 |
||||||||||||||||||
|
|
|
|
 
Если мир Ф.Достоевского принято определять как мир случайностей и вдруг, то мир Н.Гоголя вполне возможно обозначить как мир ошибок и заблуждений. Герои Н.Гоголя бесконечно и весьма разнообразно ошибаются и в большом, и в малом. Так, ошибаются козаки на Сорочинской ярмарке, приняв розыгрыш цыган и хлопцев за проделки черта, ищущего свою красную свитку («Сорочинская ярмарка»); ошибается достойный голова, введенный в заблуждение веселыми забавами хлопцев, ошибается Левко, подумав, что его возлюбленная вышла на свидание с другим («Майская ночь, или Утопленница»); ошибаются почтенные мужи Диканьки, веря, что каждый из них – единственный осчастливлен ласками Солохи, ошибается капризная красавица Оксана, поверив сплетням деревенских кумушек о том, что кузнеца Вакулы нет больше на этом свете («Ночь перед Рождеством»); ошибается бедная Катруся, уверовав раскаяниям отца своего («Страшная месть»); ошибается дед, погнавшись за сокровищами нечистого («Заколдованное место»); ошибается философ Хома Брут, в самом начале летних вакансий сбившись с дороги в широкой степи («Вий»); ошибается старый козак Бульба в младшем сыне своем Андрие («Тарас Бульба»); ошибается Чертокуцкий, запрятавшись от гостей в коляске, которую собственно и приглашал их посмотреть («Коляска»); ошибаются жители Петербурга, приняв нос за почтенного человека, ошибается майор Ковалев, обвиняя в пропаже своего носа ни в чем не повинных людей («Нос»); ошибается в выборе дороги домой Акакий Акакиевич, плененный своей новой шинелью («Шинель»); ошибается весь цвет уездного городка, всерьез приняв проезжего мелкого чиновника из Петербурга за грозного ревизора («Ревизор»); ошибается Кочкарев, переоценив свои способности в деле сватовства («Женитьба»); ошибается прожженный плут и карточный шулер Ихарев, приняв за чистую монету обман шайки мошенников, которые и не скрывают своей сущности («Игроки»); ошибается весь уездный город и местные помещики большой и средней руки, поддавшись чарам обходительности и приятности Чичикова («Мертвые души»). Вообще крайне трудно перечислить все случаи, когда, кто и как из героев ошибается в мире Н.Гоголя. Почти все они проходят через череду всевозможных ошибок, промахов, оплошностей, недоразумений и заблуждений, постоянно попадая то в комические, то в драматические ситуации, то даже заканчивая жизнь трагически. Ошибки в мире Н.Гоголя проявляются на всех уровнях его (особого внутреннего мира художественного произведения) организации: и в сюжете, и в композиции, и архитектонике, и в особенностях построения системы героев и персонажей, и в построении образов, и в общей стилистике. Ошибка оказывается знаковым явлением в гоголевском мире. В связи с этим интересно вспомнить, что Ю. Лотман и Ю. Цивьян, показывая зарождение и развитие киностиля, отметили его следующую особенность: «кино – искусство, рассказывающее изображениями. Один и тот же сюжет может быть воплощен в совершенно непохожих изображениях, и это называется стилем фильма» [1, 150]. Это семиотическое по своей сущности замечание, актуализированное одним из излюбленных сюжетных ходов в мире Н.Гоголя, обнаруживает и обнажает одну из закономерностей бытия этого мира. Гоголевские герои, разные по времени создания, порожденные различным мироощущением писателя, но при этом все совершенно одинаково ошибаются в дорожном повороте, сбиваются с пути, попадая в абсолютно иное место относительно изначальной цели своего путешествия. Этот вполне хрестоматийный для мировой словесности сюжетный ход, например, приводит к смерти Хому Брута и Акакия Акакиевича, а Вакулу и Левка – к свадьбе, Чуба и уважаемого голову – к расстройству их любовных приключений, а достойную Солоху и свояченицу головы – к окончательному краху их матримониальных планов, старого же деда – к спасению души, но и одновременно к погибели урожайного места, Чичикова – к раскрытию тщательно продуманного, хитроумного мошенничества. Аналогичным образом реализуется и такой знак гоголевского стиля, как явная карнавализация мира, основанная на изначально допущенной, авантюрной по своей сущности, ошибке, череде недоразумений, оплошностей и, как следствие, обмане. Подобного рода карнавализация мира, по-разному проявляемая, преследующая различные цели, несущая разную функциональную нагрузку, одновременно присуща и многим повестям «Вечеров на хуторе близ Диканьки» и поздним драматическим произведениям – «Ревизор», «Игроки». При этом ошибка, заблуждение в этих произведениях в равной мере являются смыслоопределяющими и смыслопроявляющими факторами, без которых фактически