 |
||||||||||||||||||
|
|
|
|
 
В 1927 г. в Северокавказскую краевую комиссию помощи демобилизованным красноармейцам и бывшим красным партизанам пришло большое трехстраничное письмо[1], написанное каллиграфическим конторским почерком с завитушками, что придавало ему торжественный вид. Оно было озаглавлено «Заявление (Жалоба)» и действительно было сделано по всем правилам составления официальных бумаг такого рода. Адресат – член вышеупомянутой комиссии, бывший командир Стальной дивизии Дмитрий Петрович Жлоба. Автор – «инвалид Красной Армии Ответственного поста Кубраков Николай Алексеевич». Популярный метод дискурс-анализа, для которого письмо Кубракова весьма привлекательный объект, кроме завораживающего воздействия новизны привлекает исследователей своими возможностями. Ученые используют это понятие для обнаружения неизменного в истории, что позволяет более точно представить образ мыслей людей прошедших эпох, избавляя наши представления о них от налета исследовательской субъективности[2]. Этот оригинальный источник содержит элементы языка (нарушения норм и ошибки, смешение речевых стилей), по которым прослеживается социальная принадлежность и жизненный опыт его пользователя. С учетом того, что это послание, адресованное начальству, возникает вопрос об основаниях применения конкретных средств текста в данной речевой коммуникации. Первое предложение письма дает достойный зачин всему тексту: «Инвалид Ищу Социалистической Справедливости; Защиты инвалида Красной Армии Ответственного поста; разграбленного изолированного». Дальнейшее содержание письма рисует образ человека, далекий от наверняка сложившегося после прочтения названия статьи: молодой крестьянский парень, ушедший воевать, «чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать». На самом деле Николаю Кубракову было уже около пятидесяти лет, и не крестьянин он был вовсе. Можно предположить, что прожил он длинную жизнь конторского служащего. Винтовку в его руках представить трудно, но пером он владел искусно: у него четкий, крупный, разборчивый «канцелярский» почерк. Он знал, что без конкретных сведений бумага не имеет силы, поэтому скрупулезно сообщал все данные о себе и тех людях, на которых жаловался, отлично помнил даты и номера приказов. Обстоятельства жизни Кубракова и причины написания жалобы, вытекающие из содержания письма, таковы. Кубраков указал в письме, что вступил в Красную армию добровольно (что очень сомнительно) и прослужил в ней почти три года. Был комиссован с присвоением инвалидности. Приказ о демобилизации датирован или маем, или сентябрем 1920 г. (цифра месяца написана неразборчиво). В отличие от подавляющего большинства бывших красноармейцев армию он покинул с полным комплектом документов, удостоверяющих его службу. Должность свою он называл «Зав. Обоз Складская часть», т.е. служил в интендантстве. В письме неоднократно подчеркивал, что он «инвалид Ответственного поста». В годы войны Кубраков потерял дочь Марию. В ее гибели он винил «Контрреволюционера» и «приемника Белых Буржуазии» некоего Александра Каракулина, в то время проживавшего в Керчи. Отец неоднократно подчеркивал успехи дочери как хорошей ученицы: Мария окончила «Высшие Курсы образования с золотой медалью», заслуженную «своими кровавыми мозолями труда». Обстоятельства смерти девушки из письма не ясны, но в тексте отец именовал ее «павшей семьей с высшими Образованиями Золотой Медалью за СССР в борьбе с Контрреволюцией». Вернувшись из Красной армии, Кубраков обнаружил свое имущество разграбленным. В связи с сумбурностью изложения не ясно, когда что произошло, и в какой последовательности надо бы располагать упоминаемые им события. Но ясно, что он был владельцем «небольшого домика находящегося Гр. Ростов н/Дону Пушкинская ул. д. № 105 и небольшого разваленного керпичного заводика находящегося при Станции Пролетарской Цариценской ветке Донской Области Сальский округ». И домик, и заводик были захвачены А. Каракулиным, якобы причастным к смерти Марии. В последнее время Кубраков снимал квартиру в доме Ивана Борисовича Лысанова по ул. Старо-Почтовая д. № 276. Но по неуказанной причине домохозяин Лысанов взломал замок, «заграбил» все вещи Кубракова и завалил его жилплощадь кирпичом. Но главное, он «захватил» «важные бумаги документы инвалидные». А ведь Лысанов – служащий исправдома, т.