 |
||||||||||||||||||
|
|
|
|
 
Русская литература и журналистика в июне 2011 года отмечают двухсотлетний юбилей В.Г. Белинского. Если Пушкин – «это наше все» в литературе, то это же выражение уместно относительно Белинского-критика. Во всей мировой эстетической теории немного случаев, когда критика шла не вослед литературе, обобщая и осмысляя ее открытия, а, наоборот, пролагала новые пути развития художественного отражения жизни, указывала новую проблематику, ставила актуальные социальные проблемы, подтягивая за собой и эстетическую, и общественную мысль. Белинский стал в отечественной критике символом абсолютного эстетического вкуса, воплощением дара предвидения относительно сущности и перспектив дальнейшего развития писательского таланта, издательского проекта, читательских потребностей, социально-философских исканий. Белинский – воистину национальный гений, воплотивший в себе многие черты русского народного характера: душевную мягкость и твердость позиции, лирическую созерцательность и боевой задор, безоглядную веру и природный скептицизм. Детские годы Белинский провел в г. Чембар Пензенской губернии, потом учился в Пензенской гимназии (1825–1828), не окончив последнюю, поступил в Московский университет на отделение словесности (1829–1832), где в то же время обучались М. Лермонтов, А. Герцен, Н. Огарев, К. Аксаков. Не окончив университета и получив за свободомыслие лицемерный приговор: «из-за недостатка способностей», Белинский пришел в журналистику. Его дебют состоялся в 1834 году в изданиях «Телескоп» и «Молва». Публикация критического цикла «Литературные мечтания» привлекла к молодому автору внимание литераторов обеих столиц. С августа 1834 года Белинский стал ближайшим помощником редактора Надеждина, регулярно выступая как критик и обозреватель «Телескопа» и «Молвы». После закрытия журнала из-за публикации «Философических писем» П.Я. Чаадаева Белинский некоторое время перебивался частными уроками и случайными публикациями, но отказывался «искать место, несовместимое с его убеждениями». В 1839 году по приглашению редактора и издателя А. Краевского Белинский перешел в только что созданный журнал «Отечественные записки» в качестве редактора отделов критики и библиографии. Здесь были опубликованы самые знаменитые статьи и циклы о творчестве Пушкина, Гоголя, Лермонтова и др. Белинский получил от современников (Н.В. Станкевич) звание «неистовый Виссарион» (по аналогии с поэмой Ариосто «Неистовый Роланд») как человек рыцарской стойкости, самозабвенно и абсолютно преданный исповедуемым идеалам, предельно искренний и бескомпромиссный, чрезвычайно требовательный к себе и окружающим, как идеалист и максималист, поборник прав личности, свободы духа, социальной справедливости – все его личностные особенности предопределили непростую историю его взаимоотношений с цензурой. Первым эпизодом летописи цензурных гонений Белинского была история юношеской драмы «Дмитрий Калинин», написанной в конце 1830 года. В литературном студенческом кружке чтение трагедии, пропитанной бунтарскими мотивами французского романтизма и антикрепостническими настроениями, прошло с большим успехом. Воодушевленный автор представил рукопись в университетскую цензуру для напечатания. Драма была отвергнута, а сам автор взят на заметку как неблагонадежный студент. Однокурсники Белинского в своих воспоминаниях рассказывали, что профессора-цензоры обрушились на Белинского, пригрозили ему ссылкой в Сибирь, каторгой или солдатчиной. Спустя полтора года Белинский был исключен из Московского университета (сентябрь 1832 г.) Несомненно, что действительным предлогом было «дурное направление» образа мыслей Белинского. Потеряв университетское общежитие вместе со студенческой шинелью, Белинский почти год вынужден был скитаться по самым дешевым квартирам и перебиваться случайными заработками, пока друзья студенческой поры не представили его Н.И. Надеждину, у которого он вскоре поселился как библиотекарь, а затем стал готовить переводы и составлять смесь для «Телескопа» и «Молвы». Период работы в «Телескопе» был настоящим университетом для недоучившегося Белинского: профессорская библиотека открывала доступ к самым серьезным трудам в области философии, эстетики, истории, литературы, заседания студенческого кружка под руководством Надеждина заменяли университетские семинары [3, IX, c. 27]. Круг избранных гарантировал отсутствие недоброжелательного или подозрительного отношения к смелым до дерзости, вольным и искренним размышлениям и проектам молодежи. Тогда же Белинский выработал привычку быть самим собой и позднее не изменял ей и в подцензурной деятельности. Объясняя сущность творчества