невозможно понимания сути происходящего. Например, и в «Сорочинской ярмарке», и «Игроках» одинаковый сюжетный ход – мошенничество с целью выгоды – проделывают с теми, кто хочет перехитрить других: завистливая мачеха своего мужа и падчерицу, а Ихарев – коллег по ремеслу. Ошибки, их возникновение, понимание, принятие и переживание оказываются в гоголевском мире в целом глубоким стилеобразующим началом, когда один и тот же сюжетный ход, прием воплощается почти тождественно в различных по тональности произведениях. Более того, ошибки действительно пронизывают и выстраивают даже нюансы и незначительные подробности гоголевских произведений, изначально определяя специфику его мира в целом. Например, уже в «Ночи перед Рождеством» Н.Гоголь вводит один фактически ничего незначащий персонаж, или даже точнее, простое упоминание о некоем хромом Левченко. Козак Чуб, сбитый с дороги злым и преднамеренным вредительством черта, отчаянно и окончательно заблудившийся в родном селе, по оплошности не узнавший собственной хаты из-за голоса кузнеца, в недоразумении размышляет о следующем. «Э, нет, это не моя хата, – говорил он про себя: – в мою хату не забредет кузнец. Опять же, если посмотреть хорошенько, то и не кузнецова. Чья бы была это хата? Вот на! не распознал! Это хромого Левченка, который недавно женился на молодой жене. У него одного только хата похожа на мою. То-то мне показалось сначала немного чудно, что так скоро пришел домой. Однако ж Левченко сидит теперь у дьяка, это я знаю; зачем же кузнец?.. Э-ге-ге! Он ходит к его молодой жене. Вот так! Хорошо!.. Теперь я все понял» [2, 98]. И если в общем умозаключения Чуба, изначально полностью ошибочные в своих предпосылках, основаниях и, естественно, выводах, еще можно обосновать их значимостью для дальнейшего развития сюжета повести, то идеи старого козака относительно Левченко и поведения его молодой жены, которые больше никогда не появятся в тексте, выглядят немного неуместными, как будто избыточными с точки зрения художественно-эстетического начала. Чрезмерное масштабирование мира в случае с хромым Левченко и почти эскизное, в сопоставлении с подобного рода филигранной детализацией, обозначение первого рождественского утра в Диканьке, увидевшей, частично даже понявшей череду ошибок, путаниц, оплошностей и недоразумений, актуализирует вопрос о роли подробных описаний в тех местах произведения, где они, казалось бы, наименее уместны. Естественно, их можно, вполне убедительно и литературоведчески закономерно, объяснить с точки зрения, во-первых, силы памяти и традиции Барокко, столь значимого гоголевского творчества; во-вторых, поэтики становящегося реализма или же того, что В.Хализев, вслед за Л.Толстым, называет решающей ролью в искусстве «бесконечно малых» [3, 7]. Но тогда с особой силой активизируется вопрос: только ли пристальным интересом классиков русской литературы XIX ст. к человеческой личности, к людям обыкновенным [3, 7-9] возможно мотивировать ответ на вопрос, почему все же Н.Гоголю необходимо было вводить столь развернутое, практически, ювелирно выписанное ошибочное допущение относительно семьи Левченко, но применять совершенно иной масштаб к другим персонажам, героям и предметам? Возможно ли в данном, и подобном ему случаях, принимать как доминирующее, обоснование ошибок героев психологизмом и тонким, чутким, мастерским проникновением Н.Гоголя в логику бытового поведения обыкновенного человека, шире – того, что Н.Арсеньев называл тканью жизни? Представляется недостаточным, а главное методологически неправильным, трактовать ошибки гоголевских героев, основываясь только лишь на нормах и закономерностях традиционной поэтики, мифопоэтики или же словесно-культурной памяти и типологической преемственности произведений в большом времени (М.Бахтин). Это объясняется тем, что подобного рода подходы не позволят системно, целостно увидеть и осмыслить роль, статус, функции и типы ошибок, а главное субстанциальную природу и онтологическую сущность ошибки в мире Н.Гоголя. То, что с первого взгляда вплетено в общую поэтику художественного произведения и обусловлено её закономерностями, вполне может обнаружить и обнажить иные, качественно отличные значения и смыслы, при смене методологических подходов и перспектив. То, что вполне вписывается в логику развития, например, сюжета или же образа, демонстрирует бытовой или же социальный комизм ситуации, проявляет действие тех или иных мифологем, может разрушить горизонт ожидания, если смотреть на ошибку в гоголевском мире как на некое вполне самостоятельное, своеобразное и самоценное явление. При этом явление изначально способное и призванное показать не только ценностные ориентации, но и витальные силы, онтологические и экзистенциальные основания этого мира, его перспективы, границы, возможности, а главное – их пределы. Ведь далеко не случайно, что, казалось бы, принципиально незначительные, обиходно-житейские по своей природе ошибки в мире Н.