Продолжение.Часть 1 см. в предыдущем номере 14(232) от 15.08.2011: http://www.relga.ru/Environ/WebObjects/tgu-www.woa/w...;level1=main&level2=articles

 

 

1.

 

Как фанатически бездарен мир!

Где-то далеко остался папа, очень желавший тебе входа. Чтобы доказать. Чтобы твоим прорывом доказать... убедить этот фанатически бездарный мир.

Вырвавшийся из скрюченных пальцев эротомании, ты молча 

обращаешься вокруг своей оси, расходуя силы души на ненависть, а зоркость - на поиск любви. Ты пытаешься докричать сквозь все бинты и заглушки, что не собираешься еще раз поиграть в искусство, а намерен сообщить на этот раз что-то совсем неигрушечное, что-то важное....

Но тебя продолжают измерять в рост и ширину, соотносить и взвешивать, высказывать пожелания, по исполнении которых ты, может быть, и подвергнешься любви. То есть, тому одноногому и горбатому, которое у них именуется “признанием”. А у них нет ничего другого под грифом «любовь».

Ты этого хотел, папа?

Но они же только соглашаются, как ты не понимаешь?!

“Признание” означает всего лишь согласие. 

Лишь терпение. 

Они согласны терпеть авторитетно заявленное, удостоверенное кем-то, кого до этого тоже кто-то удостоверил. 

Черная метка “признания” переходит из одного разжатого в другой разжатый кулак. Жетон на вход. И связанная с борьбой за этот жетон похоть, то есть мастурбация о чьи-то суждения. Привычное дело раба. 

Сладкое чесание мозолей под неснимаемыми кандалами.

Привычное тело раба.

 

Большой и лысый. 

И только сорок лет. 

Мужчина, которому никто ничего не обещал. 

Которому мать молча отдала пишущую машинку. 

А больше никто ничего.....

И теперь возьми в руки плохо формованный мировой квадрат. Это и есть твоя голова, в которой ничего не сходится. Возьми и постой на воображаемом краю. Ведь только сорок. Еще не близок тот настоящий край, когда уже ни до чего нету дела, когда только карабканье и царапанье. Когда только бескомпромиссная борьба за каждый следующий вдох.

А пока постой на воображаемом краю с квадратом головы в осточертевших руках. Чего ты ждал? Ты ждал чего-то?

Грубо отдавшись в мембранах висков, прошли поезда. Их было немного и они прошли. Пути опустели. Спотыкайся сколько влезет, - шпал довольно.

Попробовал трубить, изображая поезд. 

Получилось как у слона, отбившегося от стада. 

Но здесь не охотятся на слонов. 

В тебя даже не стреляли. 

Ты трубил, пытаясь привлечь..... 

Вот, мол, тут происходит что-то важное. 

Но не нашлось на тебя даже браконьеров. 

Одинокий слон требует слишком вдумчивого прицела. К чему преследовать индивидуальные петляния? Легче загнать стадо. И белые бивни твои сверкают в опустевшем воздухе благородной ненужностью.

Нет у тебя ни желания спать, ни желания жить. Только квадрат головы в осточертевших руках и ужас от того, насколько еще далек от воображаемого настоящий край.

 

 

2.

 

Пойти пройтись... познакомиться с осенью...

Развернуть на минуту привычное свое одеяло.

И ты увидишь желтое пятно березы на серой заводи погоды. Тихое трепетанье асфальта, ставшего дном. Пейзаж гибнет от отравления ненужной красотой. Воздух напитан миазмами отчаяния. Жизнь содрогается от хлестких пощечин проносящихся машин. Дела сглотнули проворный люд, и день стал равен ночи. В глазах редкого прохожего дикий вопрос. Он не знает, что делать ему с этой короткой неизбежностью идти пешком.

Всё одинаково. 

Слушая в листвах, ты припомнишь все листья, в которые вглядывался, стараясь заметить раздвоенный язык ветра в шипящем качании масс.

А через ряд - бездвижная хвоя, почти черная от воды пробежавшего дождика.

Чувство, которое мир вызывает во мне так отталкивающе, что стыдится собственного уродства. Так отравлено стыдом, что едва может выразить себя.

Почти не разжимая гримасы отвращения..............

И так стоять среди непрерывного ропота говорящих. 

Среди ропота непрерывно говорящих.

Какие характеры?... 

Какой там еще сюжет, когда ужас этого зрелища... этого слышища..................

