На полигоне инноваций XX столетия языковое сознание образованных людей изменилось далеко не к лучшему: искаженное, нецелостное, оно отступает и сдает просвещенные позиции под натиском массовой культуры. На фоне общего состояния современных СМИ с трудом верится, что бывали у журналистики иные времена; что именно на газетно-журнальном поприще отечественной культуры 1820–1830-х годов был активно задействован феномен, которому мы обязаны золотым веком русской культуры Нового времени.

Золотой век. Период преемственного становления органично развитых сил отечественной словесности «от Пушкина до Чехова», назван так не случайно. Он продлился столетие и дал зрелые плоды, благодаря устойчивому равновесному развитию возможностей письменной / устной речи. Воплотился в жизнь принцип писать, как говорят, и говорить, как пишут. Эту формулировку задач современной книжности и образованности, предложенную основателем журнала «Вестник Европы» (1803) Николаем Михайловичем Карамзиным, всецело поддержали те, кто следовал по его стопам и называл себя карамзинистами, подчеркивая верность стезе, проложенной учителем.

Первой вершиной на избранном ими пути стала реализация журналистских замыслов Александра Сергеевича Пушкина. Гениальный поэт издавал вместе с друзьями и единомышленниками «Литературную газету» (1830–1831) и «Современник» (1836). На нынешний 2011 год приходится 175-летие основания этого журнала. Но юбилей почти никем не замечен. Само это показывает, сколь узки и скудны сегодняшние представления о том, чем был «Современник» для литераторов, которые деятельно заботились о том, чтобы отечественная печатная словесность не выродилась в словопрения безнародные, не калечила и не губила живую русскую речь.

Почему роль периодики как звена, способного служить надежным проводником и залогом сохранности алгоритмов естественной (эпической) передачи самобытных возможностей живого национального языка крайне слабо осознана теоретиками и практиками журнального дела? Причины кроются не только в том, что как отрасль самостоятельного знания теория журналистики явилась детищем XX века (первый колледж, в программе которого значилась подготовка к профессии журналиста, появился в Америке в 1921 г.). Недооценка карамзинско-пушкинского подхода к печатной словесности имеет более далекие исторические корни.

Непонимание было неизбежным на том пути, который отечественная журналистика избрала с 1840-х годов. Полемика по эстетическим и идеологическим вопросам устремила тогдашнюю периодику не в то русло, которое считали предпочтительным и деятельно прокладывали Пушкин, его старшие (Карамзин, Жуковский, Вяземский) и младшие единомышленники (Дмитрий Веневитинов, Иван Киреевский, Александр Кошелев и др.). Петр Андреевич Вяземский в статье 1847 года «Взгляд на литературу нашу в десятилетие со смерти Пушкина» категорически заявил: при Пушкине в журналистике было целое, но журналисты 1840-х подменили это целое более или менее мелкими дробями [1]. Подражая журналам европейским, отечественная текущая словесность увлеклась соперничеством «журнальных партий» («партия» от лат. pars – `часть` понималась как направление мыслей, ограниченное от других). Поскольку задачи идейно-смыслового самоопределения, стремление каждого отдельно взятого журнала выработать свою платформу взглядов и тем самым противопоставить себя иным печатным изданиям поглотили все, мало кто учитывал, что из-за подобных противостояний силы языка слабеют. И обширная картина отечественной истории предстает в обуженном виде: приспосабливая к определенным системам воззрений, ее «протягивают сквозь иглиные уши идей», иронично говорил об этом П. А. Вяземский.

Когда журналистика вторично перерабатывает сведения и идеи, выхваченные отовсюду, сколь бы значительным ни казался ее замах, итоги выглядят мизерно. Опоры общественных установлений слабеют тем явственней, чем дольше длятся чернильные бои между энтузиастами общественного прогресса / поборниками старины, «натуральной школы» / «искусства для искусства», народничества / марксизма и пр.

