«1ФБ» - так в советских библиотеках обозначался раздел «Буржуазная философия». Здесь стояли переплетенные тома Шопенгауэра и Ницше, Спенсера и Бердяева, Огюста Конта и Освальда Шпенглера, Теодора Адорно и Зигмунда Фрейда. Буржуазными считались все философы-современники Маркса и жившие позже, т.е. имевшие возможность стать марксистами, но не ставшие ими вследствие собственного легкомыслия. Легкомыслия – это еще в лучшем случае. Чаще причиной были мракобесие и человеконенавистничество.

Напомню, что из массовых библиотек книги философов-реакционеров были изъяты еще в первые годы революции - по инициативе Надежды Константиновны Крупской. Под горячую руку выкинули даже Иммануила Канта как неисправимого агностика-идеалиста, но потом спохватились. Канту повезло, его при Советской власти издавали, о чем какой-нибудь Дюринг-Брентано или Мах-Авенариус и мечтать не могли. Зачем засорять мозги трудящихся всяким реакционным вздором?

Ленин говорил, что коммунистом можно стать, лишь обогатив свою память всеми интеллектуальными богатствами человечества. Но он категорически отказывался считать богатством человечества сочинения, например, Питирима Сорокина (даром, что тот стал одним из отцов-основателей социологической науки) и прямо указывал, что предоставить таким деятелям возможность свободно печататься – все равно, что подпустить заведомого развратника к воспитанию детей.

Но кроме массовых, имелись в СССР библиотеки научные, в которых дореволюционные издания всех этих «один эф бэ» аккуратно сохранялись, и получить их в читальном зале можно было без особых усилий. Среди продвинутых студентов считалось особым шиком небрежно сообщить:

- А все-таки Чехов несправедлив к Шопенгауэру. Сейчас дочитываю второй том «Мир как воля и представление» - как много оттуда позаимствовано в «Войне и мире!»

Или:

- Джек Лондон на всю жизнь был ушиблен Спенсером, но плохо его понимал, не пошел дальше «Основных начал». 

В самом конце восьмидесятых – начале девяностых издательства принялись лихорадочно выпускать и книги «буржуазных философов», на них жадно набросились, но убедились в том, что - «скучно!» - и быстро охладели.

Кажется, только Шопенгауэр и Ницше, хорошо переведенные и «не такие скучные», еще пользуются постоянным вниманием.

Запретный плод сладок… Если бы «Мастер и Маргарита» были изданы своевременно, хоть малым тиражом, если бы роман не был скрыт, а стал одним из многих фактов литературной жизни, очень возможно, он не произвел бы такого эффекта во времена раннего застоя. Набоков, Алданов, Гайто Газданов, Ходасевич с Берберовой заодно вряд ли имели бы массовую аудиторию (пусть недолго), если бы находили дорогу к читателю обычным образом – не все сочинения скопом, а потихоньку, по мере сочинения.

Вот я и думаю: почему бы не предпринять научное издание «Майн кампф» и «Миф двадцатого века»? Ну, да, экстремистская литература, но она ведь все равно распространяется, ее без труда можно найти в Интернете? Так сделайте любопытство здоровым, издайте не слишком большим тиражом, с солидными предисловиями, с серьезными комментариями… Я уверен, ажиотажа не будет: все любопытствующие убедятся, что это прежде всего плохо написанные и скучные тексты.

Добавлю, что издания «Майн кампф» незаконны, кроме всего прочего, потому, что авторские права принадлежат министерству финансов земли Бавария, а оно никому этих прав не уступает. Разговор о законном издании может быть начат не раньше мая 2020 г., когда истечет 75-летний срок с дня смерти автора. 

«Афоризмы житейской мудрости» Шопенгауэра – такой же шедевр, литературный памятник, как собрания изречений Ларошфуко, Лабрюйера, Шамфора, Лихтенберга. Но тем повезло: они не застали Маркса и поэтому оказались в разделе классической западной философии, а не «буржуазной». 

Ларошфуко мрачно смотрел на окружающий мир, оттого что видел пороки современного ему общества, а Шопенгауэр был пессимистом, оттого что осознавал обреченность класса, к которому принадлежал.