поэтов, он невольно описал и свою судьбу критика: «Два обстоятельства творят великих поэтов: натура и история». То, что он поставил на первое место натуру, то есть склад личности или характер, говорит о его вере в возможность человека преодолеть оковы исторических реалий. Для Белинского, искреннего, самобытного, страстного в поиске истины, условия времени и социального устройства России были крайне неблагоприятны, но его это не остановило. Прерогатива отношений с цензурным комитетом в «Телескопе» лежала на Надеждине вплоть до внезапной и строгой кары за напечатание «Философических писем» Чаадаева. Еще до разгрома журнала Надеждин в письме признавался критику, что выпустил из статьи больше половины его мнений, которые не было никакой возможности напечатать и упрекал молодого сотрудника, что он, удаляясь в царство идей, совсем забыл об условиях действительности, хотя «время самое неблагоприятное». После публикации письма Чаадаева последовало закрытие журнала, ссылка Надеждина, а Белинский был подвергнут обыску при своем возвращении в Москву из деревни Бакуниных, где он гостил осенью 1836 года. Именно это обстоятельство спасло его от более подробного знакомства с карательной системой. Белинскому опять пришлось познать нищету, бытовую неустроенность, отсутствие постоянного заработка. Однако различные проекты по устройству его на должность литературного секретаря к богатому графоману или преподавателя литературы в «казенное» учебное заведение недолго искушали Белинского иллюзией благополучия, страшнее всего для него была разлука с журнальной работой и необходимость «кривить душой по долгу службы». Новый этап его творческой биографии связан с журналом «Московский Наблюдатель», в который Белинский был приглашен на должность неофициального редактора. Здесь на него была возложена вся ответственность за редакторскую и организаторскую работу по журналу: привлечение сотрудников, правка материалов, составление номера, отношения с цензурой и типографией и пр.). Постоянно возникали сложности в цензурном комитете, чиновники, по мнению Белинского, придирались к каждой мелочи, были проблемы с оплатой типографии. Но критик ищет свой способ взаимодействовать с читателем, не раздражая цензуру. Сложные философские и научные статьи, преобладавшие в «Московском наблюдателе», не могли способствовать успеху журнала у неподготовленного читателя, подписка падала, очередные номера регулярно задерживались, в июне 1839 года журнал прекратил существование. Петербургский издатель А.А. Краевский приобрел права на издание журнала «Отечественные записки» в том же, 1839 году, и через И.И. Панаева пригласил критика переехать в столицу и возглавить в новом журнале критический отдел. Осенью 1839 года Белинский перебрался в Петербург и стал ведущим критиком «Отечественных записок». Для него начался новый, третий, и самый плодотворный этап его деятельности. В некоторых критических работах, написанных в период празднования столетия со дня рождения Белинского, встречаются попытки пересмотреть его значение в русской литературе и журналистике, в связи с чем у В. Розанова [9, c. 247–248] и Ю. Айхенвальда звучали утверждения, что Белинский не знал цензурных гонений, что он вполне легально укладывался в существовавшие в ту пору дозволенные границы обсуждения литературных и общественных проблем. Данные суждения неверны даже относительно первых двух этапов деятельности критика, тем более они ложны относительно отношений Белинского с цензурой в период его творчества в «Отечественных записках», когда едва ли не каждое письмо Белинского московским друзьям наполнено жалобами на деятельность цензоров: «Статья моя о Менцеле искажена цензурою, особенно место о различии нравственности и морали, недостает почти страницы, и смысл выпущен весь» [3, IX, с. 303]. В следующем письме он роптал относительно той же статьи: «В самом деле, в ней есть целость, и если бы осел Фрейганг не наделал бы в ней выпусков и не лишил ее смысла, она была бы очень недурна. Во многих местах Фрейганг зачеркнул «всеобъемлющий Гете», говоря, что этот эпитет Божий, а не человеческий. Вот тут и пиши!» [3, IX, с. 313]. Получив приглашение в солидно организованное издание, имеющее в редколлегии авторитетных литераторов, а среди авторов – самых популярных писателей и поэтов, Белинский первое время был счастлив. Он был готов поделиться с читателем своими задушевными убеждениями, которые сложились у него еще в московский период. «Альфой и омегой» всей идеологической и эстетической системы Белинского в это время был Гегель. Страстная любовь Белинского к литературе, привела его к стремлению ее совершенствования как залога