В ранее опубликованных работах [2] мы показали, что участники наиболее близких Пушкину литературных кружков – «Арзамаса» и «Общества любомудрия» – достаточно долго (с середины 1810-х до начала 1830-х) вынашивали в уме и шаг за шагом опробовали действие иной, не европейской, модели периодики. Им не хотелось принести просвещенные преобразования в жертву идеологическим спорам и мелким дрязгам, потакать тому, чтобы отечественная журналистика сеяла гражданский раздор, как, например, французская. Журнал русский, полагали Карамзин, Жуковский, Пушкин, не должен быть рассадником индивидуализма. Вслед за их единомышленниками (назовем в первую очередь Петра Вяземского, Ивана Киреевского и Петра Плетнева) существенные шаги к разъяснению этого обстоятельства удалось, на наш взгляд, сделать А. С. Хомякову, Ф. И. Тютчеву, Ю. Ф. Самарину. Считаем принципиально важным подчеркнуть: нельзя замалчивать их суждения об эпической передаче преемственного национального опыта, которой в первую очередь следует подчинить периодику, чтобы она не препятствовала развитию живых сил родного языка и культурного бытия в целом.

Уясняя, какое русло прокладывал и завещал нам основатель «Современника», обратимся к предыстории этого знаменитого издания.

Воспитанники «Арзамасского братства» 1816–1818 годов достаточно целеустремленно обдумывали задачи «журнала русского». Пушкин с 1924 года, еще пребывая в Михайловском, предпринимал шаги, направленные на реализацию этих задач в «текущей словесности» (так называли периодику того времени). Его вынужденное отдаление от столиц закончилось лишь в 1826 году, однако уже в 1825-м Вяземский обрадовал друга вестью, что будет курировать только что открывшийся «Московский телеграф». Надежда использовать этот издательский проект для воплощения просвещенных замыслов продержалась недолго. В скором времени стало ясно, что идеологи «купеческого романтизма» братья Полевые будут открыто враждовать с «аристократией пишущих талантов». Еще до приезда в Москву Пушкин весьма решительно отверг возможность сближения с «Московским телеграфом». Осенью 1826 года он устремился навстречу любомудрам, замыслившим издавать «периодический сборник литературных произведений и ученых статей» под названием «Московский вестник». Он начал выходить в 1827-м и просуществовал около четырех лет, хотя по ряду причин (после безвременной кончины Дмитрия Веневитинова главная роль в ведении журнала досталась Михаилу Погодину) не удержался на том пути, к которому готовил его Пушкин.

В заботах Александра Сергеевича о «Московском вестнике» проглядывало нежелание тратить силы на «перевоспитание» инакомыслящих. Прочтем его письмо Петру Андреевичу Вяземскому: «К тому же журнал. Я ничего не говорил тебе о твоем решительном намерении соединиться с Полевым, а ей-богу – грустно. Итак, никогда порядочные литераторы вместе у нас ничего не произведут! Все в одиночку. Полевой, Погодин, Сушков, Завальевский, кто бы ни издавал журнал, все равно. Дело в том, что нам надо завладеть одним журналом и царствовать самовластно и единовластно <…> Согласись со мной, что ему (Полевому. – Е. Т.) невозможно доверить издания журнала, освященного нашими именами. Впрочем, ничего не ушло. Может быть, не Погодин, а я – буду хозяином нового журнала» [3]. «Московский вестник» еще печатал свои последние номера, когда Пушкин с Дельвигом открыли «Литературную газету». К сожалению, и ей не суждено было продержаться даже полтора года. Когда последовало высочайшее запрещение, Пушкин обратился к царю с просьбой разрешить ему издание газеты «Дневник».

В конце 1831 или начале 1832 года он собственноручно записал план передовой газетной статьи, разъясняющей публике отличия между «журналом русским» и «журналом европейским». Два эпизода творческих контактов с основателями новых печатных органов – Н. И. Надеждиным («Телескоп», 1831) и И. В. Киреевским («Европеец»,1832) – окончательно убедили Пушкина в том, что выработать неевропейскую модель просвещенной периодики удастся лишь в издании, которым руководишь «самовластно и единовластно». Создаваемая модель служила гармонизация устных / письменных составляющих национального речевого фонда, давала самобытность (Пушкин говорил «первобытность») взамен переимчивости (стремления подражать, вторично перерабатывая сведения или идеи). Национальный язык, как и историю народа, позаимствовать из иноземного, инокультурного арсенала невозможно; говорящим (пишущим) и мыслящим (читающим) требуется вобрать в сознание плоть и дух родного языка. Внедренная в текущий поток печатных собеседований о действительности, такая модель действует как призма эпической трансляции культурно-языкового и философско-жизненного опыта (аналог умозрения средневековых русских летописцев). Карамзин внедрил эту призму в текст «Истории Государства Российского», Пушкин универсально опробовал ее действие в созданном им органе периодической печати – «Современнике». Это начало просвещенных реформ могло (и должно было, по замыслу его создателя) стать постоянно действующим звеном эпической переработки потока книжных собеседований о жизни.

