Маркс обронил, что человечество расстается со своим прошлым – смеясь. Верные ученики Маркса на этой основе построили целую историко-материалистически-эстетическую  концепцию. Смех, мол, – грозное оружие прогресса, он помогает передовому классу общества изобличить и победить всё старое, отжившее, мешающее двигаться вперед.

 Можно изложить не так лобово, а более элегантно: «Юмористический смех - своеобразная защита от дурака, социальный фильтр, отсеивающий те, на первый взгляд, непринципиальные ошибки и пороки, которые, стань они нормой, стали бы настоящим бедствием. Через посредство юмора общество предъявляет всем своим членам исторически проверенные требования, которые губят сорняки «на корню»... Сатира - активное лечение, юмор – профилактическое». (Советский писатель и литературовед Абрам Вулис).

 Но что передового, скажите на милость, было в смехе Аристофана над Сократом? Какое активное либо профилактическое лечение заключалось в смехе древних язычников над первыми христианами?

Для китайского фольклора характерны остроумные выпады против «большеногих» - женщин, чьи ступни не изуродованы. Прикажете и это считать здоровым-ядрено-соленым и всегда справедливым народным юмором? 

А смех Гоголя, направленный, как выяснилось, не только против «старого», «прошлого», «отжившего», но и против далекого будущего – ельцинско-путинской России?

И так ли уж реакционно-антинародны слова Альфреда Ламартина: «Высмеивать умных – естественная привилегия глупцов»?

Смешное, забавное, веселое, потешное, прикольное, фарсовое, комичное и т.д. - сколько синонимов! А способность видеть, распознавать это свойство (или эти похожие, но разные свойства) явлений называется одним словом: чувство юмора. Хотя, допустим, "чувство фарса" может быть у человека, совсем лишенного "чувства сатиры".

Если верить Дмитрию Быкову, у нашего Господа с иронией туго, но в чувстве юмора ему не откажешь.

Разные авторы высказываются о смешном (комическом) так, что можно подумать, будто речь идет о совершенно разных вещах. Один смех – сатирический, социальный, убийственный, обличительный, грозный.

«Сатира есть камень, который бросают в кучу безумных, а брося камень в многолюдную толпу дураков, нельзя остеречься, чтоб в кого не попасть». (Иван Крылов).

«Смех - первая оборонительная линия народа». (Серафима Бирман).

«Смех убивает, но только достойное смеха». (Эмиль Кроткий).

«Сатира – это  оскорбленная любовь: к людям, к родине, может быть, к человечеству в целом». (Фазиль Искандер).

«Сатира только тогда сатира, когда замечает зло раньше других, даже тогда, когда зло кажется еще добром». (Владимир Войнович).

«Испокон веков стало привычным парадоксом, что общество не прячет шрамы от ювеналова бича сатиры, а в мазохистском восторге высовывает их напоказ». (Е.Амбарцумов).

«Смех берет в кавычки всякую мнимую величину». (Радой Ралин, болгарский сатирик).

«Одни смехом уничтожают страх, другие страхом уничтожают смех, поэтому в мире не убывает ни смеха, ни страха». (Феликс Кривин). 

Но есть другой смех – смех без всякого  социального подтекста. Возьмем анекдоты про тещ, неверных супругов, евреев и чукчей, наркоманов и блондинок. Рождаются эпохи и уходят эпохи, возникают общественно-исторические формации и гибнут общественно-исторические формации, а анекдоты остаются. Процитируем определение известного психолога Владимира Леви: «В смехе сливаются ожидание неприятного и его неожиданная отмена. Спусковой крючок смеха - понижение неприятности в ранге. Очень многие шутки построены на создании мнимой неприятности… Юмор - психическая щекотка, полунеприятная, полуприятная».

Так все-таки – профилактическое лечение общества или психическая щекотка?

Шолоховский Щукарь – персонаж, несомненно, народный и комический. Народен и комичен эпизод из главы романа писателя-коммуниста «Они сражались за Родину», когда женщина бьет предметом кухонной утвари  пристающего к ней мужчину. Ту же народно-комичную ситуацию воссоздал другой писатель-коммунист Анатолий Софронов в незабвенной (или уже окончательно забытой?) комедии «Стряпуха». Ужасно смешно!

«Понижение неприятности в ранге»? Пожалуй. В всяком случае, не «социальный  фильтр».