Они приказали не сметь себя любить. 

Они приказали.

........так нанести рану. Только так и сумели они нанести незаживающую рану каждому отмеченному. Да. Так. Взорвать лазер твоего неотвязного взгляда, подставив под него зеркальце обратного зрения. Вернув его себе самому. И вот твои глаза встретились с твоими же глазами. Совпали лучи. Ты ничего не поймешь, ослепленный самоизлучением, но сгоришь ты от стыда за них... за них, которые приказали тебе не сметь любить себя, которые видели твой взгляд, которые переживут его и будут дальше корчиться в этой червивой каше, после того, как ты уже выгоришь до недр. 

Счастливец-гений... беспокойный романтик, тот подвесил бы к небу какую-нибудь немыслимую ноту во влажной цедре альтерированного трезвучия.......

Увы... немного радости оставлено тебе:

из слов немногое,

из звуков кое что...

из окна ночное дыхание и эти высокопарные слова, за которые тебя презрительно охмылит эстет, а моралист упрекнет в подонстве.

Тотальное несчастье людей глубоко и уродливо. 

Их связи завистливы и корыстны. 

Это цепи, которыми они дышат... душат друг друга, пытаясь высвободиться и полюбить. 

Дай им Бог хоть друг друга полюбить когда-нибудь! 

А ты, отмеченный, и не раcсчитывай!

Тебе - только зеркальце обратного зрения под лазер взгляда... только плавлèние под собственным лучом, и слабая ночная свобода в мире спящих людей и бодрствующего неба.

 

 

3.

 

Проснуться, - и русская деревня.........

Ну ладно, пусть украинская. Я русской-то и не видал никогда, если не считать того страшного и черного, которое звалось Анастасьевка и лепилось гнилостно при дальневосточной дороге.

А вот проснуться и... деревня. 

Травка, растущая прямо из детства, вбирает старый забор.

Ниоткуда так солнце не светит, как из детства. Оно оттуда нежное, и мошки тепло гудят... и луг. И голова у тебя кудрявая, и годочков твоих - четыре, и ничто еще не коснулось. Всё в дальнем гудке, в какой-то рокочущей потенции. Уже несется где-то, но мир твой еще свернут и тих.

Свернут и тих.

Без лысины, которую на тебе протерла сорокалетня ноша, без этой до тошноты конкретной Европы, где всё уже есть и потому тебе здесь нету места. Без дегенеративных эмигрантских лиц, напоминающих тебе о твоей собственной дегенерации.

Нет, не жалею! Но живу этой новой тайной, этим теперешним кошмаром, до которого из детства дотягивается травка, а на нее наезжает почти бесшумно автомобильный германский рай.

Что осталось тебе?

Этот вопрос особенно уместен, когда ничего не осталось. Ни звука в лире, ни даже просто веры в то, что он еще вернется. 

Нет, правда, и сожалений. 

Уверенности нет, что всё то (“ТО”)... было правдой.

Может надо проститься с литературой? Не с этим ежистым писанием, которое одно еще держит тебе позвоночник, а с литературой.

Литература!

Литература?

Да кто тебе вообще сказал............................

“Если мы, господа, занимаемся изящной словесностью.....”

Изящной словесностью??????

Её, - изящную словесность, - подняли на штык самые маленькие и размахивают во утверждение свое. Но они размахивают трупом!

Да, господа! Вы давно уже размахиваете трупом, потому что не надо ничего поднимать на штык! Поднятое на штык делается трупом. Нельзя заниматься изящной словесностью! Нельзя преследовать изящную словесность, господа! Ее нельзя добиваться... её, может быть, вообще нельзя сознавать!

Танцуют карлики. Долгий танец. Старая карикатура. Давно уже протухший разговорчик... пререкание об эстетических подробностях..........

Великие поэты!.........

Великие поэты это те, что написали величайшие, бесстыднейшие на свете банальности: «таков поэт... орлу подобно он летает», «...сердце вновь горит и любит....», «...о ты, последняя любовь, ты и блаженство и безнадежность...», «настанет день, когда и я исчезну с поверхности земли...», «в себя ли заглянешь, там прошлого нет и следа...», «поговори со мной еще немного, не умолкай до утренней зари...», «улыбнись, жизнь ушла безвозвратно».... 

Да-да, товарищи карлики! Великие поэты еще и не до такого договаривались: «О, Господи, и это пережить, и сердце на клочки не разорвалось», «...и наша жизнь стоит пред нами, как призрак на краю Земли...»...