Согласитесь, что смысл выражения «Пушкинское начало золотого века» не часто связывали с материями, касающимися журналистики. Однако связать следует: периодическое издание как срединное звено информационного потока дает возможность поддержать во времени (сделать устойчивой и равномерной) пульсацию эпического самосознания – «энергию мышц языка», благодаря которой миф национальной культуры не утрачивает органический тип развития. Как это ни парадоксально на первый, поверхностный, взгляд, распространять вширь действие эпических энергий мысли должна именно журналистика. Она обслуживает перекрестье письменного / устного общения и способна незримо этим процессом руководить. Постоянно вмешиваясь в процесс самоорганизации книжной (письменной) и устной (разговорной) речи соотечественников, она влияет на текущий обмен репликами обо всем, что видят и находят люди в окружающем их мире.

У Пушкина есть поразительное по силе и точности высказывание о просвещенных изданиях европейского типа: «всеразрушительное действие типографического снаряда» [4]. Не таковыми хотели видеть завоевания отечественной просвещенной мысли участники «аристократического направления». Их работу над созданием классически совершенного литературного языка (над тем, чтобы книжно-журнальное пространство стало сердцевиной эпической переработки сведений) можно сравнить с заботой о клапане здорового сердца, который равномерно прокачивает кровь, доставляемую во все части организма (в данном случае – организма живой национальной культуры). Вот почему классические достижения в развитии русского языка Нового времени и осуществленная на карамзинско-пушкинском этапе реформа просвещенной печати были по сути одним и тем же.

Есть ли у Пушкина образец, фигура «универсального журналиста»? Да. Это Иван Петрович Белкин – тип повествователя, абсолютно лишенный какой-либо позы, совершенно прозрачный проводник сил живого русского языка. Пушкинское решение – единственно верный рецепт оздоровления отношений между устными / письменными составляющими национальной культуры – обеспечивает возврат к органическому типу мифотворчества. И тем самым противостоит шарлатанским ухищрениям, которые нам довольно долго навязчиво и упорно пытались (и все еще пытаются) выдать за безальтернативную «теорию языка СМИ».

К слову сказать, позерство – тоже род мифотворчества, однако неразлучный с приставкой псевдо-. Вы без труда убедитесь в этом, если прочтете мемуары Н. И. Греча, или автобиографические заметки Ф. В. Булгарина, или введение «Несколько слов предварительно» к двухтомнику собственных статей «Очерки русской литературы», выпущенному Н. А. Полевым в 1846 году. Все они, рассказывая о своем журналистском пути, стремились прибавить себе значительности, внешне облагородить свой облик. Пушкин-мифотворец действовал иначе – как человек пути, а не человек образа (формулировку этой оппозиции дала М. Н. Виролайнен в книге «Легенды и мифы о Пушкине», 1998) [5].

В исследовательской литературе можно найти и иные точки зрения. Так у Т. Б. Фрик (диссертация «“Современник” как единый текст», 2006) встречаем утверждение, что Пушкиным «разрабатывается и проецируется на весь комплекс материалов “Современника” образ героя времени» и что «герой-властитель и герой-подданный – крайние точки системы координат, организующей образную структуру пушкинского текста» [6]. Думается, права не Т. Б. Фрик, а Н. М. Виролайнен. Это тузы «торговой журналистики» эксплуатировали образцы романтического позерства, а Пушкин предпочел проработку пути, на котором журналист абсолютно неприметен, смиренно вписан в ряд «малых мира сего». Редактор журнала выполняет функцию издателя (своих или чьих-то статей, заметок, очерков, рассказов, повестей, пьес, романов и проч.), будучи ответствен за качество публикуемых текстов. Фрик не отрицает этого обстоятельства: «Как автор Пушкин растворяется, усиливая тем самым свою издательскую роль. Позиция издателя журнала <...> становится стратегически определяющей», она называет пушкинские тексты в «Современнике» издательскими по преимуществу и отмечает, что учет этого достаточно перспективен для понимания «структурно-содержательной модели всего журнала в целом» [7]. Но доминантой жанровой организации четырех томов 1836 года называет форму дневниковых записок (и возводит «Современник» к неосуществившемуся замыслу газеты «Дневник»).

