Предисловие переводчика

«Гюнтер Рихтер, известный художник Лейпцигской школы, чьи магически-реалистические картины, рисунки и графические работы приобретаются коллекционерами во всей Европе, в возрасте более чем 70 лет удивил своих друзей прозаическим произведением в 300 страниц, романом «Чехарда», – так написал мне об авторе текста три года назад поэт, переводчик и музыкальный критик Эрнст-Юрген Драйер, с которым мы перевели на немецкий язык 30 сонетов русских авторов, среди которых А.С. Пушкин, М.Ю. Лермонтов, А. Ахматова, Н. Гумилев, И. Северянин, Г. Сапгир и др. После того, как я перевела отрывок из романа Драйера, он предложил мне перевести и несколько страниц из романа его друга, Г. Рихтера. Прочитав текст, я была поражена не только их содержанием, но и манерой автора живописать каждую деталь, его фантазией, неподражаемыми образами, языком. Два отрывка из этого романа в переводе на русский язык были опубликованы в журнале «Перфоманс» (г. Самара). До появления книги в печати я переводила текст с компьютерного варианта. Я отослала журнал автору, и он выразил мне свою радость и признательность за то, что отрывки из его романа в переводе появились в России раньше, чем сама книга в Германии.

Наконец, в 2010 г. роман появился в печати на немецком языке в издательстве Плеттнера в Лейпциге, что является одним из доказательств интереса к ней и ее автору в амплуа писателя. Для конкурса Э.-Ю. Драйер прислал мне первую главу уже опубликованного романа, которая оказалась не менее интересной, чем предыдущие отрывки. Тот же самый неповторимый стиль и точность письма характерны для нее, с первых же строк понимаешь, что в литературу пришел автор, которого питала глубокая традиция воспитательного романа в лице Гриммельсгаузена и Штриттматтера, романтического романа о художнике («Странствия Франца Штернбальда» Л. Тика, «Ночные бдения» Бонавентуры, «Житейские воззрения кота Мурра» Э.Т.А Гофмана и др.), полных юмора и драматизма рассказов З. Ленца и О. Графа, а также народных и литературных сказок (бр. Гримм, Э.Т.А. Гофман). Российский читатель, воспитанный на романах Шолохова и Войновича, не сможет не оценить народный юмор, мудрость, сочный язык, которым написан роман Рихтера, образ дяди Бальтазара в нем не может не напомнить образы Щукаря и Чонкина, а образ самого Бальтазара – Симплиция и Станислауса. К тому же в романе, написанном писателем из ГДР, неизбежно обращение к истории и реалиям России (см. портрет Сталина из первой главы), что не может не вызвать интереса к роману у российского читателя.

Вот что написал в качестве комментария к роману Э.-Ю. Драейр: «Роман Рихтера исторически охватывает период объединения Германии и разрушение всех отношений, что после существования действительности ГДР передает новую сюрреалистическую картину мира (например, фрукты не убираются, они бродят на солнце и вызывают у птиц алкогольное отравление). Среди прочего, перемены позволяют художнику Бальтазару совершить путешествие в Толедо.

„Гроза над Толедо“ Эль Греко, красочная репродукция которой висела над диваном у его дяди Бальтазара, служила юному художнику по фарфору путевой звездой для создания совершенного художественного произведения. В Толедо Бальтазар посещает места, связанные с Эль Греко; в венском Хофбурге он, наконец, с помощью кислоты совершает покушение на „свою“ картину, которую полвека назад предвосхитил Эль Греко. Бальтазара уводят в наручниках и его жизненный путь завершается в сумасшедшем доме.

Эта „биография“ является лишь оболочкой сказочного богатства, во-первых, деталей, в которых художник пробивается посредством наблюдения чужих, непонятных нравов к гротескной правде, которая переворачивает мир с ног на голову; во-вторых, полноты посредством масштабного повествования, в-третьих, постоянного переплетения реального с магическими чертами.

Гюнтер Рихтер – не первый художник, который «вдруг» выступил в качестве писателя. Альфред Кубин в 1909 г. обратил на себя внимание романом о конце времени «Другая сторона», драма Эрнста Барлаха «Бедный племянник» (1918) в режиссуре Франка-Патрика Штекеля стала страницей театральной истории, одноактовая пьеса Оскара Кокошки «Убийца, надежда женщин», положенная на музыку Паулем Хиндемитом, в 1921 г. появилась даже на оперной сцене. В ряду этих несравнимых произведений стоит гротескно-поэтический роман Г. Рихтера, отрывок из которого предлагался на конкурс им. В.А. Жуковского журнала «Иностранная литература».

Биографические сведения об авторе:

Günter Richter

 Гюнтер Рихтер (Лейпциг)

 1933 - родился в г. Мейсене

1949-53 - обучение ремеслу формовщика на государственной фарфоровой мануфактуре г. Мейсена

1953-58 - учеба в Институте графики и книжного искусства в Лейпциге по классу живописи и графики

1972 - один из основателей Лейпцигской биржи графики

1976-82 - руководитель Лейпцигской биржи графики

1981 - премия в области искусства г. Лейпцига

1988 - участие в выставке Бьенале в Венеции

1989-92 - доцент молодежной студии изобразительных искусств в музее Линденау в Альтенбурге

1990-93 - преподавание в вечерней академии Института графики и книжного искусства в Лейпциге

1993 - выставка Гюнтера Рихтера в Лейпцигском университете в выставочном центре Крох-Хоххаус (Лейпциг)

Картины Г. Рихтера в публичных коллекциях:

 Альтенбург, музей Линденау

Берлин, Национальная галерея

Эрфурт, Ангермузей

Лейпциг, Музей изобразительных искусств

 Как ученика Бернхарда Хейзига Гюнтера Рихтера обычно причисляют к „лейпцигской школе“, хотя в ее рамках он идет своим собственным путем. Знаменитыми его сделали магически-реалистические картины разрушающихся лейпцигских домов на рубеже веков. Но еще во времена ГДР Рихтер много рисовал и за границей: в Польше, Болгарии, Казахстане, Англии, а после объединения Германии – в Испании и Колумбии. Картины и графические работы Рихтера довольно рано попали в частные коллекции на Западе; после объединения он выставлялся в новых федеральных землях (в Мюнхене в 1989 г., вплоть до 2007 г. во Франкфурте на Майне).