Гоголя, актуализированные относительно самоценности и самозначимости своего сложного, целостного по своей сущности смыслового единства, как правило, продуцируют онтологически и экзистенциально непоправимые результаты или же открывают качественно новое знание и ощущение жизни. Ошибки, самые нелепые оплошности, немыслимые недоразумения, глупейшие, банальные заблуждения актуализирует сдвиги и активные трансформации в глубинных и тончайших пластах жизни. Что имеется ввиду? Если рассматривать ошибки гоголевских героев не как некое единство, а как явление, характеризующее поэтику каждого отдельного произведения, то их, ошибки, можно типологизировать следующим, в общем традиционным по своей сути, образом. Ранние гоголевские произведения – это то, что вполне логично актуализируется, прежде всего, значимостью мифопоэтичеких представлений, интересов писателя, его явной близости к народным истокам. Ошибка – результат нарушения/разрушения первичной гармонии мира, живого и говорящего Космоса, освященности Природы, священного Времени и священного Пространства, законов космической религии (М.Элиаде). Поздние гоголевские произведения – это то, что вполне логично актуализируется, в первую очередь, ценностными ориентациями русской классической литературы, её глубокой духовностью, нравственно-этическими поисками, когда «в литературе XIX века, наряду с её социально-критическим, а порой и обличительным «настроем», оказывалось неоценимо важным мироприемлющее начало» (курсив автора – Э.Ш.) [3, 8]. Ошибка – итог нарушения не только социального общежития, но и потрясение духовно-нравственных оснований общечеловеческой жизни, невозможность принятия мира во всей его полноте. С этим, кажется, довольно-таки трудно спорить. Так, и «Майская ночь, или Утопленница», и «Ночь перед Рождеством», и «Страшная месть», и «Вечер накануне Ивана Купала», и «Заколдованное место», и «Вий» не просто вписываются в представления и закономерности мифопоэтики, а, кажется, выступают их иллюстрацией. Ошибки, которые допускают герои этих произведений, – это ошибки людей, которые сознательно или же в силу забывчивости, невнимательности, безрассудности, глупости, излишней самоуверенности или же безвыходности преступают, игнорируют закономерности и нормы «модальности сакрального», «одной из ситуаций, в которые ставит человека его приобщение к сакральному» [4, 18]. «Тарас Бульба», «Коляска», «Шинель», «Портрет», «Нос», «Мертвые души», «Ревизор», «Игроки», «Женитьба» – классика русской словесности, демонстрирующая «духовную и «поведенческую» причастность нравственным и религиозным императивам» [3, 9]. Ошибки, которые допускают герои этих произведений, – это ошибки людей, которые сознательно нарушают или же игнорируют законы социума и духовных оснований человеческой жизни, и именно за это расплачиваются. Не случайно, городничий в «Ревизоре» произносит: «Как я? Нет, как я, старый дурак! Выжил, глупый баран, из ума!.. Тридцать лет живу на службе; ни один купец, ни подрядчик не мог провести; мошенников над мошенниками обманывал, пройдох и плутов таких, что весь свет готовы обворовать, поддевал на уду; трех губернаторов обманул!.. Что губернаторов! Нечего и говорить про губернаторов… Сосульку, тряпку принял за важного человека!» [5, 73]. Ошибка оказывается своеобразным наказанием за духовно-нравственную слепоту героя, когда, например, городничий расплачивается за цинизм, корыстолюбие, а Тарас Бульба – за чрезмерное любование своими сыновьями. Однако под таким углом зрения, практически, нет возможности говорить о целостности гоголевского мира, увидеть и обозначить основу для артикуляции не просто множества ошибок, а ошибки как ценностного способа концепирования мира, способности приобщения к некоему трагически-космическому опыту осмысления, ощущения мира и человека (М.Фуко). Если посмотреть на ошибки в мире Н.Гоголя именно как некое самостоятельное, самоценное явление, обнаруживающее и максимально полно обнажающее онтологические и экзистенциальные основания, то можно заметить особые закономерности бытия гоголевского мира. Это те закономерности и логики развития мира, которые невозможно обозначить и актуализировать множеством или же простой системой разнородных и разномасштабных ошибок. В мире Н.