-нибудь сильному общественному деятелю». Это в связи с тем, как тяжело провинциалу опубликовать свое мнение, отличное от господствующего в столичных сферах.
Если обратиться к качествам социального интеллекта – пониманию общественных реалий и способности найти свою нишу, то у всех эта способность довольно развита. Канский сделал на своей новой родине хорошую карьеру, обзавелся небольшой собственностью, был ценим как знаток языков. В семидесятилетнем возрасте он получил работу преподавателя университета. Ажинов после развала фронта смог найти себе место в новой структуре Донского правительства, пусть его должность реально имела невысокий статус, но это было лучше, чем скитания в поисках службы между Ялтой и Екатеринодаром, какие прошлось испытать другим пожилым офицерам. Приспособляемость ниже всех у Ульянова, что на первый взгляд странно для чиновника николаевского времени. Но как писал столь любимый мною Гершензон: в результате эмансипации дворянства в екатерининскую эпоху в начале XIX в. появился тип русского дворянина, который «чувствовал себя перед лицом правительства не безличным орудием, а личностью, и требовал, чтобы с ним считались…»[19]. Ульянов лучше бы потерял свой последний дырявый чекмень, чем унизился бы перед сильными мира сего. Так он расстался после многолетней дружбы с Красновым, когда посчитал его действия недостойными. А ведь эта близость к вознесшемуся выше его бывшему сослуживцу должна была быть для него лестной и ценной. Ан нет, разочарование имело все очевидные последствия, а не было запрятано в тайники души.
«Пчелка - и та взятку берет» (народная мудрость) В статье о чиновничестве нельзя обойти стороной вопрос о взяточничестве. Он стал предметом специального исследования Л.Ф. Писарьковой, которая пришла к выводу, что большое влияние на бюрократию имперского периода оказали традиции кормлений Московской Руси; что в первой половине XIX в. сложилась отлаженная система коррупции со своими правилами, что это была коллективная система злоупотреблений. Не участвовать в ней это было уже не личное дело чиновника, а вызов сослуживцам, начальству, всему окружению[20]. Эти выводы являются результатом не только работы с документами, но и влияния публицистики обличительного направления. Много негативного писали о русском чиновничестве Ф.М. Достоевский в своих «Дневниках», М.О. Меньшиков в «Письмах к ближним», И.А. Гончаров в своих сибирских очерках. Ему пеняли и «мелочным юпитерством», и «временщичеством», и разлагающим влиянием на общественную мораль. Как говорится в «Бесах»: «Не бравшие взяток […] нарушали гармонию». О том же писал А.М. Унковский: «Что же касается до среды чиновников, то она даже предавала осмеянию всякое должностное лицо, не бравшее этих денег»[21]. С удовольствием цитировали М.Ю. Лермонтова: гений, прикованный к чиновничьему столу, умирает.
Знакомство с мемуарной и публицистической литературой убеждает в существовании определенной мифологемы по поводу чиновничества. Ее суть: это каста обладателей «психологии пониженного тона», нечистых на руку, подобострастных и льстивых. Эта мифологема без особых изменений перекочевала в советскую картину мира (на 100% применительно к дореволюционной бюрократии и с оговорками в отношении чиновников-«перерожденцев»). Недавние по времени крупные работы об имперском чиновничестве продолжают ее разрабатывать, давая ей толкование в русле антропологического подхода. Например, репрессивно-управленческий стиль и тип бюрократа – «временщика-колонизатора» – производят из аграрного характера российской культуры, особенностей сельскохозяйственного цикла и характера земледелия, определивших варварское отношение как к земле, так и к людям. Существование этой мифологемы поддерживает богатый архивный материал, в том числе и лично обнаруженный. Пожилой и уже разочарованный Ульянов считал свою службу в Гражданском суде борьбой «за право быть честным человеком среди безнаказанного [зачеркнуто: взяточничества] воровства…», которая закончилась отставкой «с дырявым карманом»[22]. Ажинов в 1919 г. вмешался в порядок пропуска пассажиров поездов, следовавших через пограничную станцию Степная в Донскую область. Чины местной администрации требовали у следовавших на Дон специальные пропуска, а при их отсутствии высаживали с поезда. Никакого законного основания это требование не имело, а было способом заставить людей раскошелиться. В полном соответствии с данными, собранными Писарьковой, находится интересный архивный документ – письмо В.И. Денисова, шталмейстера Двора, члена Государственного Совета, многолетнего предводителя Донского областного дворянского собрания, своему управляющему И.