ЧИСТАЯ МЕДЬ

 Как известно, "стихи, к сожаленью, не кормят". Деревенек с крепостными у нас тоже не предвидится. Так что зарабатывать на жизнь приходится другим ремеслом.              И в 1975 году, в бытность мою инженером-конструктором, довелось мне устанавливать станцию радиолокационных помех на первом советском авианосце «Киев». Скажу одно – корабль был красив. Той отточенной хищной красотою, присущей истребителям Сухого, Микояна, да любой совершенной технике, предназначенной для массового убийства враждебного люда. Корабль плавно покачивался у причальной стенки, а мы – представители ста пятидесяти предприятий страны – ввинчивали в его чрево соответствующее оборудование для вышеупомянутого справедливого дела.

Я представлял завод-изготовитель и курировал установку одной из многочисленных станций, которые в совокупности обеспечивали полную скрытность корабля от локаторов противника. Сама станция, естественно, устанавливалась в помещении под палубой и с излучающей антенной, стоящей на мачте где-то на уровне шестого этажа, соединялась набором волноводных секций. Волновод представляет собой трубу прямоугольного сечения, изготовленную из чистой меди, покрытую внутри серебром, для уменьшения потерь при прохождении сверхвысокочастотных колебаний. На концах трубы приварены фланцы для взаимной стыковки секций. Волноводы имеют разную длину, ну, скажем, от двадцати сантиметров до двух с лишним метров, что обусловлено трассой их прохождения от станции до антенны. Естественно, на таком расстоянии возможны просчеты в размерах, поэтому через определённые промежутки вводятся установочные волноводы – полуфабрикаты с одним фланцем и без покрытия серебром. Они обрезаются или изгибаются по месту, а затем отправляются изготовителю для установки второго фланца и нанесения покрытия. В мою задачу как раз и входила корректировка документации по результатам установки. Всё шло прекрасно, бригада опытных монтажников подгоняла трубы, я измерял длины и радиусы изгибов, документировал будущие корректировки, когда случился казус – один из волноводов, той самой более чем двухметровой длины не входил в отведённое для него помещение. То есть, в самом отсеке он помещался, его невозможно было внести на переходе с трапа внутрь. Я быстро подсчитал длину диагоналей, и волосы на затылке зашевелились – внести было действительно невозможно: помещение внутреннее, иллюминаторов нет, задача неразрешима. Почти в панике пошёл на заводской телетайп (первый и единственный раз в жизни мне пришлось говорить по телетайпу – допотопному прообразу современных факсов) и доложил руководству о затруднении. После обмена мнениями понял, что вогнал начальника в такую же эмоцию и что надо что-то делать на месте. А когда вернулся на корабль, волновод уже стоял на предназначенном для него месте, и бригада ждала меня для дальнейших действий. В ответ на вопрос, как же им это удалось, бригадир заулыбался, мол, повертели туда-сюда, он и вошёл. «-Да не мог он войти!». «-Ну, ты, наверное, в расчётах ошибся». Вечером я проверил расчёты – ошибки не было. И только в конце монтажа, когда ребята уже приняли меня как своего, бригадир признался, что они просто изогнули трубу, а внеся в отсек, выровняли. «Ну, мужики, так же нельзя, там же внутри серебро посыплется, параметры сядут». «Да ерунда, оно всё равно с запасом посчитано, будет чуть хуже, ничего страшного. Из него не стрелять». «Да как же не стрелять, когда именно стрелять!» Мне поулыбались, как непонимающему ребёнку, на том и закончилось. Самое интересное, что правы оказались они. После ходовых испытаний госкомиссия корабль приняла, а после раздела флотов «Киев» отошёл к Украине, которая и порезала его на металлолом, так что стрелять из него действительно не пришлось.

Да суть и не в этом. Избыток энергии молодости, напутствия институтских преподавателей обращать внимание на мелочи, которых обычно не замечают, управляли тогда благими помыслами. Оказалось, что при обрезке установочных волноводов остаются ненужные куски труб почти метровой длины. Из них ведь можно делать новые волноводы! «Ребята, а куда вы деваете эти обрезки?» «В металлолом сдаём». «Но это же чистая медь, да еще прямоугольного сечения, ей же цены нет!» «Тебе надо? Запакуем и на завод отошлём». Вернувшись на завод и доложив главному инженеру о проделанной работе, я стал ожидать минуты торжества своей предусмотрительности. И дождался.

«Какого х… ты эти железки припёр?» Ошарашенный таким несовпадением с ожидаемым, я залепетал: да как же, чистая медь, прямоугольное сечение, большая экономия… «Какая на х… экономия! Мы их давно списали и новые трубы закупили. Как я их проведу? Мне их теперь всё равно в металлолом сдавать, еще кто-нибудь прискипается – почему такие большие отходы!» Так началось мое знакомство с реальной действительностью. Вечером, обсуждая на кухне это дело, мы с ребятами решили, что велика всё же наша экономика, если можно делать такие вещи в масштабе страны и не влиять на её процветание. Как показало время, мы ошиблись и в этом. Экономика действительно не нуждалась в сбережённых кусках чистой меди или ещё чего, но только потому, что висела на ниточке нефтяной трубы и могла позволять себе любые безумства. Да хотя бы и серийную постройку авианосцев, необходимых только для поддержания престижа и не имеющих никакого военного значения. Исключая, конечно, корсарские набеги на «банановые республики». В реальной войне мировых держав одного высотного ядерного взрыва хватит, чтобы оприходовать и сам авианосец, и все корабли прикрытия.  И никакая ПРО не спасёт, поскольку из массированного залпа хоть одна ракета да прорвётся. Военные наши, для которых престиж гораздо важнее реального могущества, со мной, конечно, не согласятся. Но сама жизнь подводит итоги. Ещё один авианосец этой серии со снятым оборудованием был за ненужностью продан Китаю, теперь в нём размещается ночной клуб. Насколько я знаю, на плаву остался только один, да и тот продан Индии, тоже весьма озабоченной своим престижем. Так что великие дела юности моей, причастностью к которым я некоторое время бравировал, окончились пшиком. Ниточка, на которой висела экономика державы, не выдержала падения цен на нефть, экономика рухнула вместе с породившей её страной. Ниточку сделали толще, и мы опять пошли по тому же пути. С надеждой, что на этот раз он сможет привести нас куда-то ещё. 