Гоголя главным оказывается ошибка как таковая, как возможность обнаружить и обозначить некую константную сущность того, что действительно есть и действительно имеет ценность, а не того, что кажется, предполагается, предписывается, подразумевается, ощущается. Ошибка оказывается способностью и путем к истине, открывающейся не через рациональный поиск и основания, не через соблюдение этических норм, законов, предписаний, и даже не через интуитивное прозрение. Ошибка обнаруживает зазор или бездну между тем, что в философской традиции принято обозначать как принципы и основания соотношения между мышлением и бытием. В этом плане, как представляется, Н.Гоголь оказывается наиболее близок (но не тождественный) к раннему античному восприятию, а также к трактованию сущего в его, прежде всего, хайдеггеровском понимании, когда для М.Хайдеггера, как известно, важна и близка была Античность в её до-сократовском состоянии. Именно в этом плане интересен мир Н.Гоголя – художника, чуткого к сущности искусства не только в традиционном понимании, но и в его (искусства) изначальной и не уничтожимой близости к онтологическим и экзистентным основаниям. Не случайно, Н.Гоголь в письме к В.Жуковскому, обозначенному как «Искусство есть примирение с жизнью», особым образом акцентирует внимание на том, что «моё [художника] дело говорить живыми образами… выставить жизнь в её глубине… Как изображать людей, если не узнал прежде, что такое душа человеческая?» (курсив автора – Э.Ш.) [6, 286]. Это обнаруживает живую, ощущаемую и даже осознаваемую связь гоголевского мира с бытийными основаниями, с человеком в его связи с сущим. Однако в связи с этим возникает целый комплекс вопросов. Ведущим в нем оказывается следующий: каким же образом осуществляется эта связь, каковы её основания, каков механизм, позволяющий произведению художественной словесности актуализировать и осуществлять знания совершенно иного рода и времени – философские открытия ранней Античности и грядущие экзистенциально-философские откровения ХХ ст. и непосредственно М.Хайдеггера? Каков же механизм сверхличностной памяти творчества и творчества как предвосхищения, столько ощутимо реализующиеся во внутреннем мире художественного произведения? Причем значимым здесь выступает не только важная, литературоведчески почти неразрешенная проблема понимания памяти литературного творчества как предчувствия, предвосхищения некой культурно-словесной традиции, но и иное. Это вопрос о том, как художественная словесность, художественное творчество, непременно обогащенное морально-нравственными, духовными исканиями, возможно как предчувствие и предвосхищение философских открытий и обретений. В этом плане мир Н.Гоголя, ещё точнее положение, статус и роль в нём ошибки, оказывается крайне интересным, одновременно помнящим и предчувствующим особые отношения между бытием и мышлением, когда, по мысли самого писателя, процесс чтения истинного произведения искусства помогает человеку «устремиться на созерцание самого себя. Если же создание поэта не имеет в себе этого свойства, то оно есть один только благородный горячий порыв, плод временного состоянья, но не назовется созданьем искусства. Поделом! Искусство есть примиренье с жизнью!» (курсив автора – Э.Ш.) [6, 287]. Так вот, хорошо известно: М.Хайдеггер определял бытие сущего для Античности как то, что может произрастать из самого себя, когда, по мысли Д.Прокопова, «восприятие сущего предопределяется процессом онтологического самораскрытия сущего. В результате этого человек возникает не как субъект, а как «существо, которое воспринимает и принимает сущее»» [7, 25]. При этом М.Хайдеггер в «Разговоре на проселочной дороге» в разделе «Сущность свободы» специально замечает: «Допущение бытия – сущее именно как сущее, которое является таковым, – означает: подойти к простоте простого (открытому открытость), в которой находится всякое сущее и которая равным образом несет его в себе. Западноевропейское мышление понимало сначала это открытое как τ?'αληυ?