"Евангелист Антоний" - так должна была называться книга, которую я всегда хотел написать.

О которой всегда «знал», что написать её нельзя.

Как написать эту книгу?

Невозможно!

Внутренне невозможно.

Что ж ты напишешь, когда там – внутри – одна бестолковая лирика?!

Только спазмы никому непонятных прозрений, только вера в беспредельное. Ведь одно беспредельное и упирается в пределы. 

Всё остальное мельче... скучней... тошней.

Как написать книгу о любимом герое?

Всем восторгом, всем напряжением души изойти в какие-то слова?

А в какие?

Или писать ещё один обзор творчества великого архитèктора?

... всемирно известный.... второй половины Х1Х – первой четверти ХХ... каталонский модерн...
исторические условия... движение за национальную независимость... сопротивление централистскому
диктату Мадрида...

Господи! Ты видишь... ты знаешь, что это невозможно. 

Нет за душой ни грана той правильности, которая способна была бы уложить на раствор рацио хоть единый кирпичик подобного текста.

Я даже не был в Барселоне, где стоят неимоверные воплощения его дерзаний. 

Когда-то давно, когда я учился на искусствоведа, от большой наивности и чистоты души, я мечтал писать о великих мексиканских фрескистах. 

Не потому что знал, а потому что любил. 

С фотографий, с репродукций и из альбомов понимал, и бешеным детским сердцем черпал потрясённость.

Огненная магма Ороско и Сикейроса булькала и пенилась в моём воображении, давая ожог восторга и порождая вдохновенные творческие сны. Но профессиональное искусствоведенье скоро объяснило мне, что сны – не материал для исследований, и горестно поникнув, я побрёл в иную степь, не близкую душе, но сдобренную профессионализмом.

Они говорили: «Только по оригиналам!»

Они говорили: «Только то, что сам видел и потрогал!»

Так они говорили.

Но не сделался я искусствоведом. Не далось мне «веденье». Нет у меня перспективы писать от знания...
не знаю я ничего!

Только тем и занимаюсь, что пишу – чего не знаю.

Оно, как по мне, даже и интересней!

Должен сознаться, пересмотрел я всё-таки о нём литературу.
Искал чего-то, что подтвердило бы мне догадку мою.
Ничего почти не нашёл.
В Испанию тоже письма слал... мол, может быть, есть у вас информация о его частной жизни, которая мне свет прольёт?

Нет у них ничего такого.

Отсылают к уже прочитанному, а в уже прочитанном только и есть общее указание, что смолоду он был яростный dandy (как все провинциалы!). Происходил-то он из какого-то там замшелого Реуса в ста километрах от Барселоны, хотя, говорят, по тем временам Реус был вторым по значению городом Каталонии. А что я знаю об этом втором значении? 
И отец у него был кузнец.
Да... так был он смолоду dandy, завсегдатай богачей, для которых и строил, а потом сосредоточился на своей «церкви для бедных», замкнулся, измял да обносил одежду, бросил жить в большом и тихом доме, а стал спать в конуре на строительной площадке пожизненного своего детища (я даже фотографию видел этой самой конуры с железной кроватью и прикроватной лампой, которую он себе устроил из какой-то ободранной коморки).
Сделался, как они выражаются, «глубоко религиозен».
Его – любимца Барселоны – перестали узнавать на улицах ввиду напавшей старости и изношенного пальто, и потом уже никто не мог с точностью сказать, есть ли он вообще, хотя все понимали, что по-видимому есть, потому что поднимались потихоньку гигантские кактусы башен «Sagrada Familia».

Некоторые из наиболее утончённых людей эпохи и немногие заезжие иностранцы посещали его на строительстве и он, говорят, подробно и страстно объяснял им на совершенно непонятном каталонском наречии (нисколько не похожем на испанский язык), что должно в конце концов возникнуть из этого всё выше и выше вздымавшегося горного массива с трубящими ангелами, застывшими натёками каменной магмы, которые как обызвествлённые веки доисторичской черепахи нависали на глаза порталов. Утончённые и заезжие не понимали ни слова по-каталонски, но вспоминали речи старика как потрясение. Говорят ещё, что он обивал пороги тех самых богачей, для которых когда-то строил, прося денег на свою церковь, потому что возводилась она, как и было задумано, только на частные пожертвования.