И главное – все всё понимают. Двуглавая верхушка правящего военного айсберга, целенаправленно дрейфующего в сторону казалось бы упразднённого океана холодной войны, периодически сокрушается в унисон, мол, страна реально стала сырьевым придатком, надо, в натуре,  избавляться от нефтяной и газовой зависимости… И с этим припевом строим новые трубы уже по дну всех омывающих морей. И планируем бурение скважин под арктическим льдом, провоцируя новые международные свары. Та же самая  железная логика. Следуя ей, понимаешь, что держава полностью избавит страну от постыдного статуса, только протянув прямую трубу от Ямала до Флориды. Со станцией перекачки в Марианской впадине.  Малость не по пути, но когда российских правителей останавливали трудности?… 

И с авианосцами всё тип-топ. Незачем париться с постройкой, надо «сникерснуть» и закупить пару десантных монстров во Франции. Хотя никто не может внятно объяснить, где именно планируется высадка десантов. (Каждый сосед думает на себя и спешит спасаться в НАТО…) Правда, попутно щедрые на казённый счёт потребители обещают прикупить и современные технологии производства. Как будто это конверт с документами. Или тот же «Сникерс».

Технологии – это заводы с новым оборудованием, новая электроника, новые производственные комплексы для производства станков, микросхем, великого числа мелочей, без которых не заработает вся эта система. И самое главное - огромное количество профессионально-подготовленных кадров. Без грамотных специалистов столь желанное технологическое великолепие останется гигантским набором мёртвого железа, годным разве что для съёмок очередного фильма ужасов. Двенадцать с лишним тонн такого дорогостоящего металла сейчас крутится вокруг планеты. И скорее всего из-за поломки какой-нибудь несерьёзной китайской поделки, у которой, тем не менее, нет отечественного аналога. Или того проще – собственный добросовестный сборщик, трижды проверенный КГБ и ФСБ, после большого бодуна случайно перепутал клеммы бортового аккумулятора.

И когда смотришь на безудержный пиар, на бравурную имитацию государственной деятельности, поневоле возникает вопрос: а стоило ли вообще городить огород, менять шило на мыло, застенчивых воришек развитого социализма на беспардонных грабителей постдемократизации, вдохновителей освоения целины на отменителей часовых поясов?

Стоило ли вообще будоражить доморощенную державную геометрию, меняя горизонтальное блуждание по кругу товарища Брежнева на вертикальный Ordnung господина Путина?

И, тяжело вздохнув, открываешь классика. Там, где летит птица-тройка с шулером в карете.  «Русь, куда же несёшься ты? дай ответ. 

Не даёт ответа».

ПАРАМЕТРЫ БЕЗОПАСНОСТИ.

Когда мне было четыре года, я впервые ушёл из дому далеко. Метров за пятьсот. Соседская девочка увела. Ей было целых семь лет. Она сказала, что на школьном дворе очень красиво. И я пошёл. Самого двора не помню. Но абсолютно отчётливо помню, как был зачарован пришкольным участком. Одна грядка беззаботно заросла глухой крапивой и какой-то травкой с розово-сиреневыми цветочками. До сих пор везде узнаю в лицо эту травку детства, хотя так и не знаю её по имени. Помню запах мёда от безудержного цветения, гудение пчёл и своё одуряющее состояние счастья от этого великолепия. А под школьным пригорком стояли шатры, горел костёр, непонятно перекликались люди. Так память и сохранила удивительную гармонию увиденного впервые мира. Дома ждал нагоняй. Влетело и девочке-соседке. Мать кричала, что нельзя уходить так далеко, что пришли цыгане, которые воруют детей. Я был здорово напуган, хотя и сомневался в правоте матери. Зачем цыганам воровать чужих детей, если они бросают собственных маленьких Земфир и уходят за чуждым табором?

С тех пор много воды утекло в Кубани, Дону, Енисее. Похоже, что я попался на собственный крючок, обмолвившись ненароком: «Не болит – не пиши». Если чуть изменить угол зрения, то можно прочитать и так: пиши, если болит. Тем более что молчать невыносимо. И если нет такой камышинки, в которую можно было бы без последствий прокричать, что у царя Мидаса ослиные уши, то искать её явно не стоит. Надо набрать воздуха и начать говорить. Да всё о том далёком времени, когда жизнь представлялась цветущим лугом, «по которому ходят кони и женщины», а предмет «Охрана труда и техника безопасности» читался почти факультативно на последнем курсе института. Теперь же по выжженному пространству бродят всевозможные монстры и маньяки, и граждане с подозрительными ориентациями, а правила жутковатого ОБЖ начинают вколачивать детёнышам Homo sapiens, начиная с детского сада. Должно быть, это и есть цивилизация…

Оглядываясь назад, вижу, что параграфы прежней техники безопасности нарушал слишком часто. А заветы эти вкрадчиво и непререкаемо переполняли окружающий миропорядок. «Не стой под стрелой!» «Не влезай, убьёт!» «Берегись трамвая.» «Прячьте спички от детей.» «Посторонним вход воспрещён.» «Береги честь смолоду.» Впрочем, последнее вроде бы из другой оперы и часто заставляет нарушать многие из предыдущих – постоянных и краеугольных. Да и не все спички удаётся спрятать. Каюсь, не удержался, стащил на Саянах одну прямо-таки поразительную жестяную скрижаль, намереваясь повесить над кроватью: «Взрывник! Каждый случай отказа заноси в специальный журнал!» До Таганрога, правда, не довёз – слишком громоздкой и достаточно тяжёлой она оказалась, когда началась упаковка рюкзака. 

С подлинной же и бескомпромиссной охраной труда пришлось столкнуться там же, на Саянах. Мы рыли траншею под фундамент какого-то крупного сооружения. Оно  непременно должно было опираться на скальный массив, Но проект составлялся в Ленинграде, и оттуда трудно было угадать, на какой глубине этот массив начинается. Экскаватор вырыл котлован глубиной метра два с лишним, насколько хватило стрелы, а до нужного монолита оставалось больше метра. Настал наш черёд. Лишний метр вниз при хорошем грунте – плёвое дело. Выбросить его наверх – более проблематично. Сделали полку в стене котлована, выложили её досками, сначала бросаем выкопанную из траншеи землю на неё, потом с неё на самый верх. Здесь же крутятся инженеры по ТБ, следят, чтобы откосы были под сорок пять градусов, чтобы земля не сыпалась назад на беспечных работничков. И натыкаются работнички на одиночный камень, как раз на пути траншеи, обкапывают его со всех сторон. Небольшой такой камешек, килограмм 300. Или 350, кто ж его взвешивать будет. Только сразу возникает неодолимое желание выволочь этот камень наверх. Умные головы предвидят, что надзиратели этого не позволят. Но уже конец рабочего дня, завтра суббота, выходной, а в понедельник что-нибудь придумаем. Придумали к вечеру. Выйдем с утра, надзора не будет, и выкатим, дури хватит. Так и сделали. А для контроля над нештатными ситуациями, посадили вперёдсмотрящего на крышу бытовки наблюдать за дорогой, чтоб врасплох не застали. Кое-как обвязали камешек верёвками, одни тянут наверх, другие снизу пихают. Приподняли. Присели, подставили плечи, упёрлись разом. Закатили на ступеньку. Перекурили. Потащили дальше. И вытащили-таки репку. И когда уже собрались наверху возле побеждённого исполина потные и гордые мужеские организмы, в адреналиновой эйфории выполненного долга, как раз и подгадали непрошеные охранители Сизифова труда. Зря мы выставляли наблюдателя. Начальнички подкатили по Енисею на катере и зашли с тыла.