Стихотворения Маяковского и Демьяна Бедного, карикатуры Моора в советских учебниках приводились в качестве блестящих образцов революционной сатиры. Но разве не было не менее блестящих образцов сатиры контрреволюционной (хотя бы у Аверченко, Булгакова, Набокова)?

Во время Гражданской войны 1861-1865 гг. в США Север выпускал карикатуры против Юга, а Юг – против Севера. Предполагаю, что южные карикатуры забавляли южан, а северянам казались тупыми – и наоборот. Объективному исследователю трудно установить прямую зависимость между исторической прогрессивностью и уровнем остроумия - хотя бы потому, что сам этот уровень есть величина субъективная.

Напрасно Советская власть объявила смех своей монополией. Правы были те (Горький, Блюм), кто считал всякую сатиру по природе своей силой разрушительной, подрывной, антиправительственной, антисоветской. Так называемая политическая сатира, гневно бичевавшая американский империализм, неоколониализм, сионизм, была всем хороша, имелся у нее лишь один недостаток: она была ну совсем не смешной. Советская  эстетика объясняла, что юмор-сатира не обязательно должны быть смешными, т.е. есть смех вульгарный, примитивный, животный, а есть смех гражданский, который как бы и не смех. Пародийную лекцию на эту тему читает один из героев Аркадия Райкина. 

Если афоризм Маркса относительно расставания с прошлым верен, как всё учение, его можно перевернуть: смех человечества вызывает то, что отходит в прошлое, что отжило, исчерпало себя. С чего бы это Советская власть так подозрительно относилась к сатирикам, если она действительно была уверена в себе и считала смех своим верным союзником в борьбе с реакционными пережитками?

Гоголь: «Несправедливы те, которые говорят, что смех не действует на тех, противу которых устремлен, и что плут первый посмеется над плутом, выведенным на сцену: плут-потомок посмеется, но плут-современник не в силах посмеяться».

«Не в силах посмеяться» - это не значит, что плут-современник хотел бы посмяться вместе со всеми, да не может. Это значит, что плут-современник совершенно искренне не видит, не понимает, что тут смешного:

- Да, измельчала наша сатира! Разве можно сравнить этого Гоголя с Фонвизиным? Вот «Ябеда» Капниста – это действительно смешно, все животики надорвешь!

«Ничто так не обескураживает порока, как сознание, что он угадан и что по поводу его уже раздался смех»,- сказал Салтыков-Щедрин. Сказано благородно - и несколько наивно. Смех может обескуражить того, кто склоняется к пороку, но не решается сделать последний шаг. Порок же настоящий, ядреный, бесстыжий, от такой ерунды, как смех, не обескураживается. Перспектива быть угаданным его не пугает – лишь бы не мешали.

«Зло недостаточно высмеять и унизить, оно имеет иммунитет к сатире и только крепнет от унижения. Злу надо противопоставить силу и мужество, быть последовательным в борьбе с ним и принципиальным. И не дать ему разгуляться и войти в пору зрелости». (Анатолий Берштейн).

Свой творческий путь я начал в оркестровой яме Ростовского театра музыкальной комедии.

Актеры, хор, балет – они покрутятся на сцене какое-то время, потом уйдут за кулисы отдыхать. А оркестранты сидят в яме безвылазно. Хочешь - не хочешь, а в десятый или сотый раз выслушивай те глупости, которые доносятся сверху. 

У меня было достаточно времени для анализа опереточной драматургии, для размышлений о природе комического, для наблюдений за тем, что вызывает смех, а что смеха не вызывает.

Забегая вперед, поделюсь результатами наблюдений: смех может вызывать все что угодно. Даже самое возвышенное и трагическое. И наоборот: лучшие шутки, режиссерская изобретательность, вылезание актеров из кожи вон могут не вызвать смеховой реакции. Тайна сия велика есть.

Однажды мы давали выездной спектакль в каком-то дворце культуры, и в зал невзначай залетел голубь. Ну, казалось бы, голубь и голубь, залетел себе и залетел, что тут смешного и какое это имеет отношение к любви Одетты и Раджами? Все находившиеся на сцене нервничали и злились на голубя, а публика почему-то зашлась от хохота.

Конечно, смех можно объяснить тем, что случайное вторжение птицы вдруг низвело, превратило в ничто эмоциональное  напряжение зрителей, их эстетические переживания. Но мало ли какие объяснения можно притянуть за уши?!