Да, да! Товарищи карлики!

Не надо поднимать на штык предпоследнюю чушь, когда сердцу уже открылась последняя правда! Не надо сладострастно утолять свою импотенцию ощупыванием эстетических заветов! А вот вы лучше спросите себя, на сколько дней хватит вас простоять в обнимку с последней правдой! А?

Товарищи горбатые..................

Вас горбит стыд. Великий эстетический стыд. 

Ваша немощь - горбатость ваша. Нет... не разогнуть вам вашего горба! И малое, мельчайшее, - удел ваш горбатый. Потому что в величии есть бесстыдство, гордость выстраданного заблуждения, безоглядность самораспятия перед лицом открывшихся тайн... эксгибиционизм открывшихся кровотечений. 

Святая любовь к банальности и бесконечному ее повторению, 

Самораздирание ран. 

И всё из-за того только, (только!), что нет сил скрывать, что «наша жизнь стоит пред нами, как призрак....»

Лишь тот, которому очень больно, не боится банальностей. Остальные занимаются “изящной словесностью”.

Ненавижу я вас, товарищи карлики! 

Вы - секундные обозначения на циферблате. Вы - тьмы секунд пустоты - задавленного крика... - перерезанного горла. 

Вы - вечная удавка поэтов.

 

 

4.

 

Выходишь и видишь.........

Нету неба и нету земель.

Недодутый воздушный шар. Чуть-чуть не хватило взлететь. Или окончательно приземлиться.

А горы несут леса. 

Несут снега.

А блюда несут пески.

И кратеры обещают когда-нибудь неостывший короткий рай. Подогретый оазис.

И не добычу стерегут хищные звери. 

Тишину.

И солнце не могло еще обуздать пленительную свою округлость, и кошенное поле детства всё еще свиристит чем-то неугомонным, чего ты так никогда и не обнаружил в травах, а просто поверил, что оно там есть... раз свиристит.

Весь божий мир, от самой низости до самой святости, висит... уже на вздох от греха, еще на вечность от света. Но и светится и грешит. И умереть не дает красотой своею, и срамом своим не дает жить.

......... выходишь и видишь.....................

 

 

5.

 

Когда я думаю................................

об искристых блюдах морей, о шерстистых спинах гор, 

когда в меня забредают призраки кругосветных или еще более дальних странствий, - тогда сам собой задается вопрос: “Почему ты здесь?”

Почему в закупоренной бутылке?

Но космос таится ответить. 

Разбуженных не будят, будят спящих.

Напрасно будят.

Да будет светел спящий.....

Да будет безответен вопрос.......................

Пусть реже думаются мне блюда искристых морей, пусть не шевельнутся шерстистые спины, и кругосветные призраки пусть уйдут из моих преддверий.

Закупоренная бутылка – разгадка вечного сна.

Ну и что же, что в неё было вложено главное?

В водах она - лишь пропадающий блик.

 

 

 

6.

 

            А действительно, как пахла эта природа?

Невидимое шевеление жизни... осторожное перелистывание пальм.

Массандра лежала, притаённая к склону горы. 

Именно лежала, несмотря на весь свой очевидный уступчатый вертикализм. 

И тополи... и рододендроны... и свечи совсем уж диковинных произрастаний...........

Но она лежала, как кошка, подобрав лапки под пушистую грудку.

Ну конечно... конечно же ты не помнишь! 

Та женщина, которую ты приехал извлечь из под вороха осыпающихся сомнений...... ты даже не помнишь, какой запах отделялся и взлетал от ее волос.

Она часто плакала в те дни. 

И ты тоже часто плакал. 

От раздражения, от неисполнимости простой и мужественной задачи. От стремительно осыпающихся сомнений, из под которых ты приехал ее извлечь.

Но ресторан пах жареной картошкой. 

Это ты помнишь точно? 

Точно! 

И поневоле так же пахла улыбка женщины, сошедшей с ума от счастья и неизбежного чувства вины. 

Да, жареной картошкой пахло в этом ресторане, свисавшем вниз огромными люстрами. В этом ресторане, где она не хотела танцевать, а ты не хотел, но был обаятелен, потому что тебя обязывал твой светлый пиджак.