Ф. Бреде. Оно содержит замечательные наставления: «С полицией надо быть в хороших отношениях и надо приставу и околоточному давать подарки. Я плачу здесь в Петербурге на Пасху и Рождество приставу от 20-25 р., околоточному 5 и другим служащим кому 1 р., кому 3 руб. Помощнику пристава 10 руб. Поэтому ко мне никто не лазит, и я никаких санитаров не вижу. А если один раз был, то нашел все в порядке, потому что околоточный предупредил»[23]. Предыстория этого примечательного письма такова. Санитарная комиссия и полицейский чин посетили молочную ферму в Ростове, записанную на жену Денисова, и нашли там нарушения гигиенических правил, что отразилось в газетной статье, имевшей нежелательный для уважаемого человека резонанс. В итоге предстоит сложная задача: объяснить, как могут быть совмещены негативные черты русского чиновничества и получившийся достаточно добропорядочный портрет трех его представителей. Во-первых, Писарькова указывает, что дела по «лихоимству» охватывали до 8% чиновников 9-14 классов. Значит, в соответствии с презумпцией невиновности более 90% чиновников низшего звена чисты. Во-вторых, заподозрить все чиновничество в нарушении закона было бы неправильно хотя бы потому, что иначе система управления не работала бы. И что бы не утверждали бы о том, что она не работала бы без материального интереса с его стороны, полагаю, массовое нарушение официально закрепленных и общественно признанных моральных норм долго продолжаться не может. В-третьих, действительность и ее образ в массовом сознании существуют параллельно и в известной степени самостоятельно и по своим законам. Именование негативного представления о чиновном сословии мифологемой не случайно. Возникнув в давние времена, она все более принимала осудительную окраску. Она крепла и приобретала ореол истинности в связи с давностью существования; была востребована для объяснения причин падения престижа власти и других общественных явлений. Ряды ругателей чиновничества широки. Для правых эта мифологема была средством оправдания самодержавия: все пороки списывались на чиновников, заслонявших от народа светлый образ царя. Для левых – еще одной «черной меткой» дряхлеющей власти. Что бы ни говорили в салонах и в трактирах обиженные или просто досужие обыватели, существовали все естественные для общества методы социального контроля – от общественного мнения до судебно-следственных органов. Даже если чиновник и не был идеалистом и романтиком, то искать себе неприятностей и позора хотел далеко не каждый. Сейчас, когда имперское чиновничество стало предметом истории, мифологема о нем живет и играет с потомками злую шутку. Современные исследователи не понимают, что тогда, когда они обосновывают историческую обусловленность изолированного и самодостаточного бюрократического аппарата, который представляется как некая национальная черта, производимая из особенностей среднерусского ландшафта, этим они оправдывают все его пороки и недостатки – от коррупции до произвола. Рядовой чиновник не будет иметь сил и желания сопротивляться давлению тысячелетней истории, тем более что лично ему это не мешает, а другие этажи власти испытывают то же «давление». Он с чистой совестью может смириться с «обреченностью» на высокомерное невнимание к жизни, протекающей за стеной кабинета.
«Люди 20-го числа» [24]
Потребность в службе далеко не в последнюю очередь диктовалась материальными соображениями, как точно отразил это мастер афоризма Ульянов: «…И даже так называемый патриотизм пошит не без выслуги». В.А. Персиянов писал уже вышедшему в отставку Ульянову: «Вы маните меня к себе, в поля, леса густые […] но […] не могу прожить самое короткое время без службы, т.е. без жалования. А служить не могу, я почти не вижу […] При первой возможности брошу…»[25]. В зависимости от ситуации связь между службой и материальным достатком имела различное наполнение. Казак Ульянов в связи с тем, что содержание казачьих офицеров было существенно ниже, чем в других родах войск, периодически бывал дома на «льготе», – так называли годичный отпуск для занятия хозяйством. Содержание писем, которые шли из полка домой и в ответ, сводится к двум вопросам: здоровье и состояние хозяйства. А уж находясь в отпуску, офицер полностью отдавался сельскому хозяйству: «Я […] право готов променять свой […] мундир на серый бешметишко и все поля чести и славы променять на мое поле[,] занятое пшеницей и расчерченное десятинами. Непостижимое дело, как это судьба вертит человеком самодержавно и дает ему назначения, вопреки призванию! Мне бы хотелось быть экономом, пахать землю и разводить свиней, а тута своенравница втирает в руку то саблю, то перо». Далее автор этой сентенции Краснов сообщает однополчанину, что «завел у себя […] борону с железными зубьями, а в прошлом году экстерпатер [может быть транспортер – О.М.], молотилку […] выписал травных семян: эспарцет и клевер»[26]. Навыки финансового учета казачьи офицеры приобретали во время службы, поскольку казачьи полки находились на самоснабжении. Командиры сотни вели так называемые памятные книжки, куда заносили расходы – затраты на постой, покупку продовольствия и фуража, срочные ремонтные работы. Осуществлявшие закупки сотники отслеживали рыночные цены по окрестным уездам. Ответственным за расходование войсковых средств был командир полка; текущий контроль осуществлял его адъютант, он же ведал полковой кассой и выдавал сотникам деньги на закупки, хранил полковые финансовые документы. Многолетняя служба не дала Ульянову достойного содержания в старости, то, что он не бедствовал в последние годы своей жизни, исключительно заслуга его старшего сына, который с успехом хозяйствовал в купленном с огромным трудом хуторе под Таганрогом. Василий Ажинов, вычеркнутый из казачьего реестра за участие в народническом движении, войскового надела никогда не имел, получал жалование как кадровый офицер. А как писал П.