Он, видимо, и правда был очень религиозен в старости. 

Я видел фотографию, на которой он снят в соборной процессии с длинной свечой в руке. Он седобород и суров, голова бела как в снегопад. Как будто Симеон-столпник после тридцати лет соступил со своего столба, чтобы пройти в молитвенном строю. У него трагическое и стиснутое лицо так и не смирившего гордыню.

А потом его переехал трамвай.

Куда-то он там шёл ночью, а может просто прогуливался в туман.

И его переехало. Ну, не переехало... сбило.... ударило...

Все мысли, вся грандиозная символика замыла, всё видимое уже построенного и невидимое задуманного – всё уместилось на одной больничной койке и догорело в три больничных дня, по истечении которых он скончался, не вернувшись в сознание.

А я думаю, что он уже давненько был без сознания, весь истраченный на борьбу с собой и своей церковью, всосанный и переваренный своим титаническим и гордым служением Богу.

Вот и всё почти, что удалось найти.

Антони Гауди – каталонский архитектор. 

Антони Гауди-и-Корнет. 

Откуда взялось это «-и-Корнет», я так и не понял.

Ну так как же можно написать эту книгу?

Я придумал ей красивое и претенциозное название, да только ничего из моих претензий не выходит.

Сочинить заново его судьбу?

Не умею я сочинять.

Я и пишу только о себе именно потому, что сочинять не умею.

Только о себе... да и то всё больше – чего не знаю.

Не знаю, и узнаю из написанного.

Вот он – я.

А вот церковь.

Она вошла в меня множеством фотографий, фрагментами гипсовой модели, предварительными набросками, чертежами. Вошла и осталась навсегда зыбким трепетаньем таинственного величия.

Поехать в Барселону и обойти строительство с тетрадью?
Ведь церковь всё ещё строится.........

Но слишком велик страх перед возможным разочарованием.

Я уже большой мальчик и знаю – нельзя тянуть на себя горизонт. 

Знать, не одеяло.

Чудо восторга обитает лишь за далью горизонта и должно быть там бережно оставлено навсегда.

А то рванёшь на себя чудо, а в руках – предмет.

Окрест глянешь – ничего. В руках осрамленный буквальностью предмет, а чудо?... оно было во-о-он там, на горизонте, а теперь и вовсе пропало. 

Ничего ты не поймал, ничего не добавил.

Отнял только сам у себя.

Этот мир не знает осуществления мечты.

Одно надругательство и потоптанье.

Видно, слишком мы грязные для соития с мечтой.

*   *   *

Некий видный каталонский архитектор продолжает ныне строить церковь по первоначальному проекту. Что ж, поехать и говорить с ним? Внимательно разглядывать – «как»? А добавит ли это хоть что-нибудь к уже живущему во мне «что»?

Искусствоведы скажут – обязательно! Все поборники знания утвердительно кивнут: “Порывшись в деталях ты лучше постигнешь... Это ж так занимательно, так вкусно – порыться в деталях!...”
Но во мне живёт образ, а не сумма деталей.

Во мне обитает миф.

Он витает над камнем.

Не могу я... не умею связать камень и миф.

В камнях роешься – пыль летит. 

Каменотёсы трудятся, и виден недострой. 

Торчат клинья – каменные зубы ещё не воздвигнутых стен.

Человек строит, а миф парит над камнем.

Роясь в камнях нельзя углубиться в миф – это в другую сторону.

Да и нету у мифа глубины для углубления.

Миф – это непрозрачное облако, самим клубением свидетельствующее, что здесь что-то происходит.

Не для исследования... не для пониманий... не для аналитики.

Для любви.