Ей так хотелось спрятаться за неосуществимую мечту о жизни у моря. И она тебя хотела видеть близким к морю, то есть, присоединить любовь к любви. Она хотела, чтоб ты был, но чтобы оставил ее домогательствами, она явно ждала от тебя чего-то значительно более чистого, чем ты способен... 

Ей казалось, что так сомнения будут сыпаться менее стремительно.

Всё с нами останется. 

Ее вина с нею, а с тобой твой позор несмываемый. Ничем не смываемый... ни нежностью, ни открытием души человеческой в женском теле, которое теперь, - проснувшись среди ночи, - ты можешь созерцать без непременных ослиных последствий, с одним только музыкальным переживанием спящей рядом прекрасной линии.

Всё останется с нами. 

Как рана, которую объявили зажившей просто потому, что ничего больше не смогли...

 

 

7.

 

......утро истребляет душу

новизной пробудившихся вод.

.......................... всё, что в цвету, и мальчик, заслонившийся ладонью от нестерпимого блеска.

Утиные хвосты торчат из воды.

...................................................и плесканье.

По ту сторону пруда бежит китайский пес.

Судорога вновь испытанного..................

Мне молчать

Забыть всю ночную правду, весь стыд и непоправимую ясность.

Велосипедисты весело катятся.

Утки отряхают солнечную пыль.

Жизнь легко побеждает правду.

 

8.

 

Трудность смысла жизни написана.....

на ее уродливом лице.

Это лицо скуки, лицо тяготы... лицо каждого тошнотворного дня.

Когда мы думаем, что смысл жизни – в страдании, мы тоже ошибаемся. Страдание есть духовный акт, внутреннее действие, а жизнь страшна именно отсутствием всякого действия, чистой бессюжетностью, голой бессмыслицей.

Мы себе цели ставим именно потому, что жизнь не имеет целей. 

И смысл ищем потому, что жизнь не имеет смысла..............

Неужто же чистая тягота?

Неужто забота заботы ради...?

Неужели всё то, что мы можем, не нужно, а нужно лишь то единственное, чего мы не в силах - пережить бессмыслицу?

 

...............................тихая и сырая улица имеет свой взгляд на проблему смысла жизни. Этот взгляд – тишина, отороченная каймой щебета с редкими узлами вороньих криков.

Как мраморно неподвижны деревья. Но и в них гуляет какой-нибудь досужий ветерок.

Чистая тягота?

Непрерывная казнь?

Непостижимая вина......................

Дерево с красной листвой.... бархатная елка.... мелкие шажки опрятной германки.

В едином воспоминании – всё!

Фантастичность памяти в том, что она в порыве щедрости способна вернуть сразу всю прожитую жизнь. 

Вплоть до звуков и запахов. 

И задышит немецкая сырость дальним украинским детством.

Молчи земля, молчи природа. 

Вся жизнь молчи... скрой от меня смысл... скрой, что нету смысла!

 

Как тихо, должно быть, если слышен павший лист.

 

 

10.

 

Этот день ты запомнишь надолго......

Не потому что был дождь, под которым ты мок... о, не потому!

И не потому, что бродяга на лестницах метро попросил у тебя сигарету, и ты дал ему сигарету, и предложил огня, и простился, и..... долго потом стоял в пяти шагах от его равнодушной спины.

И не потому, что собачка ловила мячик и клала его у ног оборванца-хозяина, а потом ложилась у миски для милостыни и смотрела тебе в глаза... неотрывно смотрела.

И не потому, что волна твоей нежности висела, так и не выплеснувшись, над толпой порядочных граждан.

Что - милостыня... что – эти копейки, которые в смущении сердца бросают люди человеку и его собаке!

Я чувствую в людях большее, я чувствую в них потребность всемирного объятия, слияния... прощения друг другу... 

наконец прощения 

......после стольких преступлений, после столькой крови и стольких страданий, которые они наносили друг другу, причиняя лишь самим себе.

Этот день ты запомнишь!

Чем-то сокровенным ты навсегда останешься стоять там, прижатый спиной к колонне, с сигаретой в дрожащих пальцах, весь одураченный толстыми линзами слез, весь перевернутый отчетливым чувством Бога, вот тут, теперь коснувшегося тебя своей благословляющей ладонью.

Только лишь коснулся! 