- А что это вы здесь делаете?

- Да вот хотим с утра немножко поработать. 

- Какая работа! Выходной! Хотите, чтобы этот камень вам на головы упал?

- Да он крепко лежит.

- Какое там крепко!  –  проверяющий начинает пинать камень ногой и в конце  концов спихивает его вниз в котлован, а нас отправляет отдыхать,

После чего до всей нашей бригады доходит, что техника безопасности – дело серьёзное и житья от неё не будет. А злополучный камень закапываем в понедельник по центру котлована, где траншеи нет. Стоит сказать, что с той субботы охранителей наших мы больше и в глаза не видели. Субботник у них был, что ли…

А через год мы опять нарушаем регламентированные правила. Кроем крыши рубероидом. Между слоями заливается битум, растапливаем его в битумоварке – бочке с топкой. Слитки битума упакованы в бумагу, перед загрузкой мы её сдираем. Содрать удаётся не всю, рубим слитки топором и закидываем в приёмное отверстие, потом кочегарим, пока не расплавится смола. Вёдра с чёрной адской жижей поднимаем подъёмником на крышу, разливаем дымящуюся массу, растаскиваем её специальными швабрами, раскатываем сверху рулон рубероида. Затем цикл повторяется. Рубероид кладётся в три слоя, крыша большая, что на гараже, что на базе механизации, работы хватает на всё лето. Время от времени сливное отверстие нашего котла засоряется остатками бумаги, всякой дрянью, которой хватает в битуме. Надо прекращать топить, ждать, пока остынет, потом лезть внутрь и чистить. Времени на простой теряется много, поэтому ожидание сокращаем до минимума – пока битум не перестанет приставать к подошвам. По очереди обматываем голову мокрой тряпкой и вперёд и вниз. А там пекло. Испарения битума режут глаза, обжигают лёгкие, подошвы жжёт мягкая полуостывшая гадость, а ты ковыряешь её и грузишь в вёдра, подаёшь наружу. Больше пяти минут никто не выдерживает. Зато время чистки сокращаем изрядно. И никаких тебе ангелов-хранителей. Последний день вообще памятен особо.

Наряды закрыты загодя, а мы не успели закончить последнюю крышу. Ерунда, конечно. На такие огрехи руководство стройки смотрит сквозь пальцы. Дело-то копеечное. А в клубе традиционная встреча. Главный инженер стройки. О. В. Крат рассказывает о том, как начиналась Саянская ГЭС. Тоже весьма пикантная история. Дело в том, что деньги были отпущены только на изыскательские работы, а в Совете Министров тем временем решался вопрос – строить ли вообще станцию, потребителей энергии в крае не было, все потребности полностью покрывала Братская ГЭС. Да и та работала не в полную силу, потому что воды в Енисее не хватало… И министры склонялись к тому, чтобы погодить. Информация дошла до Крата. И тот на свой страх и риск все средства вложил в отсыпку правобережного котлована и начал откачку воды из него. Так что когда министерская улита окончательно решила не торопиться со стройкой, было поздно. Денег ушло столько, что оставалось только продолжать. Помню, как тогда я гордился смелостью инженера. (Теперь только пожимаю плечами. Природа загублена, экология нарушена. Крата, пренебрегшего канонами собственной безопасности, в конце концов с должности сняли. Сама станция, если верить прессе, приватизирована полукриминальной группировкой. Стоила ли свеч сия игра? Правда, в ударном темпе построены потребители вырабатываемой энергии – в Ачинске и Абакане, и Минусинске. Тратить мы умеем. Беречь пока что не научились.)

Историю эту многие из нашей бригады слышали в прошлом году. Тем не менее, когда я предложил «старикам» остаться и закончить дело, никто не поддержал такой «энтуазизьм». И остался только новенький – Володя Старостин. Я ждал на крыше, а он внизу ставил вёдра со смолой на подъёмник, в нарушение всех правил сам становился рядом с дистанционным пультом управления в руках, поднимал груз, передавал мне, потом тоже влезал на крышу. Вдвоём мы разливали смолу и раскатывали рубероид, после чего Володя с пустыми вёдрами в обратном порядке спускался вниз, и всё повторялось. До темноты мы крышу закончили. И дело сделали, и совесть успокоили. А я нашёл надёжного друга. Из тех, что – на всю жизнь. (Через пару лет дружбу эту ненароком упразднила прекрасная и ветреная особа). На следующий год Володя поехал в Сибирь уже комиссаром отряда. Мне же пришлось хитрить, чтобы сорваться с технологической практики. Друзья прикрыли. Проверяющих развлекали рассказами о внезапных моих болезнях. Отчёт по практике я защитил на «отлично». После чего руководитель – Николай Иванович Кувико – тихо спросил: «Всё-таки где Вы были?»  «Здесь. Где же ещё?»  Он вздохнул, сказал, что оценку уже поставил, и я могу говорить без последствий. Я покаялся, что был в Сибири, в стройотряде. Он вздохнул ещё раз: «Вы только никому не говорите».  Я и не говорил до сей поры. 