Очень жаль, что ни Маркс с Энгельсом, ни Чернышевский с Добролюбовым не подвергли взгляды Шопенгауэра сокрушительной критике. Его неутешительные выводы и оценки так и остались не опровергнутыми как следует. Да и можно ли их опровергнуть? Зато можно просто не обращать внимания. Жить и радоваться жизни, словно и не было никакого Шопенгауэра, так убедительно доказавшего, что это очень глупо – жить и радоваться жизни.

Лет десять тому назад один ростовский рецензент привел отзыв советской критики о драме Гамсуна «У врат царства» («реакционное произведение, пронизанное духом индивидуализма и ненавистью к народным массам») и сделал вывод: «Ради одного этого спектакль непременно надо посмотреть!» 

Между нами, пьеса довольно слабая. И спектакль, я его видел, получился не ахти. Хотя с духом индивидуализма было все в порядке, ради одного этого смотреть не стоило.

Евгений Дюринг, по нашей привычке, должен вызывать интерес и сочувствие уже хотя бы потому, что на него нападал Энгельс.

Но, между нами говоря, Дюринг, хоть и воевал с марксизмом, был личностью малосимпатичной. Энгельс, полемизируя с ним, обсуждал только содержание текстов и не позволил себе сослаться, условно говоря, на то, что Дюринг незаконнорожденный, или сын ассенизатора, или гомосексуалист, или на другое порочащее обстоятельство того же сорта. Дюринг же называет Фридриха Ницше – польским жидом. Что ж, мол, особо распространяться о польском жиде или спорить с ним (Ницше, как известно, возводил свой род к польским графам Ницким).

Обрушиваясь на Генриха Гейне, Дюринг ставит ему в сугубую вину сочинение песен, ставших немецкими народными: как посмел этот жид подделываться под нашу исконную германскую духовность? Хотя, по логике, надо было бы радоваться мощи германской духовности, покоряющей и втягивающей в свое русло самых талантливых среди инородцев. Но нет, Дюринг не в силах признать наличие таланта у жида, не замечая, что при этом несколько принижаются немцы, коль скоро они полюбили совершенно бездарную поэзию какого-то ничтожного пришельца. 

«Ницше – певец сверхчеловека, белокурой бестии, идейный предтеча фашизма». Это привычный ряд. Но возможен и другой: «Ницше - русофил, сторонник политического и духовного союза Германии с Россией, ненавистник Америки». Совсем другое дело, не правда ли? Этот ученейший немец был, оказывается, не такой уж мерзавец?! 

Вот так: можно воспевать белокурую бестию и при этом быть горячим поклонником Достоевского и предрекать сближение чуть ли не до слияния немецкой и славянской рас.

Непоследовательность и противоречивость – характерная черта всех авторов из раздела «1ФБ».

Константина Леонтьева называли русским Ницше. Не потому, что взгляды их были особенно близки, а – за необычайную последовательность и философское бесстрашие. Немногие мыслители отваживались доводить свои идеи до логического конца, не останавливаясь перед крайними выводами, не боясь того, что «оппоненты могут это перетолковать и извратить бог знает как».

Этим Леонтьев и отличается от русских шовинистов следующих поколений -  предельной, невозможной откровенностью. Другие шовинисты объясняют особые права русского народа его уникальной духовностью и прочими добродетелями, выделяющими его из числа прочих народов. Леонтьев режет свою готтентотскую правду-матку: мы должны быть победителями не потому, что мы лучше, а потому, что мы - это мы. Редкий случай, когда националист не питает ни малейших иллюзий в отношении «своих» и судит их даже с излишней суровостью: знаем, мол, каким «зв?рскимъ свир?постям можетъ предаваться нашъ русскій "народъ-богоносецъ", когда надъ нимъ не поднятъ государственный бичъ!»

Богоносцем русские могут стать лишь под благодетельным отеческим надзором начальства. Нельзя обойтись без внешних ограничений и стеснений, ведь они воспитывают такое драгоценное качество, как покорность. Именно смирение и покорность составляют душевную красоту русского народа и делают его истинно великим. Народ не должен быть свободен, иначе скатится к уравнительному своеволию. Чем меньше свободы и равенства, тем «будет больше серьезности, а при большей серьезности будет гораздо больше и того истинного достоинства в смирении»,.

Сохранить в неизменности сословный строй и церковь во главе всей духовной жизни! А если власть не захочет или не сможет следовать этим мудрым советам? О, тогда через какие-нибудь полвека народ богоносец превратится в народа-богоборца, «Ибо, действительно, он способен во всем доходить до крайностей...» 