Другой случай. Наш первый тромбон имел обыкновение во втором антракте ходить в буфет и принимать на грудь стаканчик коньяка, однако в тот вечер он почему-то сходил в буфет уже в первом антракте. Во время второго действия он заснул, отключив лампочку над пюпитром, чтобы не было так жарко. Прозвучало несколько лирических - без участия тромбонов - музыкальных номеров, а за минуту до начала номера с тромбонами коллеги разбудили любителя коньяка. Не разобравшись в обстановке, тот вступил раньше времени и не в той тональности.

Представьте себе, как это было смешно! Скрипочки с флейточками аккуратненько экспонируют тему, которую затем суждено исполнить кларнетам и фаготам и лишь затем – трубам и тромбонам. 

И вдруг не предусмотренные композитором громовые выкрики медного инструмента компрометируют вкрадчивую нежность струнных! В оркестровой яме – хохот. Дирижер, хоть и бесится, тоже не может сдержать смеха. Вокальный дуэт на сцене едва может петь. А публика молчит! Публика не смеется! Публика не понимает, что происходит нечто ужасно смешное!

 Ну, конечно, публика - дура. Она заплатила деньги за билеты и пришла в театр оперетты немножко попереживать и много смеяться, Она готова смеяться, как только увидит или услышит хоть что-то смешное. (Кстати, тот, кто за билет заплатил, смеется чаще и громче того, кто прошел по контрамарке). А дело театра – тактично подсказать, где можно смеяться, не боясь показаться смешным.

В театре, в коллективе, в толпе человек смеется совсем не так, как в кругу семьи перед телевизором. Зрители вдохновляют друг друга, подтверждают друг другу, что не считают шутки плоскими и смех соседа – идиотским. 

Процесс взаимообмена непосредственностью и чувством раскрепощенности особенно активно идет у детей и молодежи, что, впрочем, вполне понятно. Но заразительнее всего смеялись даже не школьники, а воины Советской Армии, для которых мы 23 февраля давали шефские спектакли.

Когда я сам стал выступать на сцене в качестве писателя-сатирика, наиболее талантливым и остроумным сам себя ощущал перед студенческой аудиторией, а непроходимо бездарным – перед обитателями санаториев и реабилитационных центров (там залы небольшие и все друг друга знают, и громко смеяться стесняются - так, хмыкнут в самых ударных местах, и всё).

В этой связи процитирую Чарльза Перси Сноу: «Люди в сообществе, в отличие от поведения отдельного человека, не воспринимают тонкого юмора, легко пугаются, отвергают все непонятное, с трудом поддаются очарованию яркой личности, а убедить их в чем-нибудь могут только такие однозначные, плоские и привычно стертые слова, которые в индивидуальной беседе показались бы человеку непростительно банальными».

Анализ опереточной драматургии привел меня к выводу, что творить в этом жанре дело, в общем-то, нехитрое. Вместе с другом Николаем С., который служил в нашем театре артистом хора, мы за сравнительно короткий срок сочинили несколько комедий, которые оставалось только снабдить музыкой. По идейно-художественному уровню, они мало отличались от творений признанных мэтров-либреттистов, типа Винникова и Крахта, Гальпериной и Анненкова (в этом мы признавались друг другу не с гордостью, а со смущением). Заведующая соответствующим отделом Министерства культуры РСФСР при личной встрече удивленно сказала: «Вы же еще совсем молодые люди, когда вы успели нахвататься всех этих опереточных штампов?!»

Как бы там ни было, одно наше произведение понравилось главному режиссеру Краснодарского театра, и даже начались репетиции. Потом главного режиссера сняли, и Бог избавил нас от участи успешных халтурщиков-драмоделов.

Спектакль «Баядера» я сыграл… Даже не помню сколько раз. Реплика одного из персонажей «Филипп, чтоб ты прилип!», которая и в репетиционный период не казалась мне особенно остроумной, постепенно стала вызывать раздражение, к тридцатому представлению сменившееся  яростью, к шестидесятому – тоской, к восьмидесятому – тихим отчаянием.

Потом был поставлен другой спектакль, в котором звучала реплика: «Филипп, где ты там прилип?!»

Публика исправно смеялась, а мне становилось всё яснее, что музыкальная комедия – не мой жанр. Кстати, к тому времени я уже был на четвертом курсе университета, надо было искать работу по новой специальности. 

Мой друг поступил в Литературный институт, а я ушел из театра в редакцию заводской многотиражки.