е. тюрьмы, и Кубраков настойчиво связывал этот факт и кражу документов. По сути это завуалированный донос (в 1927 г. этот жанр только зарождался): зачем и кому в тюрьме нужны «чистые» красноармейские документы, конечно, заключенным на случай побега! Немного шокирует тот факт, что пожилой мелкий буржуйчик Николай Алексеевич Кубраков достаточно длинный отрезок времени служил в Красной армии, пусть даже интендантом в обозе. Но само письмо не выглядит диссонансным по отношению к другим бумагам, поступавшим в партизанскую комиссию. Среди писавших туда неоднократно встречались лица с явным «высшим начальным образованием» и конторским прошлым. Они, как правило, были постоянными корреспондентами комиссии и годами выбивали себе положенные льготы. К таковым следует отнести, например, Александра Петровича Панкратьева и Ивана Ивановича Попова. Хотя оба гораздо моложе Кубракова – им лет по 30-35, все они представители одно типа участников гражданской войны. Условно назовем его «ветераны-сутяжники». Реальные обстоятельства их появления в рядах красных и боевые заслуги не важны ad hoc. Главное, что после войны они вели себя как лица, имеющие несомненные права на воздаяние за «старания геройства», как выразился один из бывших красноармейцев. Панкратьева, Попова и Кубракова объединяет то, что они переписывают заново свои «воспоминания» о прошлом, приспосабливая его к нуждам текущего дня. Панкратьев просит, например, у Жлобы справку о том, что был его личным адъютантом. Тот удивлен – такого не было, но после нескольких писем уступает настырному ветерану и выдает справку! Панкратьев также утверждал, что еще во время боев гражданской войны был награжден орденом Красного знамени, и требовал найти затерявшуюся награду. Видимо, чрезмерно героизируемое прошлое проникло и в другие его бумаги. Что написал Панкратьев в своем послужном списке неизвестно, но то, что его отказался подписать районный военком, дало «личному адъютанту» право считать того белым офицером[3]. Еще более любопытен И.И. Попов из х. Подкущевка. В соответствии с его собственной характеристикой до революции он безземельный крестьянин, батрак, с 1917 г. – беззаветный борец за советскую власть, сейчас – неутомимый разоблачитель «грязненькой оппозиции». В целом, загадочная фигура – он составлял самые грамотные тексты из всего многотомного массива фонда, цитировал Шекспира, басни Крылова, переписку князя Курбского с Грозным![4] Земляки же написали на него донос о том, что он дворянин[5]. Что вполне объяснимо, если он демонстрировал свою эрудицию в дискуссиях на хуторских собраниях. По сути Кубраков ведет с адресатом, а в лице Жлобы это – советская власть, языковую игру: я вам то, что вы хотите от нас слышать, вы мне – помощь и поддержку в борьбе с моими врагами. Эти логические приемы: превращение личных врагов во врагов «своей» власти, имеют функциональное назначение – использовать мощь государства в своих интересах, для укрепления своей позиции, для наказания личных недоброжелателей. Собственно с этой целью писалась изрядная доля писем в партизанскую комиссию. Попов же одного из своих злопыхателей ругал «социалистом с 1905 года»![6]. Что свидетельствует о его знакомстве с процессами 1923 г., коллизиями внутриполитической жизни и более высоком интеллектуальном уровне. Но как ни был бы умнее Попов, он также как и Кубраков требовал от власти помощи, защиты и воздаяния за боевое прошлое. Тысячи корреспондентов Северокавказской партизанской комиссии причину собственного участия в революции и Гражданской войне обозначали просто: каждый из них хотел себе завоевать лучшую жизнь. Вопреки устоявшемуся мнению, что Октябрь и большевизм – это проявления коллективистского инстинкта народа, приверженцы новой власти после окончания войны демонстрировали махровый индивидуализм в борьбе за привилегии[7]. Идейно зрелые высказывания в лучших традициях агитпропа демонстрировали немногие из них. И одним из наиболее «правильных» был И.