Но как из раздавленной виноградины от эфирного этого касания из тебя вытекает простое и облегчающее сознание, что никого и ничего не любишь ты на свете так, как людей. Что их всех хочешь ты поцеловать в несчастные головы. Что ты не знал себя и не понимал муки своей. Что жизнь твоя и мука твоя, - это неосуществленная любовь к людям, это неумение твое и трусость твоя выйти к ним с простым признанием в любви. Ты уединился в свою жизнь, в свои странствия только для того, чтобы постоянно думать о людях ...сочувствовать им ...страдать в разъединенности, пухнуть и исходить паром поэзии от закупоренности любви.

 

 

11.

            

           Кофе – утренняя процедура каждого дня.

Напротив старик, читающий газету.

Его жизнь может оборваться сейчас. 

Сегодня.

Он читает газету.

На мосту – некрасивая старая собака в наморднике. Она стоит в нерешительности и вертит головой. Бежит туда... потом сюда. Возвращается, оглядывается и стоит.

Зачем жить, если нельзя помочь одинокой собаке... потерявшейся собаке... умирающей собаке. Зачем жить, если человек предсмертный - человек седой и изношенный - человек на пороге тьмы, читает газету, а заблудившаяся собака испускает такую страшную волну отчаяния, как будто не только она, но и мост с рекой, и город вместе со мной, моим утренним кофе и читающим газету стариком, - как будто всё это и все мы уже летим ужасающим кубарем куда-то.... 

Куда-то в кромешный низ, судя по притяжению чего-то черного и твердого... чего-то зияющего.

Зияющего где? В метре? В миллиарде световых лет?

Где?

Не видно.

Ожидание удара об это черное и твердое ежесекундно. 

Ужас незнания своего положения во вселенной непереносим и непрерывен. Он не страшней смерти только потому, что нет вообще ничего страшней смерти.

Или есть?

Чем окажется в минуту падения то твердое и черное? Стеклышком микроскопа, на котором некий чудовищный экспериментатор неспешно изучает оставшиеся от тебя брызги? Или теплой ладонью Всевышнего, который улыбнется и спросит: “Тебе было страшно....?”

Да хоть чем-нибудь пусть окажется!!! 

Хоть чем-нибудь, что представимо! 

Это еще не страшнее смерти. 

Это всего лишь так же страшно как смерть. 

Но есть более страшное - разбиться о пустоту, разбиться о ничто, которым оказалась бездна.

Нет... и это не самое страшное!

Самое страшное: узнать, что бездна, которая тебя пожирает, бездонна, и что падение твое бесконечно.

 

 

12.

СВИДАНИЕ

 

Трамвай стучит. 

Я еду к сыну.

Сквозь долгий и уродливо промышленный район стучит мой трамвай.

Наивное румяное чувство предстоящей встречи пытается выпрыгнуть из аккуратно сложенных лодочкой ладоней.

Жара ударила мир сверху и сделала его плоским. 

Даже рельсы втиснулись глубже в брусчатку, рассчитывая на подземную тень.

Моя остановка – Бирмингемштрассе, но это не в Англии, это всё тут же, во Франкфурте, где мы празднуем на Майне нашу эмигрантскую независимость. 

Рельсы... 

рельсы.... 

сетки ограждений.... трамвай укатил. 

Три светофора, - сложный переход. 

Тишина обложила безлюдный полдень. 

Жарко звучать. 

Всё жарко.

А вон они, окна..... Там живет мой сын и моя бывшая жена. Первый этаж, - эрдегешосс - балкон прямо в лужайку. Сквозь створки мне издали виден их обед. Из темноты комнаты выступает лоб мальчика. Он в майке. Он жует довольно капризно что-то явно ему навязанное. Как сладко идти на этот портрет. Наивное румяное чувство снова пытается выпрыгнуть, но вдруг замирает, съеживается и.... ладони пустеют. Пропало. Его легко спугнула изменившаяся картина в окне. Спина жены и бородатое лицо напротив.

Мой сын обедает... нет... мой сын живет в чужой семье.

Жизнь нечаянно приподнялà крышку, а под крышкой - змеи взрослых чувств.

- Здрасте! -

- Привет... привет.... -

Все улыбки натянутые. 

Только мальчик совершенно честно соскакивает со стула, описывает круг восторга по комнате и обрезаный родительским благоразумием неохотно водворяет себя за столом. Он и так кушать не хотел... а тут папа пришел. Редкая и от этого еще более увлекательная большая игрушка.

Обмены почерневшей мелочью вежливости.

Пустые слова.

Пятнадцать лет я спал в одной постели с женщиной, которая теперь так же уютно ухаживает за другим.