Как в воду глядел, мракобес!

Ну, и злодейскую роль евреев – куда же без них?! – Леонтьев рисует рельефно: «Не надо забывать, что антихрист должен быть еврей, что нигде нет такого множества евреев, как в России, и что и до сих пор еще не замолкли у нас многие даже и русские голоса, желающие смешать с нами евреев посредством убийственной для нас равноправности. Покойный Аксаков тоже находил, что тот, кто способствует равноправности евреев в России, уготовляет путь антихристу». 

«Покойный Аксаков», т.е. Константин Сергеевич, кстати, был не только видным антисемитом, но и крупным деятелем банка «Общество взаимного кредита». Пользуясь логикой и методологией борцов с сионистской Мировой Закулисой, этот славянофильствующий денежный воротила не гнушался никакими средствами, чтобы устранить конкурентов-евреев. За страшилками о пришествии Антихриста стоял, как всегда у славянофилов, циничный корыстный расчет. 

Леонтьев – тот пьяный, у которого на языке, что у высшей власти на уме. Редко кто из мракобесов-обскурантов так же честно, прямо, открыто говорил о вреде реформ вообще, о недопустимости серьезных изменений как таковых:

 «…необходима… меньшая переменчивость и подвижность; необходима устойчивость психических навыков у миллионов подданных его. Для устойчивости этих психических навыков необходимы сословия и крепкие общины».

Нечто подобное, только смешнее, говорили пародийные реакционеры-крепостники, вроде генерала Крутицкого у Александра Островского.

В одном письме Леонтьев радостно комментирует отставку Бисмарка. Железный канцлер, видите ли, умел проводить антирусскую политику, не доводя дело до войны, а молодой Вильгельм II вряд ли будет так ловок. И далее: « При нынешних условиях исторических тот нам больше вредит, кто слишком задерживает разрешение Восточного вопроса, чем тот, кто какой-нибудь неосторожностью зажжет пожар. А готовность наша? Когда же мы бывали готовы вполне? А все растем. Готовы мы будем и без напряжения тогда, когда на Босфоре будет Великий Князь русским наместником».

Обратите внимание, этот православный монах ни слова не говорит об уникальной русской духовности, об утверждении истинной веры или о защите славянских братьев – как моральном оправдании грядущей войны. Он нетерпеливо ждет, прямо-таки жаждет «пожара». Если бы от него зависело – всеобщая драка началась бы хоть завтра.

Так ли уж неправ был Ленин, называя Первую мировую войну захватнической, империалистической со всех сторон? Мне кажется, это ближе к истине, чем представлять Россию кроткой и благородной овечкой, на которую напал тевтонский волк и которую предательски бросили английский бык и галльский петух.

Шовинизм Константина Леонтьева – героический, мужественный, величественный. Единственный серьезный недостаток: предполагая набить кому-то морду, шовинисты совершенно не учитывают возможности самим получить по морде.

Христианство Леонтьева того же самурайского рода: не слюнтяйски-прекраснодушное, не плоско-блаженное, а жесткое, воинствующее – и не без казенщины. Недаром Мережковский насмехался над этой солдафонской прямотой и стремлением философски освятить бюрократическую практику. Можно, мол, бить кулаком по лицу, но нельзя кричать на всю Европу, что в кулаке - Царство Христово. Можно вешать, но как-то неудобно провозглашать, что единственное начало русской государственности - виселица. Можно сделать из православия идеологическое приложение к державе, но нельзя возвещать, что сущность христианства - загон языческой сволочи силком в Днепр.

Леонтьев сочувственно цитирует слова какого-то француза: «Дворянство тысячу лет держало Францию, а буржуазия за полвека (к 1871 г., к поражению в войне с Пруссией. – А.Х.) ее погубила». Ясное дело, такая же незавидная участь ждет Россию, если, не дай бог…

Ну, положим, не полвека буржуазия правила Францией, а поболее, и Франция, как выяснилось, вовсе не погибла, а прекраснейшим образом воспрянула после катастрофы.

Но реакционеру положено быть крайним пессимистом.

Славянофильство Константина Леонтьева столь же беспощадно, как и его патриотизм. Если Федор Достоевский уверял, что славяне научат все человечество всечеловеческой любви; если Николай Данилевский называл славянство «особой цивилизацией, которая проглотит и переварит Западную, как Европа поглотила античную», то Леонтьев был настроен куда более скептично. От него не укрылась «безнадежная преданность европеизму тех самых юго-славян, на оригинальность и свежесть которых мы так простодушно надеялись». Он с ужасом обнаруживает, что «только благодаря туркам и держится еще многое истинно православное на Востоке».