благодетельного влияния на общество. Развивая свою эстетическую концепцию, Белинский проходил разные стадия формулирования функции искусства, роли прекрасного в жизни общества, установления связи искусства со стадиями общественного развития того или иного народа. Народность была самым первым критерием истинности искусства для Белинского, позднее добавился принцип историзма, то есть соответствия общественного и культурного развития общества, его стадиальность и историческая закономерность. Позже он поставит на первое место социальность, то есть отклик на животрепещущие проблемы общества. Белинский прошел стадии увлечения, осознания и применения философских систем Шеллинга, Фихте. Гегель стал его кумиром на более длительное время: с 1837 по 1841 год он находился в зоне притяжения его сильной и строгой логики. Гегельянство открыло простор новой теории искусства Белинского: отбросив прежние заблуждения, он взял самую методологически важную основу философии, открывшую ему дорогу к формированию принципа объективности в искусстве и критике, от которого он позднее перешел к выведению принципа детерминизма, что в совокупности обусловило формирование теории реализма. Погружение в философию обогатило литературную и журнальную критику Белинского системным подходом к явлениям действительности, освободило критику от волюнтаризма и субъективизма, придав ей устойчивую методологическую опору. Это позволило таланту Белинского-критика, имевшего абсолютный эстетический вкус, не только постичь тайну абсолютно точной оценки литературных явлений настоящего, но и дать ему силу теоретического прогноза путей будущего развития русского искусства и общества. Точные, тонкие, диалектичные характеристики творчества Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Кольцова, Бенедиктова, Достоевского, Герцена, Гончарова и многих других русских писателей, смущавшие или возмущавшие некоторых современников, оказывались общепринятыми уже через несколько лет. Его прогноз генерального развития русской литературы, доминирования в ней определенных тем или жанров оставался непогрешимым почти до конца XIX века. Его характеристики тех или иных явлений периодической печати или персоналий журналистики оставались авторитетными долгие годы. Высоко ставя художественное совершенство литературы, Белинский все более задумывался об ее социальной функции. Стремление к художественной правде приводит Белинского к выработке теории реализма, требующей от искусства верности действительности. Несмотря на весь талант критика, Белинский не занял бы своего места вождя и вдохновителя литературного процесса XIX века, если бы идея реализма не слилась в его сознании с теорией социальной ответственности литературы, ее обязанности просвещать общество и облагораживать его. Именно боль о человеке, страдающем и не осознающем причин этого, не уважающем ни свое, ни чужое достоинство, заставляла Белинского убеждать писателей и журналистов в необходимости привнести социальную идею и правду жизни в литературу как единственно возможную в монархической России форму общественного диалога. Только тогда обсуждение литературной проблематики позволит опосредованно обсуждать общественные условия, политический режим, устаревшие социальные институты, сословную рознь, а следовательно, позволит пробуждать сознание читателей, воспитывать их достоинство, гражданскую активность, без которой невозможны социальные преобразования. Нигде в Европе эстетическая теория не имела такого социального подтекста из-за консервативного и нединамичного социально-политического устройства, обусловившего исключительное положение литературы. Следствием этого стал особый статус критики, названной Белинским «душой журнала». Как справедливо заметила В.Г. Березина, в России не только поэт «больше, чем поэт», но и критик больше, нежели литературный судья. Критика Белинского пронизывала весь литературный и научный материал журнального номера светом единой идеи, заставляя замечать и истолковывать систему образов произведения, значение отдельных деталей, угадывать смысл как отдельных произведений, так и всего журнального массива в целом. Она развивала системность читательского мышления, учила самостоятельности, честности, гражданской смелости. Вооруженный им же разработанной системой эстетического и общественного анализа, Белинский стремился бескомпромиссно применить ее в журнальной практике, что вызывало сопротивление как со стороны цензуры, так и со стороны редактора. Белинский все сильнее сознает драматизм своего положения: журнализм – это его призвание; но писать обо всем подряд – значит не написать чего-то принципиально важного. В письмах к друзьям дает волю горькой самоиронии: «Я – Прометей в карикатуре: «Отечественные записки» – моя скала, Краевский – мой коршун, который терзает мою грудь, как скоро она немного подживет» [2, XII, с. 129, 134]. Возглавляя отдел критики и библиографии, Белинский должен был ежемесячно в каждый номер «Отечественных записок» написать большую статью и с десяток рецензий на вышедшие книги чуть ли не во всех областях знаний, всего им написано более тысячи статей. Этот труд требовал от критика поистине энциклопедических знаний. Объем написанного Белинским в один номер составлял обычно несколько авторских листов. «...