И. Попов. И вот, когда во второй половине 1930 г. он исполнял обязанности секретаря Жлобы, то выдал всем своим родственникам все доступные его должности справки: сестре – для приема в московский институт с назначением государственной стипендии; матери – для получения местных льгот[8]. Помощи хотел от власти и несчастный Николай Алексеевич Кубраков. Он просил какого-либо «повода к жизни» – «места должности», «материально помощи, квартиры». Об этом же хлопотали и многие другие просители. Но груз жизни, прожитой Кубраковым при «старом режиме», давал о себе знать. Традиции самоуничижения при составлении прошений использованы этим солдатом революции в полном объеме. Себя он именует «разграбленным […] “как говоря с ног до гола”», просит «защиты Обиженного… инвалида Красной Армии Ответственного поста». И все то же еще раз с вариациями и добавлением слов о бедном и больном, брошенном на произвол судьбы. Обилие слез и жалоб, полагал Кубраков, разверзнет объятия начальственного сердца. И он не ошибся. На его заявлении стоит резолюция: тов. Жлоба просит зайти поговорить. Может быть, внимание Жлобы зацепилось за то, как величал его пожилой красноармеец и опытный ходатай – «Вождь Начальник Красной Армии». Это редкое титулование повторено трижды в заключительном абзаце письма. Жлоба не мог обмануть надежды столь уверенного в его могуществе человека, ему этого не позволило бы собственное тщеславие. Жлоба был умным человеком, но к лести он был чувствителен. И.И. Попов тоже был велеречив, но в ином ключе. Он неустанно ругал советских бюрократов, отвернувшихся от заслуженных ветеранов, но тут же отмечал, что на всю страну один только бывший командир легендарной Стальной дивизии не оградил себя от народа стеной бюрократизма, только к нему можно достучаться и получить помощь. Не этим ли объясняется его пусть и недолгое пребывание на посту личного секретаря Жлобы. Эта коммуникативная ситуация мало чем не отличается от аналогичных, случавшихся при «старом режиме». Те же патерналистские отношения, та же подобострастная тональность («осмелюсь убедительнейшее просить Вас», «соблаговолите» дать распоряжение «кому следует»), тот же способ – письменное ходатайство. Новой является только часть используемого лексикона. Влияние изменившейся внутриполитической ситуации сказалось на письме Кубракова: а) в именовании врагов; б) в обозначении государства и новых государственных структур – СССР, Красной армии, штаба СКВО (Северокавказского военного округа), Народного суда; в) в упоминаниях о «Социалистической Справедливости» и ст. 114 советского УК; в) в использовании прилагательного «сознательнейшее» (внимание или резолюция). Вероятно, Кубраков на митингах очень часто слышал призывы повышать сознательность, поэтому и уверовал, что у власти с сознательностью уже все в порядке. Он принял лозунги за вербальные признаки социальной общности. По сути, он пытался «купить» власть на ее же пропагандистский прием. Кое в чем лексика 1920-х гг. отличалась от глоссария времен гражданской войны, например, в том, как называли на Юге страны врагов советской власти. В 1918-1920 гг. общепринятыми были слова кадет и офицер[9]. Факт использования слов «офицер» и «кадет» в качестве синонимов А.