 |
||||||||||||||||||
|
|
|
|
 
* * * Николаю Михайловичу Скребову
Палитра приглушенная: туман или эффект слабеющего зренья — неяркое осеннее горенье, в листве опавшей замерший лиман.
Картина увядания, но нет в природе и намека на унынье. Не присно и в веках, а здесь и ныне осенняя коллекция примет.
Их бесполезно собирать в альбом, сортировать дотошно отпечатки… Скорее, звук, чем отблеск на сетчатке, клин журавлиный в небе голубом.
И по траве подошвами шурша, я приобщаюсь к странному искусству, когда почти мистическому чувству свободно открывается душа.
В гармонии с осенней простотой, я, надышавшись этой зыбкой далью, авансом награжден ее медалью, такою же, как клены, золотой.
Но как же трудно выучить урок, и не забыть, и выдержать экзамен, когда лиман в листве опавшей замер и кто-то ждет, чтоб подвести итог.
А, может быть, итога вовсе нет, есть музыка, поэзия и нежность, и эта даль, и эта безмятежность, и несказанный предвечерний свет…
На реке
Там солнца тусклая слюда и вертикальная нарезка тумана. Радужная фреска реки в нем гаснет без следа.
Краюхой хлеба в молоке, туманом пропитавшись, тонет портовый катер, словно омут его глотает. Вдалеке
грохочет поезд. Как и мост, он нам не виден. Пляшут тени. И мы, в тревоге и смятеньи, невольно ощущаем рост
растерянности перед этой почти бесцветной пеленой. Она над нами, над страной или уже над всей планетой.
И кажется, что нет пути, что мир закуклился и сжался. Кого молить «прости и сжалься» и вопрошать, куда идти?
Но незаметно минет час — и солнце съест туман и гнилость. И мы поймем, что вряд ли в нас серьезно что-то изменилось.
Бог в помощь всем встающим рано! Иду, вдыхая ветерок… А невредимый катерок плывет к причалу из тумана.
* * *
Когда разбавлена эссенция и ослабел любви магнит, как содранные заусенцы, душа мешает и саднит.
Взлетать, как прежде, не рискует, хотя под крыльями зола, лишь о себе самой тоскует — той, что любила и жила.
Велосипедист
По внутренней поверхности цилиндра кружусь, крутя стремительно педали. Как я сумел попасть сюда — неважно, существенней, что вырваться нельзя.
Я не имею права на усталость, не смею и мечтать о передышке. Ведь если я крутить педали брошу, то не остановлюсь, а разобьюсь.
И я кручу, кручу, кручу педали, лечу вперед, по сторонам не глядя. Внизу арена, зрители и гибель, а надо мной лишь купол — тоже твердь.
Чуть поднажать — и я к нему приближусь, и станет ярче свет его софитов. Но острой кромкой моего цилиндра безжалостно отрезан путь наверх.
Что ж, упоенье скоростью дороже и веселей, чем достиженье цели. Покуда силы есть, кручу педали, а финиш убегает от меня.
Счастливый конец
Вяжет, вяжет Пенелопа, спицы быстрые мелькают: обеспечила носками население страны. Несмотря на мягкий климат даже летом в рукавицах щеголяют итакийцы в ожидании царя.
Не работают крестьяне, ремесло давно в упадке: все жалеют рукавички, не хотят их замарать. Трудится одна царица: свитера идут на экспорт, даже дикие германцы их мечтают прикупить.
Женихам неймется, просят: «Ты кончай вязать, царица, двадцать лет уж миновало, не вернется Одиссей. Выбирай себе супруга, и давай займемся делом: экономика в упадке, даже шерсти больше нет».
Но царица молча вяжет, женихов не замечая. Не смущает Пенелопу и отсутствие сырья. Вяжет днем, а темной ночью что связала ? распускает, говорит: «сменилась мода» или же «сошла петля».
А тем временем из странствий, победив в войне троянцев, Полифема одурачив и Цирцею огорчив, возвращается на остров, на любимую Итаку обносившийся в дороге хитроумный Одиссей.
Что ж он видит: итакийцы ? все в пуловерах, жакетах, дети в вязаных носочках и в беретах старики. И вскричал герой Эллады зычным голосом геройским: «Это, верно, англичане захватили мой удел!»
Вышли тут ему навстречу Телемак и Пенелопа, и спросила Пенелопа: «Где ж ты шлялся столько лет? Я промышленностью легкой занимаюсь в одиночку, а тебя и горя мало, ты у нас теперь турист!»
Но потом простила мужа, женихов послала на фиг, нежно странника укрыла тонким пледом из джерси. И мозолистой рукою приобняв его за плечи, повела в опочивальню, потому что заждалась!
Мария
Когда родился на свет мой малыш, я была тиха и горда. И в мире стояла такая же тишь, а в небе горела звезда.
Мой муж, пуповину обрезав ножом, ребенка запеленал и смотрел, не меньше, чем я, поражен, как он беззащитен и мал.