Отряд же в 1971 году уезжал трудно. Руководство препятствовало Николаеву, как только могло. В конце концов парторг института Рита Карловна Зароченцева поставила условие – или мы возьмём на Саяны её дочь, или отряд не поедет вообще. Надо сказать, что в то время на стройке преобладал мужской труд – бери больше, кидай дальше. И девушек мы брали в основном для участия в концертах. Хотя приходили и такие, что умудрялись бить шурфы в скале под установку столбов наравне с мужиками. Таких мы всячески лелеяли. Дочь парторга не умела ничего. Весьма симпатичная, пышная деваха, но мы же не на конкурсе красоты. Короче, по моему предложению наряды ей закрыли так, чтоб только на дорогу хватило. (Отыгрался, злопыхатель, уел-таки партийное руководство.) Уел, да не совсем. Кроме институтской партии Р. К. заведовала и кафедрой охраны труда. Так что этот незабываемый предмет, напомню – почти факультативный, мне удалось сдать только с третьей попытки. Зато и выучил его почти наизусть. До сих пор помню устройство дренчерных и спринклерных систем пожаротушения. Хотя знание это в реальной жизни никогда не понадобилось, да и не нужно никому, кроме профессионалов. Саянская наука в любую погоду с первой спички разводить костёр пригодилась гораздо больше. (Кстати, на следующий год кислород отряду всё же перекроют. И только сейчас мне пришло в голову – уж не стараниями ли  злопамятной РК ?) 

Тогда же там, в Сибири мы каждый выходной  были свободны и беспечны, и не отягощены житейской безопасностью.

И как-то в пятницу после работы всей бригадой пошли на Борус. Это высшая точка Западных Саян. 1840 метров от уровня моря. Для меня, второй раз идущего в горы, – вершина. Для местного люда – пупырь. До сих пор отчётливо вижу внутренним зрением эту картинку: группа наша цепочкой идёт по мосту через Енисей, Борус ещё виден, позже его закроют деревья вокруг  тропы. Чёрные тучи над ним время от времени рассекаются молниями. Похоже, что с погодой не повезло. Но другого раза может не быть. Успеть бы только  до грозы устроиться с ночлегом. Выходим к скалам и делаем привал. Первым делом строим навес, наваливаем сверху еловых веток. Ночёвка обеспечена. Дальше костёр, чай, ощущение вселенского счастья. Ночью идёт дождь, с ним приходит тревога и беспокойство, по мокрым скалам проводник нас не поведёт. Это наш же бригадир, Борис Бабенко, альпинист-любитель и безопасность группы у него на первом месте. А другого раза может и не быть. Засыпаю только к утру. Просыпаюсь рано. Шумно дышат спящие рядом. Слышу, как Борис рубит валежник, ладит костёр. Пытаюсь открыть глаза и не могу. Всего пару раз в жизни испытывал такой мгновенный ужас. В панике касаюсь пальцами сомкнутых век – всё в норме. Просто спал на спине, и ночью в глазницы насыпалась хвоя. И встаёт солнце, и вертикальная вода, великолепное наследие морены, срывается с уступов горы прерывистыми длинными кусками. А мы идём к вершине. Не торопясь, растягивая удовольствие – впереди два дня счастья. На небольшом альпийском лужке устраиваем днёвку. Тот случай, когда путь притягательней самой цели. Кругом цветущие карликовые рододендроны, маки бледно-жёлтого цвета, нежные и хрупкие с виду горные анемоны. И совершенно изумительное моренное озеро, на расстоянии почему-то насыщенного зелёного цвета, а вблизи с абсолютно прозрачной водой. Когда подходим к нему, опять наползают облака и начинается дождь. Чтоб не намочить одежду, заталкиваем её под плоский камень, а сами прячемся в озере. Вода теплее воздуха, но не настолько, чтобы долго сидеть в ней. Приходится одеваться под дождём. По скалам бежим к месту привала. Пока добегаем, от одежды начинает идти пар. Молодые организмы разогреваются сразу и всерьёз. Деревья остались внизу, ночевать будем в нишах под большими скалами. Наша с Володей скала, несмотря на внушительные размеры, покачивается, если упереться плечом. Для самоуспокоения говорю Борису, что если этот камень столько лет здесь пролежал, то не может же он завалиться именно сегодня. Борис соглашается. И добавляет: «Если дождь не размоет какую-нибудь опору». Нечего сказать, успокоил. Решаем, как будем ложиться. Ногами внутрь? А если камень упадёт? Весу в нём больше тонны, ребята ничего сделать не смогут. Даже если в темпе добегут до лагеря, пока придёт помощь, да и какая помощь? Сдвинуть можно только вертолётом, а где его взять. И даже если спасут, то что за жизнь с отдавленными ногами… Уж лучше сразу. Ложимся головами внутрь. И спим до утра, не просыпаясь, несмотря на мрачные гипотезы и остроконечные камни под боками. И всё кончается хорошо, утром доходим до вершины, оставляем записку, подтверждающую восхождение. Её снимет следующая группа и оставит свою  Такая традиция. Чтоб без обмана. Хотя себя же всё равно не обманешь. Если был там, значит, был. И чувство это с тобой навсегда. Вершина – эталон, единый для всех идущих к ней. (В отличие от стихослагательства, где каждый сам себе устанавливает планку и пыжится, доказывая, что у него выше.)

И техника безопасности в горах простейшая: иди за ведущим, ставя ногу след в след. Не думая. У меня не получалось. Я начинал оценивать, не покачнётся ли этот камень, не слишком ли скользким окажется тот. И камень конечно же подводил, а нога соскальзывала. Я сознавал, что задерживаю движение группы, а такое осознание хуже самой задержки. Умение пришло гораздо позже. В 1977 году мы с товарищем обходили скальный прижим на Кантегире. Теперь уже я шёл впереди, точно и сразу зная, что этот камень надёжен, а на тот лучше не становиться. Я был частью пейзажа, необходимой и соразмерной. Я был своим в этом горном мире. Чтобы не падать, надо перестать бояться упасть. Только и всего.

А на последнем концерте в Саянах зрители, словно чувствуя момент расставания, восемь раз вызывали меня на «бис». Возможно просто упивались властью закрутить некую пружинку, чтобы вышел заводной человечек и прокричал про Майну, Виру, Саянгэсстрой, комиссара Чухлебова и безвременно и рано оженившегося друга Серёгу. Не знаю. Хочется думать, что был подлинный интерес к моим незамысловатым строчкам, а сердца тех зрителей действовали по прямой. 