Возможно миф вообще загодя слетает на то место, где позднее гениальный человек сажает и взращивает церковь?

Ещё можно было бы, – хотя с большой осторожностью, – перелистать легенды, которыми этот человек жил, но рыться в деталях... Нет, не хочу заводить лесничество по вырубанию мифов... не хочу знать!

Предпочитаю любить и догадываться.

Сколь богаче догадка пустой конкретики фактов.

О смысле ведь всё равно можно только гадать.

*   *   *

А легенда?...... да, была легенда. Он этой легендой жил и с нею боролся. Неукротимая потребность в совершенстве требовала сопротивления уже сложившемуся преданию... требовала пересочинения легенды, завершения мифа.
Кто из нас не листал каменных страниц этой легенды?!

 Св. Стефан в Вене

Кто не трепетал сердцем у подножий готических соборов?!

Они молчаливо населяют Европу – страшные и беззлобные динозавры.

В них стреляли, кидали им в пищу бомбы, но они лишь покорёжили зубы и стерпели. Не было мести. А какой могла б она быть, если бы, разъярённые, они двинулись на омерзевшие им города. Их строили храмами, но получались динозавры...точнее – жуткие сороконожки из бредовых снов переутомившегося ботаника. 

     
 Собор Волхвов в Кёльне (Западный фасад)       

Они оттого и превратились в циклопических насекомых, что строили их храмами. В их желудках-хорах скрыты негаснущие алтари, в длинных членистых пищеводах-нефах расположены скамьи для христианской мольбы. Для этого их непомерное чрево должно было быть очищено от внутренностей, выпотрошено и проникнуто светом. И после нескончаемо долгих веков, стонавших под крестово-каменной тяготой... подпиравших её толщами стен и необхватностью столбов (они и по сегодня ещё несут своё роковое бремя, испуская тихий архитектурный стон раннего средневековья), – после долгих романских веков прозвучала готическая команда: «Втянуть живот!» 

Стрельчатая арка, истерически женственно выкрикнула этот приказ и вдавила снизу упругую грудь в провисшее романское брюхо. 

Она добивалась экстаза. 

И добилась. 

Обезумевший от архитектонического сладострастия свод воспарил. 

Он улетел в невиданную высь, стал тонким, почти кружевным, и оттуда – с высот недосягаемых – густо стекал в струистые и тонкие влагопады устоев. Внутри готического собора разыгралось запретное счастье архитектуры, так томительно и долго ею жданное. Вечный тиран и насильник архитектуры – камень – лишился, казалось, своей абсолютной власти. Он зазмеился... заструился... потёк. Противу всех своих косных правил он стал расти вверх, так словно бы это не он от века давит землю, а она вскармливает его, взращивает как стебель. 

 Собор Св. Петра в Бове

Исчезли стены... сама неизбежность стены-опоры отпала. Индийские шелка витражей струили свет, лишь условно отделяя пространство храма от остального мира. 

Готический интерьер стал напоминать кем-то вскинутое тончайшее покрывало, плавающее на образовавшейся под ним подушке воздуха.   От этой преступной близости арки и свода родилось иное... экстатическое чувство мольбы. Христианин мог теперь молиться вверх не чувствуя верха... он мог взывать в далёкий свет.

Но счастье экстаза было куплено дорогою ценой. 

Предавшись недозволенной своей любви, от которой родилась совершеннейшая система каменного интерьера, арка и свод безоглядно предали экстерьер.

Как человек, яростно рвущийся к пику наслаждения, принимает при этом самые нелепые и антиэстетические позы... как любовник, напрягающий все усилия для взрыва изнутри, упирается руками и ногами в прòклятое ложе своей минутной экзальтации – так и готические соборы, чтобы сдержать и пережить титанический взрыв внутреннего пространства, вынуждены были раскорячить наружу каменные суставы бесчисленных «рук» и «ног». Слишком уж переполнены были их лёгкие воздухом. Конвульсивный вдох этой страсти был им самим непосилен. Поэтому снаружи готический собор напоминает смешного громадного многонога (или многорука), едва удерживающего на полусогнутых конечностях разбухший организм. Это гениальное и калечное дитя знает мучительную боль в суставах... в том самом слабом месте... в той точке, где свод соприкасается с устоем, где кожа его грозит лопнуть, а вся махина – рухнуть в непоправимо множественных вывихах и переломах.

