Детство Ольги Аросевой делится на два периода: до ареста отца и после. И хотя папу арестовали, когда Аросевой было всего 11 лет, она уверена, что и характер, и актерский талант, и различные житейские навыки она унаследовала именно от него. Корреспондента «Релги» Ольга Александровна приняла у себя на даче во Внуково, где в настоящее время вынашивает необычный замысел – она намерена опубликовать дневники отца, в которых день за днем описана эпоха сталинских репрессий. 

- В 1937 году мой папа, известный большевик, школьный приятель Молотова знал, что его арестуют. Никаких постановлений о своем аресте он не читал, но предчувствие его не обманывало. В июне того же года он сам поехал на Лубянку, откуда уже никогда не вернулся. 

Свидетельницей тех событий я не была, поскольку отдыхала в пионерском лагере (Ольге Аросевой было 11 лет. – Ред.). Но знаю об этом со слов старшей сестры Елены. Она с папой, братом Митей и нашей мачехой Гертрудой отдыхала в Сестрорецке под Ленинградом. Пока папа прогуливался с Митей, мачеху арестовали прямо на глазах у Елены. Представляете, какой ужас пережил ребенок!

В ту же ночь папа с Леной выехали «Красной стрелой» в Москву. И я думаю, что до утра он не сомкнул глаз…

Сразу по приезде позвонил Молотову:

- Вяча, я прошу тебя – скажи, что мне делать?

Молотов повесил трубку.

Отец снова набрал номер.

- Вяча, я же слышу твое дыхание… Ответь, что мне делать?

В трубке снова раздались короткие гудки. Так продолжалось долго. Отец взывал к этой пустоте:

- Что делать? Не молчи…

И на какой-то звонок получил, наконец, хриплый, едва слышный ответ Молотова:

- Устраивай детей. 

Лена рассказывала мне, как наш папа отошел от телефона и сказал:

- Это всё. 

Еще она вспоминала, как в тот же день отец, не находя себе места, подошел окну нашего дома в центре Москвы и, глядя вниз, сказал:

- С такой высоты не убежишь…

 Человек он был мужественный. В завещании, которое, кстати, начал писать еще в 1935 году, есть строчка: «Страх делает человека зверем, бесстрашье – Богом». Он и действовал бесстрашно. После разговора с Молотовым посадил в машину свою секретаршу Антонину Павловну Чертополохову и велел шоферу ехать на Лубянку. Там они его и прождали весь день. Он шел к Ежову, которого хорошо знал с Гражданской войны. Я не знаю, что там произошло, какой был разговор, но отец от своего бывшего «пропагандиста» так и не вернулся. После этого дня с Антониной Павловной случился тяжелый инфаркт.

Вскоре кто-то из родственников приехал за мной в пионерский лагерь и повез в Москву прямо в той одежде, в какой я была – в сатиновых шароварах, в майке, панамке, пионерском галстуке. Меня так торопили, что я не забрала свои вещи. В этих сатиновых штанах я ходила несколько дней, поскольку в маминой квартире (родители Ольги Аросевой к тому времени жили порознь. – Ред.) не было моей одежды. А забрать ее в отцовской квартире нам разрешили не сразу. 

Папина квартира находилась напротив Кремля. Москвичам и сегодня знаком этот Дом на Набережной, в одном из отсеков которого расположен Театр эстрады. Историю про арест от меня тщательно скрывали. Сказали, что папа в командировке, но я не поверила и решила, что он просто сбежал от нас со своей Гертрудой, которую мы ненавидели. Без папы я скучала, поэтому стала бегать к его подъезду – чтобы подкараулить. Думала: «Вот он придет, и я скажу, чтобы возвращался к нам». Целую теорию выстроила, будучи ребенком!

Так я ходила несколько дней, никому ничего не говоря. И вдруг опомнилась: «А чего я хожу, у меня ведь здесь велосипед». Дело в том, что при входе возле вахтера была специальная комнатка, где хранились санки, велосипеды, самокаты. Я зашла в подъезд и говорю:

- Отдай велосипед, дядя Коля. 

Вахтер перепугался, шепотом стал просить:

- Уходи отсюда, уходи. 

Я почувствовала что-то неладное. 

- Дядя Коля, мне нужно свой велосипед забрать.

Он буквально взмолился:

- Бери, только скорее уходи…

А я удивлена таким отношением к себе, да и как ехать на спущенных шинах. Говорю ему:

- У меня шины спущены – помогите накачать.