А я, прижимая младенца к груди и глядя на свет звезды, хотела постичь, что нас ждет впереди и его защитить от беды.
Сгущалась мгла, за стеной мело, остывала в печи зола. Я ему отдавала свое тепло. А что я еще могла?
Ответ на письмо И.Л. Саянова, отправлявшего мои стихи в Книжную палату и едва удержавшегося, чтобы не отправить их в палату №6
И чем же палата номер шесть хуже первых пяти? В ней ум, и совесть, и даже честь скорее можно найти.
На все регламент ? от сих до сих, лирики в жизни нет. И тот, кто стихи читает, псих, а главный псих ? поэт.
Ну что ж, рукава связав на спине, тащите меня, сбив спесь. Думаю, самое место мне в палате номер шесть.
Лагонаки
Короткая пружинка стебелька — цветок, дрожащий на ветру упруго, и ветер с гор, вернувшийся по кругу и хлещущий в лицо. Он, как река,
несущая сквозь каменные щели клокочущую лаву талых вод, не знает зла и душу рвет без цели и втягивает нас в круговорот
воды, и вихря, и летящей птицы, и стебельков, дрожащих на ветру… Я знаю, что когда-нибудь умру, но лишь затем, чтоб снова воплотиться
в движение, в стремительный поток, как вихрь, как этот маленький цветок.
* * *
Есть стихи, которые вполне можно читать, но ими нельзя жить. От поэзии ждёшь какого-то «последнего усилья»... Эмиль Сокольский
Поэзия — последнее усилье, почти что безнадежная попытка, из горечи рожденное веселье, о ржавый гвоздь пропоротая пятка.
И все же лучше, если без насилья — не то чтоб над другими, над собою. Поэзия — последнее усилье. Но не всегда она берется с бою.
Давид, метнувший камень в Голиафа, в веках остался автором псалмов. Поэта красят не петля и плаха, тем более не толщина томов —
лишь вдохновенье — этот трудный гость, как спица в сердце или в пятке гвоздь.
Иностранные слова
Беглец от жизни — эскапист, компьютерная мышь. Никто, услышав слабый писк, не скажет мне: хамишь!
Сижу в норе, судьбу кляня, латентный диссидент. На свет не вытащат меня ни кот, ни хитрый мент.
В кармане кукиш, но в душе опасливая дрожь. И кто-то говорит уже, что я не мышь, а вошь.
Не обижаюсь, у меня совсем иная цель. Пусть жизнь — мышиная возня, зато я сыт и цел.
А что стишки кропать горазд и в них смиренья нет, надеюсь я, не передаст начальству интернет!
* * *
Ты часть, а целое безбрежно, оно системно, неизбежно, ты ж частный случай, вариант, деталь, натертая до блеска, и все же только арабеска, причудливый, но тонкий кант.
Влюбиться — значит зря потратить твоей души входящий трафик и мой скудеющий запас. Кому был должен, отдал дань я страдания и состраданья и пропускаю этот пас.
Другой футбол в моей повестке, совсем иные арабески, удары, пасы и финты. Я мастер дриблинга, но нынче судья, застав в любовном клинче, нас разделил на Я и ТЫ.
Но целое неразделимо. И если прежде не смогли мы постигнуть это, не спеши речам усталым слепо верить, моя находка и потеря, цветной узор моей души.
* * *
Пунктирными зигзагами поземка летит над серым зеркалом реки, сама с собою наперегонки по набережной мечется и звонко
сечет каштанов стылые стволы. Река еще не замерла, и снег еще не лег, означив смену вех, но осень, оголив свои тылы,
уже готова к сдаче. С черных веток ретиво рвет пожухлую листву и, к зимнему готовясь к торжеству, слепит глаза и нагло свищет ветер. ……………………………………… Такая вот погодка на дворе. И мы со вздохом говорим: «Ну что же, все правильно и на декабрь похоже, хотя и происходит в январе».
Нить судьбы
В высоких скалах есть чертог, где знают все про нас и подведут судьбы итог, когда настанет час.
Там ветром времени продут простор и стынет рань. Там мойры жизни нить прядут, но нить еще не ткань.
Они прядут и видят сны, поет веретено. А наши души сплетены без них давным-давно.
И наши грешные тела блаженны и близки, покуда нить еще цела — до гробовой доски.
Мы между небом и землей узор выводим свой сперва изнаночной петлей, а после — лицевой.
И вьем гнездо, как воробьи, щебечем на заре, мы, вышивальщики любви… А мойры на горе
пускай прядут и верят снам, следят в свою трубу и поставляют нитки нам, а вовсе не судьбу.
Карнавал
Наверное, все уже было. Но этот виток не похож на прежние: гаснут светила, и в душу вонзается нож.
Он, ткани, как тени, раздвинув, в колеблемом мареве слез кромсает сознания глину ответом на жалкий вопрос.