Я тоже жил по прямой и, поступив в институт, сразу же записался в секцию бокса. С одной стороны, чтобы хоть как-то противостоять нарастающей агрессивности окружающей среды. С другой, чтобы закосить от физкультуры, которая в институте сводилась к спортивным играм, а бегать с мячом, да ещё при этом его забивать или забрасывать я так и не научился. Не шибко преуспел и в боксе. Было нечто противоестественное в искусстве бить человека по лицу. Впрочем, на все соревнования выезжал безоговорочно, даже в случае проигрыша принося команде одно очко. И в 1971 году попал на областные соревнования, где мне присвоили фиктивный первый разряд, поскольку правила спортивной справедливости не допускали третьеразрядника к бою с кандидатом в Мастера. И я вышел. И даже продержался первый раунд, и бодро начал второй. Когда кандидат «достал» меня и мой тренер бросил полотенце, я был возмущён. Ни усталости, ни тем более страха я не испытывал и был готов вести бой дальше, а тут такой подвох! Малость полежал в раздевалке и поехал в свой Таганрог. А утром, умываясь, высморкался и вдруг ослеп на один глаз. Глянул в зеркало – вместо левого глаза выпячивалось раздутое в шар веко. И это был второй в жизни, мгновенный и безраздельный ужас. (Хронологически – первый.) Одел чёрные очки и пошёл в институт отпрашиваться с занятий. В диспансере, отсидев небольшую очередь, в тех же чёрных очках вошёл к глазнику и с места начал, что вот получил небольшую травму… Врач прервала, не дослушав: «Молодой человек, Вас не учили снимать очки, когда разговариваете с женщиной?»  Я снял. Это надо было видеть, как изменилось её лицо!  «Пожалуйста, садитесь, сейчас посмотрим. Так, ничего страшного. Просто перебита папиросная косточка в носу, она зарастёт, и всё будет хорошо.» Я спросил, а нельзя ли проколоть веко, чтобы выпустить воздух. «Нет, этого не надо. Он сам рассосётся.»  Воздух рассасывался недели две. Всё это время жизнь была прекрасна. Преподаватели, увидев глаз, ставили зачёты «автоматом». Так что игра явно стоила свеч.

Уже после первого саянского лета всё пошло само собой. Товарищ мой познакомил меня с редактором институтской многотиражки Александром Сергеевичем Мартыновым. Тот оказался любителем поэзии, и вместе с ним мы возродили «Гренаду», существовавшую когда-то в институте литературную группу. Собирались в редакции, читали стихи свои и чужие, говорили обо всём на свете. Провели встречу с читателями городской библиотеки. И приняли наши вирши очень даже благосклонно. Через пару дней меня отыскал комиссар отряда, сказал, что нас приглашают в райком комсомола по поводу этого выступления. И я возгордился донельзя – комсомольская власть просто должна была воздать по заслугам таким инициативным и талантливым подопечным. Примерно так оно и оказалось.  

 – Почему вы не согласовали с нами тексты читаемых стихов?

 – Я не знал, что это надо делать. Но стихи хорошие, я отвечаю.

 – А за то, что было прочитано антисоветское стихотворение, тоже вы ответите?    Я похолодел, заикаясь, выдавил, что ничего такого не было и быть не могло. 

 – Ну, как же. А про солнце? –  «Про солнце», это стихи Коли Бурлакова, восемь лирических строчек с пронзительной концовкой:                                                                    Солнце схоже с земною славою,

Что засыплется листьями лет…

Я согласен быть просто лампою,

Лишь бы лампа давала свет. 

- И что же тут антисоветского?

- Вы что, притворяетесь? Солнце, это же китайское «красное солнце», председатель Мао. Тогда наше советское правительство, по-вашему, лампа?  

Наверное, что-то произошло с моим лицом, потому что Виталик Чухлебов бросился меня выручать. Мол, хороший товарищ, вместе строили ГЭС, чего-то недопонимает, но он мне растолкует и такое впредь не повторится. Нас отпустили, погрозив пальцем. 

 – Ты всё понял? – хмуро спросил В. Ч. –  Да понял, понял – отмахнулся я. Ни черта я не понял. Потому что уже на следующий день в институтском комитете комсомола (где же ещё искать понимания правоверному комсомольцу?) театрально вопрошал, куда мы придём, если у власти такие страдающие паранойей дубы. И закончил свои обличения парой анекдотов о руководящей партии, «уме, чести и совести эпохи».  Комсомольский секретарь молча выслушал и по горячим следам соорудил докладную в «Контору Глубокого Бурения». Но прежде решил переговорить с В. Чухлебовым. Тот убедил не давать делу хода, мол, он сам меня образумит. В процессе вдалбливания идиоту основ техники выживания в обществе участвовал и командир отряда Игорь Николаев, который только вздыхал и кривился, когда я на протяжении полутора часов на конкретных примерах обосновывал перед старшими товарищами свою правоту, а комиссар опровергал меня цитатами из передовиц «Правды». В конце концов выдохся и тот. 

 –  Я, может быть, тоже так думаю. Но я же не кричу об этом на каждом углу!    

      И только тут до меня действительно дошло.  У царя Мидаса действительно ослиные уши. Но даже шептать об этом предосудительно. Памятуя об этом, следующие десять лет я умудрился продержаться. Тем более, что чему-то научил и случай с идущим на курс впереди Игорем Е. Он достал где-то список «Луки Мудищева», и они с ребятами из группы, хохоча, читали его в комнате общежития. Это теперь сие эпохальное творение можно свободно купить, прочитать и вынести своё мнение, основанное на внутренних понятиях о юморе, пошлости и художественных достоинствах. Тогда же на страже нравственности стояли державные учреждения. Через пару дней Игоря пригласили в упомянутую ранее Контору и провели с ним предупредительную беседу. А когда взбешённый Е. начал вычислять возможного  доносчика, вызов повторили, задали только один вопрос: «Кто дал Вам право ревизовать нашу деятельность?» После чего Игорь только плевался и вполголоса повторял во множественном числе слово, принятое в народе для обозначения лиц женского пола с повышенными сексуальными потребностями. 

Но право на фигу в кармане я всё же имел, писал фрондёрские стихи, читал их в тесном кругу и благополучно выпускал пар. А в 1979 году мы с Григорием Малаховым опять собрались на Байкал. Искали третьего. Совершенно случайно третьим стал некто Павел И., бывший тогда профоргом нашего отдела. Широкоплечий, высокий парень с крепкими руками и располагающей улыбкой. В маршруте он добровольно кашеварил, брал самый тяжёлый груз, восторгался природой. И вместе с тем оказался совершенно неинформированным о делах державных. И мы с Григорием наперебой грузили его фактами. О мятежном капитане Саблине, против корабля которого Политбюро готово было применить ядерное оружие. Об обмене диссидента Буковского на чилийского политического болвана. О Будапеште, Праге, Варшаве. Павлик ахал, удивлялся, хлопал себя руками по бокам… А по возвращению в Ростов с негодованием поведал о выпадах и происках скрытых врагов парторгу отдела. Вдвоём они составили бумагу всё в ту же вездесущую Контору. И Глубокое Бурение завертелось. 