Туда-то, в эти каменные подмышки, и упёрли смирившиеся готические мастера "костыли" (так называл их Гауди!) контрфорсов через перемычки аркбутанов, по возможности скрывая всё это напускным изяществом декора.

А кстати, вот они - "костыли" - о которых речь. Здесь (собор Сан Пьер в Бовэ) они отлично видны... и очень видно, как изощрялись готические мастера в искусстве  гримировать "хромоту" под "поэзию". Изощрялись-то изощрялись, но... временами соборы падали. Это случалось тогда, когда истончающее стремление к изяществу оказывалось сильнее здравого смысла, когда эстетическое перевешивало расчёт.

Так именно рухнул готический гигант, Сен Пьер - высочайший из готических нефов, когда-либо возводившихся в мире. Здание упало в 1227 году и вторично в 1284 году. В 1558 началось возведение башни. Она  росла ввысь, поднявшись к 1569 году на высоту 149 метров. Однако скоро стало ясно, что высокие, тонкие контрфорсы не могут обещать прочности зданию при такой величине башни, и конструкцию собора стали укреплять. Увы, в праздник Вознесения в 1573 году и башня с грохотом рухнула. Так и стоит по сей день этот полусобор, напоминая снаружи обрубленное насекомое, а изнутри – рай.

Готические мастера были хитры на выдумку и постарались скрыть уродство новорождённого. Они замаскировали угловатые конечности соборов тысячей ажурных фиалов и скульптур. 

Собор Рождества Богородицы в Милане

Они насадили целый каменный лес, чтобы скрыть свое бессилие, своё рабство у так и не отпустившего их на волю насильника-камня. А западные башни главных фасадов прикрыли всё это надрывной патетикой нечеловеческого жеста.

Так сочинилась эта легенда.
Так был написан в камне этот миф о камне и тем отмерен предел совершенству.
Ничего более изумительного, более виртуозного, не придумала каменная мысль сынов Земли.

Толстые романские старики тихо посмеивались в обвислые усы: «Мы есть то, что мы есть! Нам не нужно ничем казаться, нам нечего скрывать. Нам нет надобности симулировать полёт. Из камня мы и на том стоим!». 

Их аристократически честная тектоника незлобно презирала готическую экстатику и театр. Но кого могла смутить или хотя бы отрезвить эта добрая ирония? Готический изверг своим грандиозным архитектурным спектаклем скупил на корню податливые христианские души, подобно Вагнеру, съевшему сердца современников чудовищными челюстями своего эротизма.

Романская ясность и простота, чистота линий, осмысленная строгость и гармония – всё это осталось предметом любви и тонкого наслаждения знатоков. 

Кон-Винер мог сколько угодно отстаивать романику, но мифология и кумиротворчество неистового демоса предались готике. Да и трудно устоять перед этой магией. 

Вечная юность души чуждается сухого реализма законов гравитации. 

Душа влюблена в тайну и требует от неё крылатых легенд.

Готическая легенда писалась долго. 

Соборы задумывались с таким размахом, что их строительство растянулось на века. Оно стало и впрямь напоминать течение самой жизни – зарождавшейся, а потом то угасавшей на долгие времена, то снова начинавшей теплиться и разводить на громадных полутелах недостроенных гигантов мошкару копошащихся строителей.

Европейская сковородка с шипом поджаривала на масле войн кровавый бифштекс своей истории, а готические тени вставали над нею медленно, почти неприметно проступая сквозь облако мифа. Последние строчки его сложились в позапрошлом веке (Кёльн), а самая высокая готическая башня лишь в ХХ веке увенчала собор в Ульме.

