*     *     *

Время чресла препоясать –

На плетень перед крыльцом

Села серая неясыть

С человеческим лицом.

 

Хохотнула ненароком,

Оглядев мои дела

И сморгнула жёлтым оком,

И расправила крыла.

 

Как и не было пернатой,

Прилетавшей неспроста.

И темны мои пенаты,

И тропа моя пуста.

 

 

*     *     *

Леониду Григорьяну

 Оплесни молодую крылами,

Полевую полынь подстели,

Запали легковерное пламя

И все блага Земли посули.

Посули золотые наливы,

Улести, обольсти, завлеки…

По развилкам извилистой ивы,

Как по линиям левой руки

Проследи направленье планиды,

Оцени целину колеи,

Отдели от услады обиды,

Словно с луковицы слои.

 

Пусть слеза заблестит мимолётно,

Потрафляя летучим маслам,

В уязвлённых глазницах бесплотно

Просветляющих блажь ремесла,

Что лелеет немилости власти,

Об иной ипостаси моля…

Чем хвалёней рекламные сласти,

Тем прелестней листок щавеля.

Угляди, по любви голодая,

До излома летального вплоть,

Где злодействует плоть молодая

И не жалует дряхлую плоть.

 

Земляника под  плёнкой окрепла

И заплот заплела повитель,

Угольки, словно пленники пепла,

Напоследок согрели постель.

Одалиска сладка и безгласна,

И легки одеял вороха,

В голубой канифоли соблазна

Растопляются смолы греха.

Где лазурная плазма нависла,

Блядским взглядом насквозь пропалив,

Поселянка плеснёт коромыслом

Вдоль аллеи извилистых ив.

 

 

 

*     *     *

Смешные, стародавние дела,

Ожоги нерастраченного пыла…

Не сожалел

О том, что не дала,

А горевал

О том, что не любила.

Преобладала в перечне обид,

Но от того, как будто, не страдала,

Ведомая инстинктом аонид,

Она прошла

И точно угадала,

Что певчая душа не укорит

За пропуски банальных окончаний

Растение из рода Маргарит

С цветущими губами

И очами,

Сокрытыми туманной пеленой…

Средь сорного житейского бурьяна

Она была цикутой.

Беленой.

Но в памяти осталась валерьяной.

Глядела покаянно из угла

И на кровати просто так сидела.

Могла бы, но не стала.

Не дала

Услады для томящегося тела.

Не стала ни блесною, ни крючком,

Осталась неизведанным соблазном,

Витающим над тленом светлячком,

Мерцающим,

Бессмысленным,

Неясным.

 

 

 *     *     *

Аукнулась чреда российских смут

Причудами генетики в бараке.

Сосед по даче, судя по всему,

Произошёл от собственной собаки.

 

Я убеждался в их родстве не раз,

Юлить перед животным не желая:

И габитус тождествен, и окрас, 

И лексикон, и даже тембр лая.

 

Репертуар для пасти и для рта

Всех встречных причисляет к лиходеям.

Ты говоришь – фамильная черта…

А вдруг – национальная идея?

 

*     *     *

Призрачны зовы муз и невест

В струях астральных струн,

Кто обуян переменой мест,

Смотрит в лицо костру.

 

Космосу родствен – банкрот и мот,

Зыбкостью костной – ты,

Истово жертвуя от щедрот

Собственной пустоты.

 

Время проводит дробленье скал

Дале предела числ,

В перебирании зёрн песка

Прах обретает смысл.

 

Смог откреститься от воя стай? –

Дурням сперва везёт.

Чтоб на мгновение светом стать,

Стоит упасть с высот.

 

Бездною бед обездолен зев,

Ржавью вражды – грудь.

Даже и с грёзами о ферзе

Короток пешек путь.

 

Стынут постели, усталый гость,

Парке постыло прясть.

Сласти земной не удержит горсть

Всей, что награбит страсть.

 

Плоть отгуляла и нить – в обрез.