В один из дней, придя на работу, я не нашёл своего тогдашнего товарища С., с которым у нас было принято по утрам обсуждать всё накипевшее. Появился он только к обеду. На расспросы, что случилось и где он был, С. только мялся и кряхтел. Затем не выдержал, пригласил прогуляться в коридор и там произнёс непонятную для посторонних ушей фразу: «Мрачек знает о Курбыче». Пол поплыл у меня под ногами. Мрачек был главой отдела мрачекистов на планете Санита в законченном недавно мною фантастическом рассказе. А Курбыч – опальный поэт из другого рассказа, списанный в какой-то мере с личности автора. А С., окончательно махнув рукой на подписанный им трактат о неразглашении, рассказал, что его увезли прямо из заводских дверей, вытягивали информацию обо мне. Написал отмазку, что нас связывают только литературные пристрастия и ни о каком диссидентстве он понятия не имеет. 

За мной пришли сразу после обеда. Человек средних лет, худощавый с острыми шильцами глаз показал удостоверение майора  Конторы и предложил проехать с ним. Я, как загипнотизированный удавом, на ватных ногах побрёл следом. Сели в машину и поехали к моему общежитию. Почему сюда? Да посмотрим, как Вы живёте. Нет, обыска он не делал. Просто просил открыть чемодан, открыть шифоньер… Забрал рукописи стихов. (Я мысленно возрадовался своей лени, никак не доходили руки переписать в тетрадь стихи последних лет, всё откладывал на потом.) Шифоньер открывал с обречённостью – на второй сверху полке, под бельём лежала рукопись злополучного рассказа. Но на верхней стояли книги, два десятка томов, без которых я вообще не представлял свою жизнь. Конечно же в первом ряду стояла Библия. И майор сразу ухватился за неё.                

 – Это я забираю. Вам нельзя иметь эту книгу.   

 – Почему? Она издана советским издательством. Я считаю, что это незаконно.  Майор кольнул меня своими глазами-шильцами, назидательно произнёс: 

 – Вам закон то, что я говорю.

(Сейчас, много лет спустя, сознаю, что не держу зла на функционера органов. В этом эпизоде он не был человеческой особью, всего лишь пресловутым державным винтиком, метастазом злокачественного новообразования, некогда заботливо внедрённого экспериментаторами-маньяками в организм великой страны. Которая и доныне живёт не по статьям очередной беспардонно препарируемой конституции, но исключительно по корпоративным понятиям питерских чекистов).    

А тогда я благоразумно заткнулся. Я был готов на что угодно, только бы увести хищника от гнезда. Мы поехали. В здание на улице философа-самоучки, где и поныне размещается учреждение, именуемое в народе метафорическим иносказанием «органы». И до конца рабочего дня общались, направляемые противоположными целями. Он хотел прищучить антисоветчика, а я извивался, как уж под вилами, чтобы не попасть впросак. Более всего ему хотелось узнать, где рукопись моего романа.  (Почему романа?) Я её сжёг. Где сжёг? Под окнами пацаны костёр запалили, я вышел загасить, ну, и заодно… (Это Павлику я хвастался, что пишу роман о советских инженерах «Балаганчик».  Значит, мы о разных рукописях говорим.) Кто видел, как я её сжигал? Никого не было. Почему сжёг? Депрессия, Гоголь тоже сжёг второй том.  (Ну, я даю!) Понимаю ли, что сам факт сожжения характеризует меня плохо? Понимаю, но что поделаешь.  (Было бы гораздо хуже, попади рукопись сюда.)  Нет, самиздатовских книг в глаза не видел, хотя если бы видел, прочитал бы. Ни под чьим влиянием не нахожусь. Считаю советскую власть идеальной для идеальных людей.  (Прицепится? Нет, соглашается.) Начинает рассказывать мне как счастливо и благоустроенно живут советские люди. У каждого квартира, каждый может иметь машину. Машет рукой: «Вы исключение. Нельзя обобщать».  (Но таких исключений полное общежитие. А по городу сколько! Кто из нас обобщает?) Молчу, поддакиваю. Майор, оказывается, просто тянет время. Приносят мои рукописи. Всё это время в них дотошно и профессионально искали крамолу. Почему нет стихов последних лет?  Не пишу, понял, что это не моё. «Ну, не скажите. Хорошие стихи. Патриотические. А ведь мы уже были уверены, что Вы враг».  Развожу руками. Кое-что всё-таки приходится написать в прозе. Дополнить начатое досье. Мол, понимаю, что мои отдельные высказывания могли быть ложно истолкованы, обязуюсь впредь не допускать и соответствовать. Напоследок вставляю фразу, что изъятую у меня Библию купил на базаре у незнакомого человека. Майор хмыкает, но удовлетворяется моей писаниной. Пронесло. 

Домой возвращаюсь, чувствуя себя заклеймённым. Могут и с работы попереть на всякий случай. Нет, напротив. Начальник, узнав о Библии, пишет представление на повышение зарплаты. Да и сам через несколько дней начинаю ощущать тусклый ореол избранности, причастности к братству. Примерно через год меня опять навещает всё тот же майор. На этот раз без поездки в фирменный офис. Беседует со мной в потайном кабинете на заводе. Должно быть, на каждом предприятии есть такие: с одинаковыми портретами цельнометаллического палача-русофоба на стене и составом воздуха тридцатых годов прошлого столетия. На этот раз майору абсолютно необходимо иметь информацию о литобъединении «Дон». Мол, будем встречаться в  конспиративном месте и сообща блюсти государственную безопасность. А взамен они помогут мне с квартирой и карьерой. Говорю, что конспирация в собственной стране мне не по душе. 

 – Но Вы же любите страну? Значит, должны ей помочь.                                    

    Я в прострации, почему-то для подтверждения патриотизма надо делать вещи, за которые в приличном обществе тривиально бьют морду.  Восторгаюсь его мастерством психолога. Скромничает, мол, какой там психолог, так, понемногу. Но вижу – доволен. Говорю, что вынужден отказаться от высокого доверия, не обладаю достаточной выдержкой для конспиративной работы. Он продолжает настаивать, взывая к патриотизму. В конце концов брякаю, что такая же ситуация была у Пушкина, когда Бенкендорф предъявил ему список провинностей и для прощения оных предлагал стать осведомителем. Майор обижается,  – Вы нас с 3-м отделением сравниваете? На прощание суёт мне бумажку с номером телефона.  – Позвоните, когда передумаете. Мы будем за Вами наблюдать. Бумажку эту я выбрасываю в урну: кажется, пронесло.  Когда рассказываю о новой встрече С., тот хохочет, – ты же себя с Пушкиным сравнил! Ну да, можно и так понять. 