Спросим: а почему не форму летописи? Ведь Пушкин придавал создаваемому им типу журнализма черты, характерные для создателей средневековых русских летописей. Он действовал в духе историософии Карамзина, и у политической газеты «Дневник» должно было быть приложение под названием «Летописец». Заданный вопрос не единичен. Их становится тем больше, чем большее количество деталей вовлекается в схематизацию суждений о плане отдельных томов и о целостном ансамбле журнала «Современник». Надо внести коррективы, настоять на том, что при трансляции культурно-языкового достояния в его устных / письменных формах (рукописные, печатные, аудиовизуальные носители) сохранность (органичное развитие) национального языка зависит не от текстовой стороны журналистской продукции. Пушкин в своем печатном органе (журнале, газете как структурном звене информационного потока) моделировал не текст, а тот тип мифотворчества, благодаря которому литературный язык (средство письменного и печатного общения) может устойчиво передавать из прошлого в будущее матрицу (структурную подоснову) эпического народного самосознания.

«Современник» вел переработку текущих собеседований о жизни, выверяя ансамбль издания так, чтобы он обеспечивал «покой в движении» (устойчивость книжных / некнижных компонентов мифа национальной культуры). Пространство понимания в журнале должно было совпадать с хором голосов, которые звучат сию минуту, но при этом прочно удерживать симметрию между былым и будущим. Создавая эпическую подсветку смысла полемик и собеседований с читателем, Пушкин достигал подобного эффекта. Тактикой служили законы гармонии, стратегией – алгоритм архаической мифотворческой деятельности, при котором все обновляемое временем растет и воспитывается на здоровых корнях жизни, вместе с родным миром. Как в постоянно развертывающемся «свитке истории», соположение времен и событий не застывало, а двигалось вместе с «круготечением стихий» родной словесности (данный историософский принцип реализован в модели «журнала русского», как и в «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина).

Чтобы упрочить эту модель журналистской активности, были необходимы авторы, обладающие слогом (сегодня мы говорим: пишущие хорошим русским языком). Пушкин привлекал в «Современник» именно таких мастеров, а сам (как издатель) постоянно трудился над проработкой антиномий, удерживающих и распространяющих вширь баланс равновесия.

Когда в кругу повествователей, персонажей и прочих участников общего хода журнальных дел, недоставало какой-либо фигуры, поэт эту фигуру создавал. Так, чтобы уравновесить взгляд со стороны осаждающих армянскую крепость взглядом находящихся в осаде, Пушкин вставил в пятую главу «Путешествия в Арзрум» собственное стихотворение «Стамбул гяуры нынче славят», выдав его за начало поэмы, сочиненной «янычаром Амином-Оглу».

Конечно, существовала и необходимость в «обратной связи» с читателем. И при нужных случаях Пушкин публиковал вещи, написанные им самим от имени подписчиков журнала. К подобным вещам относится заметка:

Не за объявления должно укорять «Северную пчелу», но за помещение скучных статей с подписью Ф. Б., которые (несмотря на ваше пренебрежение к вкусу бедных провинциалов) давно оценены у нас по достоинству. Будьте уверены, что мы с крайней досадой видим, как гг. журналисты думают нас занять нравоучительными статейками, исполненными самых детских мыслей и пошлых шуточек, которые достались «Северной пчеле», вероятно, по наследству от «Трудолюбивой пчелы» [8].

Остановимся на ее содержании, поскольку в данном случае придуманный персонаж-читатель помог издателю охарактеризовать важнейшие моменты тогдашнего расклада дел на арене периодики. «А. Б. из Твери» наделен глубокой проницательностью. Он вспоминает «Трудолюбивую пчелу» Сумарокова (намек на то, что в остроумии Фаддей Булгарин недалеко ушел от сатириков XVIII столетия), однако сам мерит журналистику мерами Фонвизина (наиболее основательные умы просвещенного века понимали, что за страницами газетного листа следует видеть идеального читателя, а не публику, ожидающую азбучных наставлений и грубой лести). Читатель здравый и нравственный – не слабый ученик журнальных менторов, а знающий жизнь судья. Он и прислал «Современнику» наказ дельный, отнюдь не предрасполагающий к пустословию и примитивам.