Живет и работает в Лейпциге.

Günter Richter. Bocksprünge. Roman.

 Гюнтер Рихтер. Чехарда. Книга первая.

Куриная лапка. Отвращение к желтому цвету. Азы классовой борьбы. Четырехцветная гравюра над диваном двоюродной бабушки. Дядя проводит ночь в пруду для разведения рыб.

Суп был серый и водянистый. Сверху плавало несколько маленьких желтых блесток жира. Когда он почти опустошил миску, на дне обнаружилось нечто и ухмыльнулось ему. С растопыренными пальцами и морщинистой, желтой, дубленой кожей. На дне миски лежала разваренная куриная лапка. Были тяжелые времена, и нужно было доедать все. Тетя незаметно, почти тайком, пододвигала ему слишком большую порцию. Невозможно было пренебречь доказательством ее заботы. На раскрученную липучку, висевшую над столом, постоянно налипал все более плотный слой комнатных мух. Последние ложки супа уже давно остыли, и он не мог дольше без аппетита пережевывать остатки обеда под нетерпеливыми взглядами взрослых. Он проглотил лапку, закрывая рот обеими руками, чтобы не срыгнуть.

Ребенком Бальтазар вместе с братьями и сестрами каникулы и свободное от школы время чаще всего проводил у родственников, которые в стороне от населенного пункта, на опушке леса, держали птичий двор. Он еще отчетливо помнил первые майские дни последнего военного и первого мирного года, когда из-за переполоха, вызванного наступающей Красной Армией, забыли о его дне рождения. Тогда еще на местность напали никогда не виданные в таком количестве майские жуки. Они иначе, чем чужие солдаты, были благословением для птичьего двора. Каждое утро жуков стряхивали с деревьев и собирали. В эти дни жуков мешками скармливали курам. Этот неожиданный новый источник пищи вместо майской зелени одарил деревья голыми ветками, а крестьян – скачкообразным приростом яичной продукции. Какое-то время тем самым экономилась большая часть обычного корма.

Что особенного в том, что яйца получали привкус и что глазунья отдавала на вкус раздавленными жуками? Зачем тогда, спрашивал себя ребенок Бальтазар, прибегать к посредничеству кур? Почему сразу не набить себе рот жуками, когда они падают с деревьев? Ребенок без устали глотал их не только для того, чтобы утолить голод. Для того чтобы выделиться, ему годилось любое средство. Признание – высокая награда. Удивление детей в деревне, впечатление, которое он производил на окружавших его, не позволяли возникнуть отвращению или неудовольствию.

Почему же ему нужно было за столом заставлять себя съедать лежащую на тарелке питательную добавку из супа? И почему этот обед на птичьем дворе родственников еще долго отзывался эхом в будущем? До сегодняшнего дня он не чувствовал отвращения при мысли, что приходилось питаться насекомыми. Но ему стоило больших усилий съесть хорошо приготовленную курицу. Откуда это отвращение к птице, которая считается легкой, даже деликатесной пищей? Он давно не может вспомнить вкуса сваренного малосоленого кусочка курицы. Почему же такое глубокое отвращение неизгладимо укрепилось в его сознании? Виной тому была не пища. А картинка, только вид, который запечатлелся в его памяти на всю жизнь. Может, поэтому у него возникло продолжительное отвращение к желтому цвету. 

Он начал избегать этого важного цвета. Уже во время своих ранних попыток рисовать он удалил его из своей коробки с красками. Он испытывал отвращение к этой краске не потому, что дядя однажды рассказал ему, что изумительно сияющую желтую индийскую краску изготавливают из мочи верблюдов. Нет, а только потому, что еще раньше однажды во время обеда он увидел в водянистом супе желтую куриную ножку, ногу, на которой в сказке стоит дом ведьмы Бабы-яги.

Даже когда Бальтазар уже получил свидетельство подмастерья, ему была противна эта краска, которую содержала любая палитра. Он начал по-настоящему ее ненавидеть. Ему казалось, что уже один ее вид вызывает тошноту. Хорошо, что есть светлая охра, красящий материал, добываемый из земли, которая при правильном применении вносит в живопись накопленное тепло южных мест своего залегания. Чисто желтый цвет, яркий и отвратительный, как сера, казалось ему, напротив, не сообщает ни о чем хорошем. Даже на воде, на неизмеримых водных просторах, этот цвет свидетельствовал о несчастье: если на корабле начиналась оспа, на мачте нужно было вывесить желтый флаг. Желтый был цветом карантина. Даже дядя, когда у него было плохое настроение (чаще всего в праздничные дни) в знак своей инвалидности носил ужасную желтую повязку с черными точками. Желтым был велосипед почтальона, и он чаще всего переносил из дома в дом только плохие новости. Желтыми были в его время автобусы, желтыми были в городе трамваи. Повсюду выделялся желтый. Его тошнило, когда с родителями или другими взрослыми ему нужно было пользоваться этими транспортными средствами. Нередко его рвало во время поездки. Все думали, что он не выносит поездок. Внезапное торможение, быстрая езда якобы воздействовали на его желудок.

Но позднее, когда детство было давно в прошлом, и юность почти уже прошла и он жил в городе, где трамваи были красными или голубыми, тошнота прошла сама собой. Тогда Бальтазар понял, что дело было в цвете, что цвета оказывают большее воздействие, чем обычно принято считать, что они вместо радости могут вызывать раздражение. Краски, попадая не в те руки, могут сделать нашу жизнь почти невыносимой.