Хорошо, – замечает он, – какому-нибудь Рётшеру [Г.Т. Рётшер (1803–1871) – немецкий критик и теоретик искусства] издать в год брошюрку, много две. А тут напишешь пять полулистов, да и шлешь в типографию, а прочие дуешь, как Бог велит, а тут еще Краевский стоит с палкою да погоняет» [2, XII, с. 19]. Срочная журнальная работа становилась еще более обременительной, когда к ней присоединялись цензурные затруднения, а они были ежемесячно. Несмотря на публицистическое мастерство критика, его филигранное владение словом, установившуюся связь со «своим читателем», умевшим извлекать смысл из подтекста, Белинский ощущал неполноту публичного диалога. Даже либеральный цензор А.В. Никитенко постоянно упоминается в письмах критика как жестокий палач, который то «вымарал два лучшие места», то «выкинул ровно половину» статьи. По мере нарастания в критике Белинского социальной проблематики претензии цензуры становились значительнее и затрагивали все большую часть из написанного им. Памфлет «Педант», который рассматривался цензурным комитетом из-за нежелания цензора взять ответственность на себя, вышел только после того, как сатирический образ был значительно обезличен. Цензура резала годовые обзоры, фиксирующие направление движения русской литературы и журналистики, статьи об учебниках истории, где можно было бы проследить проявление исторической концепции критика, изгонялись идеи об общественной обусловленности литературной проблематики. Иносказательно, и то после долгого кропотливого труда по переработке текста Белинскому удалось поделиться с публикой наблюдением об исключительной роли литературы, которую та играет в России, лишенной публичных и отчетливых форм народного сознания и волеизъявления; эта мысль потом будет афористически высказана Герценом за границей и станет лейтмотивом русской революционно-демократической критики. В последний период деятельности Белинский все более стремится выразить в литерной критике общественное содержание. «Границы литературных вопросов становятся для критика тесны», – проницательно отметил Чернышевский в «Очерках гоголевского периода…» [11, с. 348]. Одним из лозунгов Белинского было: «Жизнь, как и пуля, щадит храброго и бьет труса» [2, XII, с. 212]. И он бесстрашно шел навстречу опасностям. «...Я, – говорил он, – рожден, чтобы называть вещи их настоящими именами; я в мире боец... я рожден для печатных битв... мое призвание, жизнь, счастие, воздух, пища – полемика» [2, XII, с. 76, 88]. Глубокие душевные страдания от невозможности говорить и писать так, как диктовало ему сердце, постоянное балансирование на грани нужды, особенно при увеличении семейства (Белинский был женат и имел двух детей) – все это привело к тому, что болезнь Белинского быстро прогрессировала. Он мечтал изменить образ жизни, сделать что-то более значительное, чем журнальные статьи, он мечтал о книгах, позволивших бы ему обобщить высказанные в журнале мысли, развить и систематизировать их. Белинский знал, что книги, как рассчитанные на более узкий и образованный сегмент аудитории, в меньшей степени искажаются цензурой. Он мечтал о свободе творчества, о прямо выраженной мысли, очищенной как от редакторской и правительственной цензуры, так и от неизбежной в данных обстоятельствах самоцензуры. «Природа, – пишет он, – осудила меня лаять собакою и выть шакалом, а обстоятельства велят мне мурлыкать кошкою, вертеть хвостом по-лисьи» [2, XII, c. 339]. Герцен, реализовавший в эмиграции несбыточную мечту Белинского, писал о нем: «На его статьях воспитывалась вся учащаяся молодежь. Он образовал эстетический вкус публики, он придал силу мысли… Он сообщал свою мысль с тою же страстью, с которой зачинал ее. В каждом его слове чувствуешь, что человек пишет своею кровью, чувствуешь, как он расточает свои силы и сжигает себя… Он был одним из самых свободных людей, ибо не был связан ни с верованиями, ни с традициями, не считался с общественным мнением и не признавал никаких авторитетов. Он всегда стоял на страже критики, готовый обличить, заклеймить все, что считал реакционным» [7, с. 175–176] В феврале 1846 года Белинский разорвал договор с «Отечественными записками», вскоре он уехал из Петербурга вместе с актером М.