 Ульмская башня

Такова легенда о готике... такова эта сказка на костылях, которую Гауди отлично знал, как европеец и архитектор, – знал и намеревался продолжить.

*   *   *

Легко сказать – продолжить!

Вырасти европейцем, вырасти испанцем, когда тебя окружают все эти невообразимые готические чудеса, эти колоссы – один другого громадней и загадочней: Севилья, Бургос... безрогое чудище Майорки.

Кафедральный собор в Пальме на Майорке

О, Майорка!
О, вертикальная музыка отражений....
Там умирал Шопен, и зрителю бы тоже впору умирать от сладких грёз, входя под своды собора в Пальме. 

Тут не продолжать... тут только молиться, да плакать, да Бога благодарить за дарованную сень. Даже помыслить страшно чего-то ещё досочинять-пересочинять в этом чуде, в этой волшебной неправде, тихо мерцающей колебанием свечей.

Но если ты родился и вырос в каком-то заштатном Реусе, откуда и помину нет о Барселоне, а отец твой – кузнец из деревеньки, из которой и Реус не виден... И если твой отец ковал, и плавил, и гнул руками простой и страшный мир железа... тогда... тогда, возможно, тебе и не придут в голову все эти «сладкие грёзы»... вся эта интеллигентская дребедень. Тогда, быть может, ты просто и внимательно рассмотришь... влезешь под кожу готическому монстру, разберёшь его по косточкам и простодушно хмыкнешь: «Да он же не может себя нести!». То есть он стоит, конечно, стоит и выстоит до самого конца наших долгих и мучительных приготовлений к великому Началу... 

Но ведь на "костылях" же, а не сам себя неся!

Нет в его природе той гордости, что знавала античная колонна, честно неся горизонтальную балку и тем исчерпывая проблемы всемирной статики. 

Нет и благородного договора, что заключён был между сводом и стеной в сырые романские века: 

                «Я – свод! 

А я – стена! Мы оба – из камня. Тяжести его нам не переломить. Так не будем же обманывать доверчивые глаза. 

                 Я тяжек и кругл, я даю увенчание пространству, исправно служу искусственной твердью. 

А я тебе – опора, я тебя несу и уж позволь мне быть сколь угодно толстой и грубой, не заботься об этом, ибо я такова, какова есть, лишь для того, чтоб ты возвышался... чтоб никогда не рухнул!»

В готике не осталось и следа этой благородной тектонической честности.
Тут был гениальный обман, великое эстетическое коварство (или просто предчувствие грядущего во Славе, Который придет и отменит земное притяжение).

Тут был не честный союз двух, а запретная любовь с соглядатаями.

Готическая любовь, как любовь китов, нуждалась в третьем. 

Стрельчатая арка и свод на нервюрах развратно использовали пространство, превратив его в пуховое ложе из воздуха, но чтобы не рухнуть ложе нуждалось в подпорках, в уродливо раскоряченных толстых 

ногах. Агоническую близость арки и свода в отсутствие стены (а стены ведь не было – она вывалилась в огромные окна) – эту запретную связь надо было подпирать... и подпиравшие контрфорсы – как ни отворачивались – всё равно видели его... это агоническое сладострастие, этот стыд архитектуры. 

Они видели... соглядали, и соглядание это было всеобщим позором, разоблачением, развенчанием. 

*   *   *

Из любви и позора, я думаю...

Да, из любви и позора.

Как же это!... совершенство и вдруг... на "костылях"?!

Эти дурацкие ходули, эта вечное третье усилие, ежесекундно предотвращающее неминуемый обвал!

Не знаю, когда он впервые задумался о самонесущем храме.

Тогда ли, когда город передал ему строительство церкви «Sagrada Familia», или ещё раньше, в первой юношеской завороженности готическим величием?!

Не знаю....

Но знаю, что им овладела мысль о готическом соборе... о великом, современном соборе на арках и столбах, вздымающем своё титаническое нутро без посторонней помощи, без подпорок.