А как благоприятно действует, напротив, красный цвет. Он любил красные флаги, предпочитал красные оттенки. Он любил и поля, где сквозь овес пробивались красные маки. Красный мак-самосейка – какое чудесное растение! Из его лопнувших сухих коробочек в конце жаркого лета сыпались семена. Темные, серебристо-серые зернышки – каша на зубах с ароматом воскресных пирогов.

Но, к сожалению, не все, особенно общественные учреждения, разделяли предпочтение, которое Бальтазар отдавал красному цвету. Многие автобусы предпочитали дешевый и насыщенный желтый хромовый цвет. И когда-то давно в Саксонии почтовые коляски покрасили в желтый цвет, желтые тона, и особенно тот крон желтый, изрядно портил Бальтазару долгие путешествия по стране.

Эта односторонняя антипатия, эта привязанность к красному цвету, писал ему дядя, понятна для коммуниста. Но если он все же хочет стать художником или пусть даже маляром, он должен ее преодолеть. Ему непонятно, почему племянник только из-за цвета не любил ездить на автобусе. Если есть цель, то от нее нельзя отказываться только из-за тошноты, вызываемой цветом. И вообще, как может дух чего-то достичь, если некто не в состоянии держать под контролем желудок. Художник должен обращать внимание больше на внутреннюю, а не внешнюю картину мира. Какое ему дело до того, как выглядит автобус с внешней стороны, если только внутри есть удобные сиденья. Это дело сознания, ответил Бальтазар. Как бы удобно он ни устроился внутри, это мало изменит внешнее состояние вещей.

Совершенно другому, приятному обстоятельству Бальтазар обязан своим предпочтением к белому цвету: начался новый отрезок его жизни, школьная пора. Мел на многие годы стал незаменимым материалом. Примерно в это время – Бальтазар не мог точно назвать год – двоюродная бабушка взяла детей на прогулку на колесном пароходе. Белый колесный пароход представлял собой великолепное зрелище на фоне темной реки. Он шел вверх по реке, на «подъем в гору», как говорят моряки. Они приблизились к знакомому мосту. «Белый олень», зажиточный квартал города, расположенный на береговом склоне Эльбы, медленно тянулся по левому берегу. Дети стояли на коленях на лавке перед коробом лопастного колеса парохода и махали людям на берегу. Бабушка с корзиной для бутербродов на коленях наслаждалась бездельем. Еще накануне она сделала бутерброды, обложив куски хлеба толстыми слоями сыра. Сыр, будучи приготовленным в домашних условиях, кроме своего запаха, которого не спутаешь ни с чем, дошел до нужной консистенции и цвета: Он начал плавиться, стал кремового цвета, и его оставшаяся твердой корка покрылась белым налетом. Но муха все же нашла путь в кладовку со съестными припасами и ей посчастливилось попасть под сырный колпак… Перед проездом под мостом трубу парохода наклонили назад, при этом струящийся дым на минуту перекрыл запах сыра. Потому что здесь, в самой прекрасной части путешествия, бабушка начала раздавать пакеты с бутербродами. У детей есть дурная привычка, перед тем, как кусать, раскрыть бутерброд. И смотри-ка! – на этот раз начинка хлеба ожила. Белые черви извивались на мягкой основе. Ничего особенного, объяснила бабушка, черви состоят только из того, что мы любим есть: из плавленого сыра домашнего приготовления. И пока на пароходе поршни черпали воду, лопастные колеса стучали по воде, а на палубе загорали пассажиры, бабушка с помощью Бальтазара удаляла с бутербродов червя за червем.

Многое о жизни и искусстве Бальтазар узнал от дяди, страдавшего от последствий болезни, причину которой от детей замалчивали. Не будучи в состоянии работать на улице из-за болей в холодные и сырые ноябрьские дни, он проводил это время за книгами. Он сидел в кресле, положив шерстяное одеяло на свои изуродованные ноги, и преподавал детям азы классовой борьбы. Паралич в нижней части бедер с юности ограничил подвижность дяди. При ходьбе он волочил за собой ногу, как сухой сук. Возможно, только из-за этого увечья ему прощалось то, что он читал, много времени тратил на свое образование и все больше терял интерес к необходимым будничным вещам. Об однажды начатом строительстве крепкого каменного дома напоминала только заросшая строительная яма, в которой накапливалась дождевая вода.

Когда Бальтазар был ребенком, Зайдели все еще жили в избушке, которая выглядела слепленной из заплат. На одной высоте стоял отслуживший железнодорожный вагон, в нем, расширенном временными пристройками барачного вида, было несколько комнат с тонкими стенами. Самым большим помещением была кухня с огромным очагом, топившимся буроугольным коксом, тепло от которого холодным летом согревало только что вылупившихся цыплят. Маленькие, окрашенные в желтый цвет, пищавшие комочки из перьев подрастали, хранимые от любого сквозняка в ящике с углем. В кухне постоянно стоял теплый запах цыплячьего корма и куриного помета.

Если взгляд Бальтазара не следовал полету комнатной мухи, кружившей под лампой и в любое время подвергавшей себя опасности приклеиться к липучке, то его глаза искали разнообразия на стене комнаты. И вот с конца войны над простым потертым диваном появился, вставленный в золоченую рамку, портрет человека, не относившегося к семье. У изображенного на портрете были добрые глаза, довольное выражение лица, во рту – короткая, слегка изогнутая табачная трубка. У него были усы и гимнастерка, как у рядового солдата. Ордена не украшали его груди. Не было и галстука на шее. Человек с библейским именем не был ни отцом, ни дедом. «Какая скромность исходит от него, как просто он себя держит», – любил повторять дядя. «Если подумать, какую власть он имеет, управляя одной пятой земли!»