(Здесь можно вспомнить Герцена: общеславянским языком является… немецкий).

И греков, этих православных братьев, Леонтьев не жалует: «Периодические припадки русофобии бросают их поочередно в предательские объятья то той, то другой западной державы».

При всей своей прямолинейности, не лишенной иногда даже туповатости, Леонтьев обнаруживает большую тонкость и вкус, анализируя поэтику Толстого и Достоевского и отмечая, например, что они приписывают персонажам свою собственную психологическую сложность и наблюдательность. На самом деле, говорит Леонтьев, люди устроены примитивнее, думают и ведут себя гораздо проще и не так часто брызжут слюною, как герои Достоевского.

С Достоевским они были по многим вопросам единомышленниками, что не мешало Леонтьеву поставить автора «Бесов» в один ряд со Щедриным: оба, мол, не понимают изящного и не умеют его описывать.

Сам Леонтьев не любит и считает грубыми слова «ковырять» и «коробить».

Приведу несколько высказываний Константина Леонтьева, демонстрирующих склад его натуры и образ мыслей: 

 «Под выражением "историческая" заслуга писателя подразумевается скорей заслуга точности, верности изображения, чем заслуга сильного и полезного влияния».

«Не отслуживши до пресыщения одному стилю, трудно, а быть может, иевозможно, художнику вступитъ на новый путь». 

«Страстная идея ищет всегда выразительную форму».

«Против ясного, понятного и спорить легче. Знаешь, с чем соглашаться и чему противиться».

«Человек с каким-нибудь направлением, хотя бы и не своим, тоже может быть полезен. Когда главные направления выразились уже ясно, повторять в деле публицистики человек может и чужое, не унижая своей личности; не всем быть вождями - нужны и рядовые. Общественные движения не только на деле, но и в теориях опираются на потребности многих; для них требуется умственной индивидуальности менее, чем для искусства. В публицистике, особенно газетной, количество играет большую роль: повторяйте одно и то же, постоянно, долго повторяйте разными голосами, громкими и негромкими - это привлечёт внимание. И человек противоположного взгляда подумает иногда: "Есть же сильная потребность такого взгляда в обществе. Если люди постоянно, в разных местах, твердят одно и то же!".Такая мысль внушает уважение, заставляет противника делать умственные усилия, думать: "нет ли доли правды в ваших словах, и какая эта доля?". Вот и запала ваша искра, благодаря безличным и безыменным деятелям».

«Есть два способа судить людей, эпохи, произведения людские: один основан на результате, до которого дошёл, в данном случае, человек, эпоха, до которого доросло произведение, другой берёт в расчёт борьбу, препятствия, средний уровень случаев и смотрит, насколько человек, эпоха, произведение переросли свои препятствия, свой уровень и т.д.».

«Когда лицо сильно, оригинально и полно движения - оно уже не вполне отрицательно, как бы вредно оно ни было».

«Без насилия нельзя. Неправда, что можно жить без насилия... Насилие не только побеждает, оно и убеждает многих, когда за ним, за этим насилием, есть идея».

«Мелкая наблюдательность часто свойственна умам ничтожным».

Иоанн Кронштадтский прославлен как праведный и святой чудотворец. Но в свое время коллеги - архи- и протоиереи относились к нему весьма неоднозначно (обвиняли в проведении радений по типу хлыстов).

Иоанна в советские времена иначе, как мракобесом, не называли. Да и дореволюционная левая и либеральная печать не называла его иначе. А правая печать хвалила, но относилась настороженно: конечно, пусть лучше кумиром толпы будет священник, а не смутьян, но, с другой стороны, это кумир ТОЛПЫ, что может таить опасность.

Иоанн Кронштадтский имел обыкновение вонзать в собеседника пронизывающий взгляд – и с теми, кто его спокойно выдерживал, предпочитал более не встречаться. По свидетельствам современников (Н. Лесков, А. Тихонов-Серебров, Н. Вельяминов) сей протоиерей был мастером театральных эффектов и массового внушения, отсюда его «чудесные исцеления». Баб-кликуш он излечивал, ударяя со всего размаха причастной ложицей в лоб. Слушателей, особенно женщин, приводил в экстаз, однако на людей более образованных его чары почему-то действовали слабо.