ια, несокрытое. Если мы это греческое слово переведем не словом «истина», а словом «несокрытость», то этот перевод не только будет «буквальным», но и будет содержать указание на то, чтобы переосмыслить привычное понятие истины в духе правильности высказывания и перенести назад к беспонятийности обнаружения и раскрытия сущего» [8, 17]. Переакцентирование внимания с истины на «несокрытость» во многом предполагает активность субъекта, его свободное и самозначащее право на видение и постижение мира. К тому же удивительным образом гоголевский мир оказывается восприимчивым и чутким именно к такому, раннему античному и во многом хадеггеровскому особому восприятию и артикуляции мира, когда любая понятийность воспринимается как окостенение и умерщвление сущего, первичных оснований бытия. Трактование и понимание основания, природы и функции ошибки в гоголевском мире наиболее органично определяется через её (ошибки) глубинную взаимосвязь с понятиями сущего, бытия, человека, свободы, экзистентности. При этом примечательно, что ошибка в гоголевском мире – это ошибка, которая почти никогда не является следствием того, что кто-либо сознательно и изначально пытается хитрить, прятаться, маскироваться под обман, мошенничество, не-истину. Ошибка просто является как некая данность в тот момент, когда человек либо действует в общеизвестных, привычных, давно знакомых, фактически житейски обусловленных ситуациях, либо стоит перед неким выбором, но выбором, тоже реализующимся на изведанных, казалось бы, прочных основаниях и в известных и вполне предсказуемых ситуациях. Например, бурсаки, идущие на летние вакансии, прекрасно знают, что лучше заночевать в поле, нежели попасть на лихой хутор, а ведьма-панночка и не скрывает своей сущности, сразу же пытаясь искусить Хому Брута, как и все на хуторе сотника, включая убитого горем отца, не пытаются обмануть несчастного бурсака насчет происходящего («Вий»); как не скрывает своих целей, намерений и путей, способов их достижения и Басаврюк («Ночь на Ивана Купала»). Дед, погнавшийся за кладом и обманувшийся в своих надеждах, тоже прекрасно знает, с кем имеет дело («Заколдованное место»). Козак Черевик со своим кумом хорошо знают, что такое ярмарка и какие законы и правила на ней царят, но, тем не менее, дают промаху, поверивши ярмарочным небылицам («Сорочинская ярмарка»). Голова и его помощники не принимают во внимание ночи, игры парубкив, романтически-авантюрного настроения молодежи, желания погулять, именно поэтому совершенно серьезно попадают в перепитии («Майская ночь, или Утопленница»). Аналогично ни Хлестаков («Ревизор»), ни мошенники не пытаются грубо и цинично обмануть людей, ввести их в заблуждение тонко сплетенными интригами («Игроки»). Хлестаков в трактире честно пытается рассказать о своей проблеме, а в гостях у городничего полностью выдает себя бахвальством; шайка мошенников прямо и подробно рассказывает Ихареву, такому же жулику и карточному проходимцу, как и они, о своих методах и приемах. Фекла неоднократно предупреждает Кочкарева о сложности и тонкости ремесла свахи, а он, в свою очередь, через откровенные расспросы, лесть, комплименты становится доверенным лицом Агафьи Тихоновны, но допускает ряд упущений, попадается в собственные заблуждения относительно и ремесла свахи, и характера своего друга («Женитьба»). Чертокуцкого честно, добросовестно, настойчиво пытаются отправить пораньше домой, для того, чтобы готовиться к встрече гостей («Коляска»). Иван Иванович с Иваном Никифоровичем тоже изначально знают, во что и на сколько они втянулись, начав иск в суде друг против друга («Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем»). Башмачкин, столько много лет избегавший дружбы со своими коллегами, хоть какого-либо намека на светскую жизнь, боявшийся незнакомой, чужой ему жизни, нехотя идет на совершенно не нужный ему праздник («Шинель»). Майор Ковалёв настойчиво пытается рассказать о сбежавшем от него собственном носе, ловит и обличает его повсеместно, но петербуржцы не желают принимать все это всерьёз («Нос»). Таким образом, ошибки, совершаемые гоголевскими героями, это ошибки своеобразной слепоты и нечуткости к несокрытому, простоте простого. Более того, это даже упорствование героев в своих желаниях и намерениях перед явным, порой агрессивным проявлением намерений несокрытого. Самый явный пример – городничий и весь уездный город, которые сами же, своей настойчивостью активизировали в Хлестакове авантюрно-циничное начало. Ошибка в мире Н.