С. Щепкиным, отправившимся на гастроли по европейской части России. У Белинского зреют большие издательские планы, и он намерен воочию увидеть всю Россию, а не только столичную читательскую публику. Успех некрасовских альманахов «Физиология Петербурга» (1845) и «Петербургский сборник» (1846) подал ему идею издать большой альманах и на полученные средства взять передышку от срочной журнальной работы и подготовиться к серьезному обобщающему литературному труду. Но стоило только Н.А. Некрасову и И.И. Панаеву приобрести пушкинский «Современник», который стал выходить под их управлением с 1847 года, как критик с жаром принимает приглашение к сотрудничеству, у него возродилась надежда иметь родной печатный орган. Цензура не допустила назначения Белинского на должность редактора, но не могла помешать ему стать идейным руководителем этого журнала. С 1847 года все его статьи печатались в новом журнале, которому имя критика гарантировало внимание читательской аудитории, а также пристальное внимание цензуры. Только в конце жизни, за границей, находясь на лечении в Зальцбрунне, Белинский обретет желанную свободу от «недреманного ока» и напишет 15 июля 1847 г. свое знаменитое письмо Гоголю, в котором не только разоблачает русское самодержавие и крепостнические порядки, остро ставит вопрос об общественной позиции писателя, но и указывает программу общественно-политического развития России, которая будет актуальной на протяжении всего XIX века. В открытом бесцензурном письме он покажет весь свой творческий потенциал мыслителя и общественного деятеля. Литература и вся Россия будут до конца столетия выполнять наказ «недоучившегося студента», сжигавшего себя в поиске социальной гармонии и духовной истины, которые могли бы помочь его родине. «Ей, – пророчил критик, – нужны не проповеди (довольно она слышала их!), не молитвы (довольно она твердила их!), а пробуждение в народе чувства человеческого достоинства, столько веков потерянного в грязи и навозе, права и законы, сообразные с здравым смыслом и справедливостью, и строгое, по возможности, их выполнение [3, IX, c. 282]. Вся многолетняя борьба Белинского-критика с косностью эстетической мысли, неразвитостью одних и высокомерием других читательских слоев, недальновидной политикой правительства по сдерживанию умственного прогресса, борьба за Гоголя и русский реализм обернулась борьбой с самим Гоголем за тот пафос, которым было полно его творчество до «Выбранных мест». Белинский опять оказался верен себе: в пятой статье пушкинского цикла он писал, что задача критика понять пафос поэта, забыв себя, но затем, проникнувшись этим пафосом, требовать и от поэта верности самому себе в последующем творчестве. Письмо оставалось «нелегальным» в России до 1905 года; но свобода от цензурных ограничений позволила Белинскому написать это письмо с такою страстью и силой, такой логичной последовательностью и бесстрашием в выводах, с какими он не имел возможности написать ни одну из своих статей. Письмо долгое время оставалось недоступным для легальной печати. Герцен поместил его в первом выпуске «Полярной звезды», но еще ранее оно разошлось в тысячах рукописных копий по всей России. В 1848 году за чтение вслух на собрании петрашевцев знаменитого «письма к Гоголю» Достоевский будет приговорен к смерти, в последний момент замененной на арест, эшафот и каторгу. Белинский умер в 37 лет в печально известном 1848 году, и несколько его современников сказали, что умер вовремя, избежав трагической судьбы политического заключенного. Его имя было запретным в подцензурной печати до конца «мрачного семилетия» (1855), и только на заре новой страницы русской общественно-политической истории Некрасов и Чернышевский добились возможности его упоминания в «Очерках гоголевского периода русской литературы», а вскоре и полной реабилитации его имени, что стало признаком наступления «эпохи великих реформ». Несмотря на запрет, общество не забыло его: «Имя Белинского, – писал в 1856 году И.С. Аксаков, – известно каждому сколько-нибудь мыслящему юноше, всякому, жаждущему свежего воздуха среди болота провинциальной жизни. Нет ни одного учителя гимназии в губернских городах, которые бы не знали наизусть письма Белинского к Гоголю...» [1, с. 309] Его называли «отцом русской интеллигенции» (Иванов-Разумник), и недаром именно интеллигенция в течение многих десятков лет обсуждает, чтит и соблюдает его заветы.
Литература
____________________________ © Щербакова Галина Ивановна |
       
|