В 1981 году меня пригласили на Всероссийский семинар молодых юмористов и сатириков. Наиболее заметными участниками были Александр Кабаков, Михаил Успенский, Константин Мелихан, Игорь Иртеньев. Многие «семинаристы» смотрели на «юмор-сатиру» как на самый простой и короткий (если не единственный) способ войти в литературу. Другими способами для писателей, не умевших или не желавших работать в так называемой реалистической манере, были фантастика и прочие «нестолбовые» направления). 

В годы перестройки, как только открылись новые пути, иные из авторов юморесок и эстрадных монологов переключились на повести, романы и киносценарии. А иные так и остались авторами юморесок и эстрадных монологов, впрочем, достигнув вершин мастерства и снискав заслуженную славу.

Было время, когда я сочинял по пять-шесть миниатюр в месяц. Но по мере развития перестроечных процессов захотелось писать «нормальные» пьесы и расхотелось писать «смешные миниатюры». Но к тому времени я уже оказался в обойме «донских сатириков», и приходилось соответствовать этому высокому званию.

Ильф и Петров создали бессмертный образ своего коллеги Авессалома Изнуренкова, который умел острить по заказу и творил искрометные шедевры даже по поводу вздутых наценок на себестоимость. Изнуренков – чудо, уникум. Писать смешно по заданию, по необходимости – очень трудно. Смех – проявление духовной свободы. Сравнительно легко выдавить слезы, вызвать восторг, но заставить другого человека смеяться так же невозможно, как засмеяться из-под палки самому.

Хотя сатирикам не доверяли, существовали вещи, о которых только им Советская власть разрешала говорить. 

Чтобы купить вареную колбасу обычному гражданину в обычном магазине, надо было выстоять большую очередь (говорю о своем Ростове-на-Дону). На официальном языке этот жизненный факт звучал  так: «Имеют место перебои с поставкой и реализацией некоторых видов  продовольственных продуктов». Но эстрадные куплетисты в то же самое время смело пели: «В отдельных магазинах нет отдельной колбасы».

Жванецкий до сих пор жалуется на цензурные запреты и административные ограничения. Но кто бы позволил ему вообще «провокационно освещать острые проблемы и сыпать соль на общественные раны» иначе как в форме шуточек-прибауточек? 

Из собственного опыта автора этих строк. В конце семидесятых годов у меня прошли миниатюры о некоторых нерешенных проблемах  социалистической экономики. Без всякого юмора, в жанре зарисовок с натуры, я смог сказать об этих маленьких недостатках большого механизма только десять лет спустя, в разгар перестройки (добавлю со скромной гордостью, в очень серьезном журнале «Экономика и организация» под редакцией аж академика Аганбегяна). 

Если разобраться, сатира не столько возбуждает общественные эмоции, не столько направляет народное негодование на порок, сколько примиряет с существованием порока, ставя его на место и, возможно, даже внушает мысль о неизбежности и неискоренимости порока, отводя ему определенную клеточку в структуре бытия. 

Гоголь: «Многое бы возмутило человека, быв представлено в наготе своей; но озаренное силою смеха несет оно уже примиренье в душу. И тот, кто бы понес мщенье противу злобного человека, уже почти мирится с ним, видя осмеянными низкие движения души его.

Тургенев: «Смеющимся устам легче высказать истину».

Сомерсет Моэм: «Когда смеешься над людьми, на них не сердишься. Юмор учит терпимости».

Умберто Эко: «Смеющийся и не почитает то, над чем смеется, и не ненавидит его. Таким образом, смеяться над злом означает быть неготовым к борьбе с оным, а смеяться над добром означает не почитать ту силу, которою добро само распространяется».

Доказать, почему прекрасное восхищает, возвышенное – просветляет, низменное – отвращает, трагическое – вызывает ужас и сострадание, куда легче, чем объяснить, почему комическое смешит.

Когда все же человеку, не понимающему, что тут смешного, пытаются это растолковать, получается опять же смешно (недаром этот мотив обыгрывался в тысяче юморесок и эстрадных монологов). 

Достоевский был в большой компании, Один из гостей, известный рассказчик, веселил собравшихся всякими историями. 

- Как можно так много смеяться, когда в жизни столько горя? – удивился Достоевский.

Вопрос, не глупо ли так много горевать, когда в мире столько смешного, показался бы кощунственным.

«От смешного до печального - один шаг. От печального до смешного - значительно больше». (Эмиль Кроткий).

Смешное должно как бы постоянно оправдываться. Мрачное и ужасное одним фактом своего существования вызывают почтение, а юмору приходится доказывать, завоевывать свое право на самое жизнь.