Короче, это был человек, созданный из того же теста, что и Савонарола, Лютер, протопоп Аввакум, поп Гапон - пророки, вожди масс, бунтари (возможно, с оттенком  авантюризма и-или шарлатанства).

Был ли чудотворец в самом деле мракобесом? Вот его золотые слова: «Театр – противник христианской жизни. Истинные чада церкви не посещают его».

Иоанн Кронштадтский говорил о Льве Толстом: «Смерть грешника люта. И смерть его будет страхом для всего мира. (Конечно, это скроют родные)».

Допустимы ли такие пророчества в устах христианина? Тем более святаго и праведнаго? Если бы Иоанн не был святым праведным, мы бы сказали, что он хотел накаркать беду на голову Толстого.

Но смерть великого Льва, вопреки предсказанию, не была лютой и не стала страхом для всего мира.

А вот сам протоиерей последние три года жизни страдал мучительною болезнью мочевого пузыря. Это обстоятельство всячески скрывалось.

В подтверждение величайшего христианского гуманизма Иоанна Кронштадтского приводят его изречения вроде: «Нужно любить всякого человека и в грехе и в позоре его. Не нужно смешивать человека – этот образ Божий – со злом, которое в нем». 

Но ведь это изложение своими словами общих мест христианской веры!

С таким же успехом можно восхищаться марксистом, который повторяет, варьируя на все лады: «Рабочие всех континентов, солидаризируйтесь», «Неимущие граждане любого государства должны бороться заодно с неимущими других государств», «Работники наемного труда, где бы вы ни жили, интересы ваши едины».

Обер-прокурор Священного Синода Константин Победоносцев, недолюбливавший Иоанна Кронштадтского, был не только великим администратором, но и публицистом незаурядным, по интеллектуальной силе, наверное, не уступавшим Достоевскому, хотя и без его темперамента, страсти. Вот, например, как характеризует он Льва Толстого и его последователей: 

«Когда идея - какая бы ни была - овладевает гениальным художником мышления и слова, он может приложить к ее развитию всю силу своего таланта и воздвигнуть на ней здание, поражающее красотою и стройностью логических выводов из мысли, в существе своем ложной. Но к распознанию этой основной лжи неспособна толпа увлеченная своим восторгом. А творец-художник, увлекаясь и своим созданием, и восторгами своих поклонников, сам входит мало-помалу в роль пророка, призванного обновить человечество новой идеей и рассылать во все концы восторженных ее проповедников учеников своих».

(«Учеников своих» вместо «своих учеников» - явное подражание библейскому стилю, прием, к которому охотно прибегали все авторы консервативного лагеря).

Из афоризмов Константина Победоносцева (я позволил себе ради читаемости разбить на несколько кусков его длиннющие абзацы, от которых мы давно отвыкли):

«В отрицании людям всего легче объединиться: их влечет к этому общий дух недовольства и смутного стремления к лучшему. Всякий, сосредоточась на своем «я», всегда себялюбивом, самочинном, исключительном, отрешаясь в духе от мира своих собратий, приходит к отрицанию». 

«Возмущаясь против неправды и зла в человеческих отношениях (каждый человек- А.Х.), забывает о своей неправде, ищет водворения правды в человечестве и забывает притом, что всякий человек раздвоен в себе - хочет, чего не делает, и делает, чего не хочет».

«Жизнь человечества совершается тысячами и миллионами годов (Какими там «миллионами»??? Неужели он забыл, что, согласно Библии, мир был создан всего несколько тысяч лет назад?! – А.Х.) и впадает в вечность. Тем же ходом идет в человечестве, прерывистая и мучительная эволюция правды, коей вечные законы, от века начертанные, от века нарушаются и подвергаются поруганию».

«Опыт показывает, что, где засохли корни веры, там еще остаются корни суеверия, повсюду нередко смешанного с неглубоко сидящею верою (...) Отсюда замечаемое повсюду в наш век, подобно тому, что происходило в веке разложения римско-языческой культуры, искание какой-нибудь веры: с одной стороны, размножение суеверий, иногда диких и чудовищных, создающих себе особливый культ; с другой - стремление найти ответ на запросы духа в магометанстве и буддизме…»

Слышите ли, размножение суеверий, увлечение восточными религиями – оказывается, еще черт-те когда в русском обществе происходили эти негативные процессы, которые сегодняшними консерваторами выдаются за результат целенаправленного воздействия враждебных сил, тлетворного влияния СМИ и проч. И не Ленин и не Лейба Троцкий, а обер-прокурор Священного синода и наставник царей уподобляет дореволюционную Россию разлагающейся Римской империи! 