А. Брусилов связывал с партийным расколом, сложившимся в армии после Февральской революции: «Сначала большинство офицеров стало примыкать к партии кадетов, а солдатская масса вдруг вся стала эсеровской…»[10]. Меньшевик Попов, член Ростовской городской управы, описал настроения жителей донских станиц во время Ледового похода: «Все, что не носило серой шинели, казалось не своим; кто был одет “чисто”, кто говорил “по-образованному”, попадал под подозрение толпы. Враги носили имя “кадет”. “Кадет” – это воплощение всего злого, что может разрушить надежды масс на лучшую жизнь; “кадет” может помешать взять в крестьянские руки землю и разделиться; “кадет” – это злой дух, стоящий на пути всех чаяний и упований народа, а потому с ним нужно бороться, его нужно уничтожить»[11]. Распространенное именно на Юге именование участников добровольческих отрядов – «кадеты» – происходит от названия учеников военных школ, а не от партии конституционных демократов. Иногда наряду с ним для обозначения белых отрядов использовали и другое близкое по смыслу название «юнкера»[12]. В соответствии с содержанием мемуаров, написанных участниками гражданской войны на стороне белых, главной движущей силой движения в первые месяцы были не взрослые офицеры, а молодежь. Фронтовые офицеры хотели покоя и возвращения домой. А вот мальчишки – кадеты и юнкера, ученики военных училищ двух уровней – участвовали в самых первых боях алексеевской организации. Уставших от войны офицеров и взрослых казаков на борьбу с большевиками подняла гибель нескольких новочеркасских кадет среди выступивших в составе колонны донского полковника Кучерова против красногвардейских отрядов Ростова-на-Дону в конце ноября 1917 г. Чувство справедливости особенно развито у детей. Разве могли юные кадеты не откликнуться на слова «донского Баяна» М.П. Богаевского: «Но когда приходят чужие и отнимают у нас Ростов, я заявляю: не боюсь я этой крови, ибо на ней строится великое будущее, так как пришел смертный час России, а мы и Россия еще не хотим умирать...»[13]. Капитан В.С. Новиков закончил свое эссе, посвященное памяти всех погибших кадет словами: «Слово “кадет” стало самым ненавистным и самым яростным символом для революционной черни»[14]. В деле № 2 Особой комиссии по расследованию злодеяний большевиков зафиксирован случай, произошедший в апрельские дни 1918 г. при занятии Екатеринодара красными. Во дворе двуклассного училища был заколот мальчик – кадет 3-го класса Новочеркасского кадетского корпуса. На него как на кадета показал один из иногородних детей, а на вопрос красноармейцев, кадет ли он, мальчик ответил утвердительно. Смешение понятий в головах этих солдат оказалась для него роковой. В «Черноморской газете» в номере за 1 февраля 1919 г. в статье, посвященной годовщине первого боя офицеров и гимназистов Екатеринодара с отрядами новороссийских большевиков под ст. Энем, отмечалось, что словом «кадет» здешний народ упорно называет патриотов-военных, которых отличает от «черносотенников» – гражданских лиц, придерживающихся антибольшевитской линии[15]. Тот же механизм формирования местной лексики обнаружен и по другую сторону фронта. Донские казаки использовали по отношению к изобличаемым в большевизме словарный оборот: «он чисто природный красногвардеец»[16]. Первые боестолкновения на Дону произошли с участием красногвардейских отрядов, состоявших из рабочих Ростова-на-Дону и Таганрога, что и спровоцировало появление такого локально употреблявшегося соционима. Сами казаки из Донской армии атамана П.Н. Краснова также использовали слово «кадеты» по отношению к белым, но у некоторых из них в ряде случаев явно обнаруживается отождествление слова «кадет» с членством в партии конституционных демократов. Г.П. Седов, обвиненный в дезертирстве из белой армии и службе у красных, в свое оправдание утверждал: «…Сам придерживаюсь кадетской партии»[17]. Это связано с активной деятельностью этой партии на территории Дона в дореволюционный период, и хорошей осведомленностью населения об этом. О множественности смыслов и контекстов использования соционима, говорит протокол, составленный в сентябре 1918 г. помощником атамана ст. Великокняжеской в ходе дознания по делу об исключении из казачьего сословия вдовы урядника Чухраева, бывшего при большевиках завхозом местного совета и расстрелянного Добровольческой армией. Свидетель, дававший показания, заступился за Чухраеву, заявив, что сама женщина всегда была против большевиков, а «покойный муж ея Андриан Чухраев на похмелю неоднократно гонялся за нею[,] высказывая, что ты кадетка»[18]. То, что этот соционим претерпевал самые разные интерпретации в рамках заданного вектора (при обозначении контрреволюционеров), свидетельствует случай употребления термина «кадет» чеченцем Хамидом Товсултановым, «уполномоченным бедных горцев». В письме на имя Н.