Пфениг за пфенигом сыплется скудная мелочь. 

Пойти, что ли, в детскую, поменять лампочку? 

Уже нет ни мыслей, ни чувств. 

Одна уверенность, - ты здесь лишний. 

 

.......................................и легко вкрутил новую лампочку.

- Нет-нет, спасибо ...отвертки у нас есть! -

Это сказал другой и пожаловался на отсутствие разводного гаечного ключа. 

Надо срочно уходить.

... в жару... в рельсы... куда угодно...

Мальчика уже одели в желтую майку и цветной картуз, загородивший от меня его лицо большим прозрачным козырьком.

- Ну, мы пошли! -

Сшагнули в неосвоенную глину новостройки, оставили чужих за спиной и остались вдвоем под недобрым солнцем.

- Папа, мороженое! - предупредил мальчик из под козырька, подарив мне настойчивое детское требование и радостный трепет от возможности его исполнить, а потом наблюдать эту облизывающуюся радость в шоколадных разводах аж до самого подносья. 

На трамвайную остановку прибыли мы уже в полном счастливом размазе. Мороженое подло таяло и текло по маленьким рукам, нарушая интимность губ со сладким холодом. Билетные автоматы - тоже приманка. Все до единой кнопки были нажаты моментально и многократно, так что тут же превратились в сливочное месиво, на котором вполне мог бы пастись целый пчелиный рой. Купить билеты не получалось. Огонек стоимости прыгал, испуганно меняясь. Наконец мне удалось отогнать мальчика. Уяснив, что здесь делать больше нечего, он опрометью кинулся на автомат рядом, и пока его пальчики месили еще одно кнопочное хозяйство, я успел бросить мелочь и получить два билета, - взрослый и детский. 

Детский... 

......................даже сумма, проставленная на нем, вызывает приступ нежности.

- Доешь сам... оно невкусное! -

На самом деле, оно просто растекалось. 

Я сунул в рот оплавленный остаток вафельного стаканчика, целясь ухватить мальчика за руку прежде, чем тот бросится на подъезжающий трамвай. У германского трамвая в боку, как известно, тоже имеется кнопка. Так что надо держать, а то бросится.

Кнопка нажата, дверь уступила и он ворвался в вагон. Но дальше кресла бежать некуда, и мальчик неожиданно замер в сидячем ожидании очередного занимательного движения жизни. 

Шпалы попятились, за ними попятился мир в окошке, мальчик забеспокоился и полез ко мне на колени, каким-то тонким чувством угадывая, что так будет лучше нам обоим. Ему - смотреть в окно, а мне - быть с ним.

....................................да, мне быть с ним. Тихо жить в этом непонятном счастье, ничем мною не заслуженном... даже отвергнутом теоретически и вот, вдруг, нахально впершемся в мою непредназначенную жизнь и даже пытающемся устроить себе обзорный пункт на моих коленях. За окном всё подряд убегало, и мальчик ловил убегавшее глазами, которые еще не очень привыкли к тому, что жизнь есть и всё время убегает.

Парк встретил нас громадными столбами тополей. Они мотнули головами в предвечернем бреду, и я узнал их. Это были те самые пирамидальные тополя, что не дают противного пуха, не хулиганят июньскими вьюгами. Это были те самые тополя, что сдержанно кланялись мне в смирном строю киевского бульвара, оставшегося по ту сторону эмиграции вместе с городом детства.

Мальчик уже вбежал на площадку атракционов и принялся обегать удовольствия. Лошадка на толстой трамвайной пружине... песочник... качели из автобусных покрышек на цепях... горка... покатая карусель, с которой тебя настойчиво сбрасывает в песок.

- Папа, качай меня сильно! - кричал он, ерзая на флегматичной качели, не желавшей проснуться и подарить ему ветер и выпученные глаза разгона.

- Сильнее, папа... сильнее! -

Я качнул разок, качнул другой и отошел в сторону. Меня приманила скамейка в тени. Участвовать в жизни мне не хочется. Хочется присесть и увидеть её со стороны. 

Вокруг возилась детвора. 

Поодаль кучковала молодежь, вооруженная пепси-колой. Нормальная вегетация. На них вовсе не действовала близкая угроза заката. Они вообще не замечали торжественных приготовлений солнца. Они не чувствовали дрожи тополей. Их не смущало зеленое и желтое на страшной синеве.