Пожелтевшей от летнего солнца была другая картина, которая висела рядом с победителем напротив обеденного стола на побеленной стене комнаты. Едва различимая из-за буро-черного слоя сажи, производимой печкой и годами оседавшей на произведении искусства. Как эта четырехцветная гравюра попала в кухню, в которой преимущественно готовился корм для кур и варилась картошка для свиней? Возможно, однажды ее на время повесили туда, чтобы скрыть какой-то небольшой изъян в стене. Всегда, когда они сидели за столом, цветное изображение полностью завладевало вниманием Бальтазара. Даже с куриной лапкой во рту, во время отчаянных попыток проглотить ее, его взгляд был прикован к картине, словно ожидал от нее помощи… Картина изображала город Толедо на плато в речной извилине, посреди скудного горного ландшафта, стены и башни под небом, которое предвещало гибельную погоду.

Часто, когда Бальтазар за столом должен был выслушивать увещевания взрослых, в мыслях он уносился далеко. Он был в Толедо, в городе великого инквизитора и иностранного художника Доменико Теотокопулоса. Часами, неуловимо Бальтазар мог передвигаться по чужим ландшафтам, как его душе угодно. Словно он хотел остаться в чужом городе. Маленькой точкой, помеченной мухой на стекле в нижнем левом краю картины, мог быть он сам. И все время он немножко боялся, что неожиданно проснется или кто-нибудь его обнаружит.

Где же находился Толедо? Он был вблизи, вдали и нигде. В представлении подростка, который ничего, кроме леса за птичьим сараем, не видел, Толедо вскоре стал многообещающей, далекой, недостижимой целью.

«В этой стране мы проливали кровь. Здесь в 36-ом году наши люди плечом к плечу с русскими братьями по классу боролись в интернациональных бригадах», – рассказал однажды дядя, когда заметил, как его племянник, забыв о действительности, взглядом погрузился в четырехцветную гравюру. Этими словами он вызвал в племяннике новые предположения о причине своего телесного недуга. «Должно быть, с дядей что-то случилось, – думал он, – о чем в войну не говорят». …Здесь следует добавить, что семья служащего Байера рассорилась из-за поспешной свадьбы их дочери Геллы, двоюродной бабушки Бальтазара, с рабочим фабрики Францем Зайделем. Потому что Франц Зайдель, рано умерший отец Руди, был красным. После рождения Руди Зайдели уехали из города и поселились на отдаленном клочке неплодородной земли. В то время как у других дела шли хорошо, о них забыли. Только благодаря доброму сердцу бабушки связь с разветвившимся семейством не оборвалась совсем… В последующие годы, когда голод снова объединил семьи, примирившись благодаря птичьему двору, дядя, чтобы никого не обидеть, не хотел хвастаться, что он был прав. И Бальтазар считал, что какой бы прыгающей и неустойчивой ни была походка дяди Руди, его политическая позиция была абсолютно правильной. Детям постоянно внушали, что дядя получил свой физический недостаток, благодаря которому он был непригоден для службы в армии, из-за езды на мотоцикле. Так как еще молодым человеком он и зимой, не одеваясь по погоде, ездил на работу на мотоцикле и получил хроническую простуду внизу живота. Детям объяснили, что не следует проявлять любопытство и задавать ненужные вопросы. Они и не смели спрашивать дядю о причине его инвалидности. Его прошлое, как и некоторых других людей, всегда оставалось покрытым тайной.

Долгое время детей и не интересовало, как болезнь прокралась в нижнюю часть живота дяди. Эта болезнь, которая, как утверждали завистники, принесла ему пользу, так как благодаря ей он не повторил судьбу своего поколения: его не взяли на войну. Возможно, его состояние было следствием его длительного непослушания? Возможно дядя, будучи ребенком, не прислушивался к предупреждениям взрослых, был непонятливым и с первым весенним теплом снимал связанные бабушкой длинные шерстяные чулки? Как поступали и они в первые теплые дни, исчезнув с поля зрения своих родителей. Следуя соблазну, преждевременно избавиться от нелюбимой одежды. С тех пор им доставляло удовольствие сделать что-либо прежде, чем они получат на это разрешение. В надежде, что не всех, поддавшихся искушению, строго накажут, они никогда не проявляли сочувствия, наблюдая, с каким трудом дяде приходилось передвигаться. У него был совершенно особый способ ходьбы. Неповторимый! Невозможно себе и представить, что он мог бы вдруг избавиться от своих страданий, если бы неожиданно произошло чудо, и он бы зашагал как все. Каким преимуществом они до этого пользовались! Он не мог угнаться за ними, когда они убегали. Спрятавшись, они слышали его приближение. Наконец, дядя сам, сидя в своем глубоком кресле, учил их, как передвигаться в лесу и стать невидимым, если того требовала ситуация. «Вы должны сами стать частью леса», – говорил он. Когда они, склонившись, стоя неподвижно, уподоблялись камню или играли роль дерева, вытянув руки и держа в них ветки, и как молодые березки мягко качались на ветру, они думали, что стали незаметными для лесных зверей. Дядя учил их понимать голоса зверей и читать их следы Он любил лес и его обитателей и тем самым показывал презрение браконьерам, тайные методы которых были ему известны.

Но и люди оставляют следы, которые может прочитать тренированный глаз и пойти по ним, если нужно. Дядя показал Бальтазару, как можно прятать свои собственные следы. «Есть трава», – сказал он, – которая, если на нее ступишь, вскоре снова распрямляется; а другой для этого нужны часы. Надо обращать внимание на время года и суток. На траву наступай лучше до обеда, чем вечером. Если даже с утра след отчетливее, он все равно остается недолго и быстро исчезает. Но если за тобой следуют по пятам, тогда не выбирай самый короткий путь! Чтобы скрыть свои намерения, нужно иногда выбирать дорогу и в обход». Он называл это стратегией и тактикой.