Многие материалы «Современника» подтверждают пушкинский протеизм – дар претворять богатое личностное начало в привольный жизненный выбор множества близких и понятных нам персонажей. Как и в «Евгении Онегине», Пушкин дирижировал синтезом: воссоединял голоса многих «оппонентов» (ими были пишущие соотечественники и зарубежные авторы), присоединяясь ко всему дельному, пестуя зачатки отзывчивости и партнерства. Герои собственно-журнальных замыслов (отважный фельетонист Феофилакт Косичкин или Дюлис, вызвавший на дуэль Вольтера за неуважение к памяти Жанны д’Арк) – не марионетки. Литературная маска уже не забрало на шлеме, она излучает тепло живого тела и улыбку живого лица. «Маски» имеют свою биографию и отнюдь не бумажную драматургию поступков. Все вызвавшее интерес Пушкина-читателя не утрачивает свой голос в составе речи Пушкина-писателя; многочисленные персонажи, современные и исторические, не выступают дубликатами одного и того же авторского Я. Друг-читатель, соперник-журналист и все прочие собеседники имеют реальные прототипы и точную адресацию. Прототип может быть не один (адресат тоже), но это вполне конкретные люди; они рельефно выступают из текста, потому что, обобщая круг известных публике суждений, Пушкин умело воссоздает стиль мышления их носителей. Понявший это В. Я. Брюсов отнес подобный эффект к мастерству экзегезы: «Другие – читают, перечитывают, обдумывают; Пушкин – творил то же самое, воссоздавал вторично, и это был его способ усваивать» [9].

В массиве стихотворных и прозаических материалов «Современника» осуществляется эпизация лирических и драматических вкраплений. Воспользовавшись оценкой П. А. Плетнева, можно сказать об этом так. Издатель концентрирует суть, «помещая столько мыслей» и столько предметов, «сколько их надо, но сохраняя полную свободу в ходе повествования». Новые узоры идут по старой канве, ничего существенного не стирая и не перекраивая пространство культурного предания, а каждый раз высвечивая в его центре универсальное перекрестье смыслов. Без такой концентрирующей работы голоса периодики шли бы в диссонанс: имея «более или менее значительные дроби», периодика не имела бы «целых чисел». Как указал П. А. Вяземский, благодаря Пушкину, 1830–1836 годы были торжеством явно выраженного целого, которое, конечно, не принадлежало одной лишь журналистике.

Подведем итог размышлениям о вкладе в отечественную и мировую культуру «Современника» – журнала, основанного Пушкиным в 1836 году, следующими положениями. Как издатель и организатор журнального процесса поэт моделировал условия, эпически аккумулирующие энергию коллективного мифотворчества. Персональным мифом Пушкина-журналиста заложены основы профессионального самосознания, носитель которого действует не как «человек образа» (лепит романтический кумир), а «человек пути» (смиренно-личностно участвует в передаче качественного культурного наследия и органично развитого языка). Результаты гармонии едины и пути сближения с нею неизменны. По этой причине пушкинскую модель просвещенных преобразований можно объять целиком, а не частично и гадательно. И это очень важно для настоящего момента, поскольку современное общество, обладая технической возможностью глобальной переработки информационных ресурсов, остро нуждается в некоем универсальном средстве обеспечения бескризисного развития.

Литература

1. Вяземский П. А. Эстетика и литературная критика. М., 1984. С. 231.

2. Третьякова Е. Ю. Пушкин и любомудры: культурологическая рефлексия и опыт просвещенных реформ журналистики // Вестник ВГУ. Серия: Филология. Журналистика. 2008, № 2. С. 126–133; Она же. Истоки и особенности взглядов Пушкина на задачи журнальных полемик // Былое и мы: журналистика и литература в пространстве культуры: в 2 ч. Ч. 1. Воронеж, 2009. С. 33–59 и др.

3. Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: в 10 т. М., 1977. Т. 9. С. 229.

4. Там же. Т. 6. М., 1977. С. 356.

5. Виролайнен М. Н. Пушкин как культурный герой в мифе русской культуры золотого века // Легенды и мифы о Пушкине: сб. ст. СПб., 1994. С. 132–149.

6. Фрик Т. Б. «Современник» А. С. Пушкина как единый текст: дис. ... канд. филол. наук. Томск, 2006. С. 16.

7. Там же. С. 11.

8. Пушкин А. С. Полное собрание сочинений … Т. 6. С. 179–180.

 9. Брюсов В. Я. Собрание сочинений: в 7 т. Т. 7. М., 1975. С. 166.

______________________

© Третьякова Елена Юрьевна