До встречи, назначенной Боссом, покуда цела голова, нам надо бы с этим вопросом успеть разобраться сперва
и выбрать не маски, а лица, чтоб каждый легко узнавал, когда нам прикажут явиться на главный Его карнавал.
* * *
Духовность — это внутренность духовки, ну, типа, дух в железной упаковке: мы приготовим из него паштет, рагу или ленивое жаркое, — чтоб пребывал мятежный дух в покое, урча в утробе — с телом тет-а-тет.
Врачуют дух такие песнопенья, зовут взойти на новые ступени — в пределах организма. Если ж он летать захочет и скакать вприпрыжку, мы пресечем духовную отрыжку и сами лезть не будем на рожон.
Ура, пищеварение в порядке! И как-то раз, присев в кустах на грядке мы выдадим, что сможем, на гора. Ну, в общем, так — естественное дело, — и если дух переварило тело, то от него избавиться пора.
Пора, пора! Зовут иные дали. Мы многого на свете не видали и не едали… Слава пирогу! Да, были и духовные порывы. Мы, их преодолев, остались живы… К тому ж в духовке жарится рагу!
Оскар
Оскар — так звали одногорбого египетского верблюда, оказавшегося большим гурманом
Корабль пустыни плыл, качаясь, вдоль аллеи. По берегам цветы гибискуса алели. Корабль пустыни или, попросту, верблюд считал гибискус самым лакомым из блюд.
Как бедуин, я гарцевал на нем сначала, однако скачка «бедуина» укачала. И, одолев аллею разве что на треть, я на еду не смог бы даже и смотреть.
А мой корабль тянулся влажными губами и, наклоняя шею, скусывал с куста цветов гибискуса негреющее пламя. При этом совесть корабля была чиста:
едок всегда понять сумеет едока, но наплевать ему на горе-седока!
Восточные мотивы (Из Сусанны Оганесян)
Бьется сердце мое, как волна о причал, морем слез расплескалась печаль. Мне б затихнуть у ног твоих светлой волной, только нет тебя рядом со мной.
Распахну я, как море, объятья свои. Но не хватит безбрежной любви на двоих, если вместо тебя надо мной, иссушая, колышется зной.
Легким ветром примчись и пролейся дождем. В целом мире с тобою вдвоем мы — как море и берег вобравшая высь. Об одном умоляю: вернись!
Жить в разлуке с тобой — горе пить через край. Возвращайся, любимый, в потерянный рай!
* * *
Стареем, милый, стареем, однако не набираемся ума… Паруйр Севак
Стареем, милый мой, однако не набираемся ума, — наивно ждем от жизни знака, что, мол, наладится сама,
преподнесет себя в подарок и никого не отберет, что будет праздничен и ярок прощальный бал, и в свой черед
не тени, а живые лица, касанья рук и голоса вернутся к нам сверканьем блица на миг — на жизнь — на полчаса.
И мы, часов не наблюдая, поймем, что счастливы сейчас, пока в последний раз, рыдая, судьба не разделила нас.
Ван Гог «Хризантемы» — лепестков протуберанцы.
Так рождаются пространства свойство дали. искажаются, мирозданья лезут клочья страхов криком «Где и с кем мы?» «Хризантемы».
Перебивая оратора
Понимаю, нетактично, но вступаю из-за такта, из-за страха, из-за боли. Прерывать не стал бы спич, но это сердца перебои грубо требуют антракта.
Пусть весомо и сурово было сказано в начале сотворения Вселенной то — единственное — Слово. Незаметно в жизни тленной словеса поизмельчали.
Но ничтожности улова не стыдясь и не робея, запах запахом, но лепят обесценивая Слово, эти горе-скарабеи из дерьма свой жалкий лепет.
Выразительные средства подбирал бы лучше некто, претендующий в витии. Растранжирили наследство. Жаль, речей перипетии соответствуют объекту.
Политические шашни, поэтические бредни. Вновь с трибуны слышу дичь, но, чуя, как съезжают башни, молча ткну им палец средний, наплевав, что нетактично!
Художник
Я художник запоздалый, задержавшийся на старте, засидевшийся на парте бывший школьник разудалый.
Я на целый мир в обиде, боль в висках зудящей дрелью. Но воздушной акварелью ты проходишь в юбке миди.
Беглый взгляд на перекрестке — глаз подтаявшие льдышки, пальцы, тонкие лодыжки, — карандашные наброски.
Маскировочною сеткой шелестящие растенья и теней переплетенья с бледно-розовой подсветкой.
Это даже не касанье, лишь намек, мираж — не боле, — взгляд, врачующий от боли, и тревоги угасанье.
Как спектакль без репетиций, джаз, стихи с нечетким метром… Но, подхваченная ветром, ты взлетаешь вольной птицей.
Чудеса! Но где же маги? Их напрасно ждут подмостки. Только легкие наброски остаются на бумаге.
___________________ © Вольфсон Борис Ильич |
       
|