Дуги заблудших душ

Стружкой калёной с небесных фрез

Чертят ночную тушь. 

 

 

*     *     *                    

                       Екатерине Подмогильной

 Она мелькнет и сразу станет

Среди безликих верениц

Внезапной  сухостью гортани

И долгой волглостью ресниц.

 

Продлись, Эллада ли, элита

Иль перелётная стрела,

Из бронзы царственной отлита

С небрежной складкою крыла.

 

Вживись в летучее обличье,

Зовись красою и бедой,

Качнись на каблучке девичьей,

Земли не чующей пятой,

 

Неразделимы блеск и поиск,

И в небо устремлённый путь,

А я в земле уже по пояс,

А может даже и по грудь,

 

А я пробрёл тропой людскою

Распутицу и бурелом,

Знать, оттого слежу с тоскою

За улетающим крылом.

 

Так торжествуй же, вражья  сила,

Крыльчатка с Евина ствола,

Стреножила, обворожила,

Тавром причастности прожгла.

 

Но если вслед  тебе заплачу,

То лишь от счастья, что была.

Неси царевичу  удачу,

Моя пролётная стрела.

 

За ту летучую породу

Восторг не в силах превозмочь,

Весна, невиданная сроду,

Взахлёб щебечет пообочь.

 

 

 *     *     *

                             Памяти Г. Б.

 Звезды под названием Веспер

Давно уже нет в словарях,

Космическим вихрям доверься,

С подошв отряхающий прах.

 

Какое нелепое лето!

Вещают пустые уста:

Тот спутник – почти не планета,

А этот – совсем не звезда.  

 

Там действуют ветры пустыни,

Где был ты всесилен и юн,

Твои сателлиты отныне –

Обломки взорвавшихся лун.

 

Ищи на вселенском развале,

Ведомый последней тоской,

Звезду, что ещё не назвали

На фене убогой людской.

 

Какие печальные вести!

О чем я – взахлёб и навзрыд?

Звезда под названием Веспер

Пронзительным зраком горит.

 

 

*     *     *

Не искать в побратимах изъяна,

Пить вино и грустить о былом

За квадратным столом Григорьяна –

Благодать, как за Круглым столом.

 

Там взахлёб угождал сигаретам,

Возжигая одну за другой,

Латинист, урождённый поэтом,

Дон-Кишот с перебитой ногой.

 

Эту память опять ворошу я –

Обыватель бетонных лачуг, – 

От идальго сидевший ошую.

Одесную – сидел Буравчук.

 

А напротив – заполнивший плотно

Промежуток в компании той,

Практикующий лирик – Холодный

Патриаршей стращал бородой.

 

Среди гвалта толпы различая

Речь Господню и крик дикарей,

Были мы номерными ключами

От затерянных в мире дверей.

 

От судьбы заслонялись стихами,

А от старости – красным винцом…

Но беда, что ходила кругами,

Ухитрясь, разорвала кольцо.

 

Так сплотимся же в пору страстную,

Сохраняя высокою речь,

Пока мрак пустоты одесную

Выбирает, куда перетечь.

 

 

 

*     *     *                                                                                                                                                          

Сколько рвалось народу на картину, на ту! Кто билеты нам продал, уходя в темноту? Контролеры терзали, сея комплекс вины, свет погас в кинозале, блещет луч из стены. Устранясь от нотаций, с карамелькой во рту можно всласть обжиматься на последнем ряду, на сеансе последнем – смысл утерян давно – рвётся старая лента в аварийном кино, хорошо, что немая – мир от звуков устал, тех, что жизнь выжимает из гортани в астрал, чьими чарами порчу наводя на юнцов… Шрифт судьбы неразборчив для незрелых самцов, что на задней скамейке ищут ощупью суть.  