Гоголя – это еще и явное, иногда до демонстративности и парадоксальности, давление замкнутости житейского мира, невозможность и неверие в решимость как «расширение, изменение, вновь освоение и закрепление сферы обнаружения сущего в самых различных областях своей деятельности и своих возможностей…» [8, 22]. Так никто из жителей города и помещиков (пожалуй, за исключением Коробочки, которая традиционно трактуется как верх ограниченности, закостенелости) не верит в экономически-прагматические основания поступка Чичикова, стремясь рассмотреть все через, стереотипность, пошлость и замкнутость своего мира, как не может во всей её полное принять новой шинели Башмачкин. Он готов наивно обманывать коллег, уверяя, что на нём просто отреставрированная старшая шинель-капот, однако не готов честно и без страха, сомнения и смущения признать даже перед собой, чего же на самом деле ожидал от новой шинели. Так вот, именно через умение принять и пережить ошибку либо происходит, либо не происходит приращение бытия. Например, в противовес Башмачкину или же Хоме Бруту, Катруси, у деда из «Заколдованного места», достойного принявшего и пережившего собственную ошибку, произошло приращение бытия. На это указывает и его, в принципе, благополучное выпутывание из переделки с нечистым и вполне долгая и удачная жизнь его внуков. Ошибка оказывается не только следствием неправильных действий или же изначально неверной предпосылкой, порождающей цепную реакцию. Ошибка в гоголевском мире – это, скорее всего, заблуждение в сфере свободы и истины, когда «свобода <…> является частью раскрытия сущности как такового. Само обнаружение дано в экзистентном участии, благодаря которому простота простого, т.е. «наличие» (das «Da»), есть то, что оно есть», когда «экзистенция, уходящая своими корнями в истину как и свободу, представляет собой в-ход в обнаружение сущего как такового» [8, 18]. Здесь открытия Н.Гоголя в словесно-художественной и, наверное, правильно будет сказать и духовной практике вновь оказываются в поразительной близости и предвосхищении к философским исканиям М.Хайдеггера. Проблема свободы и истины для обоих творцов оказалась не просто значимой, но решающей в поисках основания сущего. Н.Гоголь в этом плане шел к сущему своеобразным, апофатическим путем: его герои, вольно или невольно совершая, переживая ошибки, создавая – вольно или же непроизвольно – череду путаниц, оплошностей, сея и приумножая заблуждения, а также их последствия, обозначали и прикасались к бытийным основаниям почти нехотя, именно в буквальном понимании мимо воли, или же иными словами, силою и волей Случая и Судьбы. Ошибка в мире Н.Гоголя, кто бы и почему бы её не совершал, оказывается тем, что позволяет обнаружить и обнажить онтологические основания и экзистентно проникнуть или хотя бы прикоснуться человеку к истине и свободе в их некой изначальности. Свобода, как основание внутренней возможности для правильности проявления сущности единственно существующей истины, о которой настойчиво говорит М.Хайдеггер, выступает характерной чертой гоголевского мира, обусловленного не столько подлостью, вероломством, ложью, цинизмом, как, например, в мире Ф.Достоевского, сколько действительно открытостью открытого, непосредственно и иногда до чрезвычайности очевидно являющегося человеку. Открытость открытого у Н.Гоголя – это наивысшая и максимальная явленность всей целостности мира тут и сейчас перед человеком. И только сам человек оказывается виновным в не-чуткости к этой открытости открытого, как например, городничий («Ревизор») или же Катруся («Страшная месть»). Причем эта открытость открытого, очевидность простоты у Н.Гоголя крайне настойчиво демонстрируют несокрытость сущего, его стремление, внутреннюю потребность предстать во всей своей полноте. Акцентирую внимание еще раз. Ошибка у Н.Гоголя принципиально не есть следствие обмана, подлости, а, прежде всего, нечуткости к несокрытости сущего, к простоте простого. Это во многом и заставляет городничего воскликнуть: «До сих пор не могу прийти в себя. Вот подлинно, если бог хочет наказать, так отнимает прежде разум» [5, 74]. Ихарев, понявший свою ошибку, произносит: «Хитри после этого! Употребляй тонкость ума! Изощряй, изыскивай средства!.. Черт побери, не стоит просто ни благородного рвенья, ни трудов! Тут же под боком отыщется плут, который тебя переплутует! мошенник, который за один раз подорвет строение, над которым работал несколько лет!» [5, 154]. Оба они осознают, что именно чрезмерная разумность, актуализированная стереотипностью их собственного мышления и немыслимо хорошим знанием повседневности, привели к тому, что они совершили ошибку под давление замкнутости житейского мира (М.Хайдеггер). Аналогичным образом и Чичиков во многом гибнет в социальном пространстве именно из-за собственного стремления строить чересчур замысловатые в своей тривиальной рассудочности и предсказуемой разумности планы (его афера на таможне с контрабандистами) и через склонности окружающих скорее верить ограниченности житейски-повседневного мира и явным, проверенным лжецам (любовная история Чичикова и губернаторской дочки, увиденная и представленная уездными дамами), нежели принять новое. Катруся в «Страшной мести» оказывается чрезмерно, до личностной слепоты, доверчивой по отношению к духовно-нравственным и религиозным заветам и стереотипами отцовской любви, раскаянию грешника. Именно поэтому она ошибается, приняв не слишком искусные, фактически банальные игру и хитрость колдуна за стремление вернуться к праведной жизни. Многие гоголевские герои ошибаются потому, что не могут выйти за пределы своего мира, не обладают прежде всего внутренней решительностью для принятия простоты и очевидности сущего. Простота простого, о которой в ХХ ст. напишет М.