Рассказываю и Елене Васильевне Нестеровой, что вот уже интересуются её литобъединением. Та больше обеспокоена моей судьбой и вскорости устраивает мне командировку на Атоммаш, после чего обком комсомола по ходатайству той же Е. В. награждает меня грамотой «За большую работу по коммунистическому воспитанию молодёжи». Так что появляется слабый противовес растущему досье. 

Когда в 1982 году по приглашению Игоря Николаева приезжаю в Таганрог на пятнадцатилетний юбилей стройотряда, рассказываю и ему, что на мне клеймо, надо остерегаться. Он смеётся, – Видел бы ты моё досье, – и приглашает за командирский столик. Отчего-то все уважаемые мною люди не осуждают мои провинности перед органами, но скорее наоборот. (Оттого и обескураживает, когда уже в наше время столь чтимый поэт Даниил Долинский отчитывает критика Галину Ульшину, мол, как она посмела хвалить стихи Рыльцова, – ведь он же антисоветчик!  Меня этот отзыв не оскорбляет. Просто становится обидно за людей, которые всё ещё дышат воздухом той потайной комнаты.) Товарищ мой, Владимир Бутков, после описанных коллизий дарит мне авторучку в виде двустволки, сопровождая дар стихотворным посвящением:

«Пусть те года не минули ещё –

Придёт конец и браконьерской лиге,

Отстрел поэтов будет запрещён

Когда-нибудь, согласно Красной книге.

... Желаю я, вручая два ствола,

Чтобы тебе отдача не мешала,

Чтоб ты, не выходя из-за стола,

Разил врагов от Дона до Байкала»!

    Следующий раз «враги»  вспоминают обо мне года через четыре. Уже разворачивается перестройка, грядут некие перемены и органам не до малых сих. Всё же некоторый интерес я ещё представляю. Другой кабинет с тем же неизменным антуражем и майор другой. Когда я вспоминаю прежнего с его обещанием неусыпного наблюдения за мной, новый машет рукой, – О чём Вы? Он у нас больше не работает. И к Вам никаких претензий нет. (Претензий нет, но Библию мне не возвращают, да и об уничтожении досье разговора нет.) Разговор о Николаеве, что я могу сказать о его настроениях. Игорь, оказывается, носитель каких-то секретов, и охранители озабочены возможным его переездом за границу. Говорю, что таким людям надо создавать нормальную жизнь в стране, тогда никуда они не поедут. И малодушничаю, отговариваюсь, что давно не видел своего командира, пусть спрашивают у тех, кто ездил с ним на Саяны последние годы. Опять предложение сотрудничать с органами, опять ссылки на патриотизм, опять выкручиваюсь, опять телефон на прощание. На следующий день майор перезванивает мне сам, не передумал ли я. По телефону отказаться проще. И на том история эта пока заканчивается. Держава развалилась, несмотря на тотальные заботы о сохранении её устоев. Абсолютно обесценились и мои политические стишки, и прегрешения перед системой. (Не теряя при этом актуальности для досье). Можно сказать, что я отделался лёгким испугом. Я не ссылался. Не депортировался. Не был заклеймён негодующей прессой. Дослужился до ведущего конструктора. Был упорен и целеустремлён вплоть до развала нашего конструкторского отдела вследствие того же распада державы и открытия границ для поделок зарубежного ширпотреба, навсегда опередивших ассортимент и качество товаров коммунистического завтра. После чего брёл по развалинам империи уже не в поиске места под солнцем, но исключительно в заботах о хлебе насущном. А в 2000 году приходит скорбная весть о смерти Игоря Анатольевича в Германии. То ли он уезжал туда на лечение, то ли всё же выдавили его из страны рьяные охранители державных догм. Как бы там ни было, не стало ещё одного человека, без которого душа моя неполна и ущербна.

   История с доносом практически забылась и почему-то всплыла из подсознания неожиданно, в 2005 году, когда я готовил к печати книжку «Право на выдох». И за два дня, почти без исправлений я написал «Балладу о выборе пути». Так получилось. И уже когда книга была в издательстве, от случайно встреченного в автобусе бывшего сослуживца узнал, что И. уже нет в живых. Павлика вроде бы убили на трассе, а затем сымитировали автокатастрофу. На вопрос кто и почему сослуживец многозначительно произнёс: «Он откусил слишком большой кусок»… Признаюсь, что я ни обрадовался, ни опечалился. В конце концов, Павлик в какой-то степени тоже определил выбор моего пути. С большой степенью вероятности можно утверждать, что досье на меня будет более долговечно, чем книжки  моих стихов. 

Что же до апелляций к патриотизму, то наверное мы большие патриоты, чем думаем. Просто это интимное слово в нашей стране принято употреблять в контексте вымогательском и бесстыдном. И оттого совершенно неприемлемом для мыслящего создания. Слишком многое угнетает меня в окружающей реальности. Мне унизительно, что граждане страны-победительницы пользуются автобусами, списанными в стране побеждённой. Меня не слишком радует Нобелевская премия Жореса Алфёрова, потому что мобильные телефоны, изобретённые благодаря его открытию, страна моя ввозит из-за кордона. Совершенно прискорбно, что до сих пор мы не можем прокормить сами себя, и закупаем еду у соседей. И перманентные прорывы канализации на улице, где я живу, гордости за державу не добавляют. Никто не хочет заниматься прямым делом и все ссылаются на какой-то высший смысл и особое предназначение. Когда я изложил аналогичные соображения своему сменщику по работе ночным сторожем, тот сказал, что патриоты так не говорят. Тогда я пристал к нему, чтобы он разъяснил, в чём всё-таки сущность патриотизма. И он стал втолковывать дурню на конкретном примере. Мол, если кто-то строит в стране дорогу и не берёт за это денег –  тот патриот. Хорошо. Но если даже не вдаваться в подробности происхождения капитала у благородного строителя, один человек дорогу не построит. Работающие на строительстве патриоты?  «Нет, – говорит сменщик, – они же за деньги работают». Но ты ведь тоже работаешь за деньги, получается, что и ты  не патриот?  «Получается так» – потрясённо соглашается он. И это внезапное осознание собственного непатриотизма настолько расстраивает его, что бедняга на две недели уходит в запой. Уж лучше бы я не бередил его широкую душу дурацкими вопросами!