При этом след, который дядя временами сам оставлял в лугах и высокоствольных лесах, читался очень легко. Глубокий отпечаток на земле оставлял каблук его левого башмака. Он не мог наступать осторожнее. Его левое колено было неподвижным. Далее следовал легкий царапающий след, оставленный правым носком башмака. Во всем была виновата его правая нога, которая была неподвижно соединена с правым бедром. Точка и штрих. Точка, штрих, точка, штрих, точка, непрерывный ряд восклицательных знаков.

Смутные подозрения постепенно будили любопытство детей. Иногда, когда они неожиданно появлялись, взрослые прерывали разговор. Что же умалчивалось, что хотели скрыть от детей? Какая тайна, о которой нечаянно могли проболтаться дети, должна была остаться в узком кругу семьи и не покидать пределы дома? Даже близкие родственники, когда дело касалось дяди, долгое время во многом не были единодушны. Конечно, он относился к тем, которые, как сказал учитель после войны, своим страданием заплатили за то, чтобы людям, особенно детям, сегодня жилось лучше.

Врач должен был это знать. Казалось, он был посвящен во все тайны. Но он был обязан молчать. Особенно в плохие времена, в военные и послевоенные годы, посещения врача учащались. Едва ли он мог помочь дяде. Но он охотно пускался в дальний путь. В отличие от посещений пациентов в городке, он мог рассчитывать здесь на то, что за консультации ему заплатят натуральными продуктами… Время от времени Бальтазар провожал седого врача на обратном пути до вокзала, чтобы донести ему тяжелые сумки через лес. На величину унесенного бабушка уменьшала обеденные порции. Перед приходом врача суп всегда был жидким … В лесу доктор был молчалив и только когда они видели перед собой место, где находилась железнодорожная станция, где дорога шла под гору, он начинал разговаривать. Но больше говорил сам с собой, тихо и неотчетливо. Или это было только его тяжелое дыхание? Бальтазар всегда хотел, чтобы поезд опоздал, и врач мог бы завязать разговор, в котором он обронил бы некоторые высказывания, которые касались прошлого дяди.

Иногда дети во время визитов доктора беззвучно входили в помещение, иногда они подслушивали тайно за закрытыми дверьми и еще долго, после того как врач с полными сумками покидал лачугу, они пытались придать уловленным словам какой-то смысл. Долго они безуспешно пытались понять слово, которое старый врач писал при каждом своем визите на маленьком рецепте. Морфий! Иногда, возможно это было неожиданностью, он перед самым уходом украдкой доставал что-то из кармана пиджака и клал на стол. Ампулы, маленькие, похожие на бутылочки, стеклянные колбочки. Молча, бабушка запирала их в шкафу. Вскоре дети начали думать, что болезнь дяди происходит от какого-то юношеского порока. Порока, о котором лучше не говорить. Это могла быть порочная страсть. Грязные истории о значительных людях, даже о поэтах, были в ходу. Но существовала страсть борьбы за свободу и справедливость! Может быть, дядя был анархистом? А его болезнь – отличительной чертой? Может быть, он актами саботажа помог победе справедливости? 

Таинственные бутылочки, крошечные, как игрушки, что они означали, что они содержали в себе? И, прежде всего, но это был вопрос более позднего времени, на что они оказывали действие?…Никто не заметил, как дети однажды потихоньку украли одну ампулу. В лесной лачуге, которую они соорудили из веток, она хранилась вместе с другими маленькими сокровищами, такими, как коробка с боеприпасами для карабина и горстью сигаретных окурков. У нее было особое место. Она лежала на подушке из темно-зеленого мха и сверкала как драгоценный кристалл. Дети накрыли ее стеклянной банкой из-под компота. Она выглядела как саркофаг, скрывавший запретную реликвию. Медикамент революционера, ампула с веществом, которое окрыляло идеи.

Обворованный в результате детских игр не подозревал ничего. Мучимый болями, он по-прежнему пахал поля, поучал детей во время длинных каникул и пичкал их мудростью.

О вести, которая неясно, как слух, долетела до Зайделей, узнали из газеты. Однажды врача увезли. В его больнице обнаружили склад пищевых продуктов, а шкаф с наркотическими средствами был пуст. Эта новость пробудила в Бальтазаре до сих пор незнакомое чувство. Он колебался между радостью и печалью. Как не стыдно! Это было преимущество, которое проистекало из беды другого. Обеденные порции бабушка больше не сокращала. И Бальтазару не нужно было таскать тяжелые сумки через лес.

Когда они были маленькими, их предупреждали о том, что, если они будут строить гримасы, их лицо таким и останется. А язык, высунутый за спиной взрослого, отпадет. Как ужасно, если бы важный инструмент, которым вылизывают тарелки, вдруг бы отпал! Кто передразнивает других людей, получит его внешность и никогда не избавится от нее. И действительно, они постоянно видели людей, с которыми это случалось. Даже старый школьный учитель был поражен этим недугом и наказан кривым лицом. После этого подобные игры доставляли им все меньше удовольствия. Даже если они потом боязливым взглядом смотрели в зеркало, чтобы убедиться, закончилось ли на этот раз все благополучно, и не оставило ли баловство следов на их лице. Да, даже в воспитании использовалась ложь, особенно тогда, когда против плохих привычек уже ничто не помогало.

Дядя не был против таких игр. Наблюдать людей и подражать им, - это тяжелая актерская профессия. И она требовала много упражнений для того, чтобы овладеть всей шкалой человеческих гримас. Но и он, помеченный судьбой, с поднятым вверх пальцем старался поучать детей. Только у партии есть право брать что-то у владельцев, - внушал он им. - Вести порядочный образ жизни требует много усилий и малейшая оплошность может все уничтожить.

И если ходьба давалась дяде с трудом, его речи были легки и веселы, более того: они были убедительны, потому что он владел искусством «аргументации». Дети должны были понять: повсюду, где есть товарищ, есть и партия.