Ф. Гикало, командующего Красной повстанческой армией Терского края, он называет кадетами тех, кто может покупать земельные наделы, платя за десятину 300 руб. николаевскими купюрами. Для горца это очень большие деньги, поэтому покупать землю могут только богачи. То, что из-за них держится цена на участки, раздражает безземельных и малоземельных горцев, поэтому Товсултанов просит дать разрешение действовать в отношении «наших» кадетов так же, как было сделано в отношении «ваших» кадет, т.е. русских землевладельцев[19]. Другой горец секретарь отряда чеченского аула Гойты Хамид Таштемиров использованный им оборот «кадетская власть» расшифровывает так: это казаки, они хотят через Шали пройти в Ведено и соединиться с войсками Узун-хаджи. Подобный союз панисламистов и терских казаков в 1920 г. был совершенно невозможен, и тем не менее в доносе, а письмо представляет собой именно тот жанр, такая ставшая общепринятой лексема призвана затушевать вопрос о подлинном содержании события[20]. Со своей стороны, стремясь говорить на понятном горцам языке, большевики Н.Ф. Гикало и А.Ф. Носов использовали в воззваниях, адресованных ингушам, подобную контаминацию: «Советская власть восстановит ваши аулы, ваши хозяйства. Даже отдельные лица, пострадавшие от казаков-кадетов, будут возмещены»[21]. Так что, точите кинжалы, товарищи горцы, докажите, что вы революционеры… О том, что эти соционимы являются по сути региональным диалектом, свидетельствуют источники, происходящие из других регионов страны. На Севере понятия «кадет» и «юнкер» если и использовались, то в своем первоначальном смысле. Красноармеец Завелевич, воевавший против армии генерала Е.К. Миллера под командованием Хаджи-Мурата Дзарахохова, рассказывая о постановке политработы в партизанском отряде отмечал, что этим занималось 10 человек прикомандированных из числа старого офицерства, «юнкеров»; они ставили спектакли, хорошо и красноречиво говорили на собраниях и митингах: «мы и слушаем»[22]. А вот стоило архангелогородскому рабочему Николаю Распопову побывать в боях на Южном фронте и в плену у деникинцев, как слово «юнкер» у него приобрело южнороссийскую семантику[23]. В послевоенные годы понятие «кадеты» для обозначения антибольшевистского лагеря встречается довольно редко; очевидно, что оно уступило лексическую нишу другим понятиям. Чащу всего это – «белые», «белогвардейцы», «офицеры». По-видимому, стихийно сложившийся соционим был заменен официальными терминами, внедряемыми через печать. Например, в киевской газете «Большевик» за 1919 г. вражеский лагерь имел следующие названия: буржуазия, казаки, офицеры, белогвардейцы, корниловцы, колчаковцы, деникинцы. Читающий газеты Кубраков так и запомнил: контрреволюционеры, белые, буржуазия. Остается загадкой, почему он ни разу никого не назвал в своем письме офицером. Может быть, потому что красные командиры в его представлении были офицерами, а ведь он писал на имя бывшего краскома. Так за что воевал в ту войну владелец кирпичного завода? Сам он об этом не сообщает. Упоминание о том, что он пошел в Красную армию добровольцем, не заслуживает никакого доверия. Скорее всего, он был мобилизован летом или осенью 1918 г. на призывном пункте ст. Торговой, что в 30 км от ст. Великокняжеской (переименованной в ст. Пролетарскую), в которой жил Кубраков. То, что большевики в вопросах мобилизации были всеядны, подтверждает эпизод из воспоминаний князя С.