В дворянском, т.е. по определению консервативном, лагере не любили чиновничество и обличали его пуще прогрессистов-разночинцев. Сухово-Кобылин, отнюдь не радикал, писал: «Было на землю нашу три нашествия: набегали татары, находил француз, а теперь чиновники облегли». 

Плохо отзывались о чиновниках князь Мещерский и Суворин. 

В Манифесте Союза Русского народа бюрократия рассматривалась как враждебная сила, мешающая единению народа с обожаемым монархом.

Откровенным черносотенцам вторил Василий Розанов, считавший задачей Государственной Думы «избавиться от того "крапивного семени", с которым войну начал еще Сумароков, - от чиновничества. Точнее - не избавиться, а серьезно подчинить себе и своему активному возбуждающему контролю. Для этого надо было именно осоюзиться с Царем, с духовенством, с дворянством, с купечеством, которых чиновник, в сущности, всех "съел". Съел, поставя на место их свою безличность и формальность».

Пожалуй, можно бы возразить Розанову: не Сумароков начал войну с чиновничеством. Русская литература борется с чиновничеством почти с самого своего возникновения (вспомним древнейший фельетон «Повесть о думном дьяке, который у меня пять рублев взял»).

Борьба с чинушей-бюрократом, – одна из тех традиций дворянского периода русской литературы, которая была воспринята литературой советской. Причем яростнее всего обличали это злодейское сословие не внутренние эмигранты, вроде Булгакова, не политически сомнительные личности, вроде Зощенко, а опять-таки стопроцентно лояльные писатели и даже искренние апологеты-трубадуры нового строя (Маяковский, Кольцов).

Неужели все эти умные люди не видели, не понимали, что чиновник не болезненное извращение, не нарост-паразит, а самая суть империи, неважно, царской или коммунистической)?!

Что такое держава? Это армия плюс столоначальники. Точнее, столоначальники плюс армия. Правда, армии, а также помещикам (крепким хозяйственникам) и идеологам всегда было трудно согласиться с тем, что столоначальники важнее их и власть любит их больше.

Чиновникам просто завидовали!

В компании молодых Василия Аксенова, Анатолия Гладилина, Евгения Евтушенко, Роберта Рождественского было принято называть друг друга гениями.

Считается, что молодежь склонна к излишне восторженным, а старость – к излишне осторожным оценкам. Но первым по достоинству оценил масштаб таланта Чехова не кто-то из его ровесников, а старик Григорович.

Двадцатитрехлетний Отто Вейнингер пишет («Пол и характер»), что впервые за 150 лет Германия осталась без великого поэта и великого мыслителя.

Насчет отсутствия великого мыслителя, наверное, можно согласиться (хотя Эдмунд Гуссерль и Освальд Шпенглер – фигуры достаточно крупные). А вот что касается писателей…К тому времени (1903 год) уже выпустил с десяток стихотворных сборников Рильке. И уже вышел роман «Будденброки», за который Томас Манн получит Нобелевскую премию.

Наверное, Вейнингеру психологически трудно было признать великими авторов, всего несколькими годами старше его самого.

У Юрия Тынянова есть интереснейшая работа «Архаисты и новаторы». Подмеченные им закономерности действуют не только в литературе.

Иногда к подчеркнуто архаичному способу выражения прибегают как к способу обратить на себя внимание почтеннейшей публики. Эпатировать ее «от противного». 

Можно ли после импрессионистов, постимпрессионистов, кубистов писать так, как будто их не было? Можно – чтобы выделиться. Это такой же трезвый расчет, как в случаях с ультрамодернизмом и экстравагантными выходками.

Игорю Стравинскому было все равно, как удивлять слушателей: хоть джазом, хоть додекафонией, хоть неоклассицизмом. И он удивлял, в середине двадцатого  века ловко имитируя стиль, приемы, ухватки музыки начала века восемнадцатого.

И в политике архаика, т.е. обскурантизм никогда не исчезнет, никогда не сойдет со сцены, всегда будет возрождаться из пепла.

____________________________

© Хавчин Александр Викторович