Хайдеггер, напряженно рассуждая о до-сократовской Античности, во многом уже присуща и освоена миром интернационального и интеркультурного художника XIX ст. Н.Гоголя. Причем она активно и непосредственно проявляется именно в тот момент, когда гоголевский человек совершает ошибку, или иными словами, спотыкается на ровном месте, там, где длительное время никогда не допускал ошибок, не впадал в заблуждения, где и когда это было немыслимо как таковое. Здесь начинает наиболее сильно, почти до абсурдности довлеть замкнутость житейского мира. (В этом плане «Ревизор» показателен по многим параметрам). Ошибка оказывается сигналом такого давления, стремлением проявиться первоначальной и, как правило, давно забытой истине. Ошибка выступает показателем успешности или же неуспешности блужданий и поисков человека, тем, что позволит или нет произойти приращению бытия. Так, почти во всех без исключениях произведениях Н.Гоголя, уже на текстовом, и довольно-таки хорошо, со множеством нюансов, психологических подробностей, стилистических тонкостей, выписанном уровне, ошибка – это результат незначительного, можно сказать, даже ничтожного, житейски-обиходного поступка, который неизвестно как и почему случился (казалось бы, стечение обстоятельств), и который должен развиться в фарс, но происходит наоборот. Пожалуй, лишь в «Сорочинской ярмарке», «Майской ночи, или Утопленнице», «Ночи перед Рождеством» действительно карнавальная природа череды ошибок и заблуждений приводит к анекдотическому разрешению микроситуаций и общему благополучному концу – свадьбе молодых людей, наказанию Зла и торжеству Справедливости. Однако и это еще не означает, что ошибки, совершенные героями этих произведений, не свидетельствуют о значимости возвышения сущего до своей несокрытости и сохранности в ней (М.Хайдеггер), о важности истины как действительного бытия. Скорее всего, малые и большие, вольные и невольные ошибки и заблуждения в этих произведениях Н.Гоголя свидетельствуют о том, что герои не столько стремятся совершить акт познания чего-либо, т.е. прийти к логически, рационально и даже чувственно обоснованной истине и свободе выбора, сколько осуществляют онтичные истину и свободу, которые являются свойством собственно сущего. В этом плане показателен момент обнаружения Оксаной любви к кузнецу Вакуле («Ночь перед Рождеством»). Ветреная и капризная красавица, только играющая со своими поклонниками, не знающая такого чувства, как любовь, переменятся в отношении к кузнецу, которого, следуя логике женского житейского поведения, мучила более всех, именно в тот момент, когда до неё доходят слухи о самоубийстве Вакулы, порожденные деревенскими сплетницами: «Оксана смутилась, когда до неё дошли такие вести. Она мало верила глазам Перепечихи и толкам баб; она знала, что кузнец довольно набожен, чтобы решиться погубить свою душу. Но что, если он и в самом деле ушел с намерением никогда не возвращаться в село? <…> Красавица всю ночь под своим одеялом поворачивалась с правого бока на левый, с левого на правый – и не могла заснуть. <…> она почти вслух бранила себя; то приутихнув, решалась ни о чем не думать – и все думала. И вся горела; и к утру влюбилась по уши в кузнеца» [2, 119]. Заблуждение девушки относительно поступка кузнеца (уйти от неё, разлюбить её, другую называть первой красавицей села, т.е. вполне банальное женское видение мира сквозь призму уязвленного самолюбия) приводит к тому, что именно и позволяет ей совершить единственно правильный поступок – принять любовь. А далее – стать женой того, кто её действительно любит, более того, разрушить не-истинные планы и желания Чуба, Солохи, черта. Если, по мысли М.Хайдеггера, столь созвучной идеям Н.