Хотя тот же Достоевский сказал, что тайна юмора есть возбуждение сострадания. То есть у человека без чувства юмора и с чувством сострадания, скорее всего, неблагополучно. 

«У всякого глупца хватает причин для уныния, и только мудрец разрывает смехом завесу бытия». (И.Бабель).

Александр Генис: «Поскольку юмор - это то, что остается, когда убирают лишнее, то смешное - первичная стихия литературы, в которой словесность живет в неразбавленном виде».

Действительно – первичная стихия! Гоголь, Чехов, Булгаков из великих, Григорий Горин и Веллер из наших современников начинали как «чистые» юмористы (набивали руку?).

Уж на что серьезен Лев Толстой, а написал комедию «Плоды просвещения». Уж на что мрачен Достоевский, но и у него, кажется, нет ни одного романа без комических сценок. То же самое можно сказать и о Солженицыне.

Сергей Довлатов говорил: «Отсутствие чувства юмора - катастрофа для писателя. Но и противоположность - отсутствие ЧУВСТВА ДРАМЫ - такая же беда».

Отсутствие чувства драмы – это действительно беда, но у писателя не может этого чувства не быть, иначе он не писатель. А – писатель-юморист, что совсем другое дело.

А вот без чувства юмора писатель может творить и преуспевать, а  читатель может и не догадываться об этой катастрофе.

Впрочем, сходу не могу припомнить русского писателя без чувства юмора. М.б., Мережковский? А кто из иностранных – м.б., Кнут Гамсун? Теодор Драйзер? 

Боюсь ошибиться… 

О связи эстетической категории комического с философской категории истинного.

Тургенев: «Смешного бояться - правды не видать».

Фазиль Искандер «Смешное обладает одним, может быть, скромным, но бесспорным достоинством: оно всегда правдиво. Более того, смешное потому и смешно, что оно правдиво».

Иначе говоря, комическое непременно должно отражать действительность. Если же нечто, претендующее на звание комического, не воспринимается как отражение действительности, оно не смешит, а вызывает недоумение или досаду.

Искандер исходит из того, что мы всегда легко можем отличить правдивое от неправдивого, а следовательно, и смешное от несмешного. Но ведь тут, кроме проблемы комика, возникает и проблема аудитории: всегда ли она может разобраться, что предлагаемое ее вниманию – правдиво, а значит, смешно?

Почему так называемый тонкий юмор так часто остается непонятым? Не потому ли, что публика не видит той действительности, той высшей правды, которую постиг юморист?

Возьмем искусство пародии. Чтобы быть смешной, пародия должна иметь легко узнаваемый объект. В свое время сочинялись циклы пародий по методу «как написали бы на такой-то сюжет такие-то авторы». Смеялся тот, кто хорошо знал, как пишут, допустим, Фет, И. Анненский, Северянин, Маяковский. Или, ближе к нашему времени, Евтушенко, Вознесенский, Ахмадулина, Окуджава. Постепенно сделалось так, что стихи перестали читаться широкой публикой – широкая публика уже не угадывает автора с первой строчки, уже не различает стиль, излюбленные приемы, штампы разных поэтов. Пародия на Кушнера или Куняева  для обычного современного читателя не смешна, ибо «не правдива»: ее объект неизвестен либо непонятен. Поэтому широкое распространение получили так называемые пародии – комические вариации на отдельную неудачную или необычную поэтическую фразу.

Часто мы отвергаем произведение как «не смешное» только потому, что нам неведома отраженная в нем правда. Кроме блестящего монолога «Раки», у Михаила Жванецкого есть почти такая же блестящая сценка о том, как трудно, да практически  объяснить, «в чем тут соль», - иностранцу. Мы спешим обозвать иностранца тупым, когда ему недоступен наш юмор (го есть он не может соотнести его с правдой нашей жизни). Когда же нам самим непонятно, над чем смеются иностранцы, мы опять-таки все сводим к тупости их юмора. Хотя в большинстве случаев не юмор плох, а наше знание чужого языка, чужой реальности, чужой правды.

Прославленные своей прямолинейностью и примитивным мышлением немцы отнюдь не лишены чувства юмора. Просматривая соответствующие разделы немецких газет и журналов, я убеждаюсь в том, что многие шутки ничуть не менее остроумны, чем в российских изданиях. Часто это те же самые шутки. 

Виктору Шендеровичу предложили вести сатирическую радиопередачу. И пообещали: «Абсолютная свобода, никаких запретов, обрушивайтесь на кого хотите. Кроме, разумеется, Путина, Медведева и Собянина».