И не из железа... не из бетона, которым уже тогда цинично пользовалась архитектура, окончательно потеряв всякое каменное целомудрие.

Нет... он верил в самонесущий храм из камня.

Он видел этот всемогущий храм, столь ослепительный и поражающий совершенством художественного образа, столь полный вечного света готической легенды, что перед ним склоняло голову даже гениальное инженерное изобретение, тонко скрытое в чуть наклонных столбах и в арках, почти незаметно сменивших беспомощную нуждающуюся в подпорках стрельчатость на спасительный самонесущий параболизм.

Он – Антони Гауди и Корнет – сын кузнеца и модный архитектор, элегантный денди, ставший христианским аскетом и тут же забытый вечно ползающей иногда взлетающей, но никогда не летающей жизнью... он видел в одиноких своих снах храм-растение, воплощённый миф – первый и последний, но единственно истинный готический собор. 

В бесчисленных скульптурах трёх его фасадов должно было быть рассказано Рождение, Страстотерпие и Воскресение Христа. В центральной композиции из пяти башен должен был быть символически явлен сам Логос в окружении четырёх Евангелистов, а чуть позади, – менее видная, но не менее важная, – башня Богородицы. 

Это должно было быть ещё одно Евангелие, каменное Евангелие от Гауди. 

Должно было быть и будет, хотя каталонская столица до сих пор мучительно продирается через каменную повесть второго бокового фасада – фасада Крестных Мук.

Всё правильно – это ж Евангелие... путь на Голгофу... «виа долороза»!

*   *   *

Говорят, Барселона – город шумный.

Не бывал... не знаю!

Не знаю, как именно он шумит, как обтекают повседневные мутные воды, пузырящиеся тысячами авто, строительную возвышенность, на которой до сих пор каждый день творится легенда.

Мне трудно понять, почему они не стоят толпой, разинув беспомощные рты и глазея неотрывно на это живое мифотворчество.

Церковь строится.

Когда-нибудь она будет достроена и не рухнет.

Она не рухнет, если они не изменят его проекту.

То, что он возвёл, то не падает. 

Ничего ещё не упало, хотя и непонятно, как стоит.

То есть понятно, но всё равно не верится.

Когда-нибудь «Sagrada Familia» будет достроена и чудо совершится, хотя невидимо для глаз оно вершится каждый день с того самого ноября 1883, когда он принял из рук города уже начатое строительство.

Сколько поколений испытали с тех пор и навсегда сохранили в душах творческую вспышку его вдохновения. Скольким художникам и строителям, если не целому народу, завещал он апостольский труд исповедания в камне Имени Божия, какая могучая энергия была послана свыше и брызнула в мир через его подвижничество, через сладкую жертву миром и судьбой во имя храма!

Белоголовый Антони Гауди, Евангелист Антоний – вечная интимность моей души, непостижимость и нежелание постигать, потрясённость и нежелание прийти в себя... дрожание губ, произносящих загадочное имя.

Антони Гауди.

Любимый герой.

Церковь строится.
Когда её достроят, меня уже давненько не будет здесь.
И хорошо.....
Умереть лучше с верой в чудо, чем с чудом окончательно обретшим плоть.
Ибо ничто законченно плотское не может удержать в себе чудесность.
Готические соборы вновь стали чудесами, лишь состарившись и потеряв какую-то часть своей полноценной телесности.
Так что это хорошо, что меня не будет, когда в законченной конкретности строения испарится чудо.

А потом... я ж всегда могу отлучиться на минутку и глянуть одним глазком.
Думаю, по уважительной причине даже оттуда дают увольнительную.

Чего загадывать..... помрём – увидим!

______________________________________________

© Левит-Броун Борис

Все материалы к книге собраны на сайте автора:

http://www.homoerotikus.ru/texts/fiction/evangelist_antonio

Сегодня автор из творческих соображений отказался от работы над завершением книги. Но пути Господни….