Он всегда мне шины качал, а тут почему-то открыл дверь подъезда, чтобы я вышла. Так со спущенными шинами я и вернулась через всю Москву к нам на Писцовую улицу. Кричу снизу:

- Мама, мама!

Мама выглянула, испугалась:

- Это что такое?

- Это велосипед.

- Ты где взяла? 

- Я дома была…

Что с ней было! Она выскочила в халате, на ходу накинула что-то сверху:

- Поднимайся наверх, запрись, никуда не выходи. 

Схватила велосипед и побежала с ним на Лубянку – отдавать. Люди оборачивались, как на сумасшедшую. Такую картину можно было только в 1937 году увидеть – бежит женщина в халате, в руках велосипед:

-  Девочка нервная, папа арестован, мы от нее скрываем. Возьмите велосипед. Она не знала, она не виновата…. 

Ей говорят:

– Идите отсюда, женщина. 

Она в другой подъезд: 

- Будьте добры, возьмите велосипед, девочка нервная, мы скрываем, папа арестован…

Так ломилась она во все двери. Наконец, кто-то сжалился над ней – забрал этот велосипед. И на Лубянке ей же сказали:

- Соберите ваших детей и поезжайте в Дом на Набережной за вещами.

Но меня мама не взяла. Туда и без меня много людей поехало. Какая-то женщина, видимо из «органов», шепотом сказала ей:

- Возьмите часы, они дорогие…

Но мама отказалась – брала лишь самое необходимое. 

Я помню свою школу в том же году: в коридорах стояли дети и плакали. Это означало, что их родителей ночью арестовали, а самих детей объявили детьми врагов народа. Моя старшая сестра Наташа к тому времени была уже комсомолкой. Как только папу забрали, ее заставили в школе публично отречься от отца, иначе выгнали бы из комсомола. Она плакала, но отреклась. А когда вернулась домой и обо всем рассказала, я кинулась на нее и избила. Однако Наташа не сопротивлялась. 

Два года спустя настала моя очередь идти в комсомол и для этого тоже надо было отречься от отца. Но я сказала: «Отрекаться не буду». Комсомолкой так и не стала, но меня, как ни странно, не тронули. Я все время ждала, что отец вернется. Считала недоразумением его арест. Написала Сталину письмо (как делали дети многих репрессированных) и вскоре получила ответ: «Дорогая Олечка! Дело Вашего отца будет пересмотрено и Вам своевременно сообщат…» Подпись стояла не сталинская, видимо, отвечал кто-то из его управляющих. Я каждое утро заглядывала в почтовый ящик, пока наконец не пришел ответ: «Уважаемая товарищ Аросева! (мне в ту пору было 12 лет). Дело Вашего отца пересмотрено. Приговор оставлен в силе». А приговор был 10 лет без права переписки. Мы с мамой и сестрами не знали тогда, что это означает расстрел.

Мой папа родился в Казани в 1890 году. Учился на филологическом факультете, однако ушел в революцию: за свою подпольную большевистскую деятельность подвергался заключению и ссылкам, в первые годы советской власти потом стал крупным культурным деятелем – был на дипломатической работе за рубежом: в Литве, Чехословакии, Франции. В 1934 году возглавил ВОКС – всесоюзное общество культурной связи с заграницей. По его приглашению в СССР приезжали Андре Жид, Анри Барбюс, Виктор Маргарит, Мэй Ланьфан, Ромен Роллан, Лион Фейхтвангер. Благодаря нему в Россию вернулся граф Алексей Толстой, который до этого был в эмиграции. Это все была работа моего отца. В дневниках отца сохранилось письмо Марии Павловны, жены Ромена Роллана, которая пишет: «Александр Яковлевич, Ромен Роллан интересуется, что происходит у вас в стране? Напишите, мы не можем понять». И есть черновик его ответа. Я потряслась его тактичному ответу. Он пишет: «Дорогая Мария Павловна, пробовал писать по-французски, но не получается, он ничего не поймет. А по-русски все звучит почти неправдоподобно и думаю, что только время найдет нужные слова для определения происходящего». Главное, он понимал, что это письмо могут прочитать люди из «органов» при обыске и прибегал к такому эзопову языку. 