Патриотизм же, по-моему, вовсе не самозабвенное, добросовестное битие чужих морд во славу Родины, но каждодневный труд для того, чтобы Родина была великой. Чтобы могла при любой погоде прокормить сама себя, а если надо, то и соседей тоже. Чтобы за гражданами её не следовало бдительное око вездесущей конторы. Чтобы не встревала без особой нужды в мелкие межгосударственные разборки. Не создавала двойных стандартов по принципу: «Он, конечно, сукин сын, но это наш сукин сын».  И уж, конечно же, не дозволяла, чтобы распоясавшиеся хулиганы во славу её закидывали экскрементами посольство маленькой и гордой, неугодной страны. Словом, была не только могучей, но и мудрой, и справедливой. И ни в коем случае не допускала, чтобы личная неприязнь «гаранта конституции» к тому или иному правителю соседней страны возводилась в ранг государственной политики. И в отношениях с ближними и дальними соседями руководствовалась,  не беспардонной силой, деньгами и вытекающей из этого подлостью, но исключительно этическими принципами. И когда она станет такой, то слово «патриотизм» обретёт своё истинное и единственное содержание. И уйдёт из обихода. Ведь любить такую страну будет так же естественно, как жить и дышать. 

    В недалёком прошлом мы закупали у потенциальных противников только хлеб, а со всем прочим обходились собственными способностями. Самым излюбленным приёмом так называемой «советской» власти была посылка в колхозы на сезонные работы студентов и всяческих служащих. Как пелось в перелицованной народными умельцами песне: «Об этом, товарищ, не вспомнить без слёз, двоих инженеров послали в колхоз»…  (Хотя, если честно, какие там слёзы. Отдых на природе, да ещё зарплата на работе идёт.) Изрядно поездил и я. Перед одной такой поездкой тогдашний парторг отдела Анна Яковлевна С. заявила: «Кушать все хотите, так нечего на дядю надеяться, надо самим о себе заботиться».  Я, конечно, вылез с репликой, что дядя здесь ни при чём. А если власть не может устроить так, чтобы каждый занимался своим делом, то пусть уйдёт в отставку. «Ты, Рыльцов, вечно недоволен», – поджала губы С. Как знать, может быть, ещё одна обиженная бумажка пополнила пресловутую папку. (А если нет, можно присовокупить эту публикацию). И в колхоз я, конечно же, поехал. Днём сильно не перерабатывали, зато вечерами отдыхали по полной программе. Вместе со мной попал сослуживец, неутомимый затейник Славик М. В первый же вечер, изрядно «приняв на грудь», он стал хвастаться самодельным ножом. «Сталь классная, Р-девять». Заметив мой интерес, предложил: «Становись к двери, я в тебя буду по контуру бросать. Бздишь? Тогда я стану, а ты бросай. Тоже бздишь? Бздун!»  Я не нашёл ничего лучшего, как уложить его спать. Наутро, мучимый раскаянием Славик пришёл с повинной головой. «Ты зла не держи, я как выпью, совсем ум теряю».  И предложил свой нож мне в подарок, в компенсацию за обиду. И я не смог отказаться. Хотя зла и так не держал.

     В этом же колхозе Славик на спор за бутылку вина демонстрировал  съедение стакана. Условие: стакан должен быть тонкостенным, донышко не съедается, каждая порция запивается портвейном. И процесс пошёл. В абсолютной тишине клуба-общежития, сравнимой только с тишиной моих саянских выступлений, Славик со смачным хрустом жевал стеклянные обломки, шумно запивал жвачку портвейном и, выиграв свою бутылку, сказал: «Как в кино – сорок первый». Сказал, что ест стаканы в ресторанах на спор, на стол. До этого выиграл стол сорок раз. После колхоза наши пути разошлись. Славик остался на заводе, а я перешёл в создаваемый новый НИИ. Последнее известие о М. тоже по-своему великолепно. Славик повёз в дальний город какую-то радиобезделушку с большим оборонным значением. И для ея охраны получил пистолет. Должно быть, у тех, кто выдавал ему оружие, ума было не больше, чем у Славика, когда он выпьет. В дальнем городе, вечером в гостинице, в вышеупомянутом состоянии Славик достал табельный ствол и предложил народу всё то же развлечение с дверью и попаданием по контуру. Но постояльцы были не столь толерантны. Затейника скрутили, вызвали милицию, и пропал козак. С завода его попёрли, больше я о нём не слышал. Хотя вспоминаю с лёгкой ностальгией. Нож его сослужил мне верную службу и в сибирской тайге, и в дачном саду. Им можно и карандаш очинить, и топорище выстругать, и консервную банку открыть. И не тупится долго. Сталь хорошая. Р-девять. 

     Кстати, с началом перестройки кончились и поездки в подшефные колхозы. «Ведущая и направляющая» стремительно теряла и направление, и силу. И дирекция ВНИИ  осмелилась возражать некогда всесильному горкому. Нет, начальство готово было и дальше снабжать хилое сельское хозяйство квалифицированными кадрами, но предложило колхозу полностью оплатить их инженерский заработок. И когда колхоз прикинул, что собранные помидоры будут даже не золотыми, а платиновыми с алмазными вкраплениями, он предпочёл самоликвидироваться. Впрочем, продукция и в пору расцвета системы стоила столько же. Просто при социализме было не принято считать затраты на производство. Всё окупала нефтяная труба и даровой труд.

(Нынче труба процветает, обеспечивая стране пропитание. Недавно гарант той самой виртуальной конституции озвучил интересные цифры. Оказывается,  Россия закупает в странах Европы овощи и фрукты на сумму два с половиной миллиарда евро в год. М-да, интересно, сколько это будет в пересчёте на один помидор…) 

   Так о чём всё-таки я, беспорядочно оглядываясь назад? Неужели о том, что в понятие безопасности вписывается практически всё пережитое? И не всегда выбор варианта выживания определяется только здравым смыслом и здоровым инстинктом. Определённо есть что-то иное.  Одна из благодарных читательниц моих стихов, мудрая женщина Галина Васильевна Воронина рассказала такую притчу. Одному человеку в конце пути Господь позволил оглянуться на прожитую жизнь и сказал: «Посмотри, я всегда был с тобой». И человек увидел два идущих рядом следа. Но там, где жить было невыносимо тяжело, второй след пропадал. «Господи, – спросил человек, – ты оставлял меня в трудную минуту?» И Господь ответил: «Нет. Я нёс тебя на руках».

    Что ж, оглядываясь назад, будем надеяться, что были удостоены такой же милости, а не просто выживали любой ценой. И даже когда впереди чёрные тучи рвутся беззвучными пока молниями, надо собраться с духом, дойти до намеченного места и успеть поставить палатку до грозы. И со спокойной душой принять грядущую неотвратимую непогоду. Потому что другого раза – точно – не будет.

________________________

© Рыльцов Валерий Александрович