Е. Трубецкого. Когда его, Рюриковича, собирались призвать в Красную армию, выручила бумажка из Московского университета о том, что он является «оставленным при Университете для подготовки к ученому званию». Это давало освобождение от мобилизации[24]. Кубраков же как опытный в хозяйственных делах человек (да и в годах!) попал в интендантскую службу. Там было не так уж и плохо, и он прослужил почти до конца гражданской войны. Перейти к белым не было ни случая, ни повода. Он находился в полной власти ситуации, которая за него выбрала судьбу: не дала отсидеться дома и определила к красным, а не к белым. В 1926 г., в эпоху некоторого либерализма, бывший партизан А. Панкратьев на стандартное требование комиссии описать свой боевой путь довольно развязно ответил, где и, главное, за что воевал, он не помнит, «потому что наше дело было такое[,] даеш[ь] новое Английское обмундирование и больше никаких [вопросов]…»[25]. И только «правильный» Попов любил подчеркивать свою фанатичную преданность делу революции. Итак, заявление красноармейца Н.А. Кубракова рассказало не только о тяжелом положении в 1920-е гг. ветеранов гражданской войны, но и стало основой выявления специфического типажа участников того конфликта, которые по социальным параметрам мало подходили на роль борцов за революцию. Волею случая они оказались на стороне красных, провели весь период борьбы в этом лагере, и так, как многие другие сослуживцы, надеялись на обещанное вознаграждение за службу. От большинства корреспондентов партизанской комиссии их отличает более высокий уровень грамотности, что является, вероятно, свидетельством их не совсем пролетарского происхождения. У этих людей ум и хитрость является одним качеством: они пишут в бумагах, направляемым во власть, то, что следует писать. У действительно простых красноармейцев – менее образованных, более откровенных и бесхитростных – гораздо меньше дистанция между мыслями и текстом писем. Но что объединяет их всех, так это то, что большинство участников войны на стороне красных оказались в Красной армии под влиянием ситуации, а не по ранее сделанному идейному выбору, даже если они были не мобилизованы, а вступили добровольно. А добровольно – это значит под влиянием разнообразных факторов и соображений. Например, вслед за родственниками и знакомыми, под влиянием их примера. Те, кто был далеко от дома, шел в армию, чтобы стать членом хоть какого-то коллектива. Лицам призывного возраста трудно было избежать мобилизации, а в случае добровольного вступления имелась возможность самим выбирать более достойную часть и более удачливого командира. Опять же голод – чтобы быть хотя бы иногда сытыми. Таким образом, доля идейных участников борьбы достаточно низка. Возможно, что комиссия, которая в 1920 г. демобилизовала Кубракова по инвалидности, приняла во внимание не его возраст или ранение (он бы не преминул бы упомянуть сей геройский факт), а наличие в его поведении некоторых проявлений шизофрении. Первая мировая война спровоцировала рост числа душевных заболеваний у людей, участвовавших в ней. Гражданская война не могла не иметь того же последствия. В архивном фонде, в котором обнаружено письмо Кубракова, есть свидетельства того, что ветеранов-красноармейцев с изменениями в психике, в том числе и гораздо более сильными и явными, чем у него, было немало. Как писал один из них в 1930 г.: «…При ликвидации [белых] в гор. Феодосии мне пришлось участвовать в форменной резне, после чего расстроилась нервная система, и я был отправлен в Москву в нервный госпиталь, где меня вылечили»[26]. В самом тексте письма-заявления ригидность (негибкость) и стереотипность мышления выражены настолько сильно, что его содержание ограничивается тремя преобладающими темами. Это – жалобы и перечень обрушившихся бед, просьбы о наказании обидчиков, комплементы адресату. Наблюдается многократное и логически необоснованное, т.