Нас он очень строго воспитывал и потому многое вложил в своих детей. Например, у него в комнате было много книг. В нашей комнате он тоже сделал полку, чтобы мы читали и потом пересказывали ему. Регулярно книжки менялись. Один раз я положила раскрытую книгу буквами вниз. Он так кричал! «Человек думал над рукописью,  а ты взяла и бросила его мысли на пол». Мы хорошо учились, любили выступать, любили читать. Разучивали какие-то стихи. Например, в домашнем театре я играла Утро, а Лена - Ночь. Там были слова: «Вставай, уж исчезла мгла, волшебница ночь ушла. Восток пробудился, закат погас, уж день золотой настал. Его на работу творец послал, Уж день золотой настал». Папа говорит няньке нашей: «Кто такой творец?» Она отвечает без промедления: «Товарищ Сталин». Он говорит: «А ну-ка, Оля, спой с именем Сталина». Я пою: «Его на работу товарищ Сталин послал…» Отец хохотал: «Не надо этого куплета». У него было колоссальное чувство юмора, и нас он к этому приучил. Кроме того, папа обожал выступать в небольшом кругу - читал рассказы Чехова и Зощенко. Из него получился бы прекрасный артист или писатель, но дипломатическая работа занимала все основное время.

Однажды присмотревшись к отцу, который обыкновенно что-то декламировал, Немирович-Данченко произнес: «Я думаю, Александр Яковлевич, что вы могли бы сыграть Ленина…» 

Папа лишь рассмеялся. Хотя Немирович-Данченко был недалек от истины: скуластостью, небольшим ростом, разрезом глаз и подвижностью отец и впрямь напоминал вождя. А еще Немирович-Данченко приходил к нам в гости – в Дом на Набережной в 1937 году, потому что отец готовил гастроли МХАТа во Франции. 

Я похожа на него и цветом глаз, и характером. Когда я его чем-то огорчала, он обращался ко мне, как к мальчишке: «Что ты сделал, подлец? Почему ты такой измазанный пришел?» Доктора признавали меня малокровной и прописали дополнительные сто граммов масла в день. Масляный кусочек мне клали на тарелку. Я при всех клала его на хлеб и уходила в свою комнату, а там тихонечко открывала окно и сбрасывала на наружный подоконник. Когда весной стали мыть окна и папа обнаружил целую горку масла, он схватил меня за шиворот, потащил к окну и кричал: «Хотят, чтобы не был малокровным. В стране – карточки. А он, мерзавец, мажет маслом подоконник». 

Тридцатые годы он с максимальными подробностями описал в своих дневниках. Это ценнейший документ сталинского времени – видно, как в мясорубке страдали ни в чем не повинные люди. И как поразительно точно отец определил свой предстоящий арест. Он ждал его, начиная с 1935 года, потому что в этом году написал большое завещание, в котором были такие строчки: «Страх делает человека зверем, бесстрашье – Богом». Он боялся обысков и незадолго до смерти отдал свои бумаги ленинградским родственникам, а те спрятали их в сундуке в коридоре коммунальной квартиры. Его не подвел конспиративный опыт, который он приобрел еще в царское время. Он больше всего боялся, что мы поверим в то, будто он враг народа, поэтому максимально подробно фиксировал каждый день своей жизни. 

Правда, о дневниках я долгое время не знала. В 1956 году меня вызвала тетка из Ленинграда: «Отец вам кое-что оставил, приезжай». Я подумала: неужели бриллианты? Но оказалось, что дневники. С этими тетрадями я поехала в Репино в Дом отдыха и чуть там не ослепла, поскольку ночами читала и все время плакала. Я вышла оттуда с опухшими глазами. Но я узнала правду, потому что столько лет врали по поводу его приговора. В том же году я получила справку о реабилитации отца. Вложила ее в конверт и отправила Молотову. На конверте написала Москва, Кремль, Молотову, а внутри: «Наверное, вам небезынтересно будет узнать, что ваш школьный товарищ ни в чем не виноват». Спустя какое-то время нас меня пригласили на встречу с ним. Он вышел и вижу, держит мое письмо. Поздоровался, а потом прочитал, глядя в письмо (он на «о» говорил): «Так, осужден, реабилитирован в виду отсутствия состава преступления в 1955 году». Посмотрел поверх письма: «Долгонько разбирались, отсутствие искали». И сказал это так, словно он не был причастен к этому преступлению. Меня это просто поразило. Но его жена  Полина Жемчужина, которая была с нами знакома и вернулась из ссылки, говорила: «Оля, Оля, поверь, он ничего не мог сделать, он даже меня не мог освободить».

__________________________

© Аросева Ольга Александровна