Мальчик бросил бесчувственную качель и тащил меня дальше... вон с площадки краткосрочных удовольствий в аллею над ручьем. Он бегал вокруг, дергая мои руки, как собака - поводок, требовал игры, а меня гипнотизировали тополя, и только хотелось всё время чувствовать рукой его затылок и худую шейку. 

И больше ничего. 

Остальное происходило внутри и чуждалось внешних движений. Пальцы чувствовали, как нетвердо еще держится яблоко его головы на тоненьком черенке, и сердце болезненно пропадало от этой мучительной неприспособленности жизни, с которой она вступает в мир больших тополей.

По ту сторону ручья самозабвенно метались два отпущенных на временную волю добермана. Они выражали взаимную нежность, сосредоточенно грызя поводки друг у друга. А рядом некто размеренно играли в пин-понг.

- Толкай меня в крапиву... толкай меня, папа! - кричал мальчик, в восторге забывая снаружи собственные слюни.

Как непосильно стареющей зрелости это неукротимое требование детства, чтобы что-то все время происходило. Каждую секунду. Неважно что... Еще неизвестно, что... 

Нет... непосильно! 

Не по силам зрелости, которая уже знает, что должно произойти и знает, что оно не произошло. И что то, чего быть не должно, то единственное, что никогда не должно... не может... не имеет права быть, - что оно произойдет обязательно.

Вздремнули над нами тополя. 

Верней, они стихли, напрягаясь перед страшным событием, которое люди по наивности именуют закатом. 

Эту молитву... это стенание души... эту ежевечернюю последнюю надежду.

Листва не шевелилась... горел луг... солнце, слабея, дожигало его шерстистую зеленую спину. И мальчик бежал по горячей шерстистой спине.... бежал, хлопая желтой майкой и посверкивая прозрачным козырьком. Ему надоело требовать меня к жизни, он утомился толкать мою отяжелевшую плоть. И побежал туда. 

Куда? 

Туда, куда знал только один он. 

Его туда звали травы и пространство. 

Он бежал и вдруг падал в траву. Падал и возился в ней непонятно,... необъяснимо. Опять бежал, и опять падал, и снова неутомимо вскакивал. А я медленно следовал за ним по обходной асфальтовой аллее, смущенный и опозоренный этим бегом куда-то... куда-то, где я не видел ничего, но откуда его что-то манило.

Что он видит там, где я ничего не вижу?

Забыл... я забыл... что говорила мне когда-то трава, о чём шепталась с моим детством, которое тоже хлопало майкой и неуклюже косолапило на бегу.

Мальчик был уже далеко и всё продолжал бег. Ему не препятствовала близкая середина луга, его не смущал уже видимый край. Он не знает ни середины, ни края... 

........он ведь только недавно еще... 

Вокруг неловкой его фигурки золотым нимбом светится моя любовь, которая способна выразить всё, кроме себя самой.

 

 

13.
Notre Dame

 

С реки дует.

Островок маленький, и потому дует с реки. Этот туго застроенный островок... это и есть Ситэ, и этот туго застроенный серый город и есть Париж.

И тебе нестерпимо скучно.

Тебе просто некуда ссыпать весь сорокалетний мусор ожиданий, которые раньше были чем-то летучим, а теперь - одно сыпучее мелко покрошенных надежд.

Мы идём в Нотр Дам.

Поворот, река, площадь.

Господи, да какой же он маленький! Серый! Обсиженный толпой, изгаженный мелким снованием. Даже на балюстраде над галлереей царей шевелятся интересующиеся. А что они там ищут? Может они там ищут то же самое, что я искал в отравивших мой мозг “умных” книгах, так уверенно повествовавших о перетекании ранней готики в зрелую.

Да не ищите! 

Не обнаружится в камнях то, что не обнаружилось в книгах! 

И серому парижскому небу не станете вы ближе... нет... не станете! Господи Боже ты мой, как это всё серò..................

 

Но внутри нас ожидало тёмнооранжевое дрожание сводов. 

Их равномерно качало свечами и раздававшейся музыкой. В освещенном подалтарье репетировался Бах к вечернему представлению матфеевых страстей. Толпа интересующихся равномерно втекала во мрак, моргая глупыми глазами блицев.