е. неконтролируемое, повторение требований и отдельных мыслей и фраз. Вот два заключительных абзаца этого документа: «На основании вышеизложенного В силу закона Социалистической Справедливости Осмеливаюсь убедительнейшее просить Вас Вождя Начальника Красной Армии – ВВеренного ВВами поста защиты обиженаго, Обратите Свое Сознательнейшее Внимание к бедному Обиженному разграбленому инвалиду Красной Армии Ответственнаго поста [нрзб.], – Зависящим распоряжением Содействии Кому следует о востановлении попраного права и соблаговолите какой либо повод к существованию жизни материально, место – службы какое либо, квартирой. Что ожидаю Вашей Сознательнейшей резолюции Начальника Вождя Красной Армии Защиты ВВеренного Вами беднаго обиженаго инвалида Красной Армии – уже павшей семьи с высшими Образованиями Золотой Медалью за СССР в борьбе с Контрреволюцией. Надеюсь Ваше Столь-Сознательнейшее Гуманое Великодушное Внимание к бедному разграбленному и павшей Семьи с Высшими образованиями золотой медали от Контрреволюционеров Обратите свое Столь-Сознательнейшее Внимание Вождь Начальник Красной Армии, – Соблаговолите каким либо повод к существованию жизни, – место должность, материально помощью, квартирой». Казалось бы, что взять с товарища с подорванным душевным здоровьем. Но многие из сюжетов письма Кубракова повторяются в письмах других внешне здоровых людей, например, характерное отсутствие предубеждения перед доносом. Кубраков, как и многие другие, не желает установления социального мира, он за социальную напряженность, в этих условиях ему легче справиться со своими врагами. Он охотно (потому что часто неосознанно) лжет и извращает факты, унижается и лицедействует. Вполне искренне считает, что революция делалась и для него – владельца разрушенного кирпичного заводика и домика на бульварной улице в центре города. Сознательность и справедливость – это оказание помощи ему, Кубракову. Он готов занять любую должность, чтобы служить советской власти. Если и такой дремучий чеховский тип свой для рабоче-крестьянской советской власти, то значит не все так очевидно и ясно в этом многократно изученном историческом феномене. В лице Кубракова обнаружен оригинальный социальный типаж, неожиданный, но, как оказалось, достаточно распространенный. Это – человек, к которому в полной мере относится ставший вскоре популярным термин «социально чуждый»; выходец из мелкобуржуазной или даже буржуазной среды; не интеллигент, но достаточно грамотный; не относящийся к идейным большевикам и чаще всего не член партии, но, тем не менее, находившийся длительное время в составе Красной армии; а после окончания войны питавший надежду на воздаяние и рассчитывающий на помощь и защиту власти. При всей кажущейся нетипичности автора текста (пожилой возраст, социальное происхождение) в тексте проявляются закономерности, общие для массы документов этого типа. Обнаружены распространенные в среде ветеранов гражданской войны особенности мышления: создание комплементарной по отношению к себе картины прошлого; плотное переплетение коллизий собственной судьбы и политических процессов в стране; наделение окружающих политическими ярлыками и характеристиками в зависимости от характера межличностных отношений; восприятие и активное использование большевистской лозунговой терминологии, причем с использованием семантики собственной конструкции. Выявление дискурсивных практик в этом частном архивном документе дало неожиданный, хотя и объективно детерминированный облик личности и общества. Повторяемость фраз поведала о системе ценностей; особенности обозначения идентичностей описали сложный процесс взаимодействия старых и новых понятий, ставший специфической формой проявления социальных конфликтов; самохарактеристики и самообозначения показали состояние и уровень сплоченности социальной общности, к которой причислял себя автор текста.
Литература и источники:
______________________ © Морозова Ольга Михайловна Работа выполнена при финансовой поддержке исследовательского гранта РГНФ № 08-01-00465а. Первая публикация: О.М. Морозова. Инвалид Ответственного поста // Родина. 2011. №2. |
       
|