 Только намного позднее Бальтазар узнал правду, которая касалась прошлого дяди. Она разочаровывала, будучи одновременно и трагической и комической. Для тех, кто знал дядю раньше, она не содержала ничего нового: за дядей водилась худая слава. В своей юности Руди Зайдель не был ни агитатором, ни анархистом, ни членом интербригады, в своей молодости дядя, который часто шатался в государственном лесу, был давно разыскиваемым браконьером.

Немало времени тому назад, задолго до того, как на свет появился Бальтазар, фруктовые деревья весной медлили с цветением. Когда Руди Зайделя, как раз за день до своего 21-го дня рождения, ночью в лесу выследил помощник лесника. В это время охотиться запрещалось. Было начало мая, начались возвраты холодов. Нужно было считаться с ночными заморозками. Легкий снегопад предшествовал наступлению холодов и облегчал работу преследователя, который вышел на след Руди. Он вел к пруду. В зарослях преступник разложил свои силки. Когда в ту ночь помощник лесника, который хотел поймать его на месте преступления, отрезал ему обратный ход, у него не оставалось выбора. Если он хотел остаться незамеченным, он мог спрятаться только в камышах пруда для разведения рыб.

Представьте себе: полнолуние, наверху на плотине, при достаточном, чтобы попасть из ружья в цель, освещении, а для злоумышленника видимый нечетко, помощник лесника устроился на долгую ночь. Он начал аккуратно раскладывать принадлежности курильщика. Набор высококачественных трубок Брюйера с тонкими мундштуками из рога, связку очистителей для трубок, спички и, наконец, винтовую жестяную коробку с добавленным в табак черносливом. От него веяло уютом хозяйского рабочего кабинета, перенесенного на ночной мороз. Внизу в воде, в гнилом иле зарослей камыша, без движения сидел дядя и мерз. Он прикорнул в камыше, словно хотел сходить по нужде. Его куртка промокла, влага вытянула последние остатки тепла из его тощего тела. «Скоро все это кончится, – говорил он себе, – в предстоящей мне жизни это будет лишь маленький эпизод, который легко забыть». … Помощник лесника тоже страдал от ночного холода, но он мог время от времени согреться, немного двигаясь. Иногда он вставал, бегал вдоль берега с трубкой во рту. Время от времени он покидал свой наблюдательный пост и приближался к прибрежной полосе камыша как раз в том месте, где прятался браконьер. Всякий раз, когда Зайдель слышал шаги лесника, он ниже пригибался к камышу, стараясь избегать бульканья воды.

«Я не буду требовать от него покинуть место убежища, – думал лесник. Я не ставил ему ловушку, в которую он добровольно попадет. Если он и сел в лужу, то ему все же не стоит знать, что именно мне пришлось наблюдать, как он опускается все ниже и ниже». Были и другие помощники лесника, и каждый из них мог быть на его месте у рыбного пруда… Помощник лесника не хотел делать ничего, что могло бы вызвать похвалу или осуждение. Той ночью ему нужно было только подождать, еще парочку долгих часов и тогда Руди стал бы, наконец, совершеннолетним! Как бы он задул свечи на своем именинном пироге после такой ночи?

Хотя дядя при свете луны сразу же признал своего прежнего товарища, сам он надеялся остаться неузнанным. Если бы он выдал себя, чтобы избавиться от своего неудобного положения, то привел бы, чего доброго, своего старого друга в конфликт с совестью. Ему было бы легче сдаться незнакомому человеку, с которым его ничто не связывало. Тому охраннику, который бы, не будучи ему ничем обязанным и без последующего раскаяния, только выполнял свой долг. Итак, браконьер надеялся спастись бегством неузнанным, и все глубже прятался в камыше. Вода с каждым шагом становилась все глубже, и вскоре помощник лесника вряд ли мог бы его выловить. Между тем лесник начал думать, что ночь оставила его в дураках. Нет никого, кроме зверя, который чувствовал себя потревоженным. Ондатра, которая нырнула в воду. Невозможно, чтобы человек при такой низкой температуре прятался в рыбном пруду.

Но небольшой шанс всегда есть. Маленькому человеку, и это было известно Зайделю, нужно вести себя тихо и уметь ждать. Так, браконьер невидимый для лесника, стоял по пояс в ледяной воде в камыше. Может быть, нужно было пойти по дну пруда и скрыться в лесу на другом берегу? Но в каком бы месте на берегу он ни оказался, помощник лесника опередил бы его. Он обежал бы пруд быстрее, чем Зайдель был в состоянии его пересечь. Зачем, вместо того, чтобы спрятаться, легкомысленно выдавать себя бегством? Так, в бездействии он проводил часы, постоянно боясь оказаться узнанным.

В ту ночь было безветренно, и небо поначалу еще безоблачно и звездно-ясно; на открытой водной поверхности пруда начал постепенно образовываться ледок. Тонкий, как пластинка, нежный и ломкий. Помощник лесника знал: утром на ветках деревьев появится иней. Снова в районе ненадолго установится холодная погода. Но непродолжительное вторжение заморозков не повредит свежим майским росткам на вечнозеленых деревьях. А Зайделю? Утром ему стукнет 21 год. Утром он станет совершеннолетним.

Зайдель, боровшийся со сном, больше не чувствовал холода. Зато холод до костей пробрал лесника, хотя тот сидел в сухом месте. Лесник постоянно поднимался, топтался на месте и стучал себя руками по плечам. В эти моменты, и это было известно браконьеру, он не мог держать ружье, дуло которого было направлено в камыш, в своих одеревеневших руках. Чтобы открыть бутылку с брантвейном, ему нужно было положить ружье в сторону. И скоро вино должно было кончиться. Зайдель был настороже, от него, едва живого, ничто не ускользало.