А. Зайончковский, русская армия была одной из самых бедных в Европе. Служа в полку, офицеры в игре и пьянстве проживали состояние, а потом уходили в отставку, находя себе занятие хоть для какого-либо заработка. Офицерские оклады не менялись десятилетиями, а жизнь дорожала беспрерывно. Между тем необходимые расходы офицера (питание, обмундирование, стирка белья, обязательные вычеты на офицерское собрание, на товарищеские обеды и т.д.) значительно превышали жалование. Продвижение по службе происходило крайне медленно, потому что зависело от открывающихся вакансий [27]. За 22 года службы офицером Ажинов дослужился к 1914 г. только до подполковника (в 48 лет!). Дипломатическая служба у Донского правительства тоже не принесла ему достатка. В Екатеринодаре, столице Кубани, Ажинова выручали добрые отношения со структурами Добровольческой армии. Пользуясь этим, он мог кое-что брать с казенных складов. Василий Канский, прослужив по ведомству народного образования более 30 лет, в 1907 г. вышел в отставку, но тут же начал работать инспектором по делам печати (цензором) г. Ростова-на-Дону. Потому что на пенсию действительного статского советника в 86 руб. можно было вести жизнь довольно умеренную. Машинист паровоза получал раза в полтора больше. В годы войны Канский имел должностное жалование 208 руб. в месяц и суточное вознаграждение за исполнение обязанностей в цензуре – 90 руб. Но растущая дороговизна съедала и эти деньги. Жалование служащих низшего и среднего уровня на протяжении длительного времени было стабильно невысоким. Современники считали причиной взяточничества материальную необеспеченность чиновников. Отсюда понятны многочисленные случаи растраты офицерами полковых денег и чиновничьего казнокрадства. Как правило, начальство стремилось сохранить видимость благополучия, предпочитая заминать всякие «прискорбные» случаи. Сведений о том, что наши герои оказались запятнанными этим пороком не обнаружено. Более того, как писал об Ульянове его современник, он «не только стоял далеко от служебной наживы, но, как жадный орел, набрасывался на подчиненного при малейшем сомнении в чистоте его служебной деятельности», чем «заслужил славу честного работника и имя его, с этой стороны, было известно по всему донскому краю»[28]. В мемуарной литературе рассказывается, что сплошь и рядом офицеры и чиновники не умели жить по средствам, делали долги, потом «оказывался недочет в каких-то суммах» и увольнение в отставку. Но эти-то трое умели жить экономно. Если одалживали деньги, то на серьезные цели типа покупки хутора как Ульянов, или как Ажинов – для помощи нуждающейся дочери. Авторам мемуаров и исторических анекдотов, а не только литераторам критического направления, обязан своим появлением устойчивый образ российского чиновника, по которому он должен быть или беспутным, или злонамеренным. Многочисленные рассказы в журналах «Исторический вестник», «Русская старина», «Русский архив» работали на этот образ. Вероятно, в этом проявился тот изъян воспоминаний, который состоит в желании автора отразить что-то примечательное, а им часто бывает не типичное, а экстраординарное, вот и создается впечатления о кутежах, попойках, растратах как явлении универсальном до обязательного. Мы забываем в наши времена всеобщей относительности то, что во время наших героев о чести и порядочности говорили уважительно. Все темные делишки проворачивались скрытно. Разве можно забыть к чему привели разговоры о том, что коррупция и протекционизм проникли в самые высшие сферы – к падению престола.
*** Итак, общими чертами этих весьма разных людей оказались добросовестность, работоспособность, порядочность, профессиональная состоятельность, они пользовались уважением окружающих. Хочу ли я этим сказать, что эти черты универсальны и присущи всему российскому чиновничеству? Ни в коем случае! Материалы этих фондов доказывают существование других типажей: казнокрадов, чинуш, составивших карьеру за счет протекции и знакомств, просто ограниченных и недалеких людей, прогибавшихся перед начальством по нужде и без оной. Но так случилось, что исторические обстоятельства, заменившие метод случайной выборки, сохранили в архиве бумаги именно Ульянова, Канского и Ажинова, и все они оказались людьми генерации «честных служак». Без таких, как они, аппарат огромной империи не мог бы выполнять свой задачи. И власть это понимала, доказательство этого – их немалые чины.
Ссылки и комментарии
___________________________ © Морозова Ольга Михайловна Первая публикация: Морозова О.М. Обитатели бумажного царства // Историк и история. Нелегкий путь к истине. Памяти Александра Ивановича Козлова. – М.: Собрание, 2010. |
       
|