Гоголя, свобода наделяет человеческое отношение богатством внутренней ориентации, необходимой для того, чтобы уподоблять представление тому или иному сущему, то свобода Оксаны, порожденная ошибочным представлением о причине исчезновения Вакулы из села, да еще в разгар колядования, действительно активизирует обнаружение возможности и богатства внутренней ориентации. Ошибка оказывается путем или же способом прикосновения, экзистентного обнаружения истины и онтологических оснований. Именно это и порождает не просто тривиально счастливый конец повести (что, в частности, отображается в нарочитой стилистической и образной организации концовки произведения), а укрепляет онтологические константы – Дом, Семья, Любовь, Вера. Способность гоголевского человека принять свободу и истину через ошибку и заблуждение – это способность возвыситься к несокрытому, к тому, чему всего лишь необходимо позволить проявиться. Как, например, это сделала не только Оксана, но и Левко в «Майской ночи, или Утопленнице». Приняв, без колебаний и сомнений, экзистенциальное состояние, позволив себе свободно реализоваться на границе реального и ирреального, привычной правды (этот знакомый, свой мир) и множественности богатства внутренней ориентации (иной мир с непривычными созданиями), Левко позволяет также проявиться сущему, закрепиться ему в своей жизни. При этом крайне значимо, что «человек обладает свободой не как свойством, а как раз наоборот: свобода, – как настаивает М.Хайдеггер, – эк-зистентное, раскрывающееся бытие наличного владеет человеком и притом изначально, так что исключительно она гарантирует человечеству соотнесенность с сущим в целом как таковую, соотнесенность, которая обосновывает и характеризует историю» (курсив автора – Э.Ш.) [8, 18-19]. И если, например, Вакула, Оксана, Левко, дед с баштана позволяют свободе и истине владеть ними, находят возможность, через ошибки и заблуждения, не принимаемые, но переживаемые, проявиться и закрепиться сущему, то есть герои, которые неспособны к подобного рода состояниям. В других гоголевских произведениях анекдотичность и фарсовость ошибок развивается в драматически-трагические ситуации. Например, в «Вечере накануне Ивана Купала» почти такая же ситуация, как и в «Сорочинской ярмарке», «Майской ночи, или Утопленнице», оборачивается трагедией. Начинается все как бытовой фарс: «Бывало, ни свет ни заря, подковы красных сапогов и приметны на том месте, где раздобаривала Пидорка с своим Петрусем. Но все бы Коржу и в ум не пришло что-нибудь не доброе, да раз – ну, это уже и видно, что никто другой, как лукавый дернул, – вздумалось Петрусю, не обсмотревшись хорошенько в сенях, влепить поцелуй, как говорят, от всей души, в розовые губки козачки, и тот же самый лукавый, – чтоб ему, собачьему сыну, приснился крест святой! – настроил сдуру старого хрена отворить дверь хаты» [2, 47]. Но эта ошибка Петруся влечет за собой сознательное принятие ним правил игры Басаврюка, правил и условий хорошо известных, даже очевидных, во многом определяющих границы и нормы замкнутого житейского мира Пидорки, Ивасика, шинкаря, в общем, села в целом. Петрусь, поддавшись простоте простого, тем не менее не приходит к приращению бытия, к решительности и проявлению сущего, к подлинному воплощению свободы и истины. И не только потому, что Басаврюк – воплощение дьявола, искуситель, и не только потому, что его клад греховен, а путь к нему лежит через убийство невинного дитяти. Петрусь сознательно совершал поступки, поэтому проблема в ином. Ошибка, совершенная Петрусем, – это ошибка человека, чрезмерно уверенного в своих человеческих силах, в том, что он в своей повседневности выдержит и воплотит новые, открывшиеся возможности и, прежде всего, возможности собственного качественно нового поведения и свободы. Ошибка оказывается индикатором отношений и возможностей между человеком и бытием. Аналогично Петрусю и Акакий Акакиевич Башмачкин не выдерживает в своем замкнутом мире новых возможностей и свободы, ведущей к истине. Его шинель, как знак нового, вполне возможного состояния мира и человека, обнаружила и обнажила внутреннюю неспособность и невозможность гоголевского героя принять свободу и истину. Таким образом, ошибка в мире Н.Гоголя оказывается сложным, однако внутренне целостным, самозначащим и самодостаточным явлением, способным и даже призванным, проверить человека на способность прикосновения к изначальности сущего, истине и свободе. Более того, мир художественных произведений Н.Гоголя оказывается в удивительной близости к философским исканиям ХХ ст., в частности М.Хайдеггера, предвосхищая его многие открытия и одновременно припоминая открытия и откровения до-сократовской Античности. Ошибка в гоголевском мире – это особо напряженное, экзистентное состояние, обнаруживающее и обнажающее для человека на краткий миг, но решающий всю жизнь возможность поистине свободного поступка и личностного выбора. Литература:
____________________________ © Шестакова Элеонора |
       
|