Вскоре совсем стемнело. Луна закрылась тяжелым облаком, и хотя один не видел другого, они были друг от друга так близко, что браконьер слышал легкое щелканье, когда помощник лесника открывал и снова закрывал крышку своих часов, подаренных на конфирмацию крестным отцом. И для него время, казалось, остановилось. Он все чаще вытаскивал часы из кармана. Все чаще выпивал глоток из бутылки. А иногда еще пытался насвистывать простую мелодию, которую Руди хорошо знал и тоже мог бы подтянуть. «Если бы я не узнал его сразу», – думал Руди, мог бы теперь быть в безопасности!» Помощник лесника никогда не досвистывал маленькую песенку до конца. Он все время обрывал ее на том же самом месте. Всегда после того, как бросал внимательный взгляд в камыши, который спокойно колыхался на легком ветру. Неприятное чувство овладело им, несмотря на свое преимущественное положение. Помощнику лесника вдруг захотелось уйти отсюда подальше. Внутри он все меньше чувствовал согревающее действие брантвейна. Свой табак он выкурил еще раньше. Приятное чувство уюта, которое обычно доставляли глубокие, приносящие наслаждение, затяжки, в эти часы исчезло. В течение ночи и ружье стало ему в тягость, он положил его на плотине рядом с собой в траву.

И тут Зайдель понял, что ситуация изменилась в его пользу. Что тут было размышлять? И самая длинная ночь когда-то кончается. «Еще темно; от наступающего дня, несмотря на свой день рождения, мне ждать нечего», – сказал он себе. Натянув шапку поглубже на лоб, он думал остаться неузнанным. Охранник никогда не узнает, что его друг был вынужден прятаться от него. «Сейчас я вылезу, и он пожалеет о своей опрометчивости и все же будет рад, что и для него ночь тоже закончилась». Но он не хотел действовать ни необдуманно, ни поспешно, ослепленный ликованием. При подъеме на плотину он хотел действовать осмотрительно, чтобы не споткнуться о лежащее в траве ружье. Чтобы ему, пока еще не обвиненному, против своей воли не пришлось взяться за оружие.

Ему казалось, что старый друг, поворачивающийся к нему спиной и совершенно отвернувшийся от него, еще раз протягивает ему свою руку для помощи… Теперь, теперь, именно теперь! Но тут время остановилось. Воля и действие в эту ночь не желали соединяться. С этого момента желание осталось лишь желанием. В эту ночь, когда наступили заморозки, когда лунный свет посмеялся над анонимностью лиц друзей, дядя перестал ощущать свои ноги и его здоровье уже не восстановилось.

 Только в местности, удаленной от места события на несколько деревень, рассказывалась подобная история, но звучала она совсем по-другому. Пребывающий в пруду для разведения рыб в результате вынужденного заточения был еще и рогатым. Потому что ничто другое подвигло помощника лесника найти удаленное местечко на берегу пруда, как перспектива любовного свидания. Тайная встреча с обрученной друга, дружеские отношения с которым закончились. В ожидании незаслуженных, запретных радостей он не заметил браконьера. И вот, в эту майскую ночь ветреница, возможно, из-за перемены погоды, заставила напрасно себя ждать. Возможно, она намеревалась снова примириться с Зайделем, не подозревая, что в наступающей ночи рыбный пруд навсегда лишит его способности к деторождению.

Еще некоторое время, но все-таки не так долго, помощник лесника ждал у пруда. Куря трубку и часто глядя на часы. При этом ему бросилось в глаза, что вода в пруду все больше зарастала бурьяном. На мелководье лежал мусор. Возможно, мешок с тряпьем. Зачем наклоняться, зачем мочить ноги? … От глаз браконьера, скрывающегося за камышом в его холодном убежище, видимо, ускользнуло, что помощник егеря беззвучно покинул поле боя. Так как дядя его больше не видел, он подозревал присутствие того везде. Ему казалось, что помощник лесника вызвал подкрепление, и пруд превратился в озеро, широкое и непреодолимое, окруженное с берега учениками лесника. Последней искрой надежды, прежде чем браконьер потерял сознание, возможно, было: «Если они долго простоят несолоно хлебавши, то и их отзовут».

Один рано встающий житель деревни, как рассказывают, вытащил его утром из уже наполовину замерзшего пруда. Невероятно, но его нашел собиратель грибов. Человек, который вопреки разуму ранним утром после такой холодной ночи пошел в лес. Которому, несмотря на неблагоприятные предпосылки, улыбнулось счастье грибника. Никто не считал это возможным. И даже Руди. Его мировоззрение не находило объяснение чуду. И тем не менее это было чудо. Едва грибник срезал гриб, на него уже смотрел другой. И так он, спеша от находки к находке, дошел до пруда. Именно мухоморы, к тому же в свежевыпавшем снегу, указали путь спасителю.

Городок Линдлейн. Человечек в большом колпаке. Эпигон кидает чужие кисти в траву. В покинутом холле фабрики искусство оказывается вне контроля. Прощание.

Есть слова и обозначения, которые возникают вопреки здравому смыслу. Линдлейн, так назывался городок, в котором Бальтазар провел свою юность и затем понапрасну и свои лучшие годы жизни. Кто рассказывал о городе, тот называл его «маленьким крупным городом». При этом тот был ничем иным, как несколько разросшимся маленьким городом. Место, которое быстро становилось своим и которое после некоторого времени привыкания к нему не могло предложить ничего нового.