Там, в сердцевине трансепта, стояли и сидели на подиуме мужчины и женщины в разнопестрии повседневных одежд. Кто-то худощаво дирижировал серыми рукавами потертого свитера. Над свитером мелькали очки. Позже... вечером... всё это встанет и выпрямится, сделавшись чернобелым массивом хора, кузнечиком дирижера, лаковыми водами скрипок, отражающих готическое небо над собой. Но теперь всё было пестрым и неряшливым, и можно было вполне авторитетно презирать всю эту репетиционную возню. Так я и делал еще какое-то время, пока, наконец, не уперся моим тупорожием в очевидность происходящего.

Нас уже взяла музыка. 

Коварно... тайно... не спросив нашего согласия... не постучав, ничего не сказав и не интересуясь перетруженностью наших сердец. 

Она взяла нас у жизни, у серости... 

..........у повседневного смысла разочарований и эстетических наших скепсисов. 

Какие-то минуты мы еще плыли по инерции в общем ручье развитого туризма, но, поравнявшись с трансептом, остановили... нет....были остановлены и приказаны сесть. 

Дальше пути не было. 

Была толпа и был впереди заалтарный обход. Но пути не было. В глазах стоял только блеск свечей и мерцание воды, и надо было срочно садиться, чтобы не спутать перед собой. Настала пора остановить движущееся тело и вручить его тем же рукам, которые уже отняли душу.

И еще была минута последней защиты, когда можно было шептаться ненужными словами, чтобы скрыть... чтобы как-то втолкнуть назад под веки, в горло, всё то, что запрещало говорить, думать... видеть.

Пение распространялось, но не вширь, а вверх. 

Оно уплывало, карабкалось, ползло вверх по бесконечным пилонам и кривизне травей. Оно оставляло нам лишь подол ускользающего одеяния. За нашими спинами продолжал неутомимо течь ручей развитого туризма, а мы сидели среди малой толики других, как и мы остановленных и отнятых у интереса людей. 

Да... это были люди. 

И между нами и ими стояли слезы. 

Те, что лучше меня справляются с оптикой глаз, были больше похожи на интересующихся, но и они, наверняка, уже копили под ресницами готовность признания в том, о чем нескрываемо плакали мы. 

И их, как и нас, посетило короткое счастье, каким-то возмутительным образом вылупляющееся из вечной муки... из отчаянного человеческого знания: ничего, ничего... ничего не сбудется в этом туго застроенном Париже, в этом туго застроенном мире. 

Просто не сможет. 

Не сможет произойти ничего более важного, чем это... вот это, сейчас происходящее, направленное на сердце безошибочной рукой давно мёртвого Баха.

 

И раздробленные тайной водою свечи 

превратились в бенгальские огни.

 

 

14.

 

Тоска по прошлому стала саблезубым зверем.

Это совершилось в единый миг. 

Нипочему. 

Ниотчего.

Это произошло.

Она накинулась и разорвала душу, не успевшую и помыслить о защите.

Что?

За что?

Все лица жизни. 

Времена. 

Полная невместимость.

Всё предано во мне мной!

Я ничего не сделал..............

Никуда не успел...........

Зачем было всё, если ничего нельзя успеть?

Детские сандалики не стерлись. Они никогда не сотрутся. Но ты уже не вместишь свою измозоленную отвратительно старую ногу в это вечнозеленое ощущение.

Ты просто вырос из него.

Рвани себя за детство! Может оно лопнет как ворот душной рубахи?

И может тогда ты еще успеешь?

Тот плакал и помер.

И ты плачешь и помрешь. 

Сколько ни заклинай «всё, погубленное мной»... оно все равно погублено.

Всё погублено.

 

Они даже не остановились на дрожь твоих губ.

И судьба перестала быть загадкой.

 

 

15.
ПОСМЕРТНОЕ

 

Мы оба жили в предчувствии разлуки......

Мы жили в предчувствии смерти.

Мы не решались, не смели говорить об этом всерьез, потому что это было слишком серьезно.

Втайне мы тысячу раз прощались друг с другом. 

Мы обещали себе этим покой соглашенности: “Пусть,... пусть скорей случится то, что всё равно должно...... ” 

Мы надрывались внутренней мукой, пытаясь представить и стерпеть всё наперед. 

Стерпеть как уже случившееся... 

стерпеть... 

стерпеть и не думать.

Не думать... не думать же больше о смерти! 

И так злорадствует она над нами каждым завтрашним днем.

Господи!

Прости нам страх и зависимость.......

Прости нам нашу обусловленность смертью!

Разве равнодушие было бы лучше?

_________________

©  Борис Левит-Броун