Сатирик страшно возмутился и написал, что сатира, в отличие от журналистики, не предполагает компромисса. «Разрешение на сатиру – впрыскивание в кровь парафина. Это немедленная смерть жанра. Это не просто стыдно – это невозможно. Невозможно шутить, заглядывая в глаза начальству, согласованная шутка заведомо слаба».

Если бы эти слова принадлежали англичанину или американцу, куда ни шло. Вполне естественно для менталитета человека, только теоретически знакомого с проблемой политических запретов-разрешений. Но чтобы у бывшего советского нашего соотечественника была такая короткая память?!

Да какая ж иная сатира могла существовать в царской России, в СССР -  кроме согласованной, разрешенной ? Устное народное творчество – анекдот? Не считает же Шендерович слабыми все шутки Аркадия Райкина и Григория Горина, Брагинского и Рязанова, Леонида Лиходеева и Михаила Жванецкого, поскольку это были как раз «согласованные» или полуразрешенные шутки?! (О Гоголе-Щедрине умолчим).

Аристофан и Ювенал, Свифт и Вольтер бичевали общественное зло беспрепятственно или почти беспрепятственно, в России же действовали жесточайшие запреты, которые, однако, не привели к смерти жанра. А, возможно, совсем наоборот, способствовали его расцвету. Шендерович, кажется, забыл о таких понятиях, как «эзопов язык», «тайные стрелы», «намек», «аллюзия», «иносказание». Кто сказал, что возможность прямо, без экивоков излить свои эмоции благотворна для сатирика? Когда ничто не мешает правдорубу заниматься своим делом, он в большинстве случаев предпочитает честно рубить правду-матку, почти не прибегая к тропам и фигурам речи. Так проще, надежнее, эффективнее.

Запреты побуждают изощряться. Запреты оттачивают стиль. Запреты способствуют заключению негласного договора между сатириком и аудиторией.

В Советском Союзе сатирику не разрешалось упоминать Партию и ее членов – даже в самом невинном и нейтральном контексте. В е знали, что персональные дела с обсуждением морального облика коммуниста или комсомольца не могли иметь место на профсоюзном собрании. Что же делали сатирики, желавшие поиздеваться над этим общественным явлением - публичным копанием в чужом белье? Заламывали руки в отчаянии? Ничуть не бывало: делали вид, будто обманутая жена обращается не в запретный партийный, а в разрешенный профсоюзный комитет! И все всё прекрасно понимали, и часто это было смешно/правдиво.

Не смешивает ли Виктор Шендерович (вслед за Мандельштамом) авторитарный запрет говорить то, что думаешь, с тоталитарным принуждением говорить то, чего не думаешь? Царская цензура затыкала сатирику рот. Советский строй указывал сатирику объект (предварительно уже разоблаченный и осужденный: анонимщики, бюрократы, волокитчики, гнилая интеллигенция и далее по алфавиту), вкладывал в руку готовый к употреблению бич и чуть ли не двигал рукой сатирика. Тому оставалось только молодецки ухать.

О несовместимости юмора и принуждения – сатирическая миниатюра Андрея Мурая «Демонстрация». С разрешения автора перескажу ее.

 Первого апреля трудящиеся выходят на традиционную праздничную демонстрацию, Несут портреты сатириков-основоположников: Гоголя, Зощенко, Аверченко, Бухова, Ильфа и Петрова. Несут давно надоевшие плакаты и транспаранты:

 СМЕХ – ВЕЛИКИЙ ПОСРЕДНИК В ДЕЛЕ ОТЛИЧЕНИЯ ИСТИНЫ ОТ ЛЖИ! В. Белинский

ЧТО СДЕЛАЛОСЬ СМЕШНЫМ, НЕ МОЖЕТ БЫТЬ ОПАСНЫМ. 

Вольтер

 СМЕШНОЕ ПРОБУЖДАЕТ В НАС ЧУВСТВО СОБСТВЕННОГО ДОСТОИНСТВА. 

Н.Чернышевский

 ЛУЧШЕ БЕЙТЕ МЕНЯ, НО ДАЙТЕ СМЕЯТЬСЯ.

Мольер

 ДА ЗДРАВСТВУЕТ СМЕХ – ЦЕЛИТЕЛЬ И ЧАРОДЕЙ!