В этом большом маленьком городе, в котором кроме университета, Академии искусств и устраиваемой два раза в год ярмарки не было ничего особенного, время от времени на одной из улиц появлялся броско одетый человечек. Казалось, он всегда спешил. Он нигде не останавливался и никто не видел его дважды на одном и том же месте. Маленький человечек в большом колпаке бродил по городу уже с давних пор. По ночам он без устали ходил по стоптанным тротуарам в одном направлении, не сворачивая ни вправо, ни влево в одну из множества прилегающих улиц. Так что казалось, что он стремится к цели, которая была вдали. Он производил впечатление человека спешащего, который хотел быть вовремя в своем таинственном пункте назначения. Он никогда не говорил о своей цели,  находившейся далеко и к тому же всякий раз в другом месте. Он шел беспрестанно, казалось, не уставая, и тем не менее никогда не выходя за пределы этого ограниченного в пространстве города. Его походка была ровной, шаги впечатляли соразмерностью. Частые марши, предпринимаемые скорее по привычке, чем по необходимости, казалось, не были ему в тягость. Он больше производил впечатление человека, только что отправившегося в дорогу…

Превращение жениха. Убранный в подвал, постоянно напрасно переписываемый, неизвестный шедевр. Пекинесы из Толедо.

Маленькая, треугольная площадь, прохладная и плохо освещенная. Несколько деревьев, ящик для мусора и скамья. Кошка медленно пересекала  площадь. На углу был молочный магазин. Дверь была открыта и можно было видеть несколько нагроможденных друг на друга ящиков. На длинной стороне треугольника площади, в стене без окон был простой портал, задний вход в конвент. Ворота, состоящие из крупных брусов, были закрыты из-за ремонтных работ. Время от времени рабочий на тележке вывозил в поле строительный мусор. Бальтазар, сидя на скамье, закончил читать и спрятал тонкий, плохо переплетенный томик под названием «La Conmutacion» в мешок, висевший через плечо. В задумчивости  поднялся со скамьи. Он прочитал странную повесть, последние строки которой гласили: «Прошло много лет. Невеста до сих пор красива».

 Чего только не бывает; например, эта короткая история – была ли она на самом деле? Кто знает? Тот, кто ее записал, не мог ее выдумать. И только тот, кто, как Бальтазар, однажды увидел страну Гундинамарку, не усомнится ни в едином слове. Это было странное превращение сторожа в собаку.

Хесус Хеме Дуке, сын безземельного высокогорного индейца из 

деревни Фусагасуга, нашел работу в службе охраны. Его обязанности были просты. Собачьи чашки для корма должны сиять от чистоты, прежде чем на рассвете их снова наполнят кровавыми отбросами из скотобойни. Все, что от него требовалось, – наблюдать и ходить взад и вперед с собакой по Калле 64 на севере города, где находились лучшие квартиры. Час за часом, день за днем, днем и глубокой ночью, год за годом. Жители квартала, зажиточные профессора из университета в Андах и уважаемые поэты, среди которых и писатель, сочинивший рассказ, чувствовали себя увереннее с тех пор, как сторожа водили с собой дрессированных собак. Поскольку то и дело сторожа вместе с ворами обделывали свои делишки, и иногда, вместо того, чтобы остановить негодяев, за небольшую мзду закрывали на все глаза, жители больше доверяли лояльности собак. С некоторых пор люди стали замечать, сначала с улыбкой, а потом с презрением, что именно неподкупные сторожа поразительно походили на своих собак. Они все больше уподоблялись друг другу, как характером, так и внешними признаками. Считалось, что со временем сходство еще больше усилится. У одного больше, у другого меньше. На каждом человеке профессия оставляет следы, и дела определяют его облик.

Для Х.Х. Дуке эта схожесть с партнером уже в начале его карьеры была многообещающей. Как все индейцы пуэбло, он был маленького роста, и тем не менее при ходьбе проявлял большую выдержку. Он был молод, и его тело почти без устали формировалось в соответствии с предъявляемыми требованиями. Какой бы облик оно приняло на вершине его карьеры? Друзья говорили, что он потерял свое лицо, подписав контракт. Служители становятся похожими друг на друга, особенно в униформе… Каждое утро,  начистив сапоги черной ваксой, индеец рассматривал свое лицо в зеркале для бритья. С каждым днем, как ему казалось, оно становилось немного жестче. В носу и ушах появились темные волосы. Грудь, спина и даже конечности покрылись волосами. Заметное слияние с доверенным ему животным уже давно началось. Не было ли это совершенно особой гармонией, когда хозяин становился похожим на свою собаку? Один понимал другого, не произнося длинных речей. «Наступит день, – говорилось людьми в шутку, – когда их уже не отличишь друг от друга». 

Во время своих обходов лучших кварталов большого города Санта Фе в далекой Гундинамарке, вблизи экватора, в высокогорной саванне, у индейца, кроме собаки, не было никого, с кем можно было бы поговорить. Охраняя дома зажиточных людей, он был наедине со своей дрессированной собакой. Животному неизвестно, что такое время. Для животного все дни превращаются в один день, когда одолевает голод, жажда и сон. Так и для Хесуса время потеряло значение. Он следовал служебным указаниям, не понимая их. Ему было запрещено курить трубку или плевать на тротуар. Ему следовало отказаться от любимых привычек. Все более чужими для него становились старые песни, вдали от дома он забыл друзей, добрые слова и, так как ему для несения службы требовалось произносить лишь несколько звуков, наконец, он забыл и свой язык… Превращение происходило невероятно медленно. Те, кто видел его ежедневно, не замечал этого процесса. Потому что как бы внимательно мы ни смотрели, мы не увидим, как растет трава. Он ожидал своего превращения с нетерпением и едва ли мог заметить, как в его лице исчезла последняя искра гордости и как в его голове пустота и хладнокровие вытеснили последнее чувство волнения.

Еще быстрее, чем его дух, к переменам было склонно его тело, чтобы принять свое новое предназначение. Чтобы соответствовать требованиям, оно незаметно подвергалось непрерывным изменениям. Хесус Хеме Дуке взял за образец собаку! Он подражал ей. Его движения стали едва отличимы от движений своего постоянного спутника, и вскоре его походка стала совершенно собачьей. Хесус Хеме ходил крадучись, опустив голову и высунув язык.

_____________________

© Günter Richter (Гюнтер Рихтер) - текст

© Андреюшкина Татьяна Николаевна - перевод с немецкого, предисловие, справочные данные об авторе