Если вычесть ремейки, обнаружится жуть, где на  море позора справедливости гран, озоруй без надзора, пока падок экран на обилье коллизий, но уже воровски кто-то ладит на линзы светофильтры тоски, луч смещается к центру и язвит напослед опошлением сцены "до шестнадцати лет". Небо выше постели, вровень стать норови, совесть строится в теле, словно храм – на крови, режиссёрская прихоть, если хочешь – проверь – под табличкою "выход" заколочена дверь. Где барьер для созвучий, громче выкрика жест, сердце бьётся в падучей от утраты божеств, тускл заезженный ролик, сил не хватит снести гнёт пожизненной роли в амплуа травести. Фильм растянут и жуток, в кадре – суетный быт, но грядёт промежуток для субтитров судьбы, там под ветром грохочут, словно ржавая жесть, травы пыльных обочин, где нам выпало цвесть, где запретного знака круг – предвестник беды, корни сорного злака прогрызают ходы. Не спасти от потравы чудом выросших крох…

Здесь ты выстрадал право лишь на выдох. На вдох кислорода не  хватит  в полумраке густом. Стисни зубы, астматик, есть ли право на стон? Есть ли право на место, куда куплен билет, если точно известно, что не включится свет.

 

 

Осень

 

Пора, невиданная сроду.

Да полноте, какой-то бред.

Кто, созидающий природу,

Устроил так, что в октябре

Душе измученной в угоду

Макушки машут камыша…

На затаившуюся воду

Листок слетает, не спеша,

И одинокою заплаткой,

Слегка морщиня материал,

Прилежно прилегает к гладкой

Прозрачной ткани. Сериал

Его бесчисленных повторов

Драматургически навис,

На сцене выжженных просторов

Листвы осенней бенефис.

На грубый ворс стерни, на пашни

В каракулевых завитках

Летит  с тоской о днях вчерашних

Фигурный свет, грядущий прах.

И здесь, вблизи, и там, за далью

Дерев увядшее руно

Внушает Божьему созданью,

Что всё на тлен обречено.

 

Кощунствуем и колобродим,

От юности навеселе,

Не сознавая, что в природе

Понятья о Добре и Зле

Не установлены заране

И не добавлены потом.

А то, чем тешатся в Коране

Или в Писании святом,

Привнесено лукавой мыслью

Униженного существа.

И нет иного компромисса,

Чем чтить законы естества.

И выглядят совсем иначе

Все рассужденья о Добре,

Пока себя не обозначил

Тот, квартирующий в ребре.

Какие козни он спроворит,

Какие каверзы свершит

В перенасыщенном растворе

Незримых гейзеров души!

 

Что ж, враг, как водится, не дремлет,

А жизнь безжалостно-проста,–

Вода и твердь равно приемлют

Обвалы жёлтого листа.

И человеческое тело

На неизбежном рубеже

Дрожит, что многого хотело 

Из невозможного уже.

Летит, порхает, хороводит

Морока, пагуба, беда,

И жизнь не то, чтобы проходит, –

Перетекает, как вода

Подкрашенная из сосуда,

Их колбы водяных часов.

И в этом нет трагичной сути,

Лишь усвоение азов.

И осень, ясная такая,

Грядёт, прозрачно-холодна,

Пустою веткой намекая,

Что впрямь истрачена до дна

Пора любви, пора баталий…

 

Обратным током из глубин

К извилинам от гениталий

Лета влекут гемоглобин.

Лета усушек и усадок,

И зимы горестных седин,

Лишь тот божественный осадок,

В тебе отстоянный один,

Те неразменные крупицы,

Что душу с космосом роднят,

Что преломляют в роговице

Свет угасающего дня

В зарю нетленного накала

И в стихоплётный этот зуд…

А много это или мало,

Так то иной решает суд.

И так устроено от века,

Что нет особенной беды,

Когда порой ломают ветки

Осенней зрелости плоды.

 

Покуда золотом по черни

Твои пылают угольки,

Все протори поры вечерней

Не так уж страшно велики.

И нескончаемо свеченье,

И распечатаны уста,

И есть особое значенье

В круженье жёлтого листа.