«Про целителя и чародея не подписано, все и так знают, что эти слова принадлежат нашему главному хохмачу. Вот он – на трибуне. Рядом его соратники по смешному делу. Мордатый дядька кричит: «Пусть громче звучит смех – основа нашего здоровья!». «Ха-ха-ха» – заученно отвечаем мы. «Шутить всегда – шутить везде!» – доносится из матюгальника. «Ура!» – кричит толпа, но нестройно, без настроения: всё это в печёнках сидит…»

 Оказавшись дома, рассказчик находит в старых книгах отчёркнутые слова: «Когда гоняются за остроумием, ловят порой лишь глупость», «В остроумии, как и в игре, нужно уметь вовремя остановиться…», «Выставить в смешном свете то, что не подлежит осмеянию, – в каком-то смысле всё равно, что обратить добро во зло».

В нынешних книгах таких слов нет. Смех – единственное, что не подлежит осмеянию….

Мастером казенного юмора был Давид Заславский. Его фельетоны «Филичевый табак» и «Соска в аспекте» считались классикой жанра. Они полны благородного негодования, поднимают ярость масс на проклятых бюрократов – главных виновников низкого качества продукции, а также отсутствия в продаже товаров широкого потребления. 

Заславский тужился писать остроумно, однако прокурор-остряк - зрелище почти неприличное.

Почитайте-ка видных советских фельетонистов – Сем. Нариньяни, например, Леонида Лиходеева. Без труда вы отличите, кто и когда писал от души, а кто и когда – потому что было приказано.

Посочувствуем профессионалам, которым приходится ради хлеба насущного в очередной раз выполнять социальный заказ - высмеивать Лукашенко и Жириновского, сочинять сценарии для КВН и тому подобное.

Пишущему эти строки выпадало на долю кропать тексты агитбригад, и это одно из самых тяжелых воспоминаний.

Председателем писательской комиссии по сатире и юмору долгое время был Леонид Ленч. Он написал рецензию на рукопись моих юмористических рассказов.

Надо сказать, что «юмористический рассказ» - очень размытое, условное жанровое определение. Чеховские «Хамелеон», «Толстый и Тонкий», «Смерть чиновника» - юмористические рассказы, и у Аверченко и Тэффи, и у Зощенко – юмористические рассказы, и у того же Леонида Ленча и Бориса Ласкина, и у Василия Аксенова, Виктора Славкина, Аркадия Арканова – всё юмористические рассказы… Хотя легко увидеть, что в одних случаях «юмористический рассказ» - это обычный как бы реалистический рассказ, отличающийся от «обычного» не столько меньшим объемом, сколько забавностью ситуации и-или забавностью характеров и особой забавной интонацией. А тот жанр, который родился примерно в шестидесятых годах прошлого века и стал господствующим в юмористических разделах «Юности» и «Литгазеты» - этот жанр явным образом отличался от «классического» юмора (и не только Чехова и Тэффи, но и иностранных классиков, как те же Джером К.Джером или Стивен Ликок). 

Краткий пересказ сюжета «новой» миниатюры часто есть полный ее текст. Автор вовсе не стремится к жизнеподобию, он может не использовать никаких «забавных» словечек, интонаций, реплик, каламбуров, реприз – миниатюра смешит чем-то другим. Перед нами чистая схема, голая конструкция, которая и есть готовое изделие (как игрушечная модель Эйфелевой башни)

Так вот, Леонид Ленч, для приличия сказав, что «А.Хавчину не откажешь ни в наблюдательности, ни в изобретательности», далее подверг мои … рассказы? Миниатюры?.. - сокрушительной критике. Точнее, не мои произведения, а тот вид юмористики, который я в меру способностей представлял.

Мэтр советского юмора, не отвергая право на существование сатирических миниатюр (буду называть их так), отводил им роль подверстки к «настоящей» юмористической прозе и удивлялся наглости молодого автора, желающего издать ЭТО отдельной брошюрой. И дело даже не в том, что ЭТО – короче воробьиного носа, а в том, что ЭТО имеет весьма отдаленное отношение к славным традициям русской сатирической литературы.

Тогда, в 1982 году, я был оскорблен – не за себя, конечно, а за своих собратьев по жанру, за все поколение юмористов. Но сегодня мнение Ленча уже не кажется мне таким нелепым: автор-исполнитель юмористических миниатюр или эстрадных реприз, при всем к нему уважении, должен знать свое место, а место это в прихожей, а не в гостиной литературы. 

Бывают, к счастью, исключения, но крайне редко.

Журнал «Вокруг смеха» публикует подлинную цитату из настоящей кандидатской диссертации: «Персеверация интерполизированных гетерогений, приобретающая в живописи Сальватора Дали характер ритуальной сакрификации, отражает тотальную араноидную трансформацию онтологической перцепции

 художника, показывая, однако, что психические девиации, даже вопреки своему социально негативному аспекту, в перспективе эволюции художественной культуры способны расширить границы человеческого познания».

Предполагается, что высказывание так забавно само по себе, что достаточно его просто привести без всяких комментариев.

Птичий язык современной науки только ленивый не высмеивал. Грешен, сам написал несколько миниатюр о том, как самое простое и ясное можно запутать и замутить с помощью соответствующей терминологии.

Но… Точно ли перед нами бессмысленный набор слов? А если не бессмысленный? Далеко не всегда человек, говорящий непонятно, морочит нам голову. 

Наука, если это не «научно-популярная» наука, не обязана говорить просто и понятно. Тем более что обо всем простом и понятном, доступном без подготовки среднеобразованному человеку, было сказано уже давно, а теперь наукой исследуются вещи странные и непостижимые. 

Можно предположить, что в гуманитарных областях язык науки намеренно усложняется плохими учеными, чтобы скрыть от непосвященных банальность и убожество. Но ведь диссертации не для простых смертных пишутся, а специалисты, привыкшие пользоваться своим особым способом выражения, будем надеяться, легко отличат зерна от плевел, наукоподобную галиматью от истинной науки.

Достоин ли осмеяния вышеприведенный абзац о Сальваторе Дали? А вот не знаю! Ну, конечно, написано плохо, предложение можно было бы разбить на два или три, и не нагнетать подряд по четыре-пять иноязычных слов. По правде сказать, лично я плохо понимаю смысл сказанного. А если не понимаю, имею ли право считать смешным?

Смешным может быть несоответствие заумного стиля - вульгарности или очевидности предмета. А Сальватор Дали сам «заумен», и рассуждать о его творениях так же «заумно», по-моему, довольно естественно. 

Осмеивающий ставит себя над осмеиваемым. Это очень легкий способ возвыситься. 

Хорошо, если осмеянное достойно смеха. А если нет?

«Энгармонизм обращений уменьшенного септаккорда», «расщепленная квинта», «двойная доминанта» - автор одного юмористического романа употребляет эти словосочетания как чрезвычайно забавные. Уверен, он даже музыкальной грамоты не знает. 

«Хохот невежества почти так же противен - так же и вреден - как его злоба». (И.Тургенев).

Многие писатели довольно скептически оценивали возможности смеха как общественного явления и юмора как жанра.

Иоганн Гете. «Юмор - один из элементов гения, но как только он начинает первенствовать, становится лишь суррогатом последнего; он сопутствует упадочному искусству, разрушает и в конце концов уничтожает его».

Альфред де Мюссе. «Насмехаться над славой, религией, любовью, надо всем в мире - это большое утешение для тех, кто не знает, что делать: тем самым они насмехаются над самими собою и, поучая себя, в то же время находят себе оправдание».

Генрих Гейне. «Сколько бы ты ни насмехался над своими костылями, лучше ходить от этого ты не станешь».

Иван Тургенев. «Глумящийся человек часто сам хорошенько не дает себе отчета, над чем он трунит и иронизирует, во всяком случае, он может воспользоваться этими ширмочками, чтобы скрыть за ними шаткость и неясность собственных убеждений».

Сомерсет Моэм. «Юморист незамедлительно обнаружит шарлатана, но не всегда распознает святого».

Акутагава Рюноске. «Кто насмехается над другими, сам боится насмешек других».

Торнтон Уайльдер. «Чувство юмора тесно связано с сознанием собственного превосходства и с равнодушием к чужим бедам».

Марти Ларни. «Наиболее искренний смех - смех злорадный».

Ольга Кожухова. «Лечит душу и возвышает ее теплота, надежность, искренность чувств. А юмор царапает, уязвляет и без того больные места. Он может служить обществу диагностом, но не лечащим врачом и не сиделкой. У юмора нет милосердия». (Сравнить со словами Достоевского о том, что юмор связан с возбуждением сострадания!).

Михаил Жванецкий. «С возрастом накапливаются знания, доброта, сочувствие, это мешает смеяться вообще над людьми и вообще надо всем».

Могу только подтвердить правоту живого классика